(Записки о том, что было самым важным, и оттого, что безвозвратно ушло, важности не потеряло)
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2012
Сергей РЫЖЕНКОВ
Родился в Саратове в 1959 году, с 1995 года живет в Москве. Проза, стихи, статьи и заметки о литературе публиковались в журналах “Вестник новой литературы”, “Волга”, “Новое литературное обозрение”, “Митин журнал”, “Остров Борнгольм”, “СП”, “Черновик”, альманахе “Последний экземпляр”. Книга стихотворений речи бормочущего вышла в изд-ве “Арго-риск” в 2000 году. Является также автором многочисленных политологических работ (исследования российской политики), опубликованных в России и за рубежом; читает курс “Политическая регионалистика” на факультете истории, политологии и права РГГУ.
ДВОРОВЫЕ ИГРЫ +
Записки о том, что было самым важным, и оттого, что безвозвратно ушло, важности не потеряло
От автора
Замысел этих записок возник еще в ту пору, когда наша дочь была маленькой. Мы с женой давали ей и ее друзьям-подругам советы, во что бы поиграть, вспоминая дворовые игры нашего детства. Съедобное-несъедобное, классики, вышибалы, колечко-колечко, фантики, сыщик-ищи-вора, казаки-разбойники, испорченный телефончик, картошка, садовник, прятки, жучок, ножички, крутить и прыгать… Вспоминались не только правила, но и товарищи по этим и другим играм, и истории, с ними связанные. Стало понятно, что всё это может быть интересно другим людям, и стоит записать какие-то из воспоминаний.
Делая первые заметки, я в устной форме стал пересказывать их разным знакомым. И каждый раз они подхватывали, рассказывая, в чем были схожи и чем различались игры в наших дворах. В собеседниках при этом происходили очевидные изменения: в речи и жестах, выражении лиц проступало что-то мальчишеское или девчоночье. Всем было действительно интересно. Разговоры заканчивались наказом: “Пиши”. Однако от возникшей в этот период идеи включить в записки чужие истории впоследствии пришлось отказаться. В Ленинграде, Рыбнице, Москве, Одессе, Свердловске и даже в разных районах родного Саратова были свои особенности. К тому же детство “респондентов” приходилось на разные отрезки 1950–1980-х годов. К тому же поиски в интернете дали вал описаний правил дворовых игр, воспоминаний о них как обычных пользователей, так и мемуаристов из числа писателей, музыкантов, артистов. К этому надо добавить книжные и журнальные публикации с результатами исследований социологов, этнографов, психологов, историков, посвященные детским играм, а также специалистов по изучению детских игр на основе междисциплинарного подхода.
Свести все эти “данные” в одно повествование не представлялось возможным. Но помимо того, что я уже не мог, записывая собственные истории, не принимать эти сведения во внимание, знакомство с различными ресурсами и источниками имело естественное последствие: стало совершенно ясно, что записки нужно делать таким образом, чтобы читатели, познакомившись с ними или даже с отдельными эпизодами, захотели бы вспомнить о собственном опыте дворовых игр, а еще лучше – рассказать о нем в любой удобной для них форме. Поэтому данная публикация – это своего рода приглашение к соавторству. Одновременно с ней открывается страница в Фейсбуке по адресу: facebook.com/DvorovyeIgry, где будут выкладываться интернет-версии публикуемых и не вошедших в публикацию записок и где можно оставлять собственные заметки, посты, комментарии по заинтересовавшим предметам.
И, разумеется, мои благодарности Марине и Евдокии, без участия, советов и поддержки которых работа над записками была бы куда более сложной, а также всем тем, кто выслушивал мои истории и рассказывал свои. Отдельное спасибо участникам акций по мотивам этих записок – коллегам-литераторам и коллегам-политологам: колечко-колечко в Выползово, спички в “Авторнике”, лапта в Пахре, фантики в Широком Буераке, ножички и крутить и прыгать в музее Павла Кузнецова.
ФАНТИКИ И СЕКРЕТЫ
Все эти фантики, обертки…
Лариса Миллер
Фантики: битки, лунки; простые и ценные. – Секреты: ямки, стёкла, чудеса.
Когда в фантик завернута конфета, то Раковые шейки выглядят как непонятные красные полоски, а расправишь, разгладишь, проутюжив ногтем смятые места, получится вареный рак. Даже Мишки, что на Севере, что в лесу, которые всегда наверху конфеты и целиком, становятся после расправления как настоящие картины. В завернутом состоянии круглый холмик трюфеля – это скомканная пестрая бумажка (ну почти что), а распрямишь – как разноцветный серпантин: желтые, черные, белые и красные полоски начинают рябить и, переплетаясь, улетают за край обертки.
Фантики
По материальной части – игра вроде девчачья: обертки от конфет и шоколадок девчонкам больше подходят. Но она такой не считается, даже несмотря на то, что девчонки часто участвуют в ней наравне с пацанами. Потому что немного в другом виде в эту игру играют не просто большие пацаны, а старики. Называется это лунки, играют в нее на деньги, и в роли фантиков там настоящие рубли, трешки, пятерки и даже червонцы. Правда, чаще играют на мелочь. А так фантики и лунки одно и то же.
Кон – лунка с четверть глубиной, делается перочинным ножом, вычищается дощечкой. Земля вокруг лунки утаптывается и подметается. Почва выбирается твердая, чтобы края у лунки во время игры не осыпались. На расстоянии от трех-пяти до десяти шагов от лунки располагаются игроки. В начале каждого кона все опускают в лунку по одному фантику (монету или купюру у больших), затем поочередно бросают в лунку битку. При удачном броске битка оказывается в лунке и попавший забирает все фантики, что лежат в ней. Все снова кладут по фантику в лунку, вернее, все, кроме попавшего – он, вынимая выигранные фантики из лунки, просто оставляет в ней один, и начинает новый кон. Промазал – клади в лунку еще фантик, а бросать будет следующий игрок.
Иногда битка, попав в лунку, выпрыгивает из нее. Это часто происходит, когда лунка оказывается доверху плотно набитой фантиками. Такое попадание не засчитывается. Битка может сначала удариться о землю рядом с лункой, а потом прыгнуть или скатиться в лунку – такое попадание засчитывается. Но главный кейф заключается в чистом попадании: когда битка входит в лунку, даже не задев ее края.
Различие между нашим и взрослым вариантами заключается, помимо материальной части, в том, что лунка у стариков чрезвычайно узкая, ее отверстие чуть шире металлического рубля, а расстояние до нее такое, что вечером, когда начинается игра, отверстие скорее угадывается, чем видится, несмотря на подсветку из окон. И битки у стариков профессиональные: их делают на заводе, специально уравновешивая и добиваясь нужного веса.
У нас битки попроще, но чтобы сделать нормальную, надо потрудиться. В сараях за гаражами, куда не только малышне, но и нам запрещается ходить, на одной из многочисленных помоек отыскивается старый аккумулятор и раскурочивается. Между кирпичами разжигается костер, на кирпичи устанавливается консервная банка со сложенными в нее кусочками аккумуляторных решеток, заранее оббитых от заполняющих их глинистой грязи, и болтообразных клемм. Вскоре свинец начинает плавиться, но сначала это заметно только по тому, что куски сверху, вздрогнув, начинают плавать в банке, а затем слегка рыжеть и оседать. И вот из-под серо-рыжих осевших свинцовых кусочков появляется голубовато-серебристая лужица. Банку встряхивают, беря ее двумя палочками или специально сделанным проволочным хомутом, кусочки оседают ниже, а лужа становится всё больше и больше, и вскоре отдельные совсем уже мелкие кусочки плавают в зеркально блестящей на солнце большой свинцовой капле, с закруглением по краю, отчего она кажется именно цельной каплей. Банку снимают. Перед разлитием свинца в формы железкой или дощечкой убирают плавающие наверху несвинцовые соринки. В заранее выдавленные в твердой сыроватой земле формы заливается свинец. Застывая, он мутнеет как надышенное зеркало, между формами падают мелкие капли и тут же застывают, с самих биток натекают заусенцовые сосульки. После того, как битка остывает, ее очищают от земли и обтачивают напильником нижнюю и боковую пупырышковые от земли части, проходятся еще шкуркой или кирпичом. Пока не получается битка с пятак в диаметре и в четыре-пять пятаков толщиной с закругленными краями.
Играют от двух до сколько угодно человек. Фантиковая зараза вспыхивает в течение трех-четырех лет на неделю-другую пару раз за лето, хотя бывает, что начинаем, когда еще не весь снег сошел.
Фантики собираются не только от купленных конфет, но и на улице, для чего устраиваются специальные поиски. Обычно командой в три-четыре человека отправляемся к большой дороге – проспекту Энтузиастов – и ищем у продовольственного и промтоварного магазинов с заходом в скверик между ними и к булочной. Собираются чистые фантики, лежащие на тротуаре или на земле, урны не трогаем. Кто быстрее увидит – тому и достается, правда, тут, самой собой, без жилинья не обходится. Спорим, кто больше найдет, кто найдет самый ценный. Мятые фантики после сбора разглаживаются и хранятся прозрачном полиэтиленовом мешочке. За одну игру уходит, если не везет, от пятидесяти до сотни фантиков, поэтому считается, что иметь их надо раза в два-три больше.
Иногда, когда интерес к игре пропадает, фантики все равно собираются, причем не столько на будущее, сколько ради состязания в количестве и качестве. В этот период частные собрания фантиков очищаются от многочисленных одинаковых и простых: игровую ценность они имеют, но их большое количество является минусом коллекции. Ценится, напротив, чтоб разные, и особенно – чтоб не как у всех. На фольгу из-под фантиков не играют, но тем не менее, если фольга попадалась какого-нибудь необычного цвета, формы или размера, ее тоже распрямляют ногтевым способом и кладут в коллекцию.
Фантиками обмениваются во время игры, разменивая крупные на мелкие, и в периоды собирания и коллекционирования. Полупрозрачные с неярким рисунками маленькие фантики от ирисок, сосательных и карамелек служат минимальной единицей, сами по себе в наших глазах они почти ничего не стоят. Во время игры подкалывают над теми, кто старается положить фантики похуже или неохотно кладет, например, гусиные лапки за два простых: – А трюфельную зажал. Подкалывают, правда, и наоборот: над отдающим трюфельную на 7 простых, мол, на фигню разменивается, хотя это нормальный обмен.
Когда победитель кона выгребает добычу из лунки, то, если там только мелкие фантики, проигравшим не так обидно. А вот когда берешь с кона одновременно шоколадку, А ну-ка отними и трюфельную, то обзавидуются. Естественно, на кон стараются ставить именно простые фантики. Но, когда они кончаются, приходит черед ценных. Ставишь большую шоколадную – берешь четыре штуки сдачу простыми.
Запастись таким количеством простых фантиков, чтобы не трогать ценные в принципе можно, но никто этого не делает, потому что в этом нет никакого понта. К тому же ты проигрываешь в соревновании коллекционеров и становишься жмотом, над тобой подкалывают в игре, и это ее для тебя портит. Даже если жмоту иногда везет, ведь всем всё равно совершенно ясно, что сильный, хороший игрок не может быть жмотом. Лучше умеренно шиковать, хотя разбазаривание ценных не поощряется почти также, как жмотничество.
Итак, за два фантика от ириски, сосательных или карамелек дают две Раковых шейки или Гусиные лапки. Маленькая шоколадка (Сказки Пушкина, например, с петухом на шатре), батончик (лиловато-розовый большой, как с шоколадной конфеты), простые шоколадные идут за три простых. Шоколадные большие – те же Мишки или А ну-ка отними стоят четыре-пять простых фантиков; средняя шоколадка (типа Алёнки), Гулливер или трюфельная стоят шесть-восемь простых фантиков. Дороже всего – от восьми до десяти простых фантиков в зависимости от картинки – ценится большая шоколадка (Юбилейный, Гвардейский), их даже на кон ставят условно, не кладя в лунку, где они могут помяться и испачкаться.
Игра чаще всего идет с переменным успехом. Выдающихся игроков не припомню. Просто обычно лучше играют те, у кого и в другие игры лучше получается: Дудик, Гóра, Лобан, Коваль. Иногда кому-то вдруг начинает так везти, что становится ясно: слово знает. Правда, действует оно, как известно, не всегда, а только на какое-то время. Когда однажды стало везти мне, я точно знал, что это не из-за слова: просто я вдруг понял, как держать битку, как ее бросать, чтобы все время попадать. Но почему-то уже на следующий день получаться перестало. Вроде все делаешь, как запомнил, ан мимо. Значит был какой-то момент при броске, который я сначала понял, а потом забыл и, как не напрягался, так и не смог вспомнить.
Секреты
Фантики используются также для секретов. Считается, что, сделав секрет, через какое-то время на его месте можно обнаружить деньги. Однако, возможно, что это мальчишеская версия игры, у девчонок секреты, кажется, имеют самостоятельную ценность. Еще по одной версии предполагается, что деньги здесь не причем, а все дело в том, что желание, загаданное при делании секрета, должно исполниться.
О местонахождении твоего секрета вроде никто не должен знать. На самом деле, ты мог свой секрет кому-нибудь показать. Это значит, что тот, кому ты его показал – твой друг, или ты хочешь, чтобы он таковым был (в первом случае он тоже должен показать тебе свой секрет). Это и проверка: разболтает или нет, или, что еще хуже, раскопает или нет?
Делается секрет так. Берется осколок бутылочного ли баночного стекла – зеленый, коричневый, голубоватый – и яркий фантик. Роется ямка глубиной больше четверти (лилипутками, то есть длиной стопы, измеряется всё, что на земле, четвертями, то есть расстоянием от кончика большого до кончика безымянного или среднего пальца, максимально разведенными друг от друга). Фантик тщательно расправляется и укладывается на дно. Он накрывается стеклом так, чтобы плотно прижаться к нему. Затем ямка закапывается. Откопав секрет по меньшему диаметру, чем первоначальная ямка, владелец секрета мог увидеть нечто таинственное и загадочное: так как края стекла уходили в стенки ямки, то виден был только круглый “глазок”-картинка, загадочно поблескивавшая в полумраке ямки, стекло изменяло цвет и рисунок фантика.
Секретов у каждого может быть сколько угодно. Часто они не отыскиваются: или место забываешь, или кто-то подсмотрел, случайно наткнулся, а то и воспользовался доверчивостью показавшего, и перепрятал. Секрет иногда показывается и понравившейся девчонке или девчонкой пацану. Тот, кто пристает, покажи свой секрет, считается придурком. Правда, иногда тот, к кому пристают, начинает торговаться: “А ты мне что за это?” Причем, ответный показ секрета заведомо не удовлетворяет.
Время от времени возникают истории о каких-то фантастически прекрасных секретах, но из-за секретности секретов никто точно описать их не может. Однако существование таких историй заставляет от секрета к секрету добиваться более красочного эффекта, чтобы когда-нибудь попасть в легенду:
– Я такой секрет сделал.
– Он такой секрет сделал.
– Говорят ты такой секрет сделал, может, покажешь?
Поскольку существуют специальные места для делания секретов в песке или в земле, иногда можно на них наткнуться. И вообще, секрет делается не в условиях секретности. Лишь изредка кто-нибудь делает свой секрет в удалении от основных мест, чтобы уж точно никто не увидел. Большинство либо делает свои секреты в присутствии тех, кому доверяет, но при том, чтоб они не лезли: – Что ты там копаешь, а не секрет ли? Либо секрет делается практически на виду у всех, но быстро, и копание ямки маскируется под какую-нибудь другую земляную или песочную игру.
Однажды, выследив секретчика, мы заменили фантик рублевой бумажкой. Интересно, что обманутый сразу понял, что его разыграли и ожидаемого эффекта – рассказа о чудесном превращении – не последовало. Подначки с целью спровоцировать такой рассказ привели к тому, что тот, кого разыграли, вычислил нас. “Рупь верни!” Для вида поломавшись, он вернул рубль (5 порций пломбира с горкой!), понимая, что закроить себе дороже выйдет.
ГОРКА
А горка изо льда меж липок городских,
Смех девочек-подруг, стук санок удалых,
рябые воробьи, чугунная ограда?
О сказка милая, о чистая отрада?
Владимир Набоков
Деревянная горка: лед, фанерки; поезд, волчок… – Горка на склоне: санки, ящики из-под молочных бутылок. – Горка в овраге за школой.
Деревянная горка
Горка стоит посреди двора на бугре, который летом был клумбой. Горка деревянная и раскрашена в синий и красный цвета. Сбоку ступеньки лестницы, ведущей на небольшую площадку с перилами и крестовинами. Спуск вниз, тоже с боковыми перильцами, но совсем маленькими, с ладонь вышиной. Лоток спуска натерт картонками и штанами до лакового блеска. Он переходит в ледяную дорожку, спускающуюся до деревьев у желтого дома.
Фанерку под жопу и вниз. Потом бегом вверх. И так полдня, пока не позовут обедать. Штаны в сосульках – когда трясут над ванной, они позвякивают. Потом их на батарею. После обеда вторые, запасные штаны, тоже с начесом, и снова на горку.
К штанам с начесом – пальто ершиной раскраски с черным воротником из искусственного меха, с крючком у горла, и еще шарф поверх, завязанный назад. Черная круглая с ушами, но еще не ушанка, шапка из искусственного же меха, с завязанными тесемками. Валенки.
Вообще-то, горка перебегала с места на место. Два года она стояла на месте клумбы. Столбы, на которых она держалась, летом становились футбольными воротами. К концу второй зимы не только крестовин на площадке вверху, но и перил, и половины ступенек не осталось, не говоря уже о перильцах на спуске. Потом она зиму стояла между нашим и шестым домом, и скатывались прямо к калитке детского садика №42. А еще раз она оказалась между шестым домом и садиком, причем соорудили ее поперек склона, так что разъезженная ледяная дорожка загибалась вниз и заканчивалась всё там же – у калитки сорок второго.
Дальше и быстрее всего было катиться с клумбовой горки. Если хорошо разгонишься и фанерка нормальная, то катишься и дальше деревьев у желтого дома – до самой ограды между ним и третьим домом. Главный кейф был в том, чтобы еще и в проход в ограде проехать, и там еще, если не до витрин ателье, то почти. При этом там нужно было не врезаться в прохожих. Орать бестолку: они не понимали, что от них хотят несущиеся прямо на них пацаны и девчонки. Поэтому как повезет: если никто не идет – хорошо, если идет – тормози как и чем можешь, сворачивай.
Фанерки (реже, и в основном взрослые, говорят дощечки) были дефицитом. Идут разные. Трехслойные от посылок, на которых, если не расплывалось в зеленое пятно из-за того, что химическим карандашом, можно было прочитать в левом верхнем углу “куда” и “кому”, а в правом нижнем – “от кого”. Более солидные и по толщине, и по площади – как от лопат для уборки снега, а то и действительно от лопат – неустойчивые из-за погнутости. У тех, у кого отец или мать, или ещё кто работают там, где что-нибудь из дерева делают, фанерки почти идеальные: многослойные, правильные по размеру (жопа плюс немного). А идеальные без почти – текстолитовые: крепкие и тяжелые, из каких-то специальных слоев особо прочного дерева с пластмассой, склеенных между собой мгновенно застывающим мертвым клеем (то есть таким, который, если случайно попадет на руку и склеятся пальцы, то потом можно только хирургическим путем их разделить), сдавленных под очень сильным прессом, расплющивающим в принципе все, что под него попадает. Встречается и ДВП, она едет нормально, но сильно гнется и быстро ломается. На крайняк годится и картон, который, разумеется, быстро мочалится и рвется, но его всегда откуда-то много. Его куски вечно валяются вокруг горки, так что, если ничего другого нет – хватай и катись.
Просто на жопе ездить не то – не из-за того, что, как родители говорят, штанов не напасешься, а потому что не так быстро. Можно и на корточках, но тут уж всё зависит от того, какие подошвы: валенки с галошами – вообще с места не сдвинешься, без галош – как на жопе без картонки, ну, может, чуть быстрее. На подшитых – другое дело. Кто повзрослее иногда показывают класс, съезжая на ногах.
Я долго и безуспешно выклянчивал у матери деревянный “кружок” для резки (в кавычках, потому что он был прямоугольный, но все его так называли), хотя, наверно, выйди я с ним, надо мной бы, скорей всего, подкалывали – из-за ненадлежащего происхождения снаряда.
Нельзя кататься с горки на санках, на молочных металлических ящиках, хотя на них-то и можно было уехать не то что к витринам, а к самым дверям ателье, если не вообще к молочной кухне. Но они жутко царапают деревянный спуск, а ледяная трасса зазубривается. Совсем уроды могут съехать на палке – от хоккейной клюшки либо от лопаты или метлы – на манер Бабы Яги. После санок и молочных ящиков можно было быстро разъездить, а борозды от палки – только снегом набивать, поливать, а потом ждать, когда застынет. Дураков хватает – не уследим, побоимся большого пацана, и вот уже мчится, козел, с ослиным воплем. А то папаша дитё свое на саночках спустит – и слышать ни фига не хочет, когда ему объясняют. Или поздно вечером здоровые придурки порезвятся… Знаю, что говорю, сам потом таким стал.
Горку, которая поперек склона между шестым домом и садиком стояла, так вообще по весне, под последний снег, большенькие уже, мы попросту раскурочили. Треснула крестовина, отвалился кусок. Стали помогать. Такое бывает, когда ржешь, все ржут, и что не сделаешь, только больше. Вроде как ведет. Ножонкой ткнешь, как случайно, и другая крестовина хрясь. Ой, извините, я не хотел. Ха-ха-ха. Конечно, одновременно и понимаешь, что что-то не то делаешь, а как надирает. И вот уже соревнуемся, кто на ходу ногой бортик наподдаст. Потом, когда уже “веселье” пошло на убыль, появились Соболь и Харлам из шестого. Возник напряг.
– Чё с горкой?
Отвечать надо было. Кулёк:
– Ой, домой пора, – и сдристнул.
– Не знай, – кто-то из нас.
Они в пространство, так, никому, посулили яйца оторвать. Стало ясно, что проговариваться нельзя. Вдруг сообразилось, нечетко, но внятно: это у Горы родители – менты, старший брат собирается по их стопам, старшая сестра – в медицинском институте. У меня – маленькие начальники, старшая сестра – в педагогическом, а у Лобана – инженеры какие-то все. Отец Коваля страшно пьет, но с высшим образованием, мать, кажется, бухгалтер. В шестом же сплошь работяги, а старики все отсидели. Вот и, получается, что для нас горка – баловство, а для Соболя с Харламом – сооружение.
Нас, конечно, сейчас больше, не страшно. А потом? Есть желтый дом, который всегда с шестым. Есть их и наши старики. И если придется разбираться, наши впрягаться за нас не станут. Мы все это тогда, не сговариваясь, поняли. Правда, переигрывать в своем вранье не стали: несуществующим мудакам ничем грозить не стали. Пацаны из шестого точно что-то просекли и даже дали понять, что просекают, но ничего не предприняли сразу. Потом, когда поспрашивают, можно и снова с этим подкатить, видать, решили. И жить-то все равно рядом.
Короче, снег совсем растаял чуть ли не на другой день. Какая, на фиг, горка?
Кататься, съезжать с горки приходится чаще всего в тесной очереди, быстро, один за другим. Просто взлететь по лестнице, а затем спокойно сесть на краешке спуска и оттолкнуться не выходит, да и без разгона как? Надо с ходу, приседая на первом шаге на спуске, на втором подсовывать под себя фанерку и вперед. Бывало, что и занесёт: лестница сбоку, под прямым углом от спуска, и не впишешься. В бортик, в другой – и считай никакой езды, лучше сразу вбок отвалиться и снова в очередь на лестницу.
Ездим и поездом, на ходу организуя сцепку. Это не обязательно, но часто заканчивается кучей малой – по ходу или уже в самом конце. Кстати, все время следим, чтоб там не получился непреодолимый уступ, который выбивается пятками, каблуками. “Не тормози так! – кричим, – ноги, ноги поднимай!” Как глубокая ступенька получится, останавливаем катание, чтобы фанерками и ногами разбить и поправить.
Есть еще такая сцепка: первый едет на фанерке, а за ним, держась за плечи, на ногах другой. Если пацан так за девчонкой, а та не ругается, то, считается, это что-то означает.
Классно крутиться. Съезжаешь с деревяшки и почти сразу, договориваешься заранее, тебя за плечо, но так, чтобы не погасить скорость, дергают в обратку, и дальше едешь, крутясь волчком. А можно вбежать вверх по спуску, почти наверху развернуться и поехать как обычно – получается без очереди, но если никому не мешает, то все в порядке. Рискованно, но на фанерке можно и рыбкой, на животе, съезжать, выгнувшись назад, чтоб не тормозить.
Нельзя врезаться друг в друга. Доехал, быстро встаешь и ушел со льда. Видишь, что впереди уйти не успевают, развернись, чтоб не ногами врезаться. Но врезались. И больно. В том числе и специально, из вредности. И падали. Носы разбивали. Потом показывали темные пятнышки на снегу – это такой-то из третьего дома нос разбил.
Горка на склоне
Горка – это не обязательно сколоченная из бревен и досок. Весь склон до желтого дома – тоже горка. Одну зиму – ближе к третьему дому, другую – прямо посреди двора. Тут уж не фанерки, а санки. Нормально обычные покупные – легкие с разноцветными планками. Но самое то – тяжелые самодельные с чугунными полозьями. Они очень быстрые и катятся аж во двор желтого дома, а если там не успевали всю дорогу расчистить и появлялся наст, то и двор желтого дома проскакивали насквозь. Правда, обычно дворники срабатывали четко, и надо было даже на покупных санках сворачивать, чтобы не выскочить на асфальт. Только на чугунных сделать это из-за скорости намного трудней. Откуда их приволакивали? Куда эти санки потом исчезали? Но когда появлялись, катались весь день по очереди, по заслугам или по дружбе с тем, кто их притащил.
Плюс ящики из-под молочных бутылок. Они из толстой негнущейся проволоки. Берем их у молочки. Когда там просекают, что ящики куда-то деваются, выставляют грузчика охранять. Но у нас их уже полно. Ящик ставится набок, держась за него руками, разгоняешься и после четырех-пяти шагов прыгаешь на него, как в седло. Одна нога в угол с открытой стороны, другая – пяткой – в ячейку с другой стороны. Можно и сразу оседлать, а потом разгоняться, толкаясь ногами. Между прочим, ящик сам по себе сразу едет плохо, его надо раскатать, двигая туда-сюда по снегу. И потом чем больше катаешься – тем больше раскатывается и лучше едет.
Через пару дней надоест – ящики валяются кучей внизу, дворники их относят ближе к черному пятну от костра из новогодних елок недалеко от угла третьего дома.
Один раз Генка Косой припер на целую неделю откуда-то огромные сани, почти такие, как прицеплялись зимой к лошади, на которой возили пустые ящики из-под бутылок. На санях катались кучей малой. Кто-то садился, кто-то раскатывал и запрыгивал на ходу. Управлять санями было почти невозможно, хотя когда садился сам Генка, он умудрялся как-то выставлять сбоку ногу так, чтоб ее не сломать, и сани немного поворачивали и ехали не на заасфальтированную площадку перед желтым домом, а вдоль забора детского садика по покрытому снегом земляному бугру, уже немного вверх. Это тормозило ход, и сани останавливались до столбов для белья, между которыми на веревках всегда чьи-нибудь замороженные простыни висели. А так надо было спрыгивать, пока сани не выскакивали на асфальт у желтого дома.
Большие пацаны тоже катались, со взрослыми девчонками, поздним вечерам, крича и визжа совсем как мы, но по-другому.
Горка в овраге за школой
Еще одна горка – в овраге за школой. Туда ходим без спросу. В отличие от довольно пологого склона нашего двора, это крутая горка. Вернее, раскатанных спусков несколько – поположе, покруче и с трамплинами. Можно и на фанерке, но тут и на корточках даже на обычных валенках тебя несет вниз и лихо подбрасывает на трамплинах. Тут уже никакой кучи-малы – пока не уйдет снизу съехавший, лучше самому не катиться.
Но крутиться тут! Пару раз съедешь – и мотает, когда встаешь и бежишь наверх. А кто дальше пробежит вверх по льду? И, естественно, кто быстрее, кто выше прыгнет на трамплине?
На этих горках появляются и большие пацаны, и сами мы туда, став такими же, ходить будем. Девчонки опять же. Одна беда: между нашим поселком и соседним микрорайоном, разделенными этим оврагом, именно на этой горке иногда начинались всякие разборки, не раз и не два заканчивавшиеся драками. А одна, в которой лихо досталось спокойному и тихому Ковалю и кому-то с другого конца нашего поселка, переросла на следующий день в настоящую войну – с толпами бегающих по оврагу и его окрестностям подростков с кольями и арматуринами.
ЛАПТА
Играл на бесхозном дворе
с потомками красных в лапту.
Юрий Кублановский
Куда зафигачивали. Поле, кон, снаряжение. – Правила и хитрости.
– Не вижу не фига! – орет Дудик с дерева.
– Вон, вон. Правее… – Снизу ему. – Теперь левее. Вон ту ветку потряси… Осторожней!
Дудик действительно уже на предпоследней развилке вяза, что между первым и вторым подъездами. На этой высоте стволовые ветки гнутся под тяжестью тела и раскачиваются от любого движения, а если раскачивать ветку, она запросто может треснуть. Дудик стоит на ней одной ногой, другая в развилке, держась руками за совсем тонкий хлыст вверху.
Сначала даже не поняли не то что, на каком дереве, а на дереве ли вообще. Ходили, искали у второго, у первого подъездов, потом аж у третьего дома. На земле ничего. А наверху в листьях просто не видно. Трясли наугад, то есть в ствол по-каратистски ногами били, да без толку, тополь, что потоньше, еще вздрогнет, а вяз и не шелохнется. Наконец, самый мелкий – младший Багаев – увидел. На высоте второго этажа: желтоватый бочок теннисного мяча.
Попробовал залезть Лещинин. Залезть – залез, но ему высоко не подняться – большой слишком, ветки не выдержат. Полез Дудик, потому что самый лезучий, и по деревьям, и вообще: залезть в форточку, если ключи забыли, даже на втором этаже, по газовой трубе, вывернуться на любом пятачке – что в крысы там, жмурки, футбол-хоккей, мотаться на пожарной лестнице, как на турнике, и всё такое. У меня, например, при одном виде того, как на выскальзывающей из пальцев – а внизу в двух метрах тупой асфальт – тонкой железной нижней поперечине пожарной лестницы кто-то переворачивается, от затылка по всему телу взрывался большими холодными мурашками электрический ток. Дудика подсадили к первой развилке, и вот уже он, мячик, руку протяни, потряси. Протянул, но чтобы достать, нужно верхнюю ветку отпустить. Потряс – сам чуть не свалился, а мячик так по-дурацки засел, что и не пошевелился.
– Сейчас палку найдем.
Пока ищем, Дудик слез, надоело там торчать, и лезть больше не хочет. Большие пацаны уговаривать. Ни в какую. Грозить стали – домой сдернул. Кто полезет? Полез Тетёня. Он того же роста, что Дудик, то есть почти на голову меньше нас, и такой же худой, его подсаживать легче, и ветки выдержат. Только если Дудик жилистый, то Тетюня костлявый, один как обезьяна гуттаперчивая, игрушка такая, другой – как пластмассовый кукл, у которого не везде, где должно сгибаться, сгибается, а то и не туда. И это сразу видно. Дудик с нормальной канадкой, такой нагловато презрительный или насмешливый, по обстановке, взгляд, но если надо “а чё я? я ниче” (у взрослых почти у всех почти всегда так). Тетёня – белобрысо-конопатый, под чубчик, с кукольными же моргалками, безотказный. Его еще Зюзей и Хрюпелем кличут.
Это Лещинин зафигачил. Именно он, большой пацан, спортом занимается, в прошлом году, отчертив клёчной палкой перед собой линию кона, подбросил теннисный мяч и с размаху этой палкой по мячу ударил. Мяч пролетел до середины дворовой площадки, ударился об землю, взлетел и поскакал за клумбовый круг (клумбу в том году не разбивали). Стали пробовать. Клёчной круглой палкой ни у кого не получалось. В лучшем случае чиркало, и мяч летел куда-то вбок. Попробовали палкой от ящика из-под бутылок, стало получаться – она широкая, но легкая, и держать неудобно – мячик еле-еле летит.
Потом Лещинин психовал, что правила и вообще как играть, не понимали. Быстрей всего поняли, что лучше вообще не бить, чем бить как попало: ударишь тихо и не в землю, мяч попадет в руки первого из другой команды – матка, – и теперь вам маяться. Но и пропускать удар, не бить, было нельзя. И так как имелось три попытки у каждого, то малышня символически махала раз, два, а третий раз прикоснутся палкой к мячу, зажатому в другой руке, и отпускают их, и мяч, и палку, так, чтобы упали по ту сторону кона. Попытка засчитывается, и никакой опасности. Стой и дожидайся, когда Лещинин или другой большой пацан пробьет, а потом беги.
Кон делался на уровне четвертого подъезда. Линия чертилась во всю ширину площадки, параллельно у клумбы – задняя линия. Справа, глядя от кона, игровое поле ограничивал бордюр. Слева – невидимая линия от угла кона до доминошного стола. Если при подаче мяча он еще до задней линии перелетал за боковые, то попытка считалась неудачной.
Играют две команды: одна подает мяч, другая ловит – мается. В каждой команде от трех до бесконечности людей. Подают по очереди. У каждого по три попытки. При удачной попытке все, кто уже до того неудачно пробил, должны добежать до задней линии, точнее забежать за нее, и вернуться на кон. Тогда у всех вернувшихся снова появляются три попытки.
Команда в поле располагается так: в малом составе (три-четыре человека) выстраиваются друг за другом по всей длине площадки, а если народу много, то двое-трое становятся по бокам от центрального ряда. Задача – как можно быстрее после удара завладеть мячом. Если удается поймать матку, то есть мяч слету после подачи, команды меняются местами. Мяч, пойманный от земли, можно отправить на кон. И если никто из подающих не добежит до середины (определяемой на глаз) поля, то им нужно возвращаться. Если же мяч отправляется на кон, а кто-то уже пересек середину поля, то ему можно спокойно идти за заднюю линию и оставаться там, ожидая такой подачи, чтобы успеть вернуться на кон.
Но, поймав мяч от земли, его можно и не отправлять на кон, а попытаться попасть им в кого-нибудь из бегущих к задней линии или пытающихся вернуться из-за нее. Получилось – отмаиваетесь. А вот промах, особенно в направлении желтого дома, – беги за мячом, прыгающим под горку, а противники уже за задней линией, если вообще не вернулись.
Главное было понять, что это не крысы мячом: не нужно пытаться бегать с пойманным мячом за шурующим к задней линии или возвращающимся и тем более не нужно надеяться попасть в них издалека. Если мяч пойман за задней линией или попал тебе в руки после отскоков где-нибудь в стороне, – брось его или прямо тому, кто ближе всего к бегущим, или, если он далеко, – тому, кто между вами, а он уже перебросит дальше. С двух метров не промахнешься. Хотя и бывали случаи, когда с метра не попадали, но это что-то совсем невероятное. Гóра, прыгнувший, как козел, с каким-то диким гиканьем чуть ли не на полтора метра вверх – и мяч пролетает под ним. Камнем упавший на живот Коваль – и мяч пролетает над ним…
На сильного бьющего строй растягивается: кто-то, лучше двое, должны были быть за задней линией. Потому что мяч почти наверняка полетит туда. Могло повезти. Правда, только тому, кто в принципе мог поймать быстролетящий маленький мяч, и дальний ловил матку после сильного удара. Нет – так все равно бежать за мячом меньше, даже если он допрыгает, докатится до третьего дома.
Но нужно помнить, что подающий может, замахнувшись якобы для мощнейшего удара, просто сложить палку с мячом у самого кона, как это делает малышня, а сам рвануть. Так что пока первый толкнет мяч за кон, подавший уже будет за серединой. Пытаться попасть в него мячом бессмысленно: пока подбежишь к кону, поднимешь мяч, повернешься, бросишь второму или третьему, подавший уже за задней линией. Правда, такое не срабатывает, если подающий – последний, у кого есть попытки, и все на кону, ждут, что их выручат. Тут надо бить со всей силой. Впрочем, если часть команды или хоть кто-то в этот момент уже за задней линией, рискнуть можно: ты окажешься за задней линией, а твой партнер вернется. Тут нужно мяч за кон не бросать – вдруг уже кто-нибудь из возвращающихся за серединой. Взял мячик, развернулся и жди: он на тебя несется, вправо-влево уворачивается. Выходи на него вплотную и даже не бросай – вотри ему мячик в грудь или спину.
Выручения не просто ждут, а орут хором: – Вы-ру-чай! Вы-ру-чай!
Хитрость с тихим ударом может быть и в более трудном для маящихся варианте. Также изображая, что собираешься пробить нормально, не просто складываешь палку с мячом у кона, а тихим ударом направляешь мяч вдоль кона, но с таким расчетом, чтобы он не выкатился за боковую границу. Еще вариант, когда боишься, что сильный удар не получится, а первый готов к любой хитрости, – это свечка от земли. Но она должна быть очень высокой, потому что за время, пока мяч взмывает и падает, ты должен быть если не у задней линии, то готовиться к прыжку за нее, – налету ты неприкасаемый.
Сначала подают малыши. (А на лапту приходили с других домов нашего конца поселка, даже малыши, потому что играли в нее только в нашем дворе.) Складывают палку с мячом на кону, как описано выше, или бьют в землю. При удаче, если первый пропускает такой удар, малыш мог со своей подачи забежать за заднюю линию. Но чаще ничего такого не происходит. И он(а) ждал(а) на кону хорошего удара. Можно сказать, что для малышей (как и во многих других играх) существует беги, а бей только постольку поскольку.
Позиция первого в команде, которая мается, хотя и ставят на нее обычно не самого сильного, чрезвычайно важна. Именно ему достается большинство маток от малышни или после срезок. Первый должен успеть решить: ловить или уворачиваться, потому что мяч может лететь так, что все равно не поймаешь, а если попадет в тыкву… Но главное, чтоб не зажмуриваться и не уворачиваться от любого удара, а то и на простой собачке (в смысле ложного замаха) можно поймать: скрючится – а тут тихий повторный удар, пока очухается, уже поздно.
После малышни идем мы. Тут как сложится. Любой может запендюрить, а может и просрать все три попытки, то есть вообще не попасть по мячу. Подающему орут: “Не маши, бей в землю!” Но ведь ясно, что пару раз потренируешься – третий раз получится. Иногда получается. Иногда нет.
Последними бьют большие пацаны. Палки уже исключительно клёчные. Мяч о-о-очень высоко подбрасывается, и с большо-о-ого замаха о-о-очень сильно отправляется в полет. Кстати, на кону можно стоять только по левую руку от бьющего, поскольку палка из рук может выскочить, и не ближе, чем шагах в пяти, потому что размах офигенный. Случаются и неудачи: банальные промахи, или бабочки, когда мяч летит высоко и даже далеко, но легко ложится в руки третьего или четвертого номера. Обычно же мяч либо прорезает площадку насквозь по низкой траектории, но фиг поймаешь, либо взвивается и летит в район первого подъезда. После клумбы полет делается ниже, мячик начинает скакать, а потом катиться по земле, и деревья не помеха, особенно если было отклонение влево (от бьющего), там деревьев нет. Находились шутники, которые после таких ударов демонстративно шагом, а то и два раза, переходили поле.
Но с той стороны тоже большие пацаны есть. В растянувшейся цепочке даже второй (почти у клумбы) мог поймать летящий как ядро мяч, не говоря уже о третьем или четвертом, ловящих высокие мячи. Правда, чаще всего третий или четвертый ловят уже прыгающий по земле мяч, быстро и точно перебрасывают его второму, который оказывается лицом к лицу с перебегавшими.
Все большие лупят так, что игра иногда превращается в сплошной базар: те, кто маются, пытаются сбить руку подающим. Иногда, довольно редко, мяч застревает в кронах деревьев, и не ближних, где все видят, куда он сел, и доставать насобачились. А где-то в районе первого подъезда. Таким ударам завидовали и помнили их. Но из-за них игра часто прекращалась. Второго мяча не находилось (кто-то мог и зажимать, опасаясь, что его мяч последует за засевшим).
Поиски и спасение засевшего могут продолжаться целый час, особенно вечером, когда уже смеркается, играть за это время расхачивается. И когда Дудик или Тетёня палкой и чуть не грохнувшись сбивают-таки мяч с дерева, игроков остается три с половиной, и игра стопорится. Даже если начинаются споры, вроде что отмаиваться же нужно.
– Что я один за всех маяться буду?
По идее, это и правильно было бы, но никакого кейфа.
ПРИКОЛЫ
…за испуг, конечно, “саечка”.
Сергей Русских
Сорок один – ем один. – За испуг – саечку. – Слива. – Жопа к стенке. – Сто грамм огуречков. – Правый карман. – Велосипед, пьяная лошадь, крапива…
Выходя на улицу с куском, жующий может заявить:
cорок один – ем один, и никто не может у него попросить куснуть. Но его могут опередить, выкрикнув сорок восемь – половину просим. И тогда он обязан поделиться. У меня в семье считается, что с куском выходить нехорошо, и я ни сорок один, ни сорок восемь не ору. Поэтому, наверно, так помнится маргариновый вкус какого-то сухого самодельного печенья, буквально вставшего поперек горла, от которого мне, преодолевая брезгливость (казалось, что все оставляют на этом куске слюни), пришлось откусить, поскольку вышедшему с этим куском Кульку, кто-то прокричал сорок восемь – половину просим с добавлением на всех.
За испуг – саечка
В за испуг – саечка, если считать это игрой, принимают явочным порядком – новенький может и не знать, что он игры, пока на него вдруг кто-нибудь не замахивается, а когда он отшатывается или закрывается руками, раздается:
– За испуг – саечка! – и саечка пробивается.
Сама саечка, выполненная формально, без интереса, представляет собой даже не удар, а так – тычок снизу и вскользь по подбородку, выполненный полусогнутым указательным пальцем. Но не дежурная, принципиальная саечка пробивается иначе: указательным и средним пальцами правой руки, сложенными вместе, но немного крючком и в последний момент подсекая. А еще если левой рукой оттяжку сделать – двойная перевернутая пиявка получится! (Если кто вдруг не знает, пиявка – это высшая форма щелбана: на голову кладется ладонь правой руки, средний палец оттягивается назад левой рукой и отпускается, с силой бия по тыкве.)
Что считать испугом? Если строго, то испугом считается даже моргание, неизбежное, когда тебе ни с того ни сего пытаются засветить кулаком по носу, останавливаясь в последний момент. Но обычно моргание испугом не считается, а только вздрагивание, втягивание головы в плечи, отскок (в случае коленом по яйцам или кулаком в солнечное сплетение), выставление рук, перекосоёбливание рожи.
Спорным может оказаться и то, как саечку пробивать. Можно так, что челюсть после двух-трех саечек начинает отваливаться. Между своими это может закончиться если не дракой, то почти, с запоминанием обиды, чтобы потом при случае отыграться. Но обычно это делается по отношению к более слабым. При том, что свалить считается позорным, лучше терпеть. Но еще хуже не выдержать и расплакаться, и в этом случае лучше уж свалить.
Примерно то же самое со сливой, но ее делаем реже. – Что это у тебя за пятно? Или просто: – А что это у тебя? – И указывается на грудь. Жертва непроизвольно скашивается вниз, за что и полагается слива: нос зажимается между указательным и средним пальцем и оттягивается, иногда так, для проформы, а иногда по-настоящему, до посинения и еще фиг вывернешься. В последнем случае, если это не большой маленькому, драка становится почти неизбежной.
Жопа к стенке и сто грамм огуречков
Два этих прикола часто сочетаются. Тебя хлопают по жопе, произнося: – Жопа к стенке. Ни с того ни с сего, между делом, между другими делами. После того, как хлопнут, надо найти для жопы защиту – прислониться к стене, дереву, сесть на лавку, в крайнем случае – на траву или на асфальт или хотя бы закрыть половинки ладонями. Иногда всё быстро заканчивается, так как все упорно стоят жопами к стенке, и становится неинтересно. Но кто-нибудь начинает подначивать: отходит от своей стенки (стены или дерева), провоцируя других на нападение. Если это удается, то следует серия хлопков, уверток, новых хлопков… Сила и точность ударов перестает контролироваться и все может тоже закончиться обидой, дракой или близко к тому.
Другой вариант продолжения: после начала игры, когда все становятся жопой к стенке, начинаются сто грамм огуречков: прямо стоящего спиной у стены и ничего не боящегося пацана хватают пятерней за его огуречик и сдавливают, крича: – Сто грамм огуречков. Впрочем, чаще всего это действие просто обозначается. Защитой может быть только прикрытие ладонями. Собственно весь кейф, видимо, в том, чтобы сделать такую живую фигуру: народ стоит у стены, дерева или ограды беседки, закрывшись рукой, держа одну ладонь на жопе, другую на огуречке, и пытается одновременно нападать на других. Если все это начинается вообще с без покрышки не ходить – подзатыльника по голове без фуражки – либо доходит до того, что любой даже самый небольшой неприкрытый участок означенных мест подвергается нападению, всё становится очень серьезно, и, как в настоящей игре, все надо делать шустро и точно. Вдруг в самом разгаре кто-то совсем неожиданно начнет еще и за испуг саечку или потребует правый карман, на самом деле имея в виду дать под это дело подзатыльник, заехать по жопе или схватить за огуречик. Что тут честно, что по правилам? – разборкой на эту тему все, как правило, и заканчивается:
– Поджопник нельзя!
– А у меня закрыто все!
– А ты по носу, а не по голове попал!
Совсем по-другому все выглядит, если вдруг девчонки. Собственно девчонки просто ни в чем таком не участвуют. “Дурак!” – если кто пытается, и – без визга, сматываются. А то и молча, но та-а-ак посмотрев. Если девчонка побольше, то можно и напороться – получить в лоб. И надо или драться – с девчонкой, что в принципе невозможно (да еще есть такие, что с неясным исходом), или как-то выкручиваться на словах – обзывалками и пугалками, которые тоже не факт, что проканают.
Правда, однажды, на полянке во время ловли майских жуков большая Валька из четвертого подъезда в ответ на чей-то хлопок и тут же попытку сделать ей сто грамм огуречков ответно вцепилась в огуречик начавшему, злобно смеясь на его оторопелое: “Пусти, ты чё, дура”. После, как пишут в романах, короткого замешательства, две другие девчонки поддержали ее. Пацаны встали к деревьям и закрыли свои огуречки. Девчонки чего-то обидное приговаривая, наскакивали, провоцируя раскрыться. Наш ступор можно понять: к такому повороту никто не готов, и постепенно доходит, что есть во всем этом какая-то несправедливость: у них-то огуречков нет! И никто не придумал, как переиначить (например, “сто грамм помидорчиков”). Одновременно приходит осознание, что уже похоже на глупости. И уже хочется, чтобы девчонки схватили тебя за огуречик. Но это надо как-то так, чтобы не догадались, что специально прокололся. Пока думаешь, кто-то уже побежал за жуком, кто-то кричит неигры, кто-то харе, и всё заканчивается.
Правый карман
Упоминавшийся выше правый карман не имеет, несмотря на непосредственную близость к огуречкам в смысле расположения, ничего общего со ста граммами или глупостям. Это просто спор на содержимое кармана, не обязательно правового – карман может быть левым, нагрудным карманом рубашки или даже пистончиком в шортах. Пари заключается по обычным правилам. Спорящие пожимают руки, а третий разбивает их, в этот момент произносится: правый карман. Или левый, или, если осенью, внутренний; может быть и у одного один, у другого другой, – это как предварительно договоритесь: например, левый против правого. После этого всё, что находится в соответствующих договору карманах, после слов “такой-то карман” становится собственностью другого. Надо все время помнить, что в спорный карман ничего нельзя класть: в любой момент может последовать такой-то карман, и ты расстаешься с парой гривенников, перочинным ножичком, стопкой фантиков, биткой или заложками. Исключение делается только для ключей от квартиры: их не берем, но считается, что это ошибка положившего их в карман, и можно требовать одно прощение, то есть, в случае, если потом ловится выигравший ключи, ему один раз прощается.
Спорить дважды на один карман с разными пацанами считается обманом. Поскольку споры перекрестные, то в результате приходится все свое имущество носить в одном кармане, так как все остальные поставлены на спор. Как-то у Кулька, спорящего не только на карман, а на всё на свете, остался только один карман – нагрудный на рубашке, он был набит и оттопыривался как буфер, что ему сразу и продемонстрировали, коллективно замацав.
Вообще, поймать кого-нибудь на кармане трудно. Хотя, с другой стороны, практикуется взять на пушку: кто-то может забыть, на какой карман с кем поспорил и, не имея возможности ничего доказать (например, в случае сговора со якобы свидетелем), вынужден расставаться с содержимым неправильного кармана, обещая, как водится, отомстить накольщикам.
Спор может продолжаться неделями, пока кто-то из его участников не скажет харе, а другой согласится. Так что пара спорщиков могут, если идут на принцип и в других делах, тянуть месяцами, а все следят за ними и даже болеют за того или другого из противников.
Иногда правый карман – это форма угнетения. Кто-нибудь из больших пацанов или из тех, кто просто посильнее, без всякого спора объявляет вдруг кому-то из мелкоты: правый карман. И если тот не находит защиты у двора (например, всех достал чем-нибудь, или ему мстят за что-то, или никого, кто может заступиться за него, во дворе нет) либо другого большого пацана, то силой подвергается обыску и, если что в кармане находится (или даже в карманах вообще), всё отнимается. Впрочем, иногда угроза пожаловаться родителям (своим или обидчика), несмотря на то, что это осуждаемый всеми ход, срабатывает, и вещи возвращаются с издевательствами в адрес маменькиного или папенькиного сынка и, бывает, даже объясняется, что это понарошку: “Я пошутил, а ты развонялся тут…” Однако запоминается, что вот этот может себя так вести и ему ничего, а с обиженным, оказывается, так можно, и кроме как родителям пожаловаться ему некому. Да кто себя при этом как из присутствующих ведет, так же, как при любом угнетении, откладывается.
Нарваться ради
Наряду с описанными, в том числе жестокими, приколами, похожими на обычные игры, есть и такие, чтобы просто сделать кому-то больно, обидеть или унизить кого-то.
Велосипед. Подходишь сзади и, крепко схватив за мотню, резко поднимаешь жертву вверх. Естественной его реакций будет вращение руками и сучение ногами для удержания равновесия.
Скамейка. Один незаметно подбирается к жертве сзади, встает на четвереньки, а другой толкает ее в грудь: падение неожиданное и неотвратимое. Правда, есть риск, что, заметив подкравшегося и делая вид, что не замечает, тот, под кого пытаются подсесть, возьмет и вроде случайно лягнет ногой, а потом:
– Ой, извини, не заметил! А что это ты тут ползаешь?
Совсем тупые вещи.
Дать поджопник, если кто-то нагнется, просто так, или ударить тыльной стороной расслабленной кисти, но так, что обожжет, по жопе. При этом обязательно говорится: Эх! По натянутой не грех!
Просто пальцем нажать на ключичные впадины. За шиворот насыпать песку, налить воды, запустить жука или гусеницу. Подойдя сзади, схватить рукой за горло и при этом еще другой рукой рот и нос заткнуть – снять часового называется.
Есть еще одноразовые, потому что второй раз никто не попадётся, приколы. Спрашиваешь: “Показать, как пьяная лошадь (вариант: крокодил) кусается?” – И не дожидаясь ответа, как можно сильнее хватаешь за ляжку прямо над коленкой и сдавливаешь всей пятерней со всей силой. То же самое, в смысле не дожидаясь ответа: “– А давай крапиву покажу!” – И сжимаешь двумя руками руку жертвы сразу за запястьем, делая проворот в разные стороны с сильным нажимом: рука у попавшегося после этого красная и горит.
И помнить надо, что во всех этих случаях вполне нарваться можно. Даже заведомо более слабый может так взорваться, что мало не покажется.
ОБ СТЕНОЧКУ И ПРОБКИ
Тут играют в деньги
Маленькие детки.
Прыгают от стенки
Звонкие монетки.
Олег Григорьев
Об стеночку: на деньги, на щелбаны; накладка, чок, дотянуться; кровь на асфальте. – Пробки: сплющь, бросай, выбивай; профессионалы из шестого дома.
Наши пробки, и об стеночку – варианты блатных игр. Пробки – это денежка или деньгá (по-разному называли), а об стеночку – общее название.
Об стеночку
Блатные играют на деньги, а мы играем на щелбаны, очень редко тоже на деньги, но по копейке, иногда – на заложки. Монетой ударяют об стену. Она отскакивает и падает на асфальт. Следующий старается ударить так, чтобы его монета попала на уже брошенную монету. И лучше всего, чтобы она так и осталась лежать на ней. Получается накладка, стоящая три или пять базовых ставок (как договоримся). Если же после попадания в монету твоя монета отскакивает, то это чок. За него полагается отдать две или три базовых ставки. Но даже не попади монета на монету, ты выигрываешь, если можешь, растянув пальцы четвертью, коснуться обеих монет, хотя бы еле-еле зацепившись за их ребристые краешки: базовая ставка твоя. После чока также, когда монета отлетала не больше чем на четверть, к чоку приплюсовывается дотянуться.
Играют и не по базовой ставке, а на монеты, которые в игре. Вернее, эти два принципа сочетаются. Скажем, играем трюльниками или пятаками, а также двадцульниками, которые только цифрой и цветом отличаются от трюльников (легкими и маленькими копейкой и двульником, равно как гривенником отскок и точность меньше), в принципе можно было и пятнадцатью копейками. Дотягиваясь, брали из твоей монеты копейку, чокнув – две или три, при накладке можно забирать трюльник (или пятак) целиком, прямо с кона.
Кон ограничивается куском стены с границами по бокам – обычно пара-тройка метров. Кроме того, по вышине нельзя бить ниже колена, а то и пояса (как договоримся). На земле, вернее, на асфальте, границ нет: монета может лететь куда угодно. Правда иногда договариваются, что дальше тротуара нельзя, попал туда – монета переносится на заранее определенное для таких случаев место, обычно близко от стены, штраф такой.
Сам удар об стеночку может быть каким угодно. Можно отойти на три шага от стены и бросить монету об стенку с ладони. Можно встать правым боком (левшей во дворе нет) вплотную к стене и, почти погладив штукатурку, отпустить монетку. Но в любом случае надо бросать прицельно. Точнее всего получается после удара ребром монеты с близкого расстояния об стенку – с рассчитанной, разумеется, силой и под нужным углом – зажатой между большим и указательным пальцами (остальные не поджаты, а расправлены петушиным гребнем) монетой. Но при лежащей у самой стены монете стоит попробовать второй из названных вариантов, а при улетевшей, упрыгавшей, укатившейся черт знает куда – лучшим может оказаться первый вариант.
Теперь представьте, что играют пять, а то и семь человек. Сколько возникает сочетаний, возможностей выбора, случайностей, расчетов. Чего стоит, например, вариант, когда у тебя чок с одной, после которого накладка на другую, а ты еще дотягиваешься сразу до трех монет! А потом бьет попавший под твою накладку – и почти все отыгрывает…
Играем до того, как кончатся деньги или заложки, а взаймы уже не дают. Или пальцы и лбы начинают болеть, а то вдруг просто уже никакого кейфа. Многое зависит от того, как договаривались: рассчитываться после каждого кона или вести счет до конца игры. При игре на деньги разница чувствуется слабо, а на щелбаны, да еще если пять щелбанов можно заменять на пиявку, – ой как ощутима.
Так или иначе, выбывает один, другой, третий… Победитель может собрать копеек пятьдесят, наколотить сотни три щелбанов (при расчете после каждого кона). Но чаще всем в какой-то момент просто надоедает, и если все остаются примерно при своем, то большинством решают: харе. И жилить тут бесполезно. Не насильно же заставлять, а если уж так охота – играй вдвоем, или вообще сам с собой – тренируйся.
Преимущество, конечно, у тех, у кого четверть больше. Но дотягиваться тоже надо уметь. Растяжку нужно постоянно тренировать. Рассказывалась история, что, когда у блатных судьбу червонца решал буквально сантиметр, то, чтобы дотянуться, игрок ножом надрезал себе кожу между большим и указательным пальцем. Он тянулся, рана становилась шире, хлестала кровь… Иногда, рассказывая эту историю новеньким, показывали то самое место – с темным пятном на асфальте.
Пробки
В пробках на начерченный на линии кона кружок устанавливается стопка бутылочных пробок по числу играющих (у блатных, опять же это, это деньги). Пробки заранее подготавливаются для игры: прокладочная пленка вынимается, края сплющиваются. Делается это половинкой кирпича (молоток из дома не вынесешь). Пробки с надписями, тиснением или рисунком были тогда редкостью – от чешского пива, например, поэтому особо ценились. На кон их не ставили, и можно было выменять одну такую на две или три обычных.
Пробки устанавливаются пузом, то есть сплющенной стороной, вверх. В стоящую на кону башенку из пробок надо попасть биткой – свинцовой, можно той же, что и в фантики, но некоторые делают специальную: больше в диаметре и тоньше. Бросают шагов с пяти-семи по очереди, которая определяется предварительным коном. Попавший в пробки идет к кону и забирает себе все, которые перевернулись, а затем начинает выбивать – переворачивать оставшиеся на спине, ударяя в них биткой. Каждая новая перевернутая становится его. Если он мажет – буквально бьет мимо пробки или пробка не переворачивается, либо, перевернувшись, не оказывается пузом вверх, то выбивает следующий по очереди. Кон длится, пока все пробки не выбиваются.
В пробки (и, видимо, в денежку, проверить не получилось как-то) больше играют в соседнем шестом доме. Я это понял, когда, оставшись дежурить в школе после уроков (то есть подметать в классе), Лёник, Васёк и я из нашего дома и Соболь из шестого затеяли сыграть в пробки (то, что пробки таскали с собой в портфеле, означало не их популярность, а просто то, что начинается весна и высох асфальт). Соболь дергался, жилил – чуть в драку не полез, когда кто-то в шутку перевернул пробку рукой. Потом они с Харламом стали ходить к нам, и в пробки всегда выигрывали. Может, и поэтому пробки как-то заглохли – ну не шло, чего позориться?
ВЗРОСЛЫЕ
На четвертом этаже
Пожилая женщина…
Игорь Холин
почти вспомнил
бабушку
подругу моей бабушки
Иван Ахметьев
Этот непослушный мяч. – Бабки на скамейке. – Жорик-обжорик и его защитники. – Как поймали Кузю. – Порка ремнем, кручение уши…
Нас гоняют и нам иногда достается. Из-за окон, сохнущего белья, ради защиты чад, из вредности. Мячи не всегда летят туда, куда направляются. Пыль и гам. Есть маменькины сынки и папенькины дочки, а также злобные тетки, мужики и бабки. И они знают, что большинство родителей предпочитают простейший воспитательный метод, и поэтому как что бегут к ним, если у самих не получается схватить, поймать, надавать.
Окна, сохнущее белье, бабки на скамейки и мяч обыкновенный
На площадке у пятого подъезда два окна по сторонам от пожарной лестницы, нижний проем которой служит нам кольцом при игре в баскетбол, но это казенные закрашенные белой краской окна – сначала детской поликлиники, потом женской консультации. Зато следующее окно справа (если смотреть от нас, с площадки) – окно кухни Доценок. Либо одна из двух взрослых дочерей, либо жена Любезного целый день торчат в этом окне. Каждый раз, как мяч оказывается за водосточной трубой, которая проходит между окном женской консультации и их окном, они начинают грозить нам в окно, кричать в форточку, а если мяч, что случилось за все время три-четыре раза, попадает – всегда под углом, почти вскользь – в стекло, то они выскакивают во двор и пытаются, опять же оря, отнять мяч.
Вообще, за все время ни одно окно, ни здесь, ни за футбольными воротами разбито не было. Возможно, конечно, именно потому, что нас этим так доставали, что мы, даже не задумываясь об этом, подсознательно, старались в опасном направлении бить и бросать пореже и потише.
Самые опасные – правые (если смотреть опять от нас) окна третьего и левые – четвертого подъезда, так как штангами футбольных ворот при игре в одни ворота являются два тополя, растущие напротив этих окон. Между полем и стеной дома идет дорога, затем грунтовая полоса с деревьями и узенький тротуар вдоль стены, но всё это не гарантирует от попадания в окно: расстояние все-таки небольшое, к тому же под окнами третьего подъезда не самый густой вяз, а под окнами четвертого – вообще хилый тополь. Окна подъездов разделяет водосточная труба. Слева и справа от нее окна коммуналок – соответственно комнаты Красновых и их общей кухни с Барановыми в третьем и Борьки-маляра с матерью и их общей кухни с Кузнецовыми в четвертом. Все они относительно тихие. Барановы позже, впрочем, станут немного шуметь, а борькина мать как когда.
Нам, можно считать, повезло, потому что левее подъезда за окнами комнаты Шуры-футболиста, старика, игравшего за заводскую команду и запросто игравшего с нами во дворе, окно его с Кульковыми коммунальной кухни. Мать Кулька, которую все зовут Манькой, не дала бы нам и ногу отвести для удара в направлении ее, пусть и коммунального, окна. Так что футбол в одни ворота со штангами-деревьями именно потому и был возможен, что это окно находится не за ними, а в стороне.
Таким образом, хотя, как считается, мы со своим футболом (кстати, взрослые футболом называют не игру, а мяч, игра – это “гонять футбол”) опасны прежде всего для окон, на самом деле это не так. Куда серьезнее вопрос о белье. Оно в разные годы сушится в разных частях двора. Нас больше всего устраивают столбы между первым и вторым подъездом. Но однажды они приблизились к теннисному столу – и сразу проблема. Белые простыни, пододеяльники, наволочки, разномастные рубашки, майки, кофточки, салатные, розовые, голубоватые лифчики и трусы! Дело не столько в том, что можно угодить мячом прямо в, но больше в том, что поднимается пыль от нашего беганья, и, кроме того, всегда существует вроде бы невероятный, но вполне реальный вариант попадания мячом в деревянную дрыну, стойку, которая поддерживает провисающую под тяжестью мокрого белья веревку, протянутую между столбами или между столбом и деревом. Дрына может покачнуться от удара, перевалиться справа налево и продолжать поддерживать веревку. А может перевалиться и, накреняясь под тяжестью мокрого белья, потерять устойчивость, заскользить, хотя внизу у нее гвоздь, по земле, и веревка провисает, а белье начинает полоскаться нижним краем по земле. И это дважды случалось! Что потом бывало – рассказать не могу, потому что мы исчезали, и не просто исчезали, а на пару недель: перебирались к ателье мод играть на асфальте, откуда нас тоже гнали ательевские, спасая свои огромные витрины. Или даже забывали про футбол, бегая во что-нибудь в гаражах или на второй полянке – в парке у завода. “Перестирывать” – это было одним из самых ужасных причитаний наших матерей.
Еще клумба, когда ее засевают и она расцветает собачками, мелкими фиалками и ноготками, обрезает двор, но случается это не каждый год. Тетки ее оберегают, но все-таки не так строго, как собственные окна и белье.
А самый кошмар – это скамейка напротив четвертого подъезда под угловым, самым старым и большим вязом во дворе. Тополь-штанга от нее буквально в двух шагах. Эта скамейку иногда целыми днями занимают бабки. При игре в одни ворота мы в этом случае автоматически сдвигаемся на одно дерево, ближе к третьему подъезду. Для нас это хуже, так как ворота получаются шире и штанги не на одной линии. Если же и скамейку напротив третьего подъезда занимают бабы помоложе (что, правда, редко бывает), то в одни ворота не получается совсем. Но как не сдвигай и как не крути футбольное поле, застраховаться от случайного попадания в скамеечниц невозможно. Попадаем, увы, и в ноги, и в плечо, и в грудь, и в голову, и порой неслабо.
Старушечий скамеечный актив делится на две неравные части. Группу тихих составляют горбатенькая бабушка и моя бабушка. Звери – это дворничиха Колосова из моего шестого, ничья бабка из третьего, бабка Палашенко и Жоркина бабка, а бабка Васька Голованова готова их всегда поддержать, как и мать Борьки-маляра.
Помимо голошения, часто переходящего в перепалки с нами, главное их оружие – жалобы нашим родителям и поимка мяча. Мяч ловится только в том случае, когда попадает прямо к старушкам. Попытки прямо из игры извлечь мяч или, ха-ха, кого-нибудь из нас сцапать, заканчиваются какими-то каракатицевыми сценами, где в главной роли – растопырясь полураком – выступают Жоркина бабка или Колосова.
Схватив мяч, они тащат его домой, и только к вечеру, после долгих унизительных просьб, часто при участии нормальных родителей, мяч возвращается, при условии, конечно, что мы будем уходить куда-нибудь играть, а то следующий раз мяч порежут. И пару раз резали! Поймав мяч, бежали за ножом и не где-то там на кухне, где брался нож, а во дворе, у нас и у всех на виду мяч вспарывался. И бросался нам под ноги. Резиновый, естественно, восстановлению не подлежал, а надувной – зашивалась покрышка, заменялась камера, – и мяч снова в деле.
Если тащить пойманный мяч домой бабкам лень, а вспарывать – не тот градус, то они заталкивают его под лавку и “хоронят”, если говорить их языком, в ногах под своими длинными темными юбками. Мы начинали переговоры-уговоры, и иногда под честное слово, что уйдем, мяч возвращается – и мы уходим. Если переговоры долго ничего не дают, то имеется подвошный вариант. Выстраиваемся у лавки полукругом и, клянча хором, на самом деле отвлекаем внимание от подкрадывающегося сзади Петьки Багаева, или другого маленького и шустрого пацана. Он хватает мяч из-под юбок или выбивает его ногой сзади к нам. Чаще всего в этом случае мы назло продолжаем играть, но стараемся снова не вляпаться: если кто, заводившись, приближается к скамейке, кричим ему: “Не нарывайся!”, “ушел оттуда!”. А большие пацаны могут запросто попридержать старушку и даже замахнуться на нее, пока мяч выуживаем.
Что касается крика-ругани, то все стандартно и примитивно:
– Идите отсюда играть.
– Сами идите.
– Вы тут носитесь как скаженные, а мы никому не мешаемся.
– Нам мешаетесь.
– Чем это мешаемся?
– Вот расселись тут.
– А куда же нам идти?
– На кладбище.
– Хулиганье. Мало вас родители лупят. Да, что с ними разговаривать. Родителям сказать и дело с концом.
– Напугали.
– А это чей? А я его знаю!
– А вас бог накажет, что вредные такие, сами не живете, и другим не даете.
–Паразиты! негодники! паршивцы! Драть вас некому. Держи, держи вон того!
–Ух, как страшно.
Только в двух случаях мы признаём нашу полную неправоту. Это когда всё-таки в окно, пусть и не разбивая. Правда, если не поднимается хай, можно и не срываться, а продолжать, как ни в чем не бывало. А вот когда прямое попадание по тыкве кому-нибудь из бабок и раздается как сирена: “Убили!” – тут остается только хватать отскочивший мяч и молча и быстро сматываться.
Рекордсмен по вышибанию старушек и попаданию в окна – Лобан. Он здоровый, отлично играет в нападении, очень сильно бъет по воротам, но так же сильно может лупануть куда угодно.
Оттягивают на нас не только за футбол и прочие резкие игры с мячом, но и из-за того, что лазим по деревьям – причем боятся одновременно и что сломаем, и что разобъемся; за березовый сок, вышибалы у стены – потому что стучим мячом в стену, костер во дворе, ближе к детскому садику – особенно с шифером, который раскаляясь, лопается, и осколки разлетаются далеко вокруг. Кажется только за чапаевцев (если кто вдруг не знает – это выбивание шашек противника собственными шашками, производимое посредством щелчков-щелбанов) не достают, да и то, видимо, только потому, что в них мы во дворе играем редко. А вот в домино (в козла и паука) и карты (помимо дурака в козла же, веришь-не-веришь, девятку, трыньку, буру, говно) режемся часто – и это тоже всем по фигу, потому что никому не мешаем. Правда, тут тоже есть проблема, и решается она без вариантов: приходит время мужиков забивать и резаться, и они нас со стола сгоняют.
Погони и поимки
Обычное дело, когда взрослые заступаются за своих чад, пытаясь наказать обидчиков. Под постоянной защитой находится Жорик-обжорик. Кличку ему даже придумывать не надо было. В обеденное время на весь двор раздается: – Жорик, обедать! – Но это не значит, что он должен бежать домой. Наоборот: во двор выносятся табуретки, тарелки с едой, и бабушка Жорика кормит его с ложечки прямо во дворе. Некоторые из малышни принимают приглашение жоркиной бабки присоединиться, и им что-то перепадает. С ее стороны это хитрый ход: в компании Жорик хоть что-то съедает, а так, видимо, совсем ничего не ест. Действительно – “видимо”, в смысле зримо: Жорик – настоящий дистрофан.
– А кому эту ложечку? – бабка делает вид, что подносит ее одному, другому, но не дает им, а торжественно провозглашает: – Жорику! – и быстро сует ему ее в рот, резко поднимая ручку ложки вверх, чтобы внуку ничего не оставалось, как проглотить щи. Во время этой кормежки грех не поорать хором: – Жо-ра–об-жо-ра!
Жорика долго берут в игры, только если уж совсем некому играть, и бесцеремонно выгоняют из игры, если он чего-то не понимает или у него что-то не получается, и он мешается. Ему остается только с малышней играть. Иногда он огрызается на наши издевательства: молча отбегает подальше, но так, чтобы успеть, если что, к своему подъезду раньше нас, и оттуда начинает кидаться в нас камнями.
Однажды, когда мы, как всегда в таких случаях, стали отстреливаться, я попал ему камнем в голову и, как потом выяснилось, разбил ее до крови. Все участвовавшие в перестрелке сразу рванули кто-куда, как только Жорик заорал. Бабка и мать Жорика погнались за нами. Бабка отстала у первой полянки, а мать гналась за нами до середины второй. Она кричала, угрожала, и мы не сомневались, что, попадись ей кто-нибудь из нас, она бы растерзала его. Но никого ей поймать не удалось.
Вернувшись во двор, я из-за угла (благо, подъезд крайний) проскользнул домой и запросился спать. Родителям эта хитрость была известна: или заболел, или что-то натворил. Не успел я залечь, как в дверь звонят. Это мать и бабка Жорика, они требуют моей выдачи на расправу. Покричав, довольствуются обещанием родителей обязательно меня серьезно наказать. Во дворе известно, что это значит: порка. Но меня только ругают, хотя отец, приехавший на обед, и демонстрирует готовность применить ремень. Но, наверно, мой рассказ о том, что Жорик первый начал, и как за нами гналась Жоркина мать и “хотела убить”, впечатлил родителей, в смысле выходило, что я уже наказан испытанным при погоне страхом.
Гонялся за нами и отец Жорика. Мы дразнили Жорика, а из окна с их третьего этажа высунулся его отец и стал на нас орать, защищая сына. Небольшой кавказский акцент плюс его орлиный профиль (он был рыжим – что нами по недомыслию дополнительно расценивалось как смешная ненормальность: с Кавказа, а рыжий) сподвигли нас на форму ответа: мы стали орать: “Асса!”, а кто-то изобразил лезгинку.
Ржем, естественно. В тот, кажется, миг на крыльце подъезда возник Жоркин отец. Впоследствии утверждалось, что в руке у него был огромный кухонный нож, тесак. Он секунду осматривает двор. С рыжей растрепанной гривой, в салатной майке и синем трико, похожий, когда прыгнул с крыльца и бросился за нами, на льва. Рвём кто куда. Я – за дом со стороны нашего подъезда, большинство – тоже. Это дает возможность выбора: бежать вокруг дома, через дорогу в гаражи и сараи, к детскому садику. Главное, чтобы были повороты и препятствия: на прямой взрослый мужик догонит пацана. Хорошо также, если есть куда заныкаться. Никто тогда не был пойман и “зарэзан”. Почему-то жоркина отца хватило только до угла за дом. Тут все рассыпались по указанным направлениям, а он так и не выбрал себе жертву и, что-то прокричав, вернулся во двор. Возможно, конечно, это была такая тактика, и он рассчитывал, что, как только увидит в окно, как мы возвращаемся, втихаря выскочить во двор и уж тут. Но в таких случаях никто во двор не возвращается, и даже на следующий, и позаследующий день самыми интересными играми остаются те, в которые играют как можно дольше от дома.
Капец всё-таки случился, полный. В беседке, которая пару лет стояла у песка, в начале спуска к желтому дому, кто-то – потом выясняли сами между собой, кто, да и что, собственно, произошло, но так и не выяснили – то ли толкнул, то ли как-то еще уронил старшего Багая. Младший – Петька – был вроде как сын двора, малыш еще совсем, веснушки, вздернутый нос, носится во всё как заведенный, только что не искрит, встревает на полном серьезе в наши разговоры, и это никого не напрягает, а наоборот, прикалывает. А вот его старший брат Витька – немного тупорылый, что ли: худой с бесцветными глазами, ни во что толком играть не умеет, помалкивает, но может и ругнуться, и случайно вроде по ногам заехать. У них есть еще старшая сестра – рыбообразная девица, никак в дворовой жизни не проявлявшаяся. Об их отце, внешне похожем на уголовника из фильма, говорят, что он действительно сидел. Потом он еще сядет – и будут говорить, что за изнасилование падчерицы: братьям он был родным отцом, а их сестре – отчимом.
Итак, старший Багай падает в беседке, скулит, все ржут, а он убегает домой. И вдруг видим: к беседке идет его отец, а Багай ему что-то говорит и рукой на нас показывает. На лице у отца всё написано. Не сговариваясь, рвем когти. Кто куда. Папаша приклеивается сначала к группе, которая рванула через сорок второй садик. Потом бросает их, и – к булочной. Прямо на нас выруливает: Толька Бочкарев, Кузя и я – на площадке, где летом по субботам фильмы вечером показывают. Кроме как к оврагу за школой к оврагу бежать некуда. Под строящимся мостом тормозим: вроде оторвались. Возвращаемся, немного выждав. На углу у продуктового кого-то из наших встречаем. “Да все уж”, – говорит, в смысле багаевский папаша ловить нас перестал.
Фиг-два! У вторых дверей продуктового – народ там шастает, поэтому не сразу увидели, – буквально нос к носу сталкиваемся с Багаем-отцом. Пригнулся, руки расставил. Назад? Всё по прямой придется. И – Толька рвёт по левому краю, вдоль дороги, я по правому – вдоль станы у магазина. Он на меня. Еле удается почти под рукой проскочить, а там за угол – и опять во дворы. А Кузя за мной полез, ну и попался. Извивается в татуированных руках. Волоком его через сквер во двор батаев папаша тащит. Мы за ними – на безопасном расстоянии.
– Это не он, – кричим.
– А кто?
Молчим. Может, за нами бросится, а Кузю отпустит? Нет, доволок. Сдает Кузю родителям. Отец его ремнем порет нещадно. Но Кузя никого не заложил. И никто из нас, чтоб друга спасти, виновником не объявился. Героем, разумеется, Кузя не стал: во-первых, попался, во-вторых, как ныл, когда волокли, все слышали. А то, что не заложил – так, может, не знал просто, кого?
Мне тоже однажды досталось, но если Кузю, как и всех его пятерых братьев и сестер, родители лупили постоянно, то со мной это было не просто первый, а вообще единственный раз. В начале зимы какая-то незнакомая девчонка из третьего дома упала, поскользнувшись на только что затвердевшем льду. Лед треснул, девчонка оказалась в грязной луже, а я рядом. На ней была белая пушистая шубка. Она орала, ее подняли и вытащили, в том числе я. Лет мне было тогда было всего ничего: в школу только осенью идти.
Вдруг сзади кто-то хватает меня за плечи.
– Этот тебя толкнул? – девчонка кивает. Я выворачиваюсь из рук ее папаши:
– Врет она! – возмущаюсь.
– Кто родители? Где живешь? – крепко держит.
Я молчу. Ничего, думаю, что он мне сделает? И я же не виноват.
– Пошли. Веди меня к ним.
Я ни с места. И он поволок меня. Я поджимаю ноги. И он начинает мне ухо крутить – раньше такого мне испытывать не приходилось. Я заорал. Одной рукой за шиворот, другой за ухо он волок меня в наш двор. При этом ухо продолжал именно крутить – вою, как у зубного. Почувствовав, что ухо сейчас оторвется, я запросил прощения. Наверно, это было расценено как признание, и он начал драть мне второе ухо и пинать ногами.
Начинаю верить, что толкнул девчонку. Мы стоим на бугре от клумбы. Я вижу наш подъезд. Кто-то говорит, где я живу. И меня доставляют к дверям квартиры. Когда мой палач звонит в дверь, я понимаю, что сейчас это всё закончится. Родители защитят меня (это было воскресенье). Как бы не так! Отец слушает, что ему говорит всё еще заведенный мужик, а потом зажимает мою голову между колен и хоть через штаны, а больно, и дико обидно, несколько раз с силой бьет меня ремнем.
Отпускает, и я бегу в нашу комнату. Плачу, прижавшись к бабушке, а в дверях стоит мой родитель, и орет, объясняя, что бьют меня не за сам проступок, а за то, что вру. Но к этому моменту я уже абсолютно не верю, что я в чем-либо виноват.
Лет пять спустя история почти повторилась. Мы играли в крысы. Я настигал маленькую Вальку из из четвертого подъезда, она поскользнулась на льду, упала и завопила. Мы все бросились к ней, подняли. Рука у нее не двигалась. Мы повели ее к подъезду. А там уже стоял ее отец, который сам всё видел, в смысле, как я ее толкнул. За что я тут же получил оплеуху, от которой чуть не упал, а в глазах потемнело. Потом все их семейство пыталось меня гнобить. И дуболомный отец, и визгливая мамаша, все вечера резавшиеся в козла и лото соответственно, чуть что обзывались, прям как дети. Тогда я первый раз оказался евреем – идею, что никем другим я, темненький и коварный, быть не могу, впрыскивала мамаша в форме риторических вопросов и предположений, вроде: а они, там в шестом подъезде, все евреи?
Было, конечно, и другое. Родители покупали нам мячи, велосипеды, игрушечные машины, конструкторы… А мой отец, например, как-то организовал у себя на работе изготовление палок для клёка для всего двора. Сначала на мазике, а потом на “Татре” катал нас сразу по трое-четверо, заезжая к нам пообедать, дядьВитя, и обязательно раз за лето привозил во двор полмашины песку. Да, что там говорить: лет до шести я заставлял и отца, и мать после работы играть со мной в хоккей, не говоря уже о семейных выездах на Волгу и в лес и о поездках в деревню ко другой бабушке!
И вообще, взрослые в наши дела не слишком лезли. Считали естественным, что мы сами чем-то там занимаемся. У них же работа. При этом несмотря на то, что они, обычно вспоминая о своем детстве как о трудном, голодном, предвоенном или военном, когда не до игр было, признавали-таки, что играли много. Правда чаще всего эти признания были в том духе, что “мы тоже играли, когда маленькими были, но не так же!” – в смысле громко, дико, опасно для себя и окружающих.
КРЫСЫ, КОЛДУНЧИКИ, ПТИЧКИ НА ДЕРЕВЕ
На поприще сей жизни склизком
Все люди бегатели суть…
Гавриил Державин
…Куда мы во всю прыть
несемся? В догонялки,
в колдунчики да салки…
Наталья Горбаневская
– Кры-са! кры-са! – Крысы мячом, крысы на одной ножке, крысы в воде и т.п. – Крысы ногами. – Колдунчики: заморочка с правилами. – Птички на дереве, собачки на земле
Ноги все меньше касаются земли, будто какая-то паутина, прорастая в тебя, держит тебя, и вот рвется, особенно в правом боку. Второе дыхание (а есть, есть еще и третье!). В какой-то момент ты вообще отрываешься от земли. И неподвижный воздух внезапно превращается в ветер, прохладный ветер посреди знойного дня и быстрыми волнами бьется о лицо и холодит руки. А если остановиться – сразу весь вспыхиваешь и горишь, и будешь пылать, пока снова не побежишь, не разгонишься, не полетишь.
Крысы (догонялки)
Крысы, наряду с футболом и клёком у пацанов, прятками у всех, почти никогда не надоедают, и если ни во что не играется, то начинаем в них. Крысы – это всё равно, что салочки, горелки, догонялки, но таких названий мы не знали.
Крыса (водящий) должен догнать одного из играющих и коснуться его рукой, и тогда тот становится крысой и пытается догнать кого-нибудь из играющих. Обычное правило: открысивший некоторое время нéигры, чтобы отбежать подальше от новой крысы. Играем по всему двору, но иногда ограничиваем поле, например: “За клумбу не забегать!” Главное – умение быстро бегать, затем – уворачиваться и использовать деревья, столы, лавки, грибок или беседку, закруживая крысу.
Уловки стандартные, но срабатывают. Крыса может демонстрировать всем видом, что он или она в данный момент охотится за одним из игроков, а сам(а) незаметно, бочком, приближается к другому, и, когда появляется шанс, неожиданно бросается к зазевавшемуся. Редко применяющийся прием, в основном старшими пацанами, – прыжок рыбкой и касание в полете с последующим падением. Это даже на песке, как пузом или ребрами по нему проедешь, все отобьешь и обдерешься еще. А просто на земле – это как было такое выражение: чеши пузо об асфальт.
Крысу все дразнят, на чём часто и попадаются. Крыса может придуряться, что ее это не трогает и что он вообще никого поймать не может, так что уже самого крысу пытаются коснуться (высший шик). Тут и попадаются. Самое простое дразнить: “Кры-са! кры-са! кры-са!” Долго и громко, пока на месте пацана или девчонки действительно не появляется огромная темная крыса, переминающаяся на задних лапах, шевелящая черным носом с подрагивающими усиками, стреляющая во все стороны маленькими глазами, бьющая о землю коротким толстым хвостом, ощеривающаяся частоколом острых зубов с блестящей на них на солнце слюной. И вот она бросается сразу на всех. Будто распадаясь на несколько меньших, и от этого очень быстрых, крысят. – А-а-а! – вырывается, почти безнадежное, в предчувствии неминуемого. Вот крыса несется за спиной, и нет мига, чтобы оглянуться, может быть, именно этот миг и решает, жить тебе еще или умереть сейчас. Это-то и значит: жопой чуять! Куда бежать, как и когда извернуться, чтобы уловить пустой хлопок когтистой лапы о воздух где-то у лопаток?
Но, вообще-то, все просто. Выносливая крыса просто тупо бегает за одним из игроков и рано или поздно настигает его. Или подворачивается кто-нибудь, потому что начинают отвлекать, понарошку подставляясь. Быстрая крыса подбирается на нужное ей расстояние и, рванувшись и выложившись в коротком рывке, ловит выбранную ею жертву. Конечно, иногда коса на камень находит. Лобан мог три круга по двору за Гóрой делать, а Лещинин за Дудиком – до полного изнеможения скакать через стол и скамейки, крутиться вокруг столба и деревьев.
Замаивают в крысы редко, но случается: в основном из-за разницы в возрасте. Девчонки играют с пацанами часто и почти на равных. Во-первых, пацаны начинают рисоваться, и на этом ловятся. Во-вторых, пацан-крыса за девчонками мог только как бы для хохмы бежать, пугая больше, чтобы повизжали. В-третьих, если девчонка немного нравится, специально подставляешься, но чтоб незаметно, а то подкалывать начнут, да и самой девчонке станет понятно, что специально, и обидно станет.
Другие крысы
Крысы мячом. Игра проходит по правилам крыс, но вместо поймать, то есть коснуться рукой, нужно попасть мячом (слово “засалить” мы знали, но не использовали, говорили именно: поймать, попасть). При этом, если в тебя бросают мяч, а ты его ловишь – это матка. Эту игру с равным успехом можно назвать вышибалами на бегу. Играют теннисным, небольшим или средним или даже большим резиновым мячом. Как в лапте, крысе тут нужно не промахнуться, чтобы не бегать за мячом, который после броска может вообще укатиться во двор желтого дома. “Отдыхаем!” – говорим в таких случаях, падая на песок, или даже, чтобы поиздеваться, начинаем в козла между собой играть. Пару раз сыграли в крысы мячом, который бьется ногами. Тоска зеленая, потому что постоянно мажешь и только и бегаешь за мячом.
Классные крысы на одной ножке! (ногу можно время от времени менять). Долго не поиграешь, потому что все быстро выматываются так, что нога подгибается, но много ржачки. Играют в ограниченном пространстве, а чтобы подольше не выдыхаться, делают место для отдыха, где уставший игрок мог (недолго, считая до пятидесяти) передохнуть, стоя на обеих ногах.
Существуют крысы в воде, крысы на льду, и даже крысы по крышам (сараев, гаражей), крысы в снегу – в глубоких сугробах, крысы на песке – на больших кучах на стройках, вверх по которым, а они осыпаются, карабкаешься, и с которых можно прыгать и скатываться. Была идея сыграть в крысы на дереве, но с подходящими ветками так и не нашли.
Крысы могут быть и на месте, без бегания. В крысы ногами играют в двух случаях. Зимой, если замерзают ноги. Летом, как во много что, ни с того, ни сего. Стоя на месте, нужно убирать ногу, на которую пытается наступить крыса. Руками не толкаться. Пляска такая выходит.
Колдунчики
На крысы похожи колдунчики, хотя это совсем другое. Колдунчик, как и крыса, должен догнать и коснуться одного из убегающих. Это называется заколдовать. Заколдованный застывает на месте, разводит руки в сторону и не двигается. Только может взывать: “Расколдуйте меня! Расколдуйте меня!” Это значит, что любой еще незаколдованный, коснувшись заколдованного, может снять чары. Последний заколдованный сам превращается в колдунчика. Все сразу расколдовываются. И новый колдунчик снова пытается всех заколдовать.
Правда, если последний из незаколдованных отколдовывает кого-то из заколдованных, то у него появляется еще одна жизнь, – его теперь нужно заколдовывать дважды.
Колдунчики ведут себя по-разному. Кто-то нагло дежурит у заколдованного и ждет, что попадется кто-нибудь, кто попытается расколдовать. Тут кто кого перетерпит. Все могут не рыпаться. И получается: стоит заколдованный с разведенными в сторону руками и орет, пока не надоест: “Расколдуйте…” В двух шагах, демонстративно скрестив руки на груди, торчит колдунчик. В стороне остальные.
– Ты будешь играть или нет?
– А вы будете расколдовывать? – Пока выясняют, у кого терпения больше, игра и развалиться может.
– Фиг с ним! Давай замаем! – Окружаем со всех сторон эту парочку и начинаем дергать. Чтоб белкой в колесе колдунчик начал носиться вокруг спасаемого.
– Есть! Ура! Теперь ты у нас побегаешь!
Поэтому вроде лучше по-хорошему носиться за всеми и всех заколдовывать. Ни фига! Так вообще бестолку. Заколдуешь двух-трех, а они в разных концах. Отколдовать их – раз плюнуть…
“А давайте в колдунчики!” – предлагает кто-нибудь. Всем вроде хочется, но только не маяться. После пары лет, как врубились что к чему, колдунчики стали самой замаевоемой игрой. Что делать? Кто-то придумал: заколдованные должны с того места, где их заколдовали, перемещаться на клумбу (цветов тем летом не посадили). Но оказывается, что теперь можно, прорвавшись, всех сразу, кучей, расколдовать. И опять же колдунчик теперь уже вынужден почти только караулить. Попробовали еще играть команду на команду (без собирания заколдованных в одном месте). Что-то в этом было, но кон стал совсем коротким: хвать-хвать-хвать, и все уже готовы.
А главная идея всегда тут была, не замечали просто. Когда играли в колдунчиков, обязательно находился умник-новичок, который куда-нибудь к желтому дому срыгивал. Поэтому по ходу каждый раз договаривались: за дом нельзя, к третьему дому нельзя, к желтому нельзя. Но все равно много места получалось. И вот однажды сыграли от клумбы до дороги у шестого подъезда, от дороги у дома, до склона. Самое то получилось: и заколдованных кучковать не нужно, и отмаяться можно.
Птички на дереве, собачки на земле
Водящий – собачка – должен поймать птичку – коснуться кого-либо из играющих, когда тот находился на земле. Птичка неприкасаема, пока стоит, сидит, висит на чем-нибудь деревянном – хотя бы на дощечке от ящика, не касаясь земли. При этом на одном дереве две птички не сидят. Сядешь вторым – маешься.
Постоянное сидение на одном и том же “дереве”, обеспечивающее полную сохранность птички, правилами не запрещается, но это птичка – сыкун, о чем ей сразу, как только это выясняется, неумолчным хором доводится до сведения. Лихие птички, которые почти и на дереве-то не сидят и всё собачку клюнуть норовят, даже не очень удачливые, наоборот, летают под “давай! давай!”. Собачка тоже не имеет права (хотя правилами это не запрещается) дежурить у одного “дерева”. Правда, в случае, если птичка сидит на настоящем дереве, обхватив голый ствол руками и ногами, и ясно, что долго она так не продержится, ожидание собачкой падения птички непредосудительно, и всем поржать можно.
ЯЩИКИ ИЗ-ПОД БУТЫЛОК
Картина этого дня
Состоит
из бутылок
сдаваемых на приемном пункте
Владимир Бурич
Пункт приема стеклопосуды. – Ящики. – Перевозка. – Рупь шесть.
В подвале четвертого подъезда находится пункт приема стеклотары – пустых бутылок и банок. Чтобы попасть в пункт, нужно спуститься по лестнице в подвал. Там две обшитые жестью двери: прямо – ржавая – ведет в сам подвал, где жильцы хранят свои запасы солений, варений и картошки, а также всякий ненужный хлам, выкинуть который они по разным причинам не решаются, или вещи, которые могут служить только в определенный сезон.
У нас, например, это старая обувь, какие-то слесарные и авто запчасти, ржавые гаечные ключи, старые чемоданы (в которых как раз и хранится старая обувь), две пары лыж, ласты, отношенные пальто, сломанная гэдээровская детская коляска (моя), велик. Закрученные банки, старые журналы и книги размещаются в бабушкином комоде с остатками наклеек на внутренней стороне (большой портрет царской фамилии, от которого сохранились только куски по краям, почти полностью уцелевшие картинки от мыла и чая, разноцветные кусочки уже не поймешь чего), и в полусломанной этажерке. Банки были трех, двух и однолитровые: маринованные огурцы и помидоры, клубничное, смородиновое, малиновое варенья, абрикосовый, вишневый и яблочный компоты. В отгороженном досками отсеке хранилась картошка: на зиму мы запасали 5-6 мешков.
Направо – белая дверь, ведущая в пункт. Когда он заставлен стоящими рядами под потолок ящиками, в нем остается только проход, место для очереди. Постепенно пустые ящики, передаваемые по мере надобности приемщице, которая сидит в окошке за стеной, разделяющей подвал надвое, заполняются бутылками, и теперь уже там, за стеной всё забито. Пустой подвал по эту сторону оказывается огромным, больше обычной большой комнаты в нашей, например, квартире.
Есть еще момент, когда подвал заполнен наполовину, и между рядами ящиков возникают дыры. Само собой хочется это как-то использовать, но все наши попытки затеять там что-то типа крыс или минипряток тут же безжалостно пресекаются стоящими в очереди гражданами под руководством приемщицы.
Но в подвале можно спрятаться, играя в обычные прятки во дворе. Тем более, что через лоток подачи пустых ящиков с улицы можно вылезти во двор, то есть, если водящий спускается в подвал, то надо сразу лезть, как только тот покажется (заранее подставив ящик), никаких шансов у водящего в этом случае нет. Конечно, нужно еще без подозрений для очереди, приемщицы и грузчиков к этому окошку попасть: занимаешь очередь будто для кого-то, кто сейчас должен прийти с полной пустых бутылок авоськой, а потом вдруг лезешь в лоток – под крики очереди, приемщицы и грузчиков. Прокатывает иногда и просто шлангом прикинуться.
Лоток, обитый белой жестью, выходит во двор между четвертым и пятым подъездом. Он имеет створки, которые замыкаются на ночь изнутри. На этом лотке можно сидеть вечерами – помещаются двое. Остальные размещаются на пустых ящиках. Часто весь промежуток от подъезда до лотка заполнен ящиками в несколько рядов, они отделяют нас от двора. Тут рассказываются анекдоты и истории, страшные и просто, загадываются загадки, идет, в общем, треп.
Пустые ящики привозятся со двора продуктового магазина. Сначала на лошади с телегой – летом на колесном, зимой на санном ходу. Затем на мотороллере с грузовым прицепом.
Как только телега появляется во дворе, все игры заканчиваются. Мы прыгаем на телегу – и те, кто постарше, свесив ноги, малышня в середке – отправляемся через двор желтого дома во двор продуктового. Телега трясется, подпрыгивая на выбоинах. ДядьФедя, бородатый возница в потертой плащ-палатке, лысой ушанке с некогда кожаным верхом, болотных сапогах с отворотами (зимой в тулупе), чтобы доставить нам удовольствие, пускает лошадь рысью. Мы что-то кричим, толкаемся. У продуктового, спрыгнув на ходу, мы быстро загружаем телегу пустыми ящиками в три ряда и бежим наперегонки с телегой и друг с другом назад. У хлебного в желтом доме мы бросаем телегу, сворачивая, чтобы срезать угол, на площадку у ателье мод, а телега возвращается по двору желтого дома. Прибегаем мы вместе с телегой. Разгрузив ее, снова запрыгиваем и отправляемся к продуктовому. Ездил и грузовик, но на него нас не брали.
Однажды вместо телеги появляется мотороллер с крытым прицепом. Водитель – молодой мужик. Он сам разгружает ящики. Подходим, рассказываем, как раньше было, и он соглашается. И вот мы уже трясемся, сидя на корточках в полной темноте, кучей-малой, в прицепе. Угораем еще больше, поскольку больше было возможностей для приколов: можно безобидно угадывать по поворотам, где едем, а можно что-нибудь типа перекрестной пьяной лошади устроить.
Сам ящик примерно две четверти в ширину, чуть меньше в вышину и три четверти в длину, сколочен из прибитых к угловым брускам деревянных, плохо оструганных планок, между которыми здоровые щели. На торцах средней планки нет, чтобы легче носить. Внутри ячейки для бутылок: три вдоль, четыре поперек, которые прорезь в прорезь скрепляются между собой. Ящики не просто на гвоздях – досочки стягиваются жестяной лентой, а иногда на углах наколочены жестяные же уголки. Ящики в основном дохлые, с ржавой жестью и гвоздями, и сами планки тоже как будто ржавые, темные, гниловатые, воняют селедкой, иногда очень. Но попадаются и новенькие, у них стружка в ячейках, стружкой же пахнут, а гвозди и жестяная обивка блестят. Некоторые ящики светлые и прочнее других – березовые.
Самое главное, если не считать смерти в костре и исполнения роли скамейки, что можно сделать из ящика, – это хоккейные ворота. Ящики берутся без спроса у пункта приема. Иногда приемщица или грузчик выскакивают во двор, где мы играем в хоккей, и требуют вернуть, даже если ящики бракованные – без ячеек. Даже такой прикол появился: рупь шесть. Если какую-то дорогую вроде, но только вроде, вещь кто-то что-то нахваливает, то ему издевательски поддакивают: – Ага, рупь шесть. Так приемщица, когда выскакивает, всегда орет (помимо мата и неисполнимых угроз): – Они же рупь шесть каждый!
Рано или поздно шайба разбивает планки на дне ящика. Потеряв жесткость, он перекособочивается. Очень трудно удержаться от того, чтобы сверху ногой не ударить. Бывает, что просто со скрипом сложится, а бывает, что с коротким скрежетом весь рассыпется. То же, между прочим, случается, если высоко подбросить целый ящик так, чтобы он точно одним углом упал на асфальт. Но сколько их надо покидать, чтоб удачно вышло!
Ящики с бутылками грузчики грузят на машину за домом. Там еще одно окно, на уровне асфальта, створки которого открываются, и по покатому, покрытому будто резиной, но скользкой, настилу ящики тащат вверх специальными крюками.
Есть еще ящики железные, из очень толстой закаленной проволоки, – из-под молочных бутылок. Их зимой приносим от молочки для катания с горки. Ценятся и фанерные ящики из-под посылок. Из них получаются фанерки тоже для катания с горок. А вот картонные ящики годятся только, когда фанерки нет, а кататься на чем-то надо, да для костра. Правда, как-то устроили из них что-то среднее между доспехами и роботами, сделав дыры для рук и прорези для глаз и надев их на себя. Смотрится весело, а внутри тяжело, душно, неудобно и видно фигово.
НЕНОРМАЛЬНЫЕ И СО СТРАННОСТЯМИ
Гуляет девочка дебильная…
Александр Еременко
Идиоты хорошие в общем ребята
Генрих Сапгир
Нюра-дура. – Костя-дурачок. – Люба-дура. – Доценки. – Алкаши. – Глухонемая Евстифеева. – Коля-Попрыгунчик. – Баба Акулина.
Вы дразнили психов и ненормальных? Подкалывали над всякими со странностями?
Подъезды в доме (кроме нашего шестого) моет Нюра-дура, глухонемая тетка, по-детски, так старуха. Она одевается в длинную юбку и темную, но цветастую кофту или длинное платье, тоже в темных цветах, иногда вдруг появляется опять же в цветастом, но светлом и ярком.
– Нюр, праздник какой? – спрашивают взрослые во дворе.
– М-м-м! – смеется и кивает, что поняли. Даже пытается объяснить, какой именно.
Длинные черные волосы с сединой она собирает в косы, а косы укладывает узлом на затылке. Волосы все время растрепываются и разметываются. Двигается она суматошно, резко, будто током время от времени ее бьет, размахивает руками, когда идет, и широко ставит ноги. Она мычит, и ее мычание иногда становится почти словами – взрослые ее вроде понимают даже иногда. На ее лице, сплошь в крупных и мелких морщинах, бывают только два выражения: извиняющаяся и в тоже время беззаботная улыбка и запредельный гнев. С первым она ходит всегда и общается. Второе выражение лица появляется у нее при виде нас. Потому что, когда она появляется, мы хором заводим: “Ню-ра – ду-ра! Ню-ра – ду-ра!” Она сначала что-то грозно мычит, затем делает вид, что сейчас бросится за нами. Мы отбегаем и продолжаем. Тогда в ярости она действительно бросается за нами, а мы в ужасе, ловя от него кейф, убегаем от нее. Он хватает камни с земли и бросает их нам вдогонку.
При случайной встрече один на один в подъезде, на улице надо, улыбаясь, но не слишком, чтобы не подумала, что над ней смеются, как ни в чем не бывало сказать: “Здравствуй, Нюра!” – и пройти мимо. Она мычит в ответ, иногда пытаясь, видимо, прочесть что-то вроде нотации. Если же испугаться, заменьжеваться, постараться проскочить незамеченным, то можно нарваться. Говорят, были случаи, когда она ловила мелких пацанов. Так как она занимается физическим трудом, то она чрезвычайно сильна. Вырваться от нее невозможно. Правда, никто не утверждал определенно, как она наказывает пойманных. То ли надирает уши, то ли лупит, то ли просто стыдит попавшихся мыком.
В третьем, четвертом и пятом подъездах всегда воняет саками. Третий и четвертый – проходные с заколоченным входом, а в угловом пятом – темная ниша под лестницей на первом этаже. Впрочем, второй тоже проходной, но там следят, что ли, лучше, и не воняет. После нюриного мытья запах не исчезает, а от сырости даже делается резче.
Про нее считается, что она богатая. Дом ее – за поселком, у железной дороги. Своему сыну, нормальному, она купила машину. Она моет полы в целой куче домов, с утра до ночи.
Костя-дурачок живет в доме, стоящем углом к овощному. Время от времени он появляется в нашем дворе, либо мы натыкаемся на него во время шляний по поселку. Он косой, с жидким бесцветным чубчиком, ходит слегка подволакивая правую ногу, голова при этом склонена налево, трясется, руки подняты к груди, одна над другой, и тоже трясутся. То выставляет крючком указательные пальцы на обеих руках, будто пытается кого-то в чем-то убедить, то ковыряет всеми пальцами ладонь. Когда он останавливается, то ладони обычно поднимаются к лицу, и он бегает пальцами по подбородку, губам, щекам, носу, будто проверяя, всё ли на месте. Он мычит от какого-то вечного кейфа и пускает слюну изо рта, иногда и сопли. Его не дразнят, если не считать задавания вопросов, на которые он всегда одинаково радостно что-то гугукает. Над ним смеются – и вообще, и над “ответами”. Вопросы типа “Костя, хочешь мороженого (жениться, выпить водки)?” Когда смеются вокруг, он становится еще счастливее. Но может и испугаться непонятно чего, сморщиться и захныкать, закрыть руками голову и даже, завыв, убежать.
Говорят, что он с удовольствием играет с детьми в песке, когда привыкшие к нему дети из его или соседнего двора его не гонят. Рассказывают, что он был нормальным в детстве, а потом ударился головой о батарею центрального отопления и стал дурачком. Ему где-то в районе тридцати.
Соревновались, кто точнее его изобразит. У меня вроде получалось смешней всех.
Где-то в глубине поселка живет еще Люба-дура – тихая умалишенная, которая прогуливается всегда вдвоем с матерью, мелким шажком. У нее лицо дулей, одновременно и детское, и старушечье. Мы ее не дразним, но впоследствии я узнал, что дразнили пацаны с того конца: “Люба-дура! Дай! Дай!”
В нашем дворе настоящих психов нет, но ненормальные, тронутые и со странностями водятся.
В четвертом подъезде вдвоем с матерью в комнате коммунальной квартиры на первом этаже живет Борька-маляр, который всегда улыбается, и может подолгу, обстоятельно и серьезно обсуждать с соседями, почему у него нет невесты, а надо бы уже.
В этом же подъезде на четвертом этаже живет безногий ДядьКоля. Трезвый, это мрачный злобный тип, подолгу скандалящий с женой и соседями, так что во дворе все хорошо слышно. В подпитии катает весь двор на своей “лягушке” – инвалидной двухместной машине с откидывающемся верхом, которую мы заполняем и облепляем, и она зигзагами, рывками, урча и чихая, подпрыгивая на люках и тычась в бордюры, едет от четвертого подъезда к первому.
Жившее напротив нас семейство Доценко тоже со странностями. Во-первых, у них все время идет ремонт – отец семейства считается мастером на все руки и делает идеальный ремонт. Он имеет прозвище Любезный, потому что ко всем обращается именно таким манером. Из квартиры почему-то всегда идет жуткая вонь. Во-вторых, кто-нибудь из женской половины, а то и сразу двое – жена Любезного или одна из двух дочерей – сидят у кухонного окна и целый день смотрят во двор.
Кроме дядьКоли есть еще несколько алкашей, выделяюшихся на общем фоне. Тихий Ковш, сосед Дудика по коммунальной квартире, отец Верки из пятого подъезда – моего первого девчачьего друга, – его обычно приносят домой, так как он имеет обыкновение вырубаться где попало. Отец Коваля, о котором говорят, что он закончил два института, был изобретателем и вообще по части математики, но водка его сгубила.
Репутацию беспутной особы имеет мать-одиночка глухонемая Евстифеева из пятого подъезда. Однажды маленькая Оля – ее дочка – в песке повалила на себя Жорика и стала имитировать совершенно определенные, с точки зрения двора, телодвижения. Это было совершенно однозначным свидетельством глубины падения ее матери. В том же подъезде жила девушка Люда, носившая мини-юбку с капроновыми чулками, красящая глаза и губы, и вечером все время куда-то уходившая через двор с такой же, как она, подружкой из другого дома. Тут все тоже ясно.
Коля Кульков, старший брат Кулька, учится в третьей вспомогательной школе, то есть в школе для умственно отсталых детей. Он заикается и моргает. Иногда часто, иногда почти не. Случается, что к морганию и заиканию прибавляется переминанье-подпрыгиванье на месте, и голова еще дергается. При этом он начинает, если что-то хочет сказать, брызгать слюной, а кончик языка выскакивает наружу и выходит настоящий пук. И руками как бы колени почесывает. На прозвище Попрыгунчик Коля страшно обижается и готов драться с обидчиком. Он общается с нами, хотя на три-четыре года старше, поэтому нам звать его Попрыгунчиком опасно, хотя за глаза иначе его не зовем. Пацаны постарше – его нормальные ровесники обзывают его без последствий и даже специально поддразнивают – в нашем присутствии, и тогда можно включаться и нам – под их защитой. В этом случае Коля убегает домой, сжав зубы, а потом может нам поодиночке мстить. Правда, если пойманный мстителем обидчик убедительно в смысле унизительности извиняется, то Коля сразу отходит. А бить кулаками в корпус у него получается очень костляво, больно, хотя меру знает – не дай бог пожалуешься родителям, а те его родителям: Манька, его мать, конечно, наорет на жалующихся, но потом отец Кольку обязательно отлупит. Главная дразнилка простая: – Коля, где солнышко? – Дело в том, что во время своего припадка, он поглядывает и жмурится на солнце. Эти движения – потирание колен, подпрыгивание с судорожными поворотами головы к солнцу – копируются и молча, и это тоже дразнилка.
Коля играет с нами во всё фактически на равных, но он раздражителен и опасен: в футбол он куется, в клёк может засветить палкой, в хоккей – клюшкой. И не поймешь, нарочно или нет. Он не жилит, а сразу начинает толкаться: после несправедливого, по его, момента, игру лучше всего прекращать совсем или чтоб старшие выгнали его из игры. Поэтому, наверно, тоже, а не только так просто, мы его достаем.
Наиболее странная, конечно, бабушка Акулина, или горбатенькая бабушка. Она меньше всех старушек, которые сидят во дворе. И она – шептунья, знахарка. Для нас всё это означает: ведьма, колдунья. Правда, мы думаем, что ведьмы – это выдумки, и не очень боимся.
В четвертый подъезд много незнакомого народу ходит: в ЖКО, в пункт приема стеклопосуды. Кто к ней – поди разберись. Да и взрослые об этом помалкивают. Но вот по два раза на день стал туда нырять Валера из третьего дома. Красавец-парень, как все говорят, но у него страшные чирьи и экзема на спине, шее и руках. Летом он ходит в модной белой нейлоновой рубашке, но шея вся обмотана темно-синим платком. Кроме того, на руках он носит тонкие кожаные черные перчатки, как будто у него вместо рук протезы. Уже следующим летом, после того, как он стал ходить к бабе Акулине, он перестал носить перчатки и шейный платок.
А когда ее хоронили, процессия была очень большой, до конца овощного: сначала все старушки со всего поселка, и дальше уже большой хвост разных людей.
СНЕГ
Снег идет, снег идет.
Борис Пастернак
Уж ледяные свищут бомбы.
Уж вечер. В зареве снега.
В сугробах роя катакомбы,
Мальчишки лезут на врага.
Николай Заболоцкий
Снежные браслеты. – Пещеры: у гаражей, у дома. – Снежные приколы. – Обстреливать. – Снежная баба. – Снежная крепость и снежки.
Когда долго возишься в снегу – играешь в снежки, лепишь снежную бабу, строишь крепость, роешь пещеру, – то, как не притыкай варежки к рукавам, в какой-то момент обязательно появляются снежные браслеты. Запястья от пульса к щиколке-на-руке сначала обвиваются, облепляются в обе стороны невидимой изморозной чешуей. Потом начинается ёлочно-игольчатое вползание холода внутрь руки. И вот уже все там насквозь пропитывается сосулечной, цельноледяной стужей. Кисти становятся чужими как отлеженные. Растираешь, с трудом крутя себе крапиву, попеременно правой и левой: возвращаются иголки, теперь больно, а когда замораживалось, только ныло, чешуя тает. А как растает, браслет становится огненным, вспыхивает и горит.
Снежная пещера
Настоящая пещера – это не каждую зиму. Надо чтобы намело выше нас ростом на стену дома, а убирать у дворников уже не получается, или – на торцы гаражных ниток под самую крышу. Правда, у гаражей через нитку ставятся на зиму лодки, которые всегда заносит снегом. Лодки перевернуты и стоят на опорах. Можно прокопать ход внизу и пролезть на животе внутрь. Получается тоже пещера, хотя снежная не полностью, только пол и на пару четвертей от него. Под гулянкой можно хоть вдесятером сидеть, под катером – втроем уже тесно. Чтобы снаружи не засекли (кого-то, рассказывали, хозяин “Прогресса” накрыл, и по полной программе: за уши, к родителям, те – ремня), вход нужно заложить заранее запасенной глыбкой из слежавшегося полуледяного снега. Тогда в пещере становится темно. Поэтому со стороны гаражной стены проковыриваются дырки в снегу наружу наверх, чтоб хоть немного посветлей было. А как-то со свечей сидели. Главный кейф в том, чтоб прокопать проход, залезть и сидеть там, то есть в такой таинственности самой по себе. Ну, иногда в войну, но быстро надоедает: сколько можно “партизанам” от “фашистов” прятаться, чтоб это интересно было?
У настоящих снежных пещер хозяев, от которых надо прятаться, нет, сами хозяева. И главное, копать надо не только проход, но всю пещеру. Нанесет валом, склон должен не прогибаться к стене, а выгибаться от нее, чем круче бугор, тем более зеканская пещера выходит. Тут, конечно, само копание важно. Копаем попеременно или с двух сторон, навстречу (кто больше выкопает, кто первый переборку проткнет), чтобы потом один из входов заложить. Отверстие входа должно быть узким – чем уже, тем лучше. Это исключительно для понта: еле протискиваешься – зато внутри чтоб просторно! Варежки и коленки быстро намокают, поэтому с одного захода пещера может и не выйти. Полчаса покопаешь – уже забраться можно или даже сесть втроем, и на сегодня всё. Потом расширяем. Готовая пещера получается большой и светлой. Снег, выкинутый изнутри, осторожно, чтоб потолок выдержал, набрасывается наверх.
Когда бесполезность пещеры вдруг становится очевидной для всех, ее разрушают. Разбегаешься и прыгаешь – ногами так, чтобы провалиться по грудь, если не по шейку, жопой, проваливаясь вниз, но как с подушкой под.
Только один раз пещера обрушилась, засыпав нас. Но это особый случай. Гараж Гóры на стыке: им заканчивалась высокая часть полунитки, а потом здорово ниже был другой гараж. Как-то навалило свежего снега, и на этом стыке получился нанос. И мы стали копать, причем уже не малыши были. То ли копали безумно, то ли снег не успел уплотниться, но как раз заканчивали – все внутри, роем на коленках, и вдруг п-пух! беззвучно, но как волна воздушная от пронесшейся совсем рядом машины. На секунду темно, тяжесть, но не сильная, сверху и с боков, ровная, и не дернешься. А потом напряжешься и сразу встаешь фонтаном таким. И рожи в снегу, и за шиворотом аж до под лопаток.
Снежные приколы
Снег разный. Если пух – все снежинки маленькие и отдельно, то его хорошо с деревьев трясти или валенком направленные взрывы устраивать. Стоит народ под деревом, бац по нему ногой – снежный душ получается, самому – или отбегать, или наоборот вбегать, как захочется. Или стоит кто у сугроба – валенком резко загребешь, и сразу еще, еще – снежная волна получится. Снег под корочкой: если средняя, то такие диски получаются, которые просто в воздух запускаются (друг в друга не кидаться!) или как блины по всей поверхности, покрытой корочкой, пускаются. Если очень крепкая, то по ней ходить можно, не проваливаясь. Идешь, идешь, не проваливаешься, и вдруг бах – провалился по колено. Самое то – это когда не мокрый, но спокойно лепится. Это значит, что пока он такой, да еще свежак падает, нужно успеть: в снежки, снежную бабу, а то и крепость сварганить, на меткость побросать – в столб или дерево, на дальность. А еще в вышину. Почему-то никогда с почти глухой стороны дома (где у нас окно маленькой комнаты) в вышину не бросаем, а прямо из двора, что чревато, потому что только у взрослых пацанов получается на крышу дома забрасывать, а мы только до четвертого этажа в лучшем случае. До первого окна, конечно, в смысле попадешь вскользь, и хоть и не разбивается, но сразу вопёж и все такое.
Обязательно вечером в сквере у продовольственного обстреливать: кидаться в больших чувих (и чтоб они без пацанов, тоже больших). Самое то – когда снежоп получается. Однажды засветили в “башню”, – голову так тогда уже называли, но еще так специально называлось модное сооружение на голове: здоровая шишка из шиньона под мохеровым шарфом. Почти тетке, на каблуках и в дубленке. Четко, резко, крепеньким, видно. Такой причесон делается долго, лаком опрыскивается, шарф прилаживается… “Башня” набок, руками она за нее, пригибается, орет, всё разваливается.
А вообще, кто кроет, даже догнать пытается, кто с мелюзгой не связывается (всем видом это показывая), кто ускоряется, чтоб побыстрей сквер пройти. Только один раз вдруг отстреливаться стали. Три чувихи класса из десятого. И не со злобой, а как-то так лихо и весело, и попадая, главное.
Еще валяться в снегу. Просто берешь и плашмя в сугроб валишься. Или кого-нибудь валишь – и бороться. (Потом уже исключительно девчонок-ровесниц валяли.)
Снежная баба
А главная программа вот какая.
Лепится? Спрашиваешь, выходя во двор. В смысле нормально лепится или не очень, потому что уже из окна понятно, что лепится. Но одно дело – долго мять-тромбовать в ладонях, а то бывает ваще – только голыми руками, без варежек, чтоб подтаял от тепла ладоней. Другое дело – когда на раз лепится. И вдобавок его много. Такое бывает нечасто. Совсем по-настоящему, может быть, лишь три-четыре раза за зиму. А уж чтоб в воскресенье, когда не надо в школу! В каникулы-то безнадежно: всегда рождественские морозы, и, бывает, что каникулы никак не могут закончиться из-за того, что морозы не перестают, начинаются крещенские, и с первого по четвертый, а то и по шестой в школу не ходят. Случается, правда, что похолодание перед седьмым ноября, а оно постоянно бывает, приносит снег. Он падает, сначала сухой, к вечеру теплеет и начинает лепиться. Тут, что называется, лови момент. Потому что к десяти замерзает, а к полудню следующего дня начинает таять.
Сходу, не сговариваясь, начинаем катать снежный ком. Каждый свой. Вся площадка, которая зимой поле хоккейное, сплошной сугроб, почти по завороты валенок. Слепляется плотный снежок, на корточки, и гонишь его ладонями. Сначала каждый оборот делает снежок в два раза толще. Потом растет помедленнее. Вроде все заняты своими комьями, на других не смотрят, а на самом деле – наперегонки: кто быстрее скатает, кто больше. От спешки вон у Рябчика какая-то груша вместо шара получается. Все ржут. У меня вообще пополам развалился, не здоровый еще, средний. Потому что надо все время уплотнять и обтесывать, а не как я – быстро, но рыхло, стал подправлять – он и треснул. (То же бывает, если под снегом кочка окажется, даже если ком плотный, а ты его катишь с силой для плотности.) Опять ржем. Каждый прикинул свой участок и там катает, к соседям не лезем, на всех снега хватит.
Но уже после первого кома выясняется, что фиг-два, вся площадка выкатана и вытоптана, надо на склон переходить или за клумбу. Вариант – по пропущенным полоскам или даже там, где под верхним слоем еще половина такая же осталась, катать. Не вариант, а что делать? – к соседу залезть. Но пока ругаться будешь, к тебе уже с другого конца лезут. Так что уж лучше сразу перекатываться на склон. И уже оттуда, тоже наперегонки, катить. Гóра быстрей всех – а от кома четвертинка откалывается, нужно прилеплять на место и катить уже осторожнее, потому что не цельный, слепленный.
Если кто-то не рассчитал, не оставил снега у первого кома, устанавливаемого в центре своего участка, то теперь, когда второй готов, выясняется, что нужно снега натаскивать, чтобы снизу ком закрепить. Или обтесывать сильнее, чтоб кусками и крошкой закреплять.
Я не отстаю, но продолжаю катать первый, а у всех уже есть. И Рябчик все первый катает. Мой уже больше чем по пояс, катать трудно, зато он из-за своей тяжести и по второму, и местами по третьему кругу недобранный снег забирает, иногда с землей даже.
– Давай, мой первый, твой второй! – кричу я Рябчику. Он останавливается.
– А что если на твой здоровый мой поменьше поставить? – спрашивает, как не услышав.
– Это ты здорово придумал, – говорю я.
Я качу свой на границу участка, начинаю закреплять. Буржуй подкатывает свой. Я стесываю верх и делаю в нем ямку, чтобы поставить второй. Народ врубается. Смотрят на нас.
– Давай твой на мой, – предлагает Кулёк, – а сверху Рябчика. У Кулька, по-моему, меньше, на полчетверти где-то. Он бросает свой второй, подкатывает свой нижний.
– Мой, – говорю, закреплен уже, – да и побольше.
– Нет, такой же. Но раз закреплен, давай мой на твой.
Кулёк нагибается, обхватывает ком, чуть подымает, застывает на секунду. И ком выскальзывает у него из рук. Но не раскалывается, потому что низко поднял. Пробуем поднять вдвоем. Тяжелый. Выскальзывает, гад.
Гóра подгреб. Молча берется, обхватывает, поднимает… Держит, сжимая все сильней, но вверх не идет. Все лезут, крики, бестолковщина.
– Опускаем! – выдыхает Гóра.
Ставим. Бока ободраны, справа вмятина. Заделываем. Тетёня подкатил свой комок, поменьше кулькового.
– Надо, – говорит, – ступеньку сделать. Ставит свой рядом и ногой раскалывает.
В общем, сделали горку, для чего пришлось еще второй кульков раздолбать. Закатили по ней второй на нижний. Укрепили.
– Ништяк!
А голова уже готова – рябчиков комок. Прикинули, если сделать площадку на верху горки, встать на нее, то голову установить можно.
Гóра с Ковалем в стороне – что это они делают? По два комка уже поставили друг к другу и еще катают. А там еще Дудик подошел, тоже большой докатывает за клумбой.
Проковыряли в голове дырки: побольше и поглубже посередке, две повыше и поменьше, внизу – длинную. Установить дали мне, и я все боялся, что потеряю равновесие и, падая вперед, свалю на фиг.
– Мордой к себе! – командуют снизу.
Тетёня погнал за дом за дорогу в сараи – головешки искать. Я пошел домой клянчить морковку. Кулёк полез укреплять.
Тетёня, чумазый, приволок два обуглившихся бревна. Мать выдала мне морковищу. Я опять лезу, снизу снег подают, закрепляю морковку. Наскребли угольков – вставляю глаза, рисую рот.
– Кейф!
У Гóры с Ковалем уже второй ряд пошел… Это ж крепость!
А чего у снежной бабы не хватает? Рук! Пять минут две сардельки скатать. Горку разбили, укрепили ноги. Остальное утоптали. А прикрепить руки, чтоб держались, трудно: сильно к корпусу не прижмешь – разваливаются. (Правильно: вокруг подходящей палки руки налепить, сделать в коме отверстия и туда вставлять, а после снегом уже залеплять, это потом всегда так делали.)
Откуда-то возник старый веник от дворничихиной метлы. Его тоже к руке надо приладить. Руку на время отломали, вставили веник. Снова приделывать. Кто-то из теток (!) детское ведерко принес и какой-то старый зеленый шарф. Снова ступеньки строить?
– Давай поддержу, а ты ставь, – подошел чей-то отец, поднял Тетёню с ведерком и шарфом.
Смотреть собрался весь двор. Кому-то, конечно, не то, что рот неровный – то ли плачет, то ли улыбается, кому-то – морковь не красная (она, действительно, рыжая какая-то, зато во какая), да шарф грязный, и метлу надо бы целиком, а не обглоданный кусок. Но какой-то малыш аж завизжал от восторга, когда подошел с родителями. Ручонкой хватает: “Дай, дай!” – требует.
Снежная крепость
Крепость тем временем уже из семи комков снизу, пяти во втором ряду. Но что-то пацанов почти никого. А-а, обедать. И варежки хоть выжимай – менять надо, и коленки на штанах все мокрые. Быстро, – главное, чтоб без тебя самое главное не началось.
Выходишь, а крепость уже готова. Но что-то никого. Рябчик появляется. Снеговика проходим, до крепости – шагов десять. И оттуда – Гóра, Коваль, Кулёк – залп, сразу второй, третий – по нам. Крепость в два кома вышиной, но край неровный – три полувыступа, чтоб, значит, прятаться, не нагибаясь. По бокам заворачивается аж на два комка. Может, и сзади что есть. Выходят еще Васёк и Тетёня. Наделываем снежков про запас. На левую прижатую руку штук пять. Один в правой – и вперед. Даем залп за залпом, так, чтобы не высовывались, пацаны продолжают, а я бегу со здоровым лаптем и бросаю его, подбежав вплотную к крепости, внутрь, и еще срубаю туда же один из зубцов, и назад.
– Нечестно! – орут. Значит, достал. Мы вроде проигрывали совсем, да еще и кусок крепости вручную ковырнули. А они меняться местами предлагают. То есть показать хотят, что они тоже что-то могут. Значит, еще не показали!
Вчетвером в крепости тесно, снегу для снежков мало – на полу почти весь утоптан. Не сговариваясь, отламываем верхний боковой ком, даром что не сами катали, и ногами разбиваем, куски в снежки превращаем.
– Готовы? – кричат они нам.
– Готовы!
А они с гиканьем несутся на крепость безо всяких снежков. Мы бросаться. А они уже тут – ногой вперед! Но с ходу не расшибли! Они что думают? Мы от них рванем? Или права качать будем? Крепость-то они строили! И мы тут же ее раздалбливать вместе с ними. Это уже как в войну с воображаемыми “немцами”. Через пять минут только бугры остались, а нас хоть выжимай. А еще выясняется, что уже почти стемнело.
Утром три больших бугра, отдельно зеленая тряпка и веник – все, что осталось от Снежной Бабы, только ведерка почему-то нет. Вот так всегда, сколько раз проверено: кто-то приходит ночью и ломает Снеговиков, даже таких, которые всем двором делаются.
НОЖИЧКИ
На этом свете есть игра такая:
Очертят круг, и вот тебе землица,
Ткнут в нее ножик, проведут границу –
И выбирай: какую половину,
Ту или эту? Эту? Перепрыгни.
Вновь ножичек метнут, ломоть отрежут:
Какую – выбирай? И так, покуда
Останется такой клочок, что даже
Двумя ногами на него не ступишь:
Качайся на одной ноге, как цапля.
Но и его измерят и разделят.
Григорий Кружков
…Гришка с отцовым ножом.
Сергей Стратановский
Вещь. – Слоновые яйца качать. – Еще разные ножички. – Города. – Ножички (игра). – Стругать, метать… – Печальная концовка.
Во втором ящике гарнитурного темно-лакового серванта – пластмассовые коробки: розовая с пуговицами и бежевая со шпульками, иголками и булавками; транзистор “Сокол”, запасные кроны к нему, фотоаппарат “Киев”, трое ножниц, включая почерневшие сильно магнитящие “Зингеръ. 1912”, вязальные спицы, отвертка со сменными насадками, велосипедные ключи. На дно ящика постелена старая мамина выкройка.
И – ножичек, восемь лезвий. Два главных – побольше и поменьше, открывалки – бутылочная, она же отвертка, похожая на собачью морду, и консервная, как коготь. Ножнички. Пилка для ногтей. Это все утопышами по трем отделениям. Снаружи, в специальных ложбинках на углах боковин – штопор, бугорчато на глаз, а на ощупь как ребра у плетки из проводков, и шило, заподлицо. Боковины перламутрово-изумрудные. Секретная пластмассовая зубочистка и продолговатое кольцо с утолщенного края, в “жопке”.
В землю втыкается плохо. Стругает что гладит. Завинчивать или открывать – что? Ногти подстригать? подтачивать? Шило и штопор открываются посередке, надавишь, деревяшку там продырявить, посильней и, если чуть вкось, сразу складываются, и палец можно прищемить.
Но хоть десятый раз выносишь, все равно. Подержать в руке, взвешивая, даже к уху вроде таща как послушать: “Тяжеленький!” – это Коваль. Растопырить все лезвия, в разные стороны, держа как живого жука-носорога или рака за панцирь: “Вещь!” – Лобан. Слон выпускает два лезвия и штопор, сжимает в кулаке. Штопор высунут между пальцами, по бокам торчат лезвия. Крутит и тычет воздух. Гóра прикидывает, как будет смотреться, если на шею повесить. Кулёк достает свой с двумя лезвиями: “Спорим, что…” Ну там, лезвие у тебя меньше наклонится, чем у его ножа, если вставить в трещину на столе и сгинать в сторону. Кто-нибудь ножницами или пилкой пипиську изобразит.
Из больших пацанов Булавин запросто в карман положит и пошел. Главное, не бежать за ним, не ныть “отдай, а то меня отец убъет”. Но молчать тоже нельзя: смотается, а потом: “ Какой ножичек? А-а, этот? Ты же мне его сам отдал”. И нельзя на это что-нибудь типа: “Ты лезвие не закрыл. Смотри, яйцо отхватишь”. Конечно, если другие большие есть, особенно Буланов, Баранов или Никон, то вроде как можно: заржут и все на этом. Но может начаться слово за слово. Не начнется, молча вернет – за тобой у него будет, отыграется. А свои глядят, вывернешься?
Кричишь: “Правый карман!” Хотя на карман и не спорили, и все это понимают, но сразу всем, и Булавину в том числе ясно, что так, как он, не делают. Уйди он сейчас с ножичком, у меня теперь есть право, чтоб другие большие заступились потом, или даже отцу (здорово попасть за такое не может) пожаловаться, не становясь “папенькиным сынком”. Зачем это ему? Он же только – усекли? – подколоть хотел, все равно бы вернул.
Сначала ломаются ножнички. Отламывается пружинка, которая, на самом деле, совсем не пружинка, а стальной усик, прикрепленный к одной ножке и свободно скользящий по желобку в другой. Потом – зубочистка, снаружи она торчит на месте, но это только видимость: вытягиваешь ее за еле заметный заусенец, а там только половинка. Потом – штопор. И грязь набивается в отделения, врастает в трескающийся и отламывающийся по кусочкам перламутр. Выносить больше нечего. Главное теперь, чтоб ножичек без шума переместился в чемодан с инструментом в ванной. Он перемещается. Никто ничего не говорит. Выносить – нечего, но носить еще можно. Затачиваешь о брусок. Но все равно туповатый. И тут большое лезвие ломается. Теперь и носить нечего. (Две коробки пистолетных патронов в чемоданчике за ванной – это интересно, но пока почему-то не просятся быть вынесенными.)
Слоновые яйца качать
На песчаной куче делается кон вроде торта в пару четвертей длиной-шириной и с полчетверти вышиной. Круг должен быть плотным, из сырого песка. Вокруг кона садимся на колени, на корточки, по-турецки. Можно играть вдвоем, но лучше человека четыре-пять.
Сначала, в пробном коне, выясняется, кто за кем будет бросать в коне основном. Каждый бросает за жопки или за носики так, чтобы ножичек воткнулся в “торт”. Ошибся первым – в игре будешь последним. Первая рука у того, кто не ошибся. Остальные посередине – кто на что навтыкает.
Играют или каждый своим ножичком, или чаще одним, самым для песка подходящим: чтоб не перегибался пополам (если складной), чтоб ручка сильно не перевешивала, а то, втыкаясь под углом, будет все время падать, но и не была легкой, а то вообще втыкаться не будет.
Первый круг бросают за жопки – самый простой способ: нож берется большим и указательным пальцами за конец ручки и бросается лезвием вперед. Затем бросают за носики – нож берется так же, но за конец лезвия, он должен перевернуться в воздухе один или больше раз и воткнуться. Бросок считается удачным, если нож втыкается в любую часть круга, и под его ручку проходят два пальца.
Дальше сложнее. Могу перепутать точный порядок и сомневаюсь в некоторых названиях, но примерно это выглядит так:
– ладошки: кидают с разжатой ладони, носик ножа глядит в одном направлении с большим пальцем, резкий переворот ладони – и нож летит в кон лезвием вперед;
– трампллинчики: могут быть передними и задними, в обоих случаях нож укладывается вдоль тыльной стороны ладони и подбрасывается в воздух; передние – лезвие у ногтей и оборот в воздухе, задние – лезвие к запястью и полоборота;
– вилочки: нож кладется и бросается как в ладошках, но с двух – указательного и среднего – пальцев, разрешается их растопыривать, мизинец и безымянный зажимаются большим;
– рюмочки: кисть складывается как будто крепко держишь всей пятерней небольшой стакан, и нож бросается сверху – как в ладошках;
– кулачки: то же что ладошки, вилочки или рюмочки, только бросок с внутренней, повернутой вверх, стороны кулака.
Потом делаются, отрабатываются части тела. Пальчики: нож носиком ставится на палец (поочередно на каждый) левой руки, указательным пальцем правой руки, удерживавшим его в этом положении за жопку, делается толчок так, чтобы ножичек начал вращаться. То же самое делается: с запястий – щиколки, с локтя – локотки, с плеча – плечики. Далее в качестве подставки используется большой палец левой руки, прижатый к правильному месту: с ключиц делаются ключички, с подбородка (пошла рожа) – бородки, и даже с губ – губки, зубов – зубки, носа – носики, щек – щечки, лба – лобики, бровей – бровки, ушей – ушки. Можно пробивать верхнюю и нижнюю губу по отдельности, также как и все, что по два. Кроме того могут включаться реснички, а после волосиков – пупки и коленочки.
Волосики (после ушек) меняют способ: лезвие ножа плашмя прикладывается к чубчику правой рукой, большой палец поддерживает его со стороны лба, четыре остальных с внешней стороны. Резким движением руки ножичек бросается вниз так, чтобы крутанулся полоборота.
В конце игры надо “взлетать” над полем. Сначала идут вертолетики: стоя и держа нож за носик, игрок на вышине груди водит его из стороны в сторону, как летая, затем с дергом, чтоб вертелся, отпускает его. Оборотов может быть много. Самолетики: как вертолетики, только наравне с головой. И дальше – бомбочки: нож висит в руке вниз острием, не ниже носа, и надо, чтобы в полете он прошел через кольцо у пояса, сделанное большим и указательным пальцем левой руки.
Предпоследний “ход”, по которому игра называется, вот какой: держа нож за носик, надо водить его жопкой по кону, при этом приговаривая слоновые яйца качать. Произносится это слегка нараспев: сло-но-о-о-вые я-и-ца ка-а-чать. На очень коротком, подрубленном последнем слоге нож подбрасывался вверх от кона и должен, перевернувшись раз или два, воткнуться в кон.
Заканчивается все выбиванием: пять или десять раз подряд нужно выбить простые за носики.
Играть можно на щелбаны или пиявки либо просто так.
Кон после пары серий разбивается и разрыхляется, его подправляют и ухлопывают ладонями. Если нож втыкается под сильным углом – проверяется, чтобы под жопкой проходили два пальца.
В слоновые яйца качать много не намаркитанишь: попадать надо. Конечно, жилят: проходят два пальца, не проходят? сбили тебе руку или нет? попадешь в край кона – это значит в кон или мимо? А чьи два пальца? Того, кто бьет? Но у Рябчика и Тетёни разница большая. Кто-то один мерить будет? Тогда кто? Что значит “сбить руку”: сказать что-нибудь под руку вообще или специально, типа “не попадешь”? Или если своей рукой махнешь, сбивая руку бросающего, – опять же над коном или вообще? Бывает, что большинство видит все по-другому, чем вырвавшийся вперед: у него вдруг чаще два пальца не проходят или за коном втыкается, его чаще штрафуют (один “ход” назад) за то, что руку сбивает. Но это все не главное. В клёк вообще можно ни разу не попасть, а маяться никогда не будешь. Даже в картошку будешь в самом конце садиться, хотя руки не тем концом вставлены. А тут как раз все ясно – тем или не тем.
Ножичек есть у каждого пацана. Чаще всего – складной с двумя лезвиями, за семьдесят копеек. Иногда – с тремя или четырями (две открывалки) плюс штопор. У этих – два отделения, значит потяжелее и втыкаются лучше. Или еще проще: обточенный и заточенный кусок ножовочного полона, изолентная ручка.
Ножичками стругают палки, вырезают свистки и фигурки, играют в ножички. Впрочем, для игры и выстругивания годятся подходящие кухонные ножи, с разрешения или без – взрослых.
Ценится прочность и гибкость, острота, размеры и форма, удобство, красота и крепость ручки.
Обычно ножички, которые годятся для стругания, плохи в игре, а красивые ножички практически бесполезны. Большие – считаются финками, финяками, и могут быть запросто экспроприированы (это слово из кино все знали и часто использовали) взрослыми.
Опробуется и оценивается каждый новый ножичек ровно столько, сколько он заслуживает.
Пятерку стоит “охотничий” – с большим главным лезвием плюс четыре или пять вспомогательных. У больших пацанов такие или похожие (если не финяк). И стругать, и кидать, и пугать. Вариант с вилкой и даже ложкой притаскивал показать кто-то из третьего дома.
Особо котируются финки – самодельные ножи с большими лезвиями, острыми с двух сторон, с наборными ручками, изготавливающиеся, говорят, на зоне, и выкидные ножи. Но большие пацаны, у которых именно такие, особо их не светят.
Города
Каждый рисует себе город – небольшой круг с воротами в виде стоящей на нем буквы “П”. Города располагаются на некотором расстоянии друг от друга. Иногда далеко, но не так, чтоб на разных концах двора. Или наоборот внаглую, специально близко к соседу, показывая, что на него и пойдешь, а его не боишься. – Очень страшно! – говорит сосед, и не пытается перерисовать свой город где-нибудь подальше. Во-первых, кто мешает отправиться за ним и противнику, а во-вторых, все только и ждут, что меньжанешься.
Бросая нож поочередно (до ошибки) на расстояние, до которого можно достать рукой, игрок должен таким образом преодолеть путь от своего города до города противника и завоевать его. На месте попадания чертится стрела в виде галочки, как в казаках-разбойниках, направленной в сторону противника. Это – солдат. Если на пути попадается вражеский солдат, то он должен быть убит: ножом нужно попасть в развилку и из точки попадания перечеркнуть своим солдатом, остатки затираются подошвой. Если удается дойти до вражеского города, обязательно при этом уничтожив всех его солдат, город окружается, ворота пятью точными бросками открываются. После 10 точных попаданий в сам город, он переходит в руки завоевателя.
Города лучше ставить (если в начале игры специально не оговаривается, что этого делать нельзя) на неудобном месте, чтобы труднее было захватить: вокруг дерева, на каменистой почве. Обычная хохма: кто-то пытается соорудить свой город на асфальте, нацарапав на нем ворота, при том, что сам город образует чугунный канализационный люк.
Помимо описанного главного варианта есть еще города с переправами. В этом случае города ставятся обязательно через дорогу друг от друга. И надо переправляться: перекидывать ножичек через асфальт, так, чтобы он воткнулся на вражеской территории. Естественно, в этом случае правило дотягивания не действует.
В обоих вариантах города не самая популярная игра в ножички. Хотя иногда и они привязывались, как зараза, и впятером-всемером играли целый день несколько конов подряд, и еще назавтра хватало. Обычно же даже один кон городов, особенно с переправами трудно закончить. Без переправ игра чаще всего превращается в сражение между самыми сильными, а остальным не слишком интересно смотреть (в отличие от подобной, но более скоротечной ситуации в ножичках в кругу, см. дальше) за длительными осадами и отыгрышами, да как по несколько раз перерисовываются и затираются солдаты, так что трудно уже понять, чьи они, и как взрыхляются от миллиона попаданий города. К следующему кону уже никого не собрать. Однажды как только Гóра сделал первого солдата через переправу на дереве, так игра сразу прекратилась. Все и так знали, что классно играет, а тут совсем как в боксе – за явным преимуществом.
Есть еще игра в ножички, название которой что-то вроде то ли переворотов, то ли мельницы. Ее я застал на излете. Открытый наполовину складной ножичек (получается прямой угол) носиком слегка втыкается в дощечку так, чтобы и жопкой в нее уперся, получается такая широкая буква “Л”. Затем его нужно поддеть и подбросить указательным пальцем за жопку, чтобы он, перевернувшись, снова воткнулся в дощечку. Других деталей попросту не помню: видел, как играют пацаны постарше, стал пробовать – ничего не получалось. Заело – и в смысле никак не идет, и в смысле злишься, что никак. Сидишь полдня на ящиках у четвертого подъезда и стараешься. Вроде начало получаться, а что-то никто уже и не играет, подевались куда-то кто умеет и правила знает. Позже мне говорил один знакомый, младше меня лет на десять, что они играли в подобную игру, но на земле, а как называется и в чем там дело, вспомнить не смог.
Ножички
Острием рисуется на земле круг. Линия глубокая и четкая как борозда, но тонкая. Круг разбивается такими четкими прямыми линиями на равные куски от центра к краю по числу народа. Для точности разметки в самом центре круга чертится многоугольник с одинаковыми сторонами и углами, через которые из центральной точки и ведутся линии. Все выбирают себе кто что любит: с мелкими камешками или песочком, с плотной или рыхловатой землей, – и туда, и туда втыкать трудно. Большие камни и стекляшки, если оказывались в кругу, убирали, а то кончик острия запросто сломается, может и лезвие пополам. Правда, это бывает, когда сверху не видно, а сразу под землей камень или стекло. Ну и звучок! Да еще как брызнут вывороченные сильным броском охотничьего ножа осколки! Кто-то не спешит выбирать землю, смотрит сначала, какие куски выберут сильные игроки, чтоб оказаться подальше от них.
Очередь хода определяется бросанием ножа за носик как в слоновых яйцах качать, только стоя. И в самой игре бросают также. Конечно, когда помельче были, бросали за жопки. Бросать, когда очередь определяется, надо в свою землю (так и говорили: моя земля, земля Сырка, например), чтоб без обид.
Затем первый начинает. Бывает, но редко, что больше никому так и не удается бросить, – по правилам “ход” переходит к следующему только если бросающий ошибется: нож либо не втыкается, либо втыкается в черту, либо оказывается вообще за пределом круга. Обычно же, только сделав несколько удачных бросков и прирезав к своей земле пару кусков чужой, игрок ошибается, хотя бывает, что и сразу лажанется или промажет, и бросать следующему.
Задача, чтобы нож воткнулся в чужую противника, смежную с собственной. От воткнувшегося ножа по ходу лезвия чертится прямая линия, рассекающая территорию противника на две части. Подвергшийся нападению имеет право выбрать, на какой части разрезанной территории он останется. Важно не просто воткнуть нож, но так, чтобы со своей территории можно было прочертить всю линию. Если умудрился попасть косо и дотянуться не можешь, ход считается неудачным, но право броска не обязательно переходит дальше – ты же попал, но это как заранее договоритесь.
Что будет, если угодишь в собственную землю? Придется отрезать от нее в пользу того, в кого целился, при этом неважно – дотягивается он или нет. И тут тоже насчет того, кто теперь должен бросать, будет как договорились заранее. Решите, что можешь продолжать – есть шанс вернуть ни за что отданную землю. Нет – значит сам себя обкарнал.
Есть два варианта правил. По больше распространенному, на островках не живем: отсеченной кусок твоей земли, не касающийся границы круга, не может быть выбран. Если на островках живем, спокойно выбирай, какую хочешь часть.
Территория, завоеванная удачным броском, может оказаться никак не соединенной с землей “завоевателя”. Тогда нужно прорубать к ней проход (если, конечно, удается дотянуться). Не вышло – территория остается во владениях прежнего хозяина.
Бросающий может прирезать к своей земле завоеванные участки одного соседа, может отрезать то справа, то слева от себя, или, сделав в территории соседа проход, напасть на недоступную ему раньше землю. Хочется за что-нибудь отомстить – например, за поражение в предыдущем кону, – прорубай проход к земле обидчика. А может, это твой постоянный соперник, во всем, или обидчик, как сказали бы сейчас, по жизни.
Слабой стороне, выбранной в жертву, остается давить на психику: “Чё только меня режешь?” Если поддержат (с какой радости – не важно), то “завоеватель” запросто переключится на другие куски, оставив почти полностью уничтоженному противнику шанс выжить и отыграться.
Самой маленькой территорией, с которой можно вести игру, считается такая, на которой, не затирая линий границы, ее хозяин может простоять – пусть только на пяточке или на носочке – до пяти. В этот пятачок завоевателю надо было попасть опять же пять раз подряд, и тогда неудачник выбывал из игры, лишившись территории. Но если выбьет только четыре, еще не все потеряно: отбей (с чужой территории) столько же, потом с цыпочки попади и дотянись – и ты снова на коне. А бывает, при выбивании угодят в свою – и тебе за бесплатно кусок прирежут.
После двух-трех серий ходов от начальной нарезки не остается следа. Вернее, именно следы только и остаются: стираются ногами прежние линии, рядом и поперек проводятся новые, которые затем снова стираются. Иногда рисунок линий чего-то напоминает: “Ребя, гли: сапог (змея, пила)”.
Вопрос о том, выбивать (как в городах) или нет, и сколько раз, если выбивать, решается заранее. Игра заканчивается безусловной победой игрока, завоевавшего всю землю круга.
В отличие от слоновые яйца качать, в ножички в кругу играют и большие пацаны. Если это Толик Буланов, Славка Баранов, старший Чугун, Мишка Лещинин или Вовка Серебряков, то игра быстро становится дуэлью между кем-нибудь из них. Причем быстро вышедшей из игры мелкоте смотреть даже интереснее, чем играть. Что делают! Отвоевывают территорию с островка, где можно с трудом устоять на носке, с последнего выбивания. Каким-то чудом ласточкой дотягиваются до крайних точек. Начав, не дают ни разу никому бросить. Прикалывают противника так, что прицел сбивается. А как здорово жилят, если ничего другого не остается!
Побеждая, они не прыгают, и сражаясь, жопу не рвут: играть в детскую игру им можно только, не превращаясь в нас. Но пару раз толкались – это такая фигня, после которой без драки редко обходится. Но обходилось. В общем, становилось ясно, что не по фигу, что боятся корову проиграть, хоть это не об стеночку и не лунки.
И наоборот, играют и девчонки, даже не только старшая Палашенко и Ритка из пятого подъезда, Верка из третьего и Людка Колосова из нашего, которые могут почти во всё, или большая Валька из четвертого, которая не очень может, но часто лезет, но и мелкие сестры – Лещинина, Никона и даже Васильева и Кузнецова.
Для чего еще ножички? Ножичками иногда “дрались”, в смысле понарошку: брали его так, будто перед тобой противник, как в кино. Но использовать в настоящей драке никому в голову не приходило. Как-то помешались на метании: тупо целый день кидаешь в дерево или столб с трех или пяти шагов, без счета очков, но с определением, у кого лучше выходит. Просто подбрасывали ножички на обороты: у кого больше их и больше раз подряд получится. Подбрасывались и ловились и лезвием, и жопкой вперед. Ставили на указательный палец кончиком лезвия – кто дольше продержит. После румынского фильма “Даки” была короткая мода на втыкание ножа между растопыренными пальцами рук. Делалось это быстро и сильно, то с открытыми, то с закрытыми глазами. Пока половину пальцев не порежешь. Но ни во что другое никто ни разу не поранился.
Для меня игра в ножички закончилась поздно и довольно печально. Я учился по второму году в девятом классе, когда в школьном сортире (мы прогуливали урок) затеялось метание ножичка в дверь. Скучно. Решили подвеселить. Кто-то встал у двери, кинули несколько раз так, чтобы ножичек втыкался рядом с ним. Чаще не втыкался вообще. Ножичек обычный, с двумя лезвиями. Когда встал я, то Стриж, пацан на два класса младше, бросил. Нож воткнулся мне в правое плечо. Больно не было, только смешно стало: вот ножичек на пол-лезвия торчит в моем плече, покачивается. Стриж весь побелел, будто это в него попали, и сразу много крови вытекло. Мы вытащили ножичек, рану, из которой потекло так, что весь рукав пиджака потемнел и стал мокрым, зажали носовым платком. Круглый и Черный проводили меня домой. Дома никого не оказалось, а ключа у меня не было, и Круглый залез в форточку по трубе. Рука постепенно немела и начала сильно болеть. Дома Черный вылил на рану с полфлакона йода: кожа на этом месте сгорела, и следы ожога видны до сих пор. Забинтовали. Поехали в травмпункт на Комбайне. Там была очередь. Мы с моей “страшной раной” с ходу попробовали права покачать и пройти без очереди. Но смотрим: лежит в очереди человек на носилках, пара пробитых голов сидит спокойно, ждут очереди. Друг на друга посмотрели и как начнем уссываться. Народ никак не реагирует. А мы тормознуться не можем.
Часа через два мне промыли рану, сделали противостолбнячный укол. Спрашивали, что произошло, и я рассказал, как сидели дома на кухне, я раскачивался на табуретке, а в руках ножик, так просто. Табуретка поехала, я упал, и наткнулся. Вечером того же дня я даже побывал в театре (клеился к одной девчонке, а ей все бы по театрам). Рука дня три не поднималась и была как чужая. Потом все постепенно пришло в норму.
Увы, Стриж, хотя и не тогда, а года три спустя, изрядно за это время поблатневший, перешел от холодного оружия к горячему: на заводе, где он вроде как работал, он изготовлял себе то ли пистолет, то ли что-то взрывное. Бабахнуло. Насмерть.
А ножичек – маленький, складной – болтался у меня на ключах, брелок такой, но колбасу на закусь нарезать можно, почему-то лет до 25.
УСЫПЛЕНИЯ
…мне сладко усыпленье…
Евгений Боратынский
Просто кружиться. – Усыпление за грудь: на песке, у стены. – Усыпление за шею.
Кто не пробовал кружиться на одном месте волчком или быстро бегая по узкому кругу? Можно так закружиться, что потом будет мотать из стороны в сторону, а то и шмякнешься. Попытаешься встать – поведет в ту же сторону, куда крутился, да еще будто рогом землю рыть собираешься. Впрочем, если не рыпаешься, а просто падаешь, и не по собственному желанию, а из-за того что ноги подкашиваются и вырубаешься, – при этом, главное, не тормозить, когда начинает мутить и мутит по нарастающей, – то, проскочив эту мутоту, ловишь кейф. С полминуты что-то вроде такого короткого бешеного сна ни о чем. Потом опять немного мутит и какой-то весь деревянный слегка.
То же самое, но сильнее и дольше бывает при усыплениях – и за грудь, и особенно за шею.
Усыпляют за грудь на песке – мало ли что при падении, пусть и осторожном, бывает, да и лежать на песочке усыпленному приятней, чем на земле или тем более на асфальте. Надо набрать полную грудь воздуха, задержать дыхание и зажмуриться. Тебя берут сзади, просунув руки подмышки, обхватывают грудь руками, сводя ладони в замок, поднимают, сколько получится, над землей, с силой прижимают к себе и так держат, считая от десяти до двадцати. Обычно на счет 16-18 усыпляемый дает знак, чувствуя, что отключается: бьет рукой по руке усыпляющего или мычит. Тебя отпускают. Если не хотят поиздеваться, то постепенно: сначала ноги встают на землю (но уже не держат), потом, размыкая замок рук на груди и поддерживая подмышки, так что оказываешься спиной или боком на земле. Падая, ты выпускаешь воздух.
Конечно, дают себя усыплять тем, кому доверяют. Но случаются подлянки. Отпустят резко, так что вырубившийся шмякается, как придется. Иногда бывает, что давят на грудь сильнее, чем нужно, или удерживают дольше. Но из-за этого какого-то особо глубокого усыпления не случается, наоборот, кейф ломается, потому что усыпляемый начинает дергаться, в смысле психовать, выворачиваться. Но передержать могут и из-за того, что недодоговарились, до скольки считать и с какой силой жать или из-за понта усыпляемого, который на пяти мог потребовать, не выпуская воздуха, чтоб медленнее считали.
Понятно, что маленький большого и даже среднего таким макаром усыпить не может. Поэтому есть вариант у стенки. Усыпляемый встает спиной к стене дома, а усыпляющий давит двумя руками ему на грудь. Отключившегося надо поддержать, потому что у стены асфальт.
Однажды Тетёню, решившего погеройствовать, явно передержали. Он падает. Сначала свертывается калачиком. Потом встает. Произносит что-то совсем несуразное. Глаза при этом открыты. Опять падает, закрывает глаза и снова свертывается калачиком. Потом очухивается как обычно, поднимается. И не помнит, что вставал и что-то говорил. Хотя, конечно, тут же и высказывается подозрение, что он придурялся.
При усыплениях вообще придуряются много. Может, только один раз из десяти бывает, что полностью вырубаешься. Обычно сознание остается, хотя и не без мути. Но, наверно, сама охота усыпиться толкает на то, чтобы придуряться, и, может, это как раз важно для того, чтобы усыпиться по-настоящему.
Усыпления за шею сложнее и считаются опасными. Их делают только большие пацаны. Надо также набрать как можно больше воздуха и не дышать, напрягая, как бы раздувая шею. Булавин, Буланов или Серебряков берут добровольца за шею и сдавливает ее ладонями, будто бы придушивая.
На такое усыпление я решаюсь только пару раз. И только после того, когда совсем уже нельзя было не решиться, после нескольких дней уклонения: то что-то вроде как со здоровьем, то просто вот еще посмотрю. То есть не так, что ни в какую не буду, а буду обязательно – вопрос времени. Вон младший Багаев, Петька, рвется, плачет от обиды, что его считают маленьким для усыпления за шею.
Народу, когда я созреваю, мало, то есть, вернее, я так специально подгадываю. Из больших есть Буланов. Толком ничего не получается. Но я делаю вид, что немного все-таки получилось. Теперь уже знают, что я через за шею прошел, и то, что не рвусь в первых рядах, никак на репутации сказаться не может. Это уже не боюсь, а просто не нравится.
А кому-то нравится. Не буду говорить кто, так вообще сам себя всё время придушивает. Надуется и душит себя за шею. А потом вырубается – правда, не понятно, понт это или по нáтуре.
(Окончание следует)