Рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2012
Алексей КОЛОБРОДОВ
Родился в 1970 году в городе Камышин Волгоградской области. Учился на историческом факультете Саратовского университета и в Литинституте. Работал слесарем, грузчиком, служил в армии. В настоящее время – главный редактор саратовского общественно-политического и экономического журнала “Общественное мнение”. Лауреат журналистских премий (в т. ч. им. Артема Боровика). Книга стихов (в соавторстве с С. Труневым) “День святого V” (Саратов: Контрапункт, 1998). Сборник прозы и эссе “Алюминиевый Голливуд” (Саратов: Научная книга, 2009). Автор рассказов, эссе, статей и рецензий, публиковавшихся в журналах “Волга”, “Новый мир”, “Знамя”, “Урал”, “НЛО” и др. Живет в Саратове.
Рассказы
ОТЕЦ
(День защитника Отечества)
Мамины девять дней выпали на 1-е января.
Поминальный обед мы оплатили заранее, на тридцать человек, и я не сомневался, что в кафе (в детстве оно назвалась просто: “столовая, ну та, на углу”; в юности и при кооперативной перестройке – с фантазией, “Фантазией”, а как сегодня – Бог весть) сделают все, как надо, – там ценили любой заказ и не пеняли на календарь. Даже вариант “водка с собой” прошел без разговоров.
Проблема была только в моем прибытии.
Предполагая, что новогодним утром транспорт никуда не уйдет, я заранее договорился с другом и соседом Борей. Боря, голубиная душа, согласился подбросить – за двести километров, в Камышин. Впрочем, у него Новый год тоже не отягощался сценариями – мама, курица, салаты; в 10.00 грозился быть, как штык. И опоздал всего ничего. Я настоял лишь на том, чтобы залить ему полный бак.
Город был влажен и пуст, трасса чистая и не особо трудная – туманилось почему-то наверху, а не в низинах. Мы, укладываясь по времени, особо не гнали, обходя редкие дальнобои и мигая встречным – с Новым годом всех!
Прибыли к экс-“Фантазии” с запасом – я даже успел показать Боре немножко Камышина – но отец с дядькой уже курили на крыльце, ждали… Э, да о чем я? Отец давно бросил, в прошлой нашей жизни, это дядька мой, тоже Юра, овдовев к своим 70-ти, перешел с “Примы” на “Сталинградские” с фильтром. Почему-то об отце как человеке овдовевшем я и тогда не мог думать, и не могу до сих пор. Обнялись.
С поголовьем гостей мы не просчитались – в Камышине не фетишизируют Новый год и уважают поминки. Родственники и просто старушки, рассаживаясь, обсуждали, осуждая, новогоднее ТВ. Ничем не отличаясь в этом от продвинутой аудитории “Эха Москвы”, которая все каникулы также делилась впечатлениями о голубых: огоньках, галкиных, борях моисеевых. На высочайшем градусе сердца и глоток. Чего там было больше – гомофобии или гражданского протеста (а в декабре прогремели Сахаровы и Болотные, эховская аудитория самообольщалась и бралась за руки, чтоб не пропасть поодиночке) – судить не берусь. Скорее, стремления заменить чужую попсу своей, социально-близкой.
У нас за столом пожилым людям просто не нравился праздничный эфир, как горы Остапу, да и поминальный формат не располагал к оголтелости. Брали ложками кутью, выпивали первую (в основном, половинили, или вовсе пригубляя), ели первое. Вздыхали.
“Ложки оставляем!” – негромко предупреждала единственная, но споро управлявшаяся официантка.
Очень хорошо говорили о маме – не вставая с тостами, а между собой.
Всё быстро, по-камышински, завершилось – женщины настояли, чтобы мы с отцом забрали недопитую водку (“на сорок дней пригодится!”), я мог уехать хоть сейчас, да и гнало меня обратно в Саратов недоброе и тяжелое чувство – но обещал, заранее, друзьям юности встретиться, посидеть, принять их соболезнования.
Но до друзей оставались часы с отцом, в опустевшем и безрадостном доме.
Пока была мама, на маленькой кухне мы как-то помещались и всей семьей, и с гостями, теперь нам двоим едва хватило места. Он, чуть морщась от забытого дыма моих сигарет, говорил, что хочет разобрать и убрать шкафы, будет побольше места, вот только куда посуду? Ее много теперь, ты не заберешь?
“Зачем мне, пап?”
“Ну, тогда придумаю что-нибудь, вот после сорока дней и начну”.
Я вдруг понял, что у нас сходные страхи – я боялся прикоснуться к чему-то, нарушить в мамином доме; взял, сразу после похорон, только одну ее фотографию да чашечки с блюдцем из фарфорового кофейного сервиза.
Мы выпили по три рюмки, снова половиня, из поминального запаса, и глаза его, я заметил, обычно отливавшие глубокой морозной синевой в любое время суток и года, вдруг стали бесцветны. А может, уже давно?
Спорили о дальнейшей судьбе их кота – мордатого разбойного британца, с неукротимым нравом и тяжелыми боксерскими лапищами. За свои семь-восемь месяцев жизни он успел многое – был с порошком выстиран в навороченной стиральной машине, которую мы дарили маме, куда забрался на запах несвежего белья подремать с кайфом. Сумел изодрать несколько комплектов чистого постельного, запертый в шкафу. Упасть с балкона и пр.
Впрочем, в основных кошачьих дисциплинах вел себя образцово – ел всё и с младых когтей был приучен к туалету – решетке с поддоном.
Я настоял, чтобы он остался у отца. Все-таки кот-бандит – если не средство, то не худшая профилактика стариковской тоски. Вместе с телевизором – кабельный абонемент был в свое время нашим подарком отцу. Он ревниво сравнивал количество спортивных каналов у себя и у меня.
“А ты билет взял? – спохватился отец – Боря-то уехал”.
И хотя услугу можно было оговорить по телефону, мы как-то сразу собрались на вокзал. Видимо, убить хотя бы час хотелось обоим.
…Я предупредил, что у ребят буду долго, пусть он не ждет. Но он всё равно позвонил пару раз, не торопя, искательно спрашивал – когда? Чтобы мой отец позвонил сам, да еще с традиционно материнским вопросом (мама, когда я, бывая у них, загуливал, деликатно не звонила – впрочем, это бывало еще в домобильную эпоху, она просто не ложилась, а ложась, не могла уснуть)… У этого чуждого всяких лишних эмоций и сантиментов человека – в силу не столько сурового, сколько флегматичного нрава и глубочайшего внутреннего спокойствия – даже голос менялся, зазвучали незнакомые мне просительные интонации.
Заболела не раненая когда-то осетинским спиртом поджелудочная, плохо переносящая перемену водок, но дала о себе знать та самая, диагностированная еще Генрихом Гейне, зубная боль в сердце. Я вызвал такси – хотя разговоры в застольном формате “Одноклассники.ру”, подчас с заходом на “Арестанты.ру”, были по обыкновению, увлекательны. И предсказуемы, конечно – к сорока и чуть после судьбы людей одной провинциальной географии и поколения уже определены – дети рождены, бизнесы построены, сроки отсижены. Состояния, как правило, полярны – не по стрелке компаса, а, скорей, относительно оси координат – у одних лучше, у других хуже, третьи продолжают выбирать между лучшим и худшим, и окончательно уже не выберут. У четвертых – ничего, потому что их нет на свете.
Маринка, Стас, Димон говорили о Витальке, братьях Чистяковых, Ольге в Германии; Лене и ее Боре, которые из одноклассников стали соседями.
…Билет у меня был на девять утра – встали мы рано, двинулись пешком. То ли медведевская реформа летнего-зимнего времени тому виной, то ли второй день Нового года, то ли застывшая над Камышином русская окраинная вечность – но мутный рассвет никак не рассеивался. Район, по которому мы шли, называется у нас Первым участком – и, по идее, должен был главенствовать над Вторым. Оба построены в начале 50-х, Второй и задумывался, похоже, как пролетарский ад, Первый – в качестве советского начальственного рая. Двухэтажки там и сям, но барачности и сталинкам Второго здесь противостояла квадратно-гнездовая застройка, с архитектурными нелепостями явно пленно-немецкого происхождения. А, может, просто немецкого. До недавних времен немцы в Камышине были вторым по значению народом. Во всяком случае, в таком качестве их и воспринимали вне схемы “свои – чужие” (ибо гораздо более чужими казались окающие вербованные выходцы из Иваново). Не отвлекаясь на экзотических тогда армян.
Но сейчас это серое с желтым, как разбившееся на асфальте яйцо, ничего ни райского, ни начальственного не обещало. Дома – старые, потрескавшиеся, убогие и безлюдные, кое-как врытые в грязные утоптанные снега – казались промышленными склепами, куда хоронили не людей, а время. Советское, общее и каждому свое. Токсичное, химическое вещество времени.
Мы спускались по лестнице, именуемой в народе “Потемкинской”. Кучерявой народной иронии, похоже, здесь никакой. По настоящей Потемкинской я как-то поднимался ногами – ничего особенного, взятая отдельно от всей Одессы и перенесенная в тот же, скажем, Камышин, она бы легко вписалась в ландшафт. (Камышин, кстати, расположен тоже на холмах, семи или нет – не знаю, вряд ли кто считал).
Места слишком мне знакомые – после 9-го класса, мы с одноклассником Володей Лазаревым подстригали тут кусты вокруг Кранового завода, называясь озеленителями и, хотя не особо усердствовали, попали в заметку из многотиражки. Первое мое упоминание в прессе – помню глубокое ох.ение от своей фамилии, изданной типографским способом. Володя – тот вообще любил при первой возможности укрыться в теньке, искусно сервируя газетку колбасой и помидорами – готовился к грядущим застольям длинной мужской жизни.
В конце лета мы уехали в лагерь комсомольского актива “Бригантина” – ни комсомольским, ни, упаси Господь, активистом, я не был, а вот Володя – и тем, и другим. Он-то по-пиратски и протащил меня в славную тусовку ребят и девочек (в основном, мажориков; но у тогдашней молодежи были иные ценности – от рок-н-ролльных до криминальных). Впрочем, дело, видно, было не в протекции, а в моем кассетнике “Весна” и записях питерского рок-клуба…
Справа от “Потемкинской” – гаражи, один из них принадлежал крепкому мужику, электросварщику Славяну, неоднократно воспетому мной в рассказах книжки “Алюминиевый Голливуд”. Он любил охоту, рыбалку, говорить о своей богатой приключениями (медицинский институт, морфлот, тюрьма, севера) жизни, вообще жизнь, выпивку и собутыльников. И гараж обустраивал прочно – машины там давно не было, но имелись диваны, кресла, соления, постеры Виктора Цоя и сисястых сабрин…Даже певиц группы “Мираж”, кажется.
По той же дороге меня провожали в армию. Сейчас, с некоторым инфернальным страхом, достаю групповое черно-белое фото с Потемкинской… Однако нет, мертвых там пока не много. Мой дядька-криминал, моя любимая тетка, женщина великая и несчастная, мама… Про кого-то просто не знаю, у остальных более-менее нормально, ну женились-разошлись, большое дело… Гоша Акимов, подававший массу надежд староста и любимец неадекватной математички Глаши, живет ремонтом квартир, а друг мой Игорь Каиров – в Сибири…
В службе-то самой ничего страшного – просто именно тогда, спускаясь в армию, я предельно точно ощутил, что покидаю свои места навсегда, двери захлопываются. Как в индустриальном цеху – железные, рывками, плотно и не остановить, нет такой кнопки.
Вот отчего я чуть-чуть не заплакал
И, улыбаясь, душой погас,—
Эту избу на крыльце с собакой
Словно я вижу в последний раз.
Так писал Есенин между запоями своей последней осени, когда уже не до мастерства и отделки стиха. Только бы всунуть свою тоску в слова, как неоформленный, с острыми углами, груз в магазинный пакет с ручками – и таскаться с ним пешком по центру – нести неловко и бросить невозможно…
Словом, я свернул с Потемкинской, и мы пошли дворами. Я смотрел на поспевающего за мной отца, и становилось совсем тяжело. Вокзал приближался, и я спровоцировал спутника на слышанную сто раз футбольную ностальгию – как на стадион “Авангард”, тоже в этом районе, в первый раз в Камышин, с ветеранами, приезжал Эдуард Стрельцов – русский гений, трагическая судьба и славный, добрый парень. Он, уже лысый и грузный, с топорщившимся под футболкой пузом, вышел минут на пятнадцать, но показал-таки свой знаменитый финт и забил гол. Местные фанаты поднесли ему бутыль самогонки – 60 градусов и от всех болячек… Мой отец – талантливый художник-самоучка – всю ночь рисовал этикетку с камышинской символикой.
Я, обняв его худые и легкие под курткой и капюшоном плечи, попросил отца не ждать, пока уедем, идти домой. Он ждал, стоял, смотрел.
Я в холодном микроавтобусе раскрыл Пелевина,
Snuff – на каникулах собирался писать рецензию.А еще – принимать отца у себя. Через четыре дня должен был случиться его юбилей – 70 лет. У моего папы самый, наверное, редкий в России год рождения – 1942-й, и он никогда не видел своего отца. Его отец – военный фельдшер и младший офицер, с первых дней на фронте, погиб под Вязьмой в ноябре 1941-го. Для того года провоевать столько – удивительно. Можно сказать, что деду повезло.
У папы день рождения – 6-го января. Да-да, в рождественский сочельник. По датам всё сходится.
МЕМОРИАЛ И МАЛЬЧИКИ
Говорят, не осталось совсем идеалов. И времена такие, и нравы, и страна такая.
Все эти разговоры – от недостатка опыта и переизбытка социального цинизма, подобная симптоматика сейчас наблюдается практически у всех – независимо от возраста и статуса.
А я вот обнаружил кое-что совсем противоположное – именно у нас, и не далее, чем год назад.
Времена, кстати, не изменились – тут я согласен с противной мамашей из фильма “Москва слезам не верит”. Поменялись люди, и я совершенно четко помню, когда это произошло. Конец 1992-го и начало 1993-го, ничуть не раньше и никак не позже.
Я заехал тогда поздравить с Рождеством Игоря – когда-то он был моим тренером, а потом стал собеседником, хотя больше всего нам нравилось вместе молчать, выпивая. Иногда сами собой возникали общие темы – политика и гастрономия, медленно, как листья в сентябрьские будни, падали наши реплики. За столом, подобно слайдам, мелькали виртуальные третьи. Кто на сборах в олимпийской, кого сломали “на России” в полуфинале, кто отслужил; кто, получив погоны, только распределился, кто сидит, кто сам тренирует, кто ушел в буддисты, а кто – в монахи (тут пропорция всегда почему-то выходила равной).
Игорь имел и фамилию, и отчество – “Николаич”, но все знали его по имени, а еще больше – как Игорька. В прежней жизни он был майором ДШБ (десантно-штурмовая бригада) и мастером спорта. Был везде, где тайно воевала страна, и Афган считал лишь эпизодом, а Вьетнама не застал возрасту.
Тогда, на Рождество 93-го, я обнаружил квартиру Игоря и самого Игоря в ремонте. Бригада была отпущена по случаю праздника (но не праздников), однако ее присутствие ощущалось – спецовки в прихожей, под ними – битые кроссовки в шпаклевке, торчащие из стен хвосты проводки, густые ремонтные запахи и – сварливое недоумение Игоря:
– Я им говорю: мебель мне нужна “под Людовика”… Видел у одного – ничего, хорошо. А они мне: какого Людовика, их штук восемнадцать было, пока на гильотине не казнили. Историки, бля. Сказал им, сами должны знать, а я уж тут решу, тот Людовик или не тот, и кому из вас гильотину делать… Нет, говорят – давай денег, поедем в Москву за журналами, пальцем ткнешь. Ну, а так нормальные ребята, молодые, и тебя, сказали, знают.
Феномен ремонтной бригады обескураживал. Тогда жилища ремонтировали сами отцы семейств-квартиросъемщики, годами готовясь и пошагово доставая обои-побелку-краску-клей.
“У нас бардак, но не обращайте внимания, можно в обуви, мы тут с ремонтом затеялись, никак не начнем”.
“Да вот, не пугайтесь, ремонт у нас, планировали в месячишку обернуться, а целый уже год, всё никак не разгребемся”.
“А, проходите, и не смущайтсь, у нас ремонт только недавно закончился”.
“Людовик”, неизвестный порядковым номером, решительно убедил меня, что Игорек взял – и сделался богатым.
– Машину хочу брать. “Мерседес” предлагают, не новый, но Германия, ребята из группы войск гоняют. Отказался – что я, браток или барыга? Возьму “Волгу”, тридцать первую, и комфортно, и люди уважать будут, – объяснял Игорь на кухне, пока ремонтом не тронутой, сидя в кресле, футболке и трико, и разливая по стопкам “Распутин”.
– А то тебя не уважают…
– Это да. Но тут, Лёшка, другое – положение уже требует. Пора приходить в соответствие.
Богатство конца 92-го и начало 93-го было другим – не столько легким и внезапным, сколько лишенным функционала. Чистая идея. Поэтому потолочная лепнина, мебель “под Людовика” и японская вертушка (на колонках – россыпь неряшливых конвертов – винил, “Мелодия”, но сверху фирменный
Burn, 1974, Deep Purple) в хрущевской двушке – это был разумный вариант. И неправ будет тот, кто здесь разглядит жлобские черты в золотой душе Игорька.Летом того же года на дачу общего знакомого он приехал на новой тридцать первой “Волге” с женой Мариной. Игорек явно завершил ремонт, и не только в квартире. Белый костюм, не химическим поролоновым блеском, но ровным светом подлинности отливавший на солнце, тонко поблескивающие, самые светлые из темных, очки; он постройнел и стал много моложе, хотя всегда казался человеком без возраста, застывшим в своих ранних сороковых.
Игорь и раньше менял внешность в странной зависимости от трудов тренера-универсала. Готовя “на область” борцов-вольников (“Ну, и что. Конечно, пердят. Бывает, и обсираются”, – успокаивал он наших тяжеловесов), распускал живот, рукой в кармане энергично теребил промежность, выставлял голову седым ежом вперед. Когда немного разрешили, точней, перестали запрещать карате, и он набрал группу – в морщинках его лица появилось что-то шаолиньское – чужое и древнее.
Но сейчас было ясно: Игорек не поменял вид единоборств, а ушел с ковра победителем. Может, не навсегда. Но надолго. Утвердительно ответил на давний вопрос – есть ли хорошая жизнь после.
Не узнать было и Марину: верней, раньше никому и не приходило в голову ее узнавать. Она стала яркой блондинкой и человеком как бы от Игорька отдельным, хотя держались они дружными детьми, за руки.
Мы встречались и после, много, но запомнил их я именно такими, молодыми и летними – по аккуратной дорожке садоводства идут, улыбаясь, как живые продолжения света.
Игорь не был ни в бизнесе, ни, я уверен, в криминале. (Назову это движение так). То есть, конечно, крёстноотческая традиция, светлой своей стороной, без крови, преобладала в его развернувшейся деятельности. Крови он в свое время насмотрелся и, понятно, нанюхался, ею отнюдь не смущался – скорее, брезговал. Как-то в разговоре – редчайший момент откровенности – он определил себя не отцом, а братом. “Сводным братом”. Он умел и любил соединять людей, в ясном только им, общем деле, причем до появления Игоря они могли не подозревать, что дело это – их общее. Он лихо и мгновенно проводил изящную кривую между федеральным министром, владельцем одного из “чечен-банков” и местным красным директором так, что они не просто расходились довольные выгодой и друг другом, но продолжали многолетне вести дела, и, нежно скалясь, обниматься при встречах – часто отменяя ради таких встреч все заботы текущей жизни.
Со временем мне стало казаться, будто еще в юности Игорек вступил в тайный и могущественный орден, достиг там степеней высоких и неизвестных, а теперь преумножает силу и славу организации, используя энергию ее членов в мирных целях, эксплуатируя лучшие их, независимо от занимаемого положения, черты. Поскольку худшие в его присутствии проявлять было нельзя, да и невозможно.
В итоге и официально он стал вице-губернатором одной из центральных областей, по соцсфере и молодежной политике (еще – спорт и туризм в придачу). Там и погиб, на “Мерседесе” и трассе. Раннее утро, “Камаз”, неживой русский асфальт – виктор-цоевская, распространенная ныне смерть…
Ребята попытались воссоздать неточную, разумеется, и не столь эффектную практику его ордена. Называлось это – “друзья Игоря”. Помимо легкого толкания локтями для выяснений, кто действительно друг, а кто возник после, но пусть уж его, люди проводят крупный турнир – дзюдо, юноши, призовой фонд – “Ниссан-Альмера”, из Японии. “Мемориал Игоря”. Помним; уже не скорбим – отошло и отболело, заполнилось легким светом печали. Марина серьезно поднялась, помогать ей не надо, сама всем помогает, две дочки Игоря учатся, старшая хорошо замужем.
На мемориал съезжаются многие и отовсюду. Старые спортсмены во главе с пермским авторитетом – невысоким, крепким, с неизбывной страстью к уменьшительным, по ходу произнесения тостов – “Игоречек”, “жена-татарочка”, “Мариночка”, “дзюдоистики”. Кремлевский генерал и подполковники. Чемпионы мира по русскому армейскому рукопашному и тайскому кикбоксингу – как правило, кавказцы. Депутаты Госдумы олимпийской квоты. Наши директора хоккейных клубов, бассейнов и футзалов, главы районов, где охотничьи угодья, руководители клиник и пароходств, жены, мамы, выросшие дети. Ингуш, истопивший гостям русскую баню и разделавший барана. Советники губернаторов и советские терминаторы. Поэт, начинавший как коммерсант, и коммерсы, склонные к поэзии жеста, сиречь спонсоры.
Почти не бывает ярко выраженных чиновников и местных олигархов.
Торжества после турнира проходят в ресторане “Воздушный”, два этажа рядом с аэропортом (для тех гостей, кому лететь; конечно, через
vip-зал). Долгий вид на Волгу, центр и родной район Игоря. Ресторан на время выборов (которые, с небольшими промежутками, идут у нас беспрерывно) становится центром политической жизни, поскольку участникам выборной борьбы место представляется нешумным и удаленным от страстей, и выходит, что заблуждаются они на сей счет глубоко и массово.Бывает, что, изображая изо всех сил незаметность, крадутся в зал начинающий кандидат в депутаты с видным политтехнологом, и вдруг попадают стол в стол с активистами правящей партии, которые, звеня посудой с пивом и коньяком, упражняясь в колхозном византийстве, громко шепчут, как бы развести на полупроходное место в партсписке очередного, возжаждавшего бюджетной близости, буратину из строителей или продуктовых ритейлеров. Через полчаса, во главе свиты, прибывает жена московского банкира – он прикупил ей здесь небольшую, размером как раз с один мандат, партию. А когда наши игроки, скомкав разговор, семенят на выход, их успокаивает седобровый, со следами былой выправки, гардеробщик:
– Это чё… Буквально полчаса перед вами Слиска с Третьяком отбывши…
В прошлом году на турнир прибыл виднейший вор в законе, сибиряк, звезда славянского воровского клана. Соратник Дед-Хасана, подписант многих знаменитых маляв, в том числе последней, призывающей братву к расправе с лидером “лаврушников”. Это был грузноватый, крепкий старик, с густейшей седой шевелюрой и разнообразной охраной – от заметного человека в мусульманской шапочке (“бродяга, очень уважаемый” – прожужжал кто-то у меня над ухом) до сорокалетних парней с волчьими, вынюхивающими острыми лицами, в серых длиннорукавных рубахах и серых же, чуть клешенных, брюках. Я такие последний раз видел совсем в семидесятые, еще до знакомства с Игорем, к которому, забыл сказать, отец определил меня десятилетним мальчишкой.
Наш смотрящий, кабардинец Алим, с которым я немало парился в бане и выпивал, в былинные годы он заехал на малолетку тринадцати лет, а теперь стал родственником президента Кабарды, вернее, его родственник стал президентом, повел меня знакомить со “Старым”.
Именно так надо было его называть; “Вовка” или “Володя” – обращались только близкие, и – когда-то – оказывается, Игорь.
– Слышал, – просто сказал Старый, вяло подержав мою руку. И добавил: хорошо, что мы, когда Игорька уже нет, держимся друг за дружку, бегаем вместе, меж собой не закусываемся. А то вон жизнь какая.
Выглядел Старый недоброжелательно – не по отношению ко мне, а вообще. Капризно. Неофициальный старший среди “друзей Игоря”, Колян, успел рассказать, досадуя:
– Прилетает Старый, заселяется в “Коралле”. И давай мне на мобильник: Колян, достань клубнички, фруктиков, старенький, мол, с северу… Думает, на Волгу приехал, так тут в мае своя клубника ведрами. Всё в своем восемьдесят шестом году живет. Побежал, купили импортной. Обманул ворА, грех это.
Когда приехали на банкет в “Воздушном”, вор развалился на лавочке – золотой
Rolex мирно соседствовал с выцветшими татурованными перстнями, а белоснежные носки – с черными туфлями. Он оказался как бы в центре небольшого, но чрезвычайно пестрого и деятельного мира, мимолетно обращенного им в собственность. Мерили шагами свою траекторию серые охранники, гости, кружками и по парам, беседовали о бизнесе, Игоре и рыбалке, кружилось вокруг скамейки несколько штук детей. Но вскоре Старому благодушествовать надоело, он стал божком капризным и придирчивым:– Чей ресторан?
– Да тут армяне, Старый, у нас – нормальные люди, навстречу идут…
– Армяне… У меня в городах армяне тихо сидят, как паучок под шконкой. Не то, что ресторан, ремонт обуви без нас не откроют. А здесь – такой дворец отгрохали, хорошо, видать, поднимают. Армяне…
Позвали подняться в банкетный. Народ, уважительно пропуская друг друга, женщины впереди, потянулся в зеркальные двери. Старый, чуть успокоившись после армян, продолжал сидеть в центре своего мира, сопя и щурясь.
– Старый, пойдем, наверх зовут. Посидим, Игорька помянем.
Вор молчал, будто совсем не слышал. Напряжение в его мире сгущалось резко и зримо, как в кабине рентгеновского аппарата. Он, найдя нужной концентрацию, сказал, впервые громко и очень отчетливо:
– Я – С МЕНТАМИ – ЗА ОДИН – СТОЛ – НЕ СЯДУ.
Я понял, кого он имеет в виду. Строго говоря, ментами они, конечно, были, но, если не строго – то не совсем, ибо служили офицерами в транспортной милиции. Маленькие подданные Ее Величества Коррупции, в штатском и дизайнерском – от
G. Armani, подкачанные красавцы с гладкими лбами и затылками, клубный соблазн пригламуренных студенточек; даже сквозь майский, горячий и уже пыльный день прорывалась свежесть их парфюмов.– Вы охуели, люди? – интересовался и клокотал Старый. – Вы на что меня подписываете? Или офаршмачить хотели? Алим, с тобой за косяк этот отдельный еще разговор будет… Игорь, да, по всем понятиям ремешок был, автоматное рыло, но его я любил и уважал, как брата. Вы не меня, вы его – золото-человека, в какой блудняк вгоняете…
Я вдруг почувствовал себя ребенком, который, случайно или намеренно, но спешно и жадно, в щелочку наблюдает чужие недетские дела.
К Старому спустилась Марина, чтобы наклониться к уху и тихо поговорить.
– Ничего, Мариночка, ничего, дорогая. Ну, какие проблемы… Кушайте, отдыхайте; старенький здесь посидит, подумает: фонтанчик, травка зеленая. Тут хорошо у вас…
Скандал и хоровод вокруг Старого разрастался, пока не исчезли транспортные менты. Возможно, им накрыли отдельно, но это вряд ли. Припоминаю, как обиженно колыхался, сорвавшийся со стоянки, тупой зад их тойоты-лэнд-крузер-джипа.
Старый за столом еще побуркивал, посапывал, как остывающий вулкан; отправлял на улицу то одного из серых охранников, то другого, но скоро отошел и посветлел. Сказал даже тост – у него был усталый вид человека, защитившего идеалы.
А вы говорите…
На следующий день позвонил приятель, всегда желавший знать, что происходит в городе:
– Слушай, ты не знаешь, кто такой, седой и авторитетный, к нам приезжал?
– Мемориал Игоря прошел. Может, оттуда?
– А, ну да, точно. Мы в аэропорту партнеров встречали, немцев, делегацию. И тут эти – какой-то старый вор с охраной, ну и типы они у него… Но самое интересное, а? Они через депутатский, а за ними, на таком расстоянии, чтобы и не сильно близко, но чтоб сильно заметно, генерал… Тот самый, отдел борьбы с экономическим беспределом. От одного имени у наших коммерсов, самых уцелевших твердых ребят, коленки в пляску. Провожает, уважает… Так они прошли, и у него вид стал мутный донельзя. Как будто только что отняли кусок счастья, а он верит – не все еще потеряно… Я немцам объясняю: это у нас тут русская мафия, русская мафия! Чего б они понимали… Но галдят, лопочут.
Кстати сказать, с одним из тогдашних ментов-изгнанников я регулярно встречаюсь в спортклубе и здороваюсь первым. С некоторым смущением.
С таким же смущением я приветствую двух знакомых верстальщиков, которые в любую погоду пьют из бутылок пиво на подоконнике книжного магазина. Их место встречи изменить нельзя – видимо, по причине того, что дома жены, а заходить куда-то – дорого, даже если дешево, присаживаться надо, разговаривать, а времени давно нет. Может, у книжного собираются они не каждый день, но ведь и я отслеживаю новинки один, иногда два раза в неделю… Они, здороваясь со мной, наверное, думают – и чего таскается чуть не каждый день, чего там ищет…
В книжном я слежу не только за новинками, но и за детьми. Дети в книжном – это не дети в “Игрушках” или, пуще того, в “Макдональдсе”. Это, наверное, те же самые, но совсем другие дети. Они шевелят, как белочки, яркие обложки и устремляют вверх любопытные носики. Больше всего мне нравятся маленькие очкарики, лучше девочки-очкарики (у меня дочка, и она носит очки, тоненькие, изящные, пластик), но вчера я видел мальчика-очкарика. Начинался май, и било сквозь огромные окна солнце, а он стоял в лучах и продолжал свет рыжей своей макушкой. Мне захотелось для него будущего, и чтобы в этом будущем не случилось у него нужды в единоборствах.