Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2012
Андрей ПЕРМЯКОВ
НЕУСТАЛОСТЬ
Евгений Карасев. Мокрый снег. – Тверь: Экслибрис, 2010. – 320 с.
Большой книги от Евгения Карасева ждали давно. С 1995 года, когда его первая подборка появилась в Журнальном Зале, было понятно: поэт перед нами сложившийся и, наверняка, имеющий значительный корпус текстов. Стихи появлялись регулярно. Как минимум – практически ежегодные публикации в “Арионе” и “Новом мире”. А вот две книги, “Время безверья” и “Свидетели обвинения”, прошли почти незамеченными критикой. Впрочем, в отношении Карасева уже не раз говорили: основные почитатели его стихов не критики, а собратья по цеху: Олег Чухонцев, Юрий Кублановский, Татьяна Бек.
Новая книга, “Мокрый снег”, подобно предыдущим, вышла в Твери. И, надо сказать, объем ее превзошел самые смелые ожидания: 320 страниц, причем тексты даны “в подбор”, подобно журнальной публикации. При этом – совсем не “Избранное”. Судя по датам, практически все, вошедшее сюда, написано за последние десять лет. Куда реже встречаются даты вроде 1967–2005 гг., но и они, собственно, лишь подтверждают метод отбора: стихи, составившие сборник, для автора актуальны.
Риск такого метода очевиден – представляя на суд публики несколько сотен текстов, невозможно избежать более или менее явных провалов. С другой стороны, книга, в отличие от журнальной публикации, часто оправдывает избыточность.
“Мокрый снег” включает в себя семь глав, семь частей. В отличие от стихотворений, каждое (!) из которых имеет название, главы эти не поименованы, но посыл любой из них совершенно очевиден. Получается своего рода фрагментарный роман в стихах с открытым финалом. А вот уместность в этом сборнике двух поэм, завершающих книгу, несколько сомнительна, хотя сами по себе они вполне хороши. В особенности – “Последний день царя Соломона”.
Часть первая – о детстве и Твери. Во многом – о детстве в тверском Затьмачье. Манера автора абсолютно узнаваема. О ней писали многие, а лучше и подробнее всех, пожалуй, Максим Амелин (“Арион”, №3, 2009). Действительно, фразовый стих с длинными синтаксическими периодами и богатыми, но нерегулярными внутренними созвучиями удивительно точно попадает в стиль разговорной речи. Причем речи совершенно конкретной – одышливого разговора немолодого, чуть ворчливого человека, постоянно возвращающегося к чему-то уже вроде бы сказанному, но оттого не менее важному для него, а потом переходящего вдруг к мысли, совсем, кажется, не связанной с предшествующей:
Наблюдая за букашкой
Большую часть жизни провел я
в никчемной суете.
Умом ли? Рылом не вышел?
Завидую букашке на листе,
чистящей свои крылышки.
Ее заботит малость самая:
хлеба крошка, крупинка сладкая…
… В последнее время настойчиво
снится мама.
Надо бы обновить оградку.
Темы, да и сами названия стихотворений обычны и для сборников “про детство”, и, паче – для песен, эвфемистически именуемых “шансоном” или “городскими романсами”: “Материнский платок”, “Щи с холодка”, “Негаданный привал”, “Упущенный шанс”, “На полоске брошенной”…
Отличное, кстати, стихотворение про полоску:
На полоске брошенной –
осока скошенная.
Пожухлая, несобранная,
по соседству с ручьем –
косу опробовали,
да размяли плечо.
Собственно, и давший имя сборнику текст “Мокрый снег” мог бы заглавием своим украсить какой-нибудь диск с жалостливыми песнями. А вот текстом – нет, не мог бы. Ибо гораздо сложнее, и ритм собственный, иной музыки не предусматривающий. Хотя сам Евгений Карасев свои стихи при случае поет. Получается, честно сказать, так себе.
Отсылки к “мировой культуре” и в этом разделе, и во всей книге нечасты. Зато многомерны: “Как после правления деспота, зябко” – вспоминаются и Мандельштам, и Бродский, и фильм “Холодное лето 53-го”, где свою последнюю роль исполнил внешне чуть схожий с Карасевым Анатолий Папанов. У них, кстати, есть и общий биографический момент. Только вот артисту пришлось провести в тюрьме несколько дней, а поэту – более 20 лет.
Вот об этом, о деяниях лирического героя (прибегнем к такой нехитрой уловке), приведших его за проволоку, стихи второй части. Героики и романтики тут совсем нет. А есть неприглядные и страшные вещи: пришли с подельниками в деревню промышлять иконы, а там, в углу, одинокая промороженная бабка сидит. Мертвая уже, конечно. Помянули ее, а потом
Тщательно упаковали в баул иконы,
и втихую смазали пятки.
Профессиональные описания икон, к слову, удивительны. Все-таки определение “репродукция со значительной дорисовкой маслом,/одетая в неплохой багет”, высказанное в стихах, обретает дополнительные обертона.
Вообще, этот раздел книги с его бомжами, охотящимися на тех, кому больше повезло в жизни, бродягами на обочине, потерянными колесами машин, превращающимися в монстров, достаточно страшен, но парадоксально небезнадежен. Автор, в общем, не скрывает, для чего ему нужно нагромождение химер:
Это я чищу трассу от падали –
наши дороги жутко загажены,
но что делать с памятью?
И в следующем стихотворении:
Я не огорчаюсь потерей внимания отъявленных сучек,
наверное, отпустивших в мой адрес:
“Порожний корешок”!
В прошлом, при фартовых бабках, я чувствовал
себя круче,
Но не так хорошо.
А еще иногда просыпается странная жалость к минувшей молодости. Нет-нет, само по себе это чувство более чем понятно, но в данном-то случае молодость прошла большей частью в неволе и воспоминания о ней навевает проходящий мимо лесовоз:
Я провел на лесоповале лучшие свои годы,
под охраной, на казенном коште.
А вот что-то подзадоривает отчаянную породу
хоть одним бочком повернуться к прошлому.
Иногда автор дает лишь очень неявные наметки, предлагая восстановить ход своих мыслей. Вот очередное стихотворение полностью:
Воодушевляющее
Несомненно, мы переживаем нелегкие времена,
до предела раскален социальный градусник.
Но вот услыхал на улице:
– Скажите, где здесь магазин “Семена”?
И необычайно обрадовался.
Подобное сочетание псевдоофициоза, иронии, наблюдательности, а в иных текстах раздела – постоянных рефлексий о пройденном пути, и делает стихи, вошедшие сюда, лишенными дидактики и пафоса в их негативном смысле.
Увы, этого нельзя сказать о текстах, составивших следующую главу. Сама ее тематика – стихи о Родине, вполне естественна для человека, прожившего уже долгую и сложную жизнь. И несомненные удачи здесь тоже присутствуют. Например (стихотворение вновь привожу целиком):
Квота
Я хочу, чтобы имя Россия,
из могучего ставшего модным,
дважды в жизни произносили:
раз – в стихах, и второй – под огнем пулеметным.
Помимо прочего – на редкость уместная отсылка к Ветхому Завету. Есть в этом разделе и другие замечательные стихи, например, “Символ веры” – об Одигитрии, но в целом, именно в этой главе, в отличие от предыдущих, становится заметной текстовая избыточность. Дело даже не в названиях, почти повторяющих друг друга: “Русская загадка”, “Русский характер”, “Русская особинка”, а скорее в излишней афористичности. Тонкие наблюдения вдруг сменяются парадоксами:
Нет загадки тоньше,
и ответ – у Всевышнего:
мы болеем за тонущего,
и ненавидим всплывшего.
или:
Почему проиграли рыцари?
Придерживались принципов.
Наверное, да, однако причем здесь поэзия? И еще один странный момент, к сожалению, нужно отметить. Вот сметливая ворожея из одноименного текста ищет жертву. Непременно архетипическую:
Охмуряло выделила не черненькую или раскосенькую –
облюбовала девчонку с мордашкою русской.
И опять бы все ничего, но, во-первых, черненьких не меньше жалко, а во-вторых, чего-то у героев предыдущего раздела, шедших торною дорогой к нарам, не наблюдалось национальной разборчивости. Бабка-то с иконами тоже, чай, не из дальней Азии. Хотя, возможно, это сознательное лукавство автора по отношению к читателю. Тогда, значит, он сам себя перехитрил.
А вот стихи о деревне в этом же разделе очень хороши. Ну, почти все хороши:
Сельский пейзаж
Столб с откусанными наспех проводами,
как ограбленный бедолага на обочине дороги.
Картинка не редкая в нашем бедламе –
одна из многих.
Похоже местные пьяницы
заложили цветмет за ворот,
лишившись догляда строгого.
И столб безнадежно пялится
на стылую дорогу.
Казалось, повальная беда
получила знаки народности,
к ней привыкли, точно к каждодневной шамовке.
И все-таки знобкой безысходностью
Дохнуло от сельской грунтовки.
Темы следующих трех разделов тоже вполне определенны. С некоторой долей условности их можно сформулировать как Философская лирика (в случае Евгения Карасева речь чаще идет, конечно, о притчах), Дороги и Неволя. Последние две темы свободно трактуются в обильном многообразии своих значений. Можно было б сопроводить все это примерами, но я сознательно не буду. Те, кого книга заинтересовала, ее непременно прочтут. Она этого стоит. Вообще, у читателя-непрофессионала (т.е. не критика, не филолога, не студента) есть, кажется, лишь три повода для знакомства с любым фактом искусства, вне зависимости от его жанра и даже рода. Вот эти три равнозначимых варианта:
- произведение сообщает нечто важное мне обо мне;
- произведение сообщает важное мне о мире;
- нечто важное о языке (не суть важно – о русском языке или, например, о языке искусства).
В хорошей книге все три повода, так или иначе, сочетаются, и с этой точки зрения книга Карасева хороша. Однако о ее последнем разделе я б хотел поговорить особо.
Начинается он вполне ожидаемо. С любовной лирики. И здесь вновь преобладают хорошие стихи:
Одноклассница
В школе я сидел за одной партой
со скромной девочкой,
которая любила меня тишком, без огласки.
За какие такие подвиги – проделки
вздыхала по мне робкая одноклассница?..
А я, дуралей, дурында нечуткий
считал тихоню чудаковатой, странной.
Так и остались ее чувства
для меня тайной.
Вроде бы, тема-то из разряда уже невозможных: про школьную любовь. Но неопределенность нахождения автора (чувства, кажется, остались тайной, но тогда кто написал?) придает взгляду своеобычность.
А вот дальше раздел утрачивает четкость, расплывается. И это очень хорошо. Все-таки упомянутая уже избыточность в предыдущих главах была весьма заметной. Избыточность в данном случае, кстати, не означает усталости: автор вполне может написать еще несколько десятков стихотворений, скажем, о своем тверском детстве и стихи эти будут не хуже предыдущих, а даже, скорее, придадут теме некий дополнительный объем. Но стоит ли эта овчинка выделки?
На мой взгляд, Карасев еще не реализовал себя полностью. Утверждение это может показаться парадоксальным, а с учетом возраста автора – даже циничным, но вспомните, например, сколько лет было Вяземскому на момент создания “Жизнь наша в старости – изношенный халат”?
В общем, позволю себе выразить робкую надежду, что следующая книга Евгения Карасева, будет пусть и не столь объемной, как рецензируемая здесь, но откроет читателю новые грани. Свобода его творчества позволяет на это надеяться, и цену этой свободы он знает, как, пожалуй, мало кто другой:
Открытие
В газете
среди уголовных сводок
прочел я – и был поражен здорово:
крупный воротила за свою свободу
следователю предложил миллион долларов!
Я отодвинул газету,
не понимая, отчего разом
маленькая заметка эта
вызвала безмерную радость.
Во мне, как от хмеля, прибавилось прыти,
неведомого раньше гонора.
И вдруг невероятное сделал открытие
ценою в миллион долларов.
Таких денег не видел я сроду,
да и вряд ли увижу когда-то.
Но у меня был город, солнце над головой –
свобода!
И я впервые почувствовал себя
несказанно богатым.