Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2012
Андрей ПЕРМЯКОВ
Цвет неба, цвет травы (“1210”, Арсений Гончуков)
Кинематограф, подобно большинству иных сфер человеческой деятельности, давно и прочно оброс ярлыками. Например, термин “авторское кино” с некоторых пор сделался едва ли не синонимом понятия “арт-хаус”. И в фильме “1210”, снятом нижегородским поэтом, режиссером и журналистом Арсением Гончуковым за свои деньги, действительно присутствуют типические признаки этого жанра: долгие планы унылых пространств, призраки умерших среди надоевшего до боли зубной пейзажа… Но это не арт-хаус. По крайней мере – не то, что ныне принято так именовать.
Увидев в аннотации слова “социальная драма”, опять-таки легко заняться предсказаниями на ровном месте. Здесь жанровые признаки тоже определены давно и прочно. И вновь предстоит ошибиться. Нет, всё на месте: плохо устроенный быт, ветераны афганской и чеченской войн, бездушные тётки-бюрократки наимельчайшего пошиба, губящие чужие и свои жизни (в фильме эта метафора явлена вполне наглядно), вороватые нищие, связанные с преступным миром. Однако и от ставшей привычною чернухи фильм далёк.
Что ж тогда представляет собой эта картина, названная будто шифром – одними цифрами? Пожалуй, ключ к ней лежит в эпизоде, когда униженный в пенсионной конторе ветеран афганской войны Николай, замечательно сыгранный давно не появлявшимся в больших ролях Робертом Ваабом, стоя на мосту над полузамершей речкой помоечного вида, произносит, обращаясь пока не известно к кому: “Это как же так? Трава зелёная, небо синее. Положено – платите…” Меж тем, трава вокруг бурая, а небо почти белое. И это нормально: на дворе 12 ноября 2012 года – действие картины укладывается в один этот день, да и то не весь.
Человеку за шестьдесят, и эти десятилетия он прожил в убеждении, что трава и небо непременно должны быть тех цветов, про какие написано в букваре. А мир-то обычно выглядит печальней. Вот и дома звать его теперь никак: идёт малопонятный процесс размена жилья. Судя по неустроенности быта, продали квартиру, въехали в малогабаритку и терпят из последних сил подле себя стареющего главу семейства, ожидая, пока тот, разобравшись с доплатой к пенсии – теми самыми одной тысячей двумястами десятью рублями, вынесенными в название картины, – свалит от них. Вроде, не обидели, причитающуюся долю вырученных за жилье денег дали. А ему ж другого надо, он так не привык. И афганский синдром тут ни при чем. И даже много лет назад погибший сын отчего-то не являлся столь часто.
В картинах, рассказывающих о несовпадении с миром людей молодых, всегда есть надежда: глядишь – подрастут, приспособятся или, паче того, изменят Вселенную под себя любимых. Даже в случае трагического финала: не эти ребята, так другие. Тут же надежды никакой. Всё, ушла та понятная жизнь. Раскололось бытие по множеству осей. Например, по гендерной линии. Недаром все акты агрессии Николая адресованы исключительно слабому полу: даже внучку вот ударил, за что и был наказан зятем-мордоворотом. И не со зла, вроде, всё, а от неумения по-другому. Непонятное рождает агрессию, а тут непонятным сделался сам процесс существования.
При этом Николай не сумасшедший, конечно, не “контуженный”. Со своими друзьями-однополчанами он ведёт себя вполне адекватно, а с бандитами, позарившимися на деньги, – пожалуй, единственно рациональным образом. Санька-чеченец ему ж не из благородства решил украденное вернуть, а за безвыходностью положения: Николай жив, в лицо и по именам злоумышленников знает, вот одумается сейчас и заявит в органы. Нет, определённо отдавать надо. Только вот некому уже, оказывается…
Получается, герой картины мучит и наказывает не тех, кто виновен, а тех, кто ближе. Ну, не считать же, в самом деле, врагами тёток из фонда? Над ними другие сидят, ещё тупее. Над теми – третьи. А наверху, в министерстве, вообще органчики с механическим подзаводом. Нет, устройство общественной жизни в наших краях всегда отличалось дивным сволочизмом, пускай обычно и невольным. И Николаю ли этого не знать? Не отсюда ли все его игры в Чапаева картошкой на столе и пьяная ругань. Воздух изменился, став непригодным для дыхания многим людям.
Таким образом, у Арсения Гончукова получилась действительно социальная драма, но не в убого-морализаторском ключе: “довели хорошего человека до преступления”, а куда более широкого плана. Впрочем, не у него одного. Для авторского кино режиссер Гончуков недостаточно диктатор. Актёры в этом фильме подобрались отменные и каждый, похоже, в замысел вник. Это, впрочем, как раз режиссёрская заслуга.
Вот о чём не хочется говорить, так это о прокатной судьбе и фестивальных перспективах. Кино, в сравнении, например, с литературой – искусство, конечно, гораздо сильнее связанное со временем создания, но сиюминутным его делают именно годичные циклы фестивалей и прочая мишура. А вот о перспективах режиссёра-дебютанта поговорить бы очень хотелось. Но не буду: сглазить боюсь. Слишком уж интересным дебют показался.