Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2012
Денис ГУЦКО
Родился в 1969 году в Тбилиси. Там же окончил среднюю школу. В 1987 году переехал в Ростов-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Служил в советской армии. Публикации в журналах “Знамя”, “Дружба народов”, “Октябрь”, “Новый мир” и др. Книги: “Русскоговорящий” (2005), “Покемонов день” (2007), “Домик в Армагеддоне” (2009). Лауреат премии “Русский Букер” (2005). Живет в Ростове-на-Дону.
Рассказы
ПРАЗДНИК
Первая после развода встреча с дочкой случилась неожиданно. Капустин совершенно не успел подготовиться. В пятницу, перед обедом, позвонила Лера:
– Папа, мама хочет, чтобы я дома… то есть, у тебя пожила.
Снова это бетонное равнодушие. У Капустина сердце съежилось. Чуть не ляпнул: “Сама-то не рада с отцом повидаться?” Вовремя спохватился. Лучше уж равнодушие, чем прямая грубость. Резануть Лера умеет. Раз – и готово. Хочешь, кричи, хочешь – аккуратно помалкивай. Возраст такой: жизнь исследуется всеми возможными методами, включая хирургический. На ком и упражняться, как не на предках.
– Отлично! – сказал Капустин. – Здорово.
– До понедельника, на все выходные…
– Отлично, доча! Я уже соскучился! Давно надо было…
– Я на работу к тебе приеду.
– Может, заехать за тобой? Давай? Мне не сложно.
– Не надо.
– Точно?
– Ну, всё, пока. Не могу говорить.
– Смотри, внимательно на переходе…
Гудки.
Капустин затосковал. Будто готовился не к свиданию с дочкой (и ведь, точно, соскучился!), а к нудному квартальному собранию, на котором, как водится, до восьми вечера, будут пугать и агитировать, пугать и агитировать – и на посошок еще немного пугать… Стал рассеянный. Путался, то и дело переспрашивал клиентов. Клиенты злились.
На работе у Капустина – в “Тойота-центре”, где он командовал бригадой электриков – Лера бывала много раз. И ничего, никакой неловкости. Но теперь он чувствовал, что стесняется перед дочкой своей работы. “Ну, да, не из бар, – мысленно огрызался Капустин. – Блатом не вышли, а лизать не приспособлены. Всё своим горбом, да”.
После обеда позвонила Галя. Вся такая позитивная, как из рекламного ролика. Рекламировалась, видимо, новая жизнь без Капустина – полная бодрости и стремлений.
– Стало быть, сможешь Леру забрать? До понедельника.
– Смогу.
– А то нам обои будут клеить. У нее аллергия обострится.
– Угу.
– Она на работу к тебе приедет. Нормально?
– Да мы договорились уже, я ее жду, – сказал Капустин, и недавняя его жена сказала: “Спасибо, Владимир”.
Поговорив с Галей, вспомнил, что на субботу назначена встреча с Ваней и Мишей. Культурный мальчишник в тихом кабачке. Решил сразу предупредить, что всё отменяется.
Ваня даже не дослушал. Капустин успел лишь сказать:
– Слушай, в субботу, кажется, не получается…
А Ваня тут же:
– Не беда. В другой раз посидим.
Даже, как будто, обрадовался.
Миша в отличие от Вани дослушал до конца – и про незапланированный приезд дочки, и про то, что мальчишник всё-таки должен состояться – чем раньше, тем лучше, давно не сидели, и вообще… Но отреагировал с той же легкостью.
– О чем речь, старик! Нет, так нет. Звони.
“Не сильно-то и хотелось”, – договорил за него Капустин.
Никому он не нужен. Со своей депрессией, со своим скоропостижным разводом.
Принимая и отдавая машины, вбивая циферки в базу, Капустин думал о дочке. Вернее – о том, как с ней держаться. О чем говорить. О чем не говорить. Как преодолеть отчуждение. Понимал: само собой не пройдет. У Леры с пеленок раны плохо затягивались.
Когда-то он быстро освоил, как памперсы менять, как поить из бутылочки, как голову пушистую укладывать уютно в сгиб локтя. Но тогда Галя подсказывала. А тут…
“Ну?! И как это делается? Как становятся отцами-разведёнками?”
Вспомнилось прощание с Лерой.
Завершив великое переселение цветочных горшков, он уходил из дома Марии Константиновны, Леркиной бабушки. Занес последний фикус на лоджию, вышел, сказал:
– Готово!
Свежеиспеченная бывшая теща откликнулась с дивана:
– О, как ты быстро! – и продолжила орудовать пилкой по ногтям.
Звонко так откликнулась. Радостно. Будто цветы переехали к ней вслед за Галей и Лерой не по причине развода супругов Капустиных, а на время их курортной поездки.
Галя накрывала стол на кухне. Задержаться на чашечку чая Капустину не предлагали. Впрочем, он и сам спешил уйти: на душе было катастрофически мерзко. Хотелось оказаться где-нибудь далеко, в незнакомом месте – и желательно, другим человеком. Лера сидела тут же, в гостиной, листала телевизионные каналы.
– Пока, доча.
– Пока.
– Увидимся?
– Ну да.
Подошел, чтобы поцеловать на прощанье. Наклонился, ткнулся губами в щеку. Лера нажала на кнопку пульта.
– О, вот этот прикол! Смотрите.
Обида прошла быстро. Растерянность осталась. Весь этот месяц, свыкаясь с холостяцкой своей ущербностью, Капустин и так, и эдак примеривался к холодку, которым повеяло от дочки. В последнее время она часто дерзила. Но равнодушием не потчевала никогда. Нужно было что-то придумать. То, что поможет быть отцом с удаленным доступом.
Мерещилось снова и снова: склонился над Лерой, чмокнуть на прощанье – а между ними провал, не дотянуться никак.
К вечеру Капустин окончательно извел себя страшилкой о том, что все выходные предстоит ему бродить вдоль этого провала, прилежно аукать и чувствовать себя идиотом из Ютьюба.
Началось сразу же, как только встретил ее у служебного входа
– Привет, доча.
– Мммм.
Поцеловал чужую щеку. Коснулся чужой руки.
– Голодная?
– Не.
Забрал у нее школьный рюкзак.
– Тяжеленький.
Пожала плечами ради приличия.
А Капустин продолжал говорить, не сходя с места. Будто желал проверить наличие контакта прежде, чем они отчалят от “Тойота-центра”. Чтобы в случае обрыва быстренько найти и устранить.
– Домашнее задание завтра будешь делать? Или лучше сегодня?
Она соорудила большие глаза: как много слов в один заход. Но отец всерьез ждал ответа, и она ответила – через силу, комкая фразы – как актриса, уставшая в сотый раз прогонять одну и ту же пустяшную сцену из-за никчемных партнеров.
– Я же от бабушки. Заставила сразу после школы все уроки сделать.
– Да, бабушка, она такая, – подтвердил Капустин и потрепал дочку по плечу. – Что, поехали домой?
– Мммм.
Ау! Ау-у-у!
Глухо.
В машине он всё так же неуклюже пытался нащупать тему, которая хоть ненадолго увлекла бы дочь. Разговор обрывался на третьей-четвертой фразе. Предложил заехать в гипермаркет за сладостями. Сладкоежка Лера решительно отказалась.
– Я на диете, если чо.
В неполных пятнадцать – на диете… Это, разумеется, Мария Константиновна. Успела девочке мозги промыть. Капустин так и видел, как, выведя Леру на середину комнаты, бабушка проводит генеральный смотр – обходит ее вокруг, всплескивая руками и качая головой: ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй, тут висит, тут выпирает… Ее бы в “Тойота-центр: пугать и агитировать она мастер.
Вспомнил об армии кошек, расквартированной во дворе бывшей тещи. В последнем подъезде жила заядлая кошатница. Лера любила про кошек вспомнить: как они там сидят шеренгой на лавочке, как с веток прыгают прохожим прямо под ноги. Раньше любила.
– Как там кошки?
– Живут… кошки…
И весь разговор.
Можно, конечно, и в молчанку поиграть.
Дежурный вариант – наорать: хватит отца третировать, сколько можно!
Не исключено – выскочит на первом же светофоре.
Лучше уж в молчанку.
Ее на этом поле не переиграешь, понятно.
Рано или поздно крышу сорвет.
И тогда – дежурный вариант.
Противно все-таки заискивать перед собственной дочкой.
Развелись беспричинно.
Не ругались, отношения не выясняли. Никто на сторону не гулял. Затаенных обид, сдетонировавших ввиду истекшего срока хранения, вроде бы, тоже не было. Просто в один прекрасный день признались друг другу, что давным-давно друг для друга умерли. И новый статус нужно было закрепить документально.
Финальный разговор состоялся в постели перед сном.
– Совсем пусто, всё выдохлось, ни грамма не осталось.
– Да, понимаю.
– Так не может продолжаться.
– Согласен.
– Нужно развестись.
– Как скажешь. Конечно.
– Я не со зла. То есть… черт! Не знаю, как сказать… Чушь несу какую-то. Устала. Всё как-то… бессмысленно… Из жизни роботов… Прости. Я тоже виновата, конечно…
Капустин вполне понимал насчет бессмыслицы.
По вечерам встречались усталые, немые. Ужин, душ, телевизор. Лера с подружками или в интернете.
– Уроки сделала?
– Сделала.
– Завтрак в школу собрала?
– Собрала.
– Спать собираешься?
– Собираюсь.
– А одежда?
– Чистая.
Периодически задумывался – чаще всего перед сном. Пытался, как умел, добавить огоньку в семейную жизнь. В кино ходили, в рестораны. Правда, редко. На утверждение мужского начала сил оставалось всё меньше. “Ну, так попробуй попаши с мое в этой потогонке”, – злился Капустин.
Ужин, душ, телевизор.
Ночью он проснулся с неожиданно ясной и холодной головой и разбудил Галю. Всё так же полушепотом, чтобы не разбудить дочь, они договорились о разводе.
– Жить Лера будет со мной. Мы к маме переедем.
– Хорошо.
– Я скажу ей о разводе. Но ты ее, пожалуйста, против меня не настраивай.
– И не собирался.
– Квартиру я трогать не буду. Ты только завещание на Лерку составь.
– Какое завещание?! Мне ипотеку еще пять лет платить.
– Вот именно. Завещание никогда не помешает.
– Ладно.
– Машину себе оставляй. Мне там до работы два шага.
– Спасибо. Я тебе половину суммы отдам.
– Что?
– За машину. Выплачу.
– А. Хорошо. Как хочешь.
– В банке с кредитом могут быть проблемы.
– Можно не оформлять пока развод официально. Мне всё равно.
– Хорошо.
– Пап, где пульт?
Плюхнувшись на диван, Лера принялась шарить под подушками, искать пульт от телевизора. Капустин поставил на журнальный столик блюдце с остатками шоколада. Сказал:
– Ну его. Давай поговорим лучше.
Шоколад долго лежал в холодильнике, успел покрыться белесым налетом. Маленькая Лера говорила про такой: “Припудрился”.
– В школе все в порядке?
– В порядке.
– Я, в смысле – в классе, с друзьями.
– Мммм.
– Никто ничего не говорит? Насчет того, что твои родители разошлись и… ну… знаешь, как бывает…
– Не, не знаю.
Капустин попробовал рассмеяться.
– Ну, да… откуда…
Собственный смех, топорно фальшивый, шарахнул по ушам. Но нужно же как-то ее растормошить.
– Слушай, а давай в бадминтон? – спохватился Капустин; когда-то Лера могла часами упрашивать его выйти с ней на спортплощадку, погонять волан. – Стемнеет еще нескоро. Ты ведь не забрала ракетки?
– Да ну, – Лера поморщилась. – Вилы.
– Может, завтра тогда? – потёр он руки, демонстрируя предвкушение игрой.
– Мммм.
Не взаправду всё. Разыгрывают друг перед другом роли. Каждый это понимает, и понимает, что другой понимает тоже. Но как это остановить, Капустин не знает.
Пошел зачем-то на кухню. Вернулся с полпути, спросил в лоб:
– Хочешь поговорить?
– О чем?
– Как же… о разводе, о том, как мы дальше будем жить…
Лера сделала вид, что задумалась, прислушалась к собственным мыслям.
– Нет. Не хочу. Говорили уже… Я всё поняла.
– Что ты поняла?
– Что вы устали, и вообще. Всё понятно, пап, не парься.
Капустин сдался минут через десять. Умолк, дал Лере пульт от телевизора: на, включай.
Решительно отправился в магазин.
– Никаких диет! Сейчас нормально поужинаем.
На улице понял, что оделся чересчур легко. Погода успела испортиться. Капустин сразу замерз, начал дрожать. Пробежал до угла трусцой – не помогло, дрожал как осиновый лист.
– Черт бы тебя побрал!
Выходившая из магазина женщина покосилась на него опасливо.
– Извините! – бросил он ей раздраженно.
Развернулся, пошел к стоянке. По дороге позвонил Лере, сказал, что его не будет часок-другой. Сказал, что вконец измотан этим напрягом, что должен собрать мысли в кучу. Он успокоится, вернется, и они поужинают. И попробуют всё заново.
– Что заново? – осторожно уточнила Лера.
– Как что? Учиться быть папой и дочкой. Как-то же надо…
– Аааа.
Долго сидел в незаведенной машине, уставившись в приборную доску.
Самое яркое было в самом начале.
Забирал из роддома – волновался до одури. Не сразу решился взять на руки. Кто-то пошутил: “Да берите, папаша, пока дают”.
Дома, когда ее распеленали, у него закружилась голова – от запаха.
Наклонялся вплотную к ее темечку, тихонько вдыхал потусторонний младенческий аромат.
Лерочка-Валерочка, прилетела девочка.
Господи, куда это делось? Было ведь.
Позвонил Ване, попросил встретиться с ним в “Рафинаде”. Ваня сходу отбоярился, сказал, что сидит в очереди к стоматологу – какой, на фиг, рафинад. Миша тоже начал отнекиваться. Капустин упрашивал – и тот вроде поддался.
– Ну, не знаю… Я тут в пробке… Стоим мёртво. И нужно же сначала своих домой закинуть… Если выпивать, так это машину ставить. Пока в гараж, потом такси. К тому же пробка в оба конца.
Капустин предложил ему безалкогольный мальчишник.
– А тогда какой смысл? – пытался отшутиться Миша, пределом которого были две кружки пива за вечер.
– Слушай, Миш, ну надо, – заявил Капустин. – В кои-то веки прошу.
Миша обещал перезвонить, как только выберется из пробки.
Через двадцать минут Капустин сидел в дальнем закутке “Рафинада” и потягивал китайский чай “улун”, распустившийся в стеклянном чайнике ажурными лопухами, которые всплывали и колыхались каждый раз, когда грузный, но стремительный официант проносился мимо.
Так уж случилось, что Капустин впервые думал о грянувшем разводе честно и обстоятельно, без робких умолчаний. Прежде всего он признался себе, что никаких страданий от того, что лишился Гали – не испытывает. То, что он принимал за боль от расставания с ней, имело, видимо, более прозаическое происхождение. Семья закончилась внезапно – ушибся во время резкой остановки. Чувство иссякло задолго до развода. Какое уж там чувство, когда от самого себя тошнит, как от ссохшейся замасленной перчатки?
“Ладно, вышло, как вышло… Проехали”.
Но распрощаться так же невозмутимо с дочкой Капустин не мог. Отцовское чувство – вот оно, бьется-ворочается. Живое. Никакая рутина не подточила его, не выжрала. Если и это отдать, тогда – окончательная пустота. Дырка сквозная.
В углу зала расположилась компания молодежи. Студенты: только и разговоров, что про сессию. Одна из девушек напоминала со спины Валерию. Очень похоже держала голову: наклонив слегка вперед и набок – чтобы длинная челка хоть немного приоткрыла глаз.
Дома и в школе Лера челку закалывала. Но отправляясь гулять, отпускала на волю – так, что та свешивалась на пол-лица. Капустин под настроение посмеивался над модной прической. Говорил, что выходить так вечером опасно: темно, глаз из-под челки ничего не видит, не убилась бы… Лера отвечала с водевильным жеманством: “Ах, как меня ранит Ваша эстетическая отсталость, милый папА”. Он предлагал ей прихватить фонарик. Она называла его шутки “шахтерскими”.
Официант демонстративно покосился на Капустина – дескать, заказал только чай, даром место занимает.
“Для Лерки я, конечно, стал жалким и никчемным, – размышлял Капустин, отворачиваясь от официанта. – Пыжился, пыжился. Потом – чпок, и сдулся. Промямлил на прощанье – мол, пока, приезжай в гости”.
Давным-давно, когда бессмыслицей еще и не пахло, Лере было пять лет. Пока Галя вершила дома генеральную уборку, они гуляли в парке. В руке у дочки – только что купленный шар. Налетел ветер, вырвал шар, понес над соснами и каштанами. Заметив, что дочка готова разреветься, Капустин скроил серьезную мину и, приложив руку козырьком ко лбу, сказал довольным, одобрительным тоном: “Решила отпустить к воздушным зайцам? Ну-ну, пусть проведает”. Забыв про слезы, Лера принялась выспрашивать, что это за зайцы такие – воздушные.
– В небе живут.
– Я не видела никогда.
– И никто не видел. Сказано: воздушные. Невидимые.
– А откуда ты про них знаешь тогда? Если невидимые?
– Все про них знают. Никто не видел, но все знают.
– Как это?
– Так это! Вот я тебе рассказал – теперь ты тоже знаешь. К ним шарики в гости летают.
– Почему?
– Как почему? Они тоже воздушные. Родственники.
Лера помолчала с минуту.
– Ничего себе!
Чтобы отделаться от назойливого взгляда официанта, Капустин заказал десерт. Кофейное пирожное. Оно оказалось холодным в середке. Несвежее. Держали в морозилке, в микроволновке разморозили – и не до конца.
К молодежной компании, обхватив руками спинку стула, подсел мужчина. Беглого взгляда хватило, чтобы уловить его основательность, вальяжность. Из господ. Одет дорого, выглядит – будто приценивается. Что-то потянуло его к студентам?
Капустин подлил себе чаю. Только чай здесь и можно брать. Чай настоящий.
Барышня с длинной челкой уткнулась в телефон. Скрылась за челкой как за дверью. “Не беспокоить!”.
Да уж, сложно будет оживить отношения с дочкой. Самого бы кто оживил.
Унылый нуль.
Пареный овощ.
Да еще бабушка Мария Константиновна рядом.
С бабушкиной фабрикой оптимизма ему не потягаться.
И Галя, как только они расстались, вся засияла.
Дружи-ка, дочка, с папой, ему сейчас надо. Да уж, поди выпроси у малолетки милосердия. Особенно к предку.
А когда-то он был: папочка, солнышко.
Первого сентября, первый раз в первый класс – Лера споткнулась, и коленкой прямо в лужу. Тут уж от слез ее было не удержать. Отказалась идти в школу наотрез. Галя пыталась и так, и эдак уговорить. Сулила подарки. Лерка уперлась: не пойду.
– Я буду некрасивая. Со мной дружить не станут.
Времени оставалось совсем немного. По округе уже разносились задорные школьные песни. Отойти от дома успели прилично. Пометелил Капустин домой, за новыми колготками. Заляпался с головы до пят, взмок. Но успел. Переодели Валерию за кустиком, она шею его обхватила, повисла.
– Папочка, солнышко!
Пищит от радости прямо в ухо.
Господи, как так вышло?
Куда жизнь-то вся делась?
Или это я в ней – куда-то делся?
Выбраться бы.
Хотелось ведь только хорошего.
Позвонил Миша.
– Старик, не обижайся. Не смогу я никак подъехать. Не срастается.
– Ладно.
– Не обижайся.
– Ладно.
Подойдя к своей машине, Капустин обнаружил, что она безнадежно подперта черной, дочерна затонированной “Ауди ТТ”. Капустин постучал в окно. В салоне никого не оказалось.
Номера блатные. Почему-то он сразу понял: машина – того мажора, что подсел к студентам.
Капустин вернулся в “Рафинад”, спустился в нижний зал.
– Три “тройки”, АРО, – крикнул он, стоя возле лестницы. – Чья машина?
Никто не отозвался. Тип, сидевший верхом на стуле, увлеченно рассказывал что-то юношам и девушкам, отвечавшим ему непроницаемым молчанием.
– Чья там “Ауди ТТ”, три “тройки”, АРО? – выкрикнул Капустин еще раз. – Я выезжать буду. Могу поцарапать.
Улыбчивый тип не повел бровью.
Капустин подошел к нему.
– Ваша машина там стоит?
– Какая?
– “Ауди ТТ”. Три “тройки”, АРО.
– Черная?
– Черная.
– Черная моя.
Помолчали. Мужичок смотрел на Капустина с тлеющей улыбкой на губах. Немного ленивой издевки. Чуть-чуть, как раз по ситуации: на большее Капустин в его глазах не потянул. Дескать, такой вот мой сегодняшний каприз – на хрен тебя послать, покуражиться… потерпи, человек ты, вижу, привычный.
– Отгоните, пожалуйста. Вы совсем меня подперли. Мне уезжать пора.
Указательный палец оторвал от стола:
– Минуту, – и, повернувшись к столику, продолжил свой рассказ.
Что-то про Казантип. Молодежь напряженно молчала.
– Мне нужно ехать…
– Стало быть, стоит дурочка перед штурвалом и рыдает крокодильими слезами, а чемодан потихоньку так уплывает, уплывает.
Уловив насмешливые взгляды окружающих, Капустин развернулся и отправился к выходу.
Сволочь. Деньгастый потс.
“Лере пока позвонить, что ли? Узнать, как она там”.
На лестнице почувствовал, как внутри начала проклёвываться злость.
Вместе со злостью пришло облегчение.
Будто открыл окно, а оттуда свежий воздух – полился по лицу, хлынул в легкие.
Веселая пружинка в животе. Разворачивается, наполняет весельем.
Здорово.
Давно не испытывал такого.
“Ауди ТТ” сочно сверкала черной надраенной тушкой.
Капустин вынул из багажника своего старенького “
RAV4” бейсбольную биту, которую много лет возил с собой на всякий случай, “от дурного глаза”. Бросил на сиденье, сел в машину.Позвонил Миша.
– Правда, не обижайся… не получается…
– Миш, Миш, – оборвал его Капустин. – Некогда мне. Давай.
Нажал на отбой. Завел двигатель.
Сначала – почему-то очень медленно и аккуратно – уперся мордой в крыло “Ауди” и, зафиксировав переключатель скоростей на пониженной передаче, начал добавлять оборотов. Включилась сигнализация. Скрежеща и поскрипывая, “Ауди” подалась, но, сдвинувшись немного, встала как вкопанная. Сдал назад и во второй раз въехал в цель с некоторым разгоном. “Ауди” скакнула на полметра и снова замерла. “
RAV4” забуксовал. Снова сдал назад, вышел из машины.Орала сигнализация.
Вокруг ресторанной парковки, на тротуарах, уже собирались люди. Кто-то успел выхватить мобильник, принялся снимать капустинский таран на камеру.
Его переполняло бесшабашное, праздничное воодушевление. Казалось, он находится в эпицентре большого буйного карнавала, в котором ему выпала первостепенная роль.
Краем глаза Капустин уловил, что с балкона соседнего дома кто-то тычет в его сторону пальцем, кричит кому-то вниз: “Вон, вон туда смотри!”.
– Сейчас-сейчас, – бормотал он. – Сейчас шо-маст-го-он.
Вынул из багажника антипробуксовочные ленты, выстелил их перед изрядно помятой “тэтэшкой”. На “тойоте” Капустина лишь хромированная защита исцарапана –ерунда.
Усаживаясь в машину, заметил, что из ресторана выскочил барин с пиликающим брелоком в руке, остановился с обалделым видом на крыльце.
– А вот и сами пожаловали, – крикнул Капустин, приветливо раскинув руки. – Милости просим!
– Ты охренел, баклан позорный?! – ответил владелец “ауди”, не двигаясь с крыльца. – Ты… охренел, да?!
Переглянулись мельком. Капустин понял: нет, не подойдет. Удивился. Он был уверен, что без побоища не обойдется – и вдруг тут такой пшик… Он даже устыдился своей бейсбольной биты.
– Ну, воля ваша.
Сел в машину.
– Я ж тебя, падла, в порошок сотру! Слышь, падла?!
Заметив, что разгневанный барин вслед за случайными свидетелями стал снимать его на камеру телефона, Капустин открыл окно, сделал приветливо ручкой – и надавил на газ. По шершавой поверхности лент “
RAV4” попер как танк.– Гремя огнем, сверкая блеском стали, – горланил Капустин.
Вытолкав “Ауди ТТ” на достаточное расстояние, он объезжал ее справа, когда наперерез ему рванул охранник из “Рафинада”. В руке его торчал травматический пистолет.
– Сколько тебя ждать! Мочи его! Мочи на хрен!
Капустин успел уклониться, но пуля все же клюнула по касательной за ухом. Рефлекторно вжал педаль газа в пол. Еще несколько выстрелов пришлись в заднее стекло, тут же покрывшееся мелкой паутиной трещин, и, судя по звуку, в задний фонарь.
– Пойдут машины в яростный поход!
Домой он ввалился в потешном колпаке, с дуделкой во рту. Купил по дороге возле рынка.
– Собирайся! – крикнул дочке. – Едем!
Капустин дунул, дуделка развернулась, как хамелеонский язык, и заверещала павлином.
– Цигель-цигель! Ай-лю-лю!
Лера смотрела на отца неподвижными округлившимися глазами. На этот раз удивление было вполне себе натуральным. Капустин прыснул со смеха.
– Собирайся же! Быстрее!
Она заметила кровоточащую шишку у него за ухом. Потянула его за рукав, разворачивая к себе боком.
– Что это, пап?
– Мелочи! На вот лучше, дуди!
Он сунул Лере дуделку, она взяла машинально.
– Папа, что случилось? – дочка вынула из кармана очки, водрузила на переносицу. – Тебе “скорую” нужно вызвать. Там у тебя ужас что такое.
– Да брось ты, Лер, – Капустин освободил рукав и, сняв с вешалки дочкину куртку, подал ей. – Собирайся, говорю. Едем.
– Куда едем?
– Куда-нибудь. У нас праздник.
– Какой еще праздник, пап?
– Не знаю. Не успел придумать. Праздник отца и дочки! О!
Лера топнула ногой.
– Какой… Что происходит вообще? Можешь ты мне объяснить?
– Легко! Ты, главное, не бычься на папочку.
Снял с себя колпак, нахлобучил на голову Лере.
– Повздорил с одним. В ресторане. Потом охранник ресторана в меня выстрелил.
– Выстрелил?!
– Ой, да не делай ты такое лицо. Из травматического. Всего лишь. Нечего, в общем, рассказывать…
Затащив отца в комнату, Лера усадила его на диван.
– Повздорил?
– Ага. Но это фигня всё. Честно. Лерочка-Валерочка, заяц ты мой воздушный! Поедем куда-нибудь погуляем. Нам праздник нужен, понимаешь ты?! Сейчас же, немедленно!
– Да что за праздник? Нашел, блин, время…
– А не будем о грустном, – отмахнулся он. – Я тебя люблю, так? Отвечай!
Ответить не ответила, но на всякий случай кивнула.
– И ты меня любишь.
Он показал ей кулак: только посмей ерничать.
– И почему бы нам это, дитя мое, не отпраздновать?
– Тебя контузило, что ли? – не сдержалась Лера.
– А ну не перечь отцу! Сказал: праздник, – он повертел руками над головой. – Значит, танцуй, и всё такое…
– Осторожней, папенька, – она приняла, наконец, игру. – В Ваши-то годы…
– Не сметь! В наши оды… Йо-хо-хо, понимаешь… и… как там дальше… тысяча чертей!
– И бутылка рома, отец. Йо-хо-хо – и бутылка рома, – скорбно опуская глаза, напомнила она. – Но ничего, склероз нынче лечат.
Глядя в ее лицо, Капустин понимал, что пропасть преодолена. Всё будет хорошо теперь. Он такой, как надо.
– А тех, кто будет дерзить, мы заставим драить палубу. Ясно?
– И шизофрения лечится. Правда. Я читала.
Через несколько минут, сопя от усердия, Лера смазывала ему рану перекисью водорода, приговаривая ворчливо: “Вот совсем нельзя без присмотра оставить. Ну, ни на минуту”, – а Капустин улыбался и был совершенно счастлив.
Полицейские встретили их возле подъезда. Капитан, едва взглянув на Капустина, обрадовался:
– Ха! На ловца и зверь бежит! Всегда бы так.
Сержант оторвался от осмотра капустинской “тойоты”, не спеша двинулся навстречу.
Капустин лишь вздохнул:
– Не успели, дочь. Облом.
И заторопился. Колпак и дуделку бросил в мусорный жбан. Сунул Лере ключи от квартиры, велел незнакомым не открывать, поужинать шоколадом, и, если он к утру не объявится, маме позвонить.
Дочка притихла и смотрела на происходящее будто издалека. Ни слова, ни звука.
– Сопротивления, надеюсь, не станете оказывать? С виду приличный гражданин.
Капустин покачал головой. Недавний кураж растаял бесследно.
В приехавшем за ним “бобике”, остро пропахшем мочой, валялось неподвижное, но беспрестанно матерящееся тело.
– Паспорт с собой?
– Права.
– Сойдет.
– Быстро вы, – похвалил Капустин, протягивая документы. – Оперативненько.
Увы, попытка подхватить шутливый тон капитана была встречена мрачным молчанием. Очевидно, он не любил, когда шутили в ответ.
Капустина усадили в кабину “бобика”. Капитан сел рядом, принялся оформлять протокол. Сержант стоял возле двери, охраняя задержанного и заодно фотографируя в разных ракурсах морду “тойоты”. Лупила вспышка. Жужжал, нащупывая резкость, объектив.
– Меня сейчас надолго? – не удержался Капустин. – Оформят и отпустят?
Капитан только хмыкнул.
– Ты номера на машине хорошо рассмотрел? – поинтересовался он, не отрывая взгляда от бумаги. – Со зрением, как вообще, нормально?
Сержант сипло хохотнул над самым ухом.
Капустину велели пересесть назад. Он вылез из кабины.
Во дворе, как недавно возле “Рафинада”, успели собраться зеваки.
– С ребенком-то разберись, папаша, – бросил ему через окно капитан.
Лера стояла под козырьком подъезда, в резком свете лампы. Вокруг теснились соседи, лезли к ней с расспросами.
Капустин развел руками:
– Прости, доча. Так вышло. После отпразднуем.
АМЭ ФУРИ
С благодарностью Ольге Кошелевой и Маеда Сихо
Захлопнула дверь, прижалась плечом.
– Фух!
Впервые в жизни проспала на урок.
Весь вечер ее осаждали воспоминания, тоска держала мертвой хваткой. Про нового ученика совсем забыла, не завела будильник. А утром открыла глаза: мать моя! меня ж японец ждет!
Мальчик стоял посреди класса. Подбородок кверху. Правую руку прижал к бедру, левая на грифе чуть выше деки. Стойкий оловянный солдатик. С виолончелью вместо ружья.
Он-то спокоен. По крайней мере, выглядит спокойным. Не то, что тетя училка, трусливо прилипшая к двери.
– Коннитива, сенсе.
– Здравствуй, дорогой. Извини, проспала. Совсем разболталась.
Ей бы сейчас уткнуться в подушку и лежать – беззвучно, безжизненно.
От нервов и на охранника набросилась. Тот как раз звонил в учительскую – дескать, здесь иностранец ничейный, что с ним делать… Теперь интернат наверняка загудит-зашепчет: Люда после развода как с цепи сорвалась.
Ну и ладно. Теперь уж всё равно.
Вынула из кармана листок, на котором записала имя мальчика.
Мацуда Сабуро. И что здесь – имя? А, вот же – подчеркнуто.
– Сабуро, ты сядь пока, – она махнула в сторону стула. – Посиди.
Кивнул. Обхватил инструмент поперек, подтащил к стулу, сел.
Люда колебалась. Но – действительно – какая теперь разница. Может, последнюю неделю тут. Ну, две. Если раньше не сбежит. Такое тоже возможно: нервы и впрямь ни к черту.
Она пересекла класс и распахнула окно.
Воробьи шумели где-то неподалеку.
Воздух был душистый, полный пасмурной истомы. Облака теснились. Небом как перламутровой крышкой прихлопнуло, ни единого просвета.
Уже закурив, Люда решила, что дверь лучше бы закрыть на защелку. Ввалится, чего доброго, директриса – взбодрит по самое немогу.
Не хочет Тамара Львовна Люду отпускать. Даже мальчишку ей отдала – наперекор интернатовским корифеям. Те очень даже не прочь взять японского ученика. Надбавка к окладу хоть и небольшая, зато – перспектива засветиться на международном уровне. Если парень себя проявит. Азиаты упорные, известное дело.
– Сабуро, – Люда обернулась. Указав на дверь, крутанула несколько раз кистью. – Закрой-ка… там… фиговина такая… поверни…
– Хай.
Он встал, прислонил виолончель к шкафу. Отправился запирать дверь.
– Спасибо.
Затылок коротко стрижен. Сквозь волосы кожа просвечивает.
Вспомнилась картинка из выпусков новостей: усыпанный обломками, растерзанный берег. Вперемешку машины, дома. Жилища, бесстыдно вывернутые наизнанку. Хаос застыл, но как будто временно. Будто решил передохнуть немного – а потом снова рванет, бросится наверчивать смертельные спирали.
Люда не запомнила, что говорила ей Тамара Львовна: то ли побывал мальчишка в переплете, то ли их семью обошло стороной. Какие-то родственники у него без вести пропали. Кажется, тетка – мамина сестра. Точно. Мать потому и не приехала с ним, осталась до выяснения.
– Да уж, – тихонько проворчала Люда. – Вот так живешь, живешь… до поры, до времени… а потом шарах, и в щепки…
В общежитской бытовке, куда ее поселили – как на том растерзанном берегу. Куча ее чемоданов – грузчики не слишком церемонились – куча списанной мебели. Стопка прелых матрасов, на которых она брезгует спать, поэтому спит на скрипучем шатком столе, откуда до отъезда пренепременно успеет грохнуться.
Пусть. Оно, может, на пользу: ощутить костями, что с ней произошло.
– Сейчас, дружок. Немного очухаюсь, и начнем.
– Хай.
Сначала всё было хорошо. Первый год после того, как Коля вернулся из Москвы. В консерватории, пока учился, числился в подающих надежды. В нескольких серьезных конкурсах участвовал. Третьи-четвертые места. Не везло. После выпуска вернулся домой. Был взвинченный, частенько мрачнел. Позовет на свидание – и молчит по полдня. Видимо, Москва из него выходила. Дразнила. Душу выкручивала. Звала назад – а он отпихивался. Бывало, заведется ни с того ни с сего, будто сам с собою: “Не хочу в Москве пропасть! Она разрушает. Порабощает. Она как наркотик. Я здесь всего добьюсь, дома”.
Конечно, Коленька. Почему бы нет. Здесь всего добьемся.
Она, собственно, ждала Колю все эти годы – хотя обещаний никаких с него не брала. Написала только раз, без обиняков: “Хочу за тебя замуж”. Он ответил длинно и красиво, называл ее землей обетованной, ведуньей, свежим ветром. Вернувшись, сам в нее вцепился. Люда чувствовала: вцепился как в спасательный круг. Нежности в нем было со страхом поровну. Ее это не пугало. Думала: цепляйся, Коленька, на здоровье, на то и семья, чтобы друг другом спасаться. Поженились скоро. Поселились в квартире с видом на Лену. Коля купил: часть из Москвы привез – заработал там уроками – часть в кредит взяли.
Любимый мужчина под боком, азарт новой жизни. Успела побыть счастливой.
Потом Коля сделался чужим. Как-то вдруг – раз, и нет его, незнакомый тип вместо Коли. Руки-ноги, родинки, запах, – всё то же самое. Слова говорит те же. Так же ходит, ест, бреется. Со скрипкой своей так же здоровается по утрам: “Привет, Маруся”. Так же спит, посапывая с присвистом. Но – не он. Похож – но не он…
Уверял, что ей только кажется. Ничего не изменилось. Всё хорошо.
Однажды сорвался – когда она вошла к нему без стука: “Не понимаешь ты меня! Не понимаешь, чужая совсем!”. На столе партитура перечерканная, комки смятых листов. Так Люда узнала, что Коля пишет музыку. Вздохнула с облегчением: муки творчества – ничего, всё уладится. А в начале мая пришел с занятий, поужинал, говорит: “Нет, Люда. Не могу больше. Не могу с тобой жить. Не пара мы всё-таки. Хоть режь меня, не могу”. Долго и обидно извинялся. За то, что обманул: женился без любви, и всё такое.
Она тогда впервые в жизни выругалась матом. От боли.
И вот – общага, чемоданы, растерянность неодолимая. Что дальше? Куда? В общежитии нет свободных комнат. Дали бытовку – устраивайся, как хочешь. Возвращаться к маме, на глухую окраину, где вода в кране по расписанию, а автобусы – как повезет?
Уехать в Москву?
Поехать – и вгрызаться. Обживать свой пятачок на бетонной трясине. Сейчас в ней столько ярости, что хватит надолго. А там поглядим.
В нижних классах начали долбить сольфеджио. Воробьи прыснули из кустов.
Люда обернулась в класс и увидела, что Сабуро всё еще стоит у двери.
– Ой, а ты на стрёме? – она улыбнулась. – Неплохо мы с тобой начинаем… далеко пойдем…
Мальчик прислушивался, пытаясь уловить смысл ее слов. Но и это – спокойно, без натуги. Он не делает ничего излишнего, нарочитого, отметила Люда. Свой человек.
– Брось, – поманила она. – Не стой там. Сейчас урок начнем… Извини… Сейчас начнем.
Сабуро вернулся на стул, Люда крепко затянулась последней затяжкой, выдула струю сизого дыма в небо.
Выехать бы за город, к реке. Она и в городе впечатляет – там, где распахивается во всю ширь. Многоэтажки на противоположном берегу стоят торжественные. Исполняют неожиданно серьезные для многоэтажек роли. Лена вообще – пространство крайне серьезное. А уж за городом, на воле, как начнет бормотать у берега, думы свои проговаривать – страшно ей мешать. Так бы и стояла, не шевелясь, задумавшись с рекой на пару. Но бывает и другое. Когда выйдешь на верхнюю палубу “Кометы” – навстречу вода и свет, глаз не раскрыть, мокрый ветер обжигает лицо, а в сердце восторг… отчаянный, сладкий…
– Да, надо бы выбраться.
Докурив, собиралась пульнуть окурком во двор, но постеснялась мальчика. Затушила, затолкала окурок под наружный жестяной подоконник.
Сабуро смотрел на нее, терпеливо ждал указаний.
– Ты, стало быть, прилежный ученик, а? Правда-правда?
Кто бы ей самой надавал указаний: сделай, Люда, то-то и то-то – и жизнь возродится. Нащупает новое русло. Новую даль разглядит.
Мама с советами не лезла с самого начала. А когда Люда сама спросила про Колю, пожала плечами, буркнула: “Витает… Как с таким жить?”
Умнеть пора, Людмила. Ну, или взрослеть хотя бы.
Довольно! Нужно отвлечься от своего растерзанного берега, заняться мальчишкой.
– Так… Надо бы выяснить, какая у нас база, дружок…
Отец у него дипломат. Незадолго до землетрясения в Хабаровск назначили, в консульство. Весь такой холеный, с манерами. “Мацуда Юута – можно Юра”. Оставил ей специальный мобильник для связи. Обещал звонить каждый вечер. Прощаясь, папа с сыном даже не дотронулись друг до друга. Мальчик махнул отцу рукой, тот в ответ подмигнул. Но, спускаясь по лестнице, мужчина вытер украдкой глаза. Может, не такой уж сухарь?
– Сабуро, ты бывал у океана?
Люда и не рассчитывала, что мальчик поймет вопрос. Неважно. Ее настроение он уже понял. Она чувствовала это по его взгляду.
– Когда океан спокойный – бывал? Я нет. В Токио, кстати, была однажды. На фестиваль ездила с выпускниками. В прошлом году. А океан только из самолета видела. Жутко… В смысле – даже когда штиль, жутко. Да… Ну, что ж, начнем помаленьку.
Сняла с полки нотный сборник. Полистала, выбрала “Наш край” Кабалевского.
– На, вот, – сказала Люда, придвинув к мальчику пюпитр с раскрытыми нотами. – Послушаю, что ты уже умеешь.
Она помогла ему установить стул на нужную высоту. Инструмент он взял довольно уверенно. Подпер деку коленом, расслабил плечи.
Люда вернулась к окну.
– Играй, как будешь готов. Я слушаю.
На дальнем повороте дороги водитель пинал ногой колесо микроавтобуса, размахивал руками. Автобус наверняка сломан, водитель огорчается. Если не успеет починить до конца рабочего дня – выслушает много разных слов от преподавателей, которые собирались ехать на ночь домой.
У Сабуро получалось неплохо. Только каждый раз, как он менял направление смычка – начинал тянуть на себя – звук огрублялся, каменел.
– Погоди.
Мальчик опустил смычок.
Люда поставила стул возле него, взяла его правую руку, показала, как надо.
– Вот, понимаешь, мягче. Мягче нужно. Пробуй.
Сабуро начал играть, но на первой же фразе стало ясно, что он не вполне уяснил, чего требует от него учитель. Получается плавно, но по-прежнему грубо.
Люда прошлась по классу.
– Как же тебе объяснить? – она остановилась, скрестила руки. – Задачка… Говорили мне, учи английский. Сейчас бы инглиш не помешал.
– Ай спик инглиш, – отозвался Сабуро. – Э литл.
– Да знаю, знаю, – сказала она. – Я-то ни бельмеса не спик.
Дошла до стены, обдумывая внезапно пришедшую к ней мысль. Решила попробовать. В той фестивальной поездке их водили в театр Кабуки. Люда запомнила на слух рефрен, который пел женский хор. Там было про дождь и про снег. Как раз то, что нужно.
– Смотри, – она подошла, остановилась перед Сабуро, ткнула пальцем себе за спину, в направлении открытого окна. – Там облака, дождь из них пойдет. Рейн. Второй день уже собирается, обязательно пойдёт… эээ… В театре Кабуки ты был? Водил тебя папа? А? Кабуки… Как там женщины поют про дождь: “Амэ фури”, – Люда попробовала воспроизвести мотив. – Амэ фури, амэ фури. А потом, когда сильнее: “Мотто афури”, – воздев руки кверху и слегка наклонившись, изобразила актрису Кабуки, которая сетует на усилившийся дождь. – Так вот! Не надо, чтобы смычок двигался по струнам так, как падает дождь. Понимаешь? – сложила предплечья крестом. – Не надо. Вот он падает – отвесно, тяжело… Рейн… Падает, падает… Рейн – донт. Бэд рейн. Смычком так не надо.
Растопырив пальцы, Люда показывала, как падает дождь. Лицо ее в это время изображало недовольство – дескать, это совсем не то, что нам нужно. Дождь – это плохо. Не нужно дождь. Забудь.
Старалась долго. Наконец, мальчик кивнул.
– Хай, сенсе.
– Ага. Отлично. Это ты понял. В общем, тяжело тянуть не надо. Теперь – как надо…
Для пущей доходчивости она выдавила умильную улыбку.
– Снег идет. Как там… Юки фури. Да? Юки фури. Вот он идет, летит вниз плавно, легко… танцует… легкий такой, летучий…
Показала, как парят снежинки.
– Юки фури… Эээ… Сноу. Да. Вот сноу – как раз-таки гуд. То, что нам надо – сноу. Юки фури… Юки фури – ферштейн?
Сабуро кивнул.
– Хай, сенсе.
– Ну, вот. Делов-то. Давай, дружочек, пробуй.
Он взял инструмент, пристроил деку к колену.
– Юки фури! Не забудь!
На этот раз у него получилось. Не идеально, но парень уловил.
– Да, – кивала Люда. – Именно.
Тихонько похлопала в ладоши.
– Молодец.
Дав ему новое задание – упражнение на равномерность – Люда вернулась к окну.
Еще одну – и больше в классе не курим.
– Я вообще-то не курю в классе, ты не подумай. Просто… уйти решила. В смысле, отсюда, из интерната. С мужем вот разбежалась. Думаю, как дальше быть. Куда приткнуться. То ли к маме в тмутаракань, то ли в первопрестольную… Твои-то не курят?
Сабуро не прерывал упражнения. Ни разу не сбился. Хотя учительская болтовня под руку наверняка мешала. Да еще сольфеджио снизу.
Люда слышала небольшую ошибку: сосредотачиваясь на смычке, Сабуро начинал слишком шумно перемещать по струнам пальцы левой руки. Но это мелочь. С этим они позже разберутся.
– Что тебе сказать… Техника на уровне. Недурственная техника. Попал бы ты ко мне в другое время… Не знаю… Потрудились бы мы с тобой на славу. Эт точно. Ты, скорей всего, трудяжка. Я тоже из таких… Помню, в детстве, мозоли долго на пальцах не нарастали. Только к струне – слезы фонтаном из глаз… Нежные очень пальцы были. Ничего, прошло… Научилась.
Коля тоже – пройдет.
Отболит.
И будет уже другая жизнь. Отсюда не разглядеть, далеко. Но ведь будет. Проклюнется робко, как из обморочного зимнего тумана, потянется навстречу, набухнет цветом. Еще чуть-чуть – и вот она, жизнь. А ты уж думала – пропала.
Держись, Люда. Терпи.
Под окном стояла директриса и, скорбно поджав губы, наблюдала, как она курит.
– Я больше не буду, – сказала ей Люда. – Правда. Извините.
Тамара Львовна трагически вздохнула и заковыляла по дорожке к крыльцу.
Зря на нее наговаривают. Никакая она не грымза.
Люда затушила окурок, пристроила его под подоконник.
– Мы с тобой все-таки попались.
Пронзительно заверещал звонок. Сабуро оборвал игру, вскочил на ноги. Покосился на дверь.
– Не бойся, это у нас так заведено, – Люда подошла, села рядом с ним на стул. – Большая перемена. На большую перемену всегда такой громкий звонок.
Она вдруг поняла, что мальчик испугался землетрясения. Принял звонок за сигнал тревоги.
– Не бойся. Здесь не трусит.
У младших классов начинался общеобразовательный блок. Репетитор Сабуро прибудет только завтра, чем занимать мальчика в эти часы, Люде никто не сказал. Или она пропустила мимо ушей.
– Что будем делать? – откинулась на спинку. – У меня вообще-то урок. Со мной на урок? Или к себе пойдешь?
Она показала пальцем на Сабуро, потом на себя.
– Виз ми?
Мальчик кивнул.
– Или… – она махнула по направлению комнат воспитанников. – Ёр рум? Ммм?
Он отрицательно покачал головой.
– Ия, сенсе. Виз ю.
– Ну, ладно. Познакомлю тебя с моими оболтусами. Хороший класс. Там есть, с кем дружить. По-английски кое-кто говорит, кстати. Я уж не знаю, насколько хорошо, но говорят… Ты садись, в ногах правды нет.
Сабуро сел.
– Сейчас перемена. Посидим немного здесь, ладно? И пойдем.
Они посидели, глядя в окно, в перламутровое низкое небо.
Какое-то время с дороги слышался натужный, захлебывающийся гул двигателя. Потом оборвался.
– Дождь пойдет, думаю. Вчера собирался, не пошел. Сегодня наверняка.
– Маа…
Переглянулись.
– Да пойдет, говорю тебе.
Сабуро вежливо промолчал.
– Вот увидишь.
Мальчик и учитель снова посмотрели на небо. Мальчик протянул с сомнением:
– Саа…
– Вот ты поспорить горазд! – Люда хлопнула его по колену, запела дурашливым сопрано. – Амэ фури, юки фури, мотто афури…
Сабуро хохотал в голос.
Позже она уверяла, что именно в этот момент решила остаться. “Уж больно мальчишка приглянулся, – говорила Люда. – Грех было отказываться”.