Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2012
Андрей
ПЕРМЯКОВ
МУЗЫКА НА ВОДЕ
Мария Маркова. Соломинка. – М.: Воймега, 2012. – 64 с.
В
наши дни, при повсеместном распространении сетевых технологий, следить за
творчеством любимых авторов стало совсем просто. Почти любая «бумажная»
публикация теперь сопровождается онлайн-версией, а
многие, и не дожидаясь выхода очередного номера
журнала, выкладывают свеженаписанные тексты в своих Интернет-блогах – на растерзание, так сказать,
поклонникам. В этой ситуации выход книги делается событием интересным вдвойне:
к радости за поэта примешивается удивление – что нового скажут его стихи,
многие из которых читатель по отдельности уже мог видеть?
Именно
так я ждал книги вологодского поэта Марии Марковой. И, скажу честно, в первый
раз перелистав книгу, испытал определённую долю разочарования: некоторых
любимых стихов в сборнике не оказалось. Однако при внимательном чтении чувство
стало иным: издательство «Воймега» можно поздравить с
очередной удачей, а Марию – с отличным дебютом. Впрочем, о дебюте здесь можно
говорить со значительной долей условности: в поэзии Маркова отнюдь не новичок и
круг любителей её стихов по нынешним постгутенберговским
временам довольно велик.
Книга
получилась самостоятельной и смелой. Самостоятельность здесь не означает
демонстративного новаторства – у многих стихов легко определить
истоки, где-то – через сознательную отсылку. Например:
Но
– музыка удушье,
один
сплошной обман –
и
дудочка пастушья,
и
скрипка, и орган
пожалуй, сложно
воспринять иначе как диалог с мандельштамовским
Александром Герцевичем. Или вот память, которая
только
белые платьица носит,
только
детские песни поёт
это, без сомнения память
о «Только детские книги читать…». Разумеется, речь идёт не о подражании, но о
разговоре через время. Точно так же через время идёт диалог и с другим автором,
интонационно Мандельштаму противоположным – с Николаем Рубцовым:
Где
ещё видишь на вырост пространство,
в
огненном город венце?
После
полуночи ходит ли транспорт
с
бедной окраины в центр?
Вообще,
молодому поэту из Вологды Рубцова естественно скорее не любить – как, например, для поэта рязанского
естественно не любить Есенина. Громада затмевает горизонт, да и «старшие
товарищи» слишком стараются учить, как надо делать. Но у Марии разговор с
земляком кажется вполне внятным. Хотя, опять-таки, любое сопоставление тут
будет условным: всё-таки иное время, иной воздух, иной ритм дыхания. Ещё легче
найти близких Марии Марковой авторов среди современников. Скажем, отчётливую
близость интонации некоторых её стихов и стихов Ольги Седаковой
отмечали многие.
Вот
только к чему эти параллели? Мария же не зря сказала: «А мы хотели музыкой и
сами». Музыкой, как известно, создаются миры, и мир этих стихов вполне
осязаем. В этом мире всё одновременно. Не медленно, а именно одновременно –
детство, любовь, лес, старость:
Как
будто я вижу, вот тут подглядела случайно,
как
падает камень, как щепку уносит, качая.
С
корзиной тяжёлой идут, поднимаясь, легки,
неясные
тени, забытые старики,
совсем
ещё юные, гибкие – не спугни.
Они
ведь уверены, что совершенно одни.
Собственно,
это даже не мир, но некоторое множество частных Вселенных, принадлежащих каждая
отдельной душе. Но, парадоксальным образом, такое устройство
не подразумевает солипсизма – большинство миров открыты для вхождения.
Только каждому, пришедшему сюда, надо понимать: он теперь и сам абсолютно
открыт, развёрнут навроде ёжика, упавшего в воду.
Только не в пространстве развёрнут, но во времени:
…
потому что я вижу в прихожей
безмятежных
людей молодых,
потому
что я вижу их тоже,
но
– седых.
В
таком рентгеновском зрении нет ни малейшей угрозы или превосходства. Нет почти
ничего, кроме музыки и жалости. И жалость эта бывает адресована не только
людям, ближним своим, но порою и куда более жутким гостям:
Как
рассказать – не знаю.
Не
подобрать слова,
что
смерть пришла – смешная,
льняная
голова,
что
у неё скакалка,
молочные
усы
и
мне её так жалко,
невыносимо
жалко –
о
Господи, спаси.
<…>
И
вот она большая,
глядит-глядит
в упор.
Ей
всё вокруг мешает,
и
тень моя мешает,
и
жизнь моя мешает
существовать
с тех пор.
Вот
так. Здесь не страшно, ибо автор и не пытается нас испугать. В мире, где время
неподвижно, смерть, в сущности, уже
случилась и оттого не случится никогда. Этот единый образ смерти-жизни-нового
рождения чаще всего запечатлён в образе подвижной реки. Приём, скажем честно,
не совсем новый, внове – его интонационное решение:
Не
было, не было, и, удивись, явилась.
Но
воробей, и жалко всегда до слёз.
Да,
я хочу, чтобы время остановилось,
чтобы
застенчиво кто-нибудь произнёс:
«Жили
мы, жили и красоту проспали,
но
проводить успеем её к реке».
Детское
прозвище вслух бы моё назвали,
дали
с собою бы сладостей мне в кульке.
Так
что? Раз смерти, как вечного небытия нет, значит бояться нечего? Увы,
реальность (точнее – бытийный, сущностный её аспект) куда сложнее. Вообще,
«Соломинка» это книга тревожных стихов. Собственно, и сам образ, вынесенный в
заглавие книги, весьма колюч, и лирического героя вечно подстерегают острые
предметы: от зелёной иголки дневного света до осиных жал. И снова символика
вполне ясна. Колючки, прежде всего, ограничивают – вспомним хотя бы колючую
проволоку, не выпускающую за предел, ею огороженный. Вот этот вот страх перед
несвободой, перед запретом, перед принудительной тишиной и стал вторым (условно
– отрицательным) полюсом, создающим локус напряжения, где держится «Соломинка»:
Всё
возможно вымерить линейкой
и
пространство подвести к нулю.
Жизнь
– бездарность, сводня, грамотейка –
я
тебя, безделицу, люблю.
Ты
меня за пазухой носила,
полумёртвой
двигала рукой.
Ты
меня ни разу не спросила,
хорошо
ли мне с тобой такой.
Чувство
любви и благодарности, кажется, ни разу не изменяет лирическому герою. Равно
как и автору ни разу не изменяет музыка стиха, но иногда тот самый страх перед
молчанием и ограничением свободы (а в вечном, неподвижном мире и несвобода ведь
тоже будет вечной) заставляет стихи делаться чуть избыточными. Скажем, финал
замечательной в целом «Пчелы Паганини» почти тавтологичен. И пример этот, хотя
и один из немногих, всё же не единичный.
Проблема
избыточности текста, к счастью, не стала системной и, надеюсь, таковой не
станет. Способов преодоления этого автор, кажется, знает великое множество, и
один из них, может быть самый интересный – появление третьего. Почти во всех
случаях, когда в стихи Марии Марковой входит не тень, но живой и точно во плоти пришедший герой, вещь оказывается замечательно
удачной. В начале рецензии я уже сетовал на отсутствие некоторых любимых
стихотворений, так вот: они почти все такие, с присутствием третьего.
В
«Соломинке», несмотря на очевидное преобладание «бесплотных» текстов (повторю:
в большинстве своём очень хороши и они, замечание о многословии относится к
довольно немногим), есть, например, посвящение Андрею Нитченко;
невероятно живое стихотворение про Ирочку; и, может быть, лучший текст книги – Медоблако, воистину, дарующий речь безгласному:
– Поговори со мною, логопед,
небесная
волнительная Тонья.
Я
– мальчик Коля, двадцать семь два лет,
небрит
и холост, насморк, недоед,
вот-вот
утонет.
Поговори
за ночь, за немоту,
Моя
прекрасна речь – не оторваться.
Изык мой детский прячется
во рту –
до
носа дотянусь и проведу –
айда смеяться.
Кто
говорил, что облака нема?
Идёт
по коридору облакиня –
такая
белая – зима, зима.
Спаси
его, лиши его ума
незрелого
и доноси, как сына»…
Впрочем,
советовать автору, чего ему делать, как минимум, смешно. Тем более – автору
весьма интересной книги. Причём интересной не только в
отношении состоявшегося уже, но и, может быть, в большей степени – в плане
перспективы. Вообще, определённый путь поэтом Марией Марковой выбран, да и
шагов по этому пути сделано не так и мало, но самое
интересное ведь всегда прячется в развилках, в неожиданных поворотах и за
переменами рельефа. Правда?