Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2012
Родилась 24 ноября 1979 г. в Чите, выросла в Туле, живет в Санкт-Петербурге. Стихотворные публикации – в “Альманахе Новой Камеры хранения”, журнале “Воздух”.
Эти долгие вечера, хоть намазывай их на хлеб,
эта синева, это вчера,
все это бдение и ночь—сестра,
все это детство, когда не слеп (слеп?).
Вся эта малиновость, эти дымы,
вся эта плотность и дальний гул.
На всех дорогах полки зимы плотно стоят.
Как будто уснул, встал пред закатом –
и что забыл, куда родился?
Вся эта взвесь,
зимы недеятельный пыл,
угол глухой – все это здесь.
Весь синий мир его облепил:
не может вспомнить,
как в эту весь,
как в это детство вошел, застыл.
И этот мякотный диван,
и все страшилища вещей?
Что этот мир от него подевал –
не может вспомнить, ничей, ничей.
И вот давно уж другая жизнь,
и вод каких-то река, ручей
течет, течет.
Но как свет ни брызнь,
как сумерки ни приди к нему,
не может вспомнить. Во всем дыму
и ясности неподвижной зимы,
и тяжести холодной хурмы,
и огненности утвержденной хурмы –
чего там не было – совсем забыл.
Все это ушло, ушло.
19 февраля 2008
* * *
И ласточки – ресницы Бога?.. –
Нет, с поперечной полосой.
Но им тепло и неглубоко
в глубоком небе… Дождь босой
чуть тронул – не пошел. А сверху
высоки серые клубы,
не сны, не днища денной верфи,
не купол ангелов, не рвы –
так… чуть серее крыльев стерха,
нежны, далеки и грубы…
20-го июня 2007 г.
* * *
Мир навсегда проснулся и засыпать не хочет.
Жужжит в кустах и не помнит, как каркал ворон,
и лошадь ржет, и яблоня видит ночью.
То ли дело за летом – мир навек вечерний,
сумеречной кровью весь куст его полон,
деревья, как оказывается, все время вчерне…
Повернулся огромный круглый камень лета,
он закрыл, заслонил жерло светлого жара.
Здесь же только угли
слабо алы.
Желтым и серым светится планета…
* * *
Сохлый укроп, вянущая кинза.
И ничего не видно, не видно за
этим подвялым и золотым сияньем
вечера, где мы тихонько вянем,
темного рта его с зеленью тьмы слияньем
за колесом обозренья, несущим за:
зренье не уносимо, не выносимо вверх.
День-полномерок пока еще не домерк,
будет все то же мятое обаянье,
долгая сень безветрия, средняя полоса,
слабая геометрия, заветрившаяся краса;
ознакомительна версия бессмертия, коса
коснит, а билет без места, приветливы небеса,
в душном ночном предсердье сгинувшая оса.
Смета пустого вечера, тучка цвета овса.
* * *
Почта пишет, а погода шепчет.
Шепот ее почти доходит.
Чем же его распознать и услышать?
Камешком, наждачной его щекой, боком земли
и асфальта лицом,
бродячей, ходячею на боках
шубкою пса, веткой тощей,
пленкою капли дрожащей.
Видеть ли вещи или живые мощи
веткой слепою и зрячей щекой,
палкой слепого по улице пешей,
кровью или костью, сокрытой внутри,
но сотрясаемой каплей,
сквозь ветер дорогу державшей?
* * *
В раю раявали, со святыми спочивали!
Калеки перехожие. Сборник П. Бессонова. Вып. 1, № 18.
отверстьях: белый свет и черный карк вороний.
И слабый запах земляной балконий,
тот пылевой, тот уличный и старых рам двойных.
Когда б меня той пылью обнесли,
то было бы верней Ерусалима, –
в сон обернули зрячий, в зелень, мимо
больших деревьев утром пронесли
по улице пустой.
Но ранним утром старым
жива, вяжу, будто неспелый плод,
чья косточка-луна крива растет,
а утро вправду мне вернули лары,
чтобы сказать: да, срублен клен и клен,
стоянкою залит в асфальт газон,
но запах свеж и воздух даже сочен…
И трачена, и смертна здесь земля…
Нет рук (иль головы) – но, в неге сей пыля,
проточным воздухом пешком летай как хочешь.
1 декабря
Стоит при свете темный день,
со светом от витрин и комнат,
простой составом, двухатомный,
но вещество его – всё тень.
День – сам бескоштный, бескотомный,
бестенный: все, что на потом, на
суп с котом пошло, – все в нем,
чего не сыщешь днем с огнем.
И только без году мгновенной
безгневной яростью вещей
он цел, и кто нищей…
Декабрьский обыкновенный,
он, может быть, и вовсе изгнил, изгиб? –
ведает Ганг, не то вагонетка в ад –
как там внутри, самому каково, что в нем?
Вот он стоит, домам не высоковат,
ростом по крыши, но зренья таков загиб:
хоть раскрошить, к ночи не разогнем.
Из-за домов, из-за холмов –
и ветер,
от сот темнеющих домов –
и ветер,
там эта ровная, оттенков сметных тьма
текла, перетекая,
вот дом, овечья пледа бахрома,
стена глухая.
Она безбровая, не знает, где сурьма.
С какого моря – нет его вдвойне –
и мола –
иль мельница, невидима вовне,
тьмы намолола?..
Она ячменная, из банок мерных тьма.
Высотным всем ущелием двора,
стеною спальной,
ни лампы, ни пещерки до утра, –
затменная как есть сама –
с одним опальным
опаловым отсталым фонарем,
едва идущим –
тьма, схороненная ночным ларем,
ветер – погуще.
Там этот ровный дув и гул,
а тут – диванный вал,
в песке из воздуха уснул
(в сыпучем сне) нарвал.
Несметный ветер он стене
и сотам толковал.
* * *
ангел с рождественской – не открытки –
красно-желто-синей бумажной салфетки –
когда уже солнечны волны прытки
и в толстых почках большие ветки
там были звезды прочны картонны
ночные зимние из бумаги
все вместе весившие полтонны
их вероятно забыли маги
какие маги ведь скоро пасха
но так бывает во сне хна – басма
Март 2010
* * *
Бывал холод выше, торжественней – снег.
Но серое утро в печали –
в глубокой холодной печи, в серизне –
теперь выпекалось. Свечами,
семейством ветвящихся фитилей,
лишь чающих белого воска,
не тлились деревья далеких аллей.
Калеки росли с перекрестка.
Всеведенье, вечер, высокая мгла –
зима их со лба совлекла
(а только осталась полоска
печали, от сирости острой висок
надежно хранящей),
рассвет наконец испекла – невысок –
остовый хлеб не разнявший
на раны, туман не казня.
Был дом лубяной не за той глубиной,
запрятана звездная пролубь,
под сизой опалубкою одной –
сплошной и широкой, как голубь, –
плыл мир.