Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2012
Владимир ЛОРЧЕНКОВ
Родился в 1979 году в Кишиневе. Окончил факультет журналистики Молдавского государственного университета. Первая публикация – в 2002 году в журнале “Новый мир” (позже – публикации в “Знамени”, “Октябре”, “Волге” и др.). Лауреат премии “Дебют” (2003) и “Русской премии” (2008). Автор десяти изданных книг: сборник “Усадьба сумасшедших” (2004), “Клуб бессмертных” (2007), “Самосвал” (2007), “Все там будем” (2008), “Букварь” (2008), “Большой куш” (2008), “Время ацтеков” (2009), “Прощание в Стамбуле” (2009), “Галатея или последний роман для девственников” (2010), “Табор уходит” (2010). Переведен и издан в Сербии, Италии, Германии, Норвегии. Живет в Кишиневе.
Я ЛЮБИЛ ВАШЕ ФОТО
Мне было десять лет, а ей двадцать, и у нас был роман.
Но давайте я расскажу с начала. Когда мы познакомились, мне было десять. Она сидела на корточках у бортика бассейна. У ее ног плескались дельфины. Два дельфина с блестящими носами, умными поросячьими глазками и сайрой во рту. Или треской? Или хеком? В общем, у каждого из них во рту была рыба. Которую, я так понимал, сунула им та самая девушка, сидевшая перед дельфинами на корточках. Крепкобедрая, с сильными, не очень длинными, но и не короткими ногами. В джинсовой рубашке с коротким рукавом, завязанной на животе узлом. С волосами, разделенными пробором, и каждая сторона перевязана розовой лентой. Красивым, чуть продолговатым лицом, с крупным носом. В розовых плавках-шортиках. Она сидела, поджав под себя ноги, и глядела в сторону Океана, который плескался сразу же за бассейном.
Дельфинов собирались выпускать в Океан, это я прочел к подписи к фотографии.
Я глядел, завороженный, то на девушку, то в бликующий солнечными зайчиками Океан. Девушка, Океан. Океан, девушка. Потом перевел взгляд на окно. На нем висело серое, отвратительно колючее солдатское одеяло. Я подошел к нему осторожно и отогнул край.
Нет, чуда не случилось.
За окном не плескался безбрежный Океан. На меня глядели серые, низкие сопки Заполярья. Вдалеке кривлялись карликовые березы. Где-то за ними, я знал, прыгают друг за другом огромные заполярные зайцы. Свет был серым и тусклым, но он был. Как раз наступил гребанный полярный день. Когда мы сюда ехали, нам объяснили, что на Севере бывает Полярный День и Полярная Ночь. Мол, полгода в тебя светит солнце, а полгода за улицей ночь. Так вот. Нас обманули. И полярная ночь оказалась тем же самым, что и полярный день. А полярный день оказался тем же самым, что и полярная ночь. Надеюсь, я вполне доступно объясняю, что никакой разницы между ними нет.
И то и другое – просто сумерки.
Когда уже не светло, еще не темно, и продолжается это одиннадцать месяцев в году. Что? Нет, вполне вероятно, что и все двенадцать, просто на один месяц мы всегда уезжали на юг, к бабушке с дедушкой. Отец оставался служить и отстреливать, от нечего делать, долбанных лосей из автоматического оружия, а мы с братом объедались в Молдавии виноградом и трындели: как романтично и красиво жить на севере, как клево собирать морошку, похожую на мандарины окраской и тошнотворную морковь с сахаром вкусом, прорывать в снегу туннели, спускаться с гор на саночках и передвигаться по туннелям под снегом в полный рост, и купаться в Ледовитом океане. Ах, Ледовитый Океан…
Ничего общего с Океаном, который плескался за спиной моей красавицы, у него не было.
Жестокий, холодный, колючий, всегда темный. Проклятый ты Ледовитый Океан, говорил я ему тогда и говорю сейчас. Сейчас, впрочем, такой ненависти я к нему не испытываю. Более того, глядя на безбрежно солнечные воды Средиземноморья, я даже тоскую по тебе иногда, северный океан. Помнишь ли ты меня? Говорят, у воды есть память. Говорят, на ней отпечатывается все, что мы говорим и делаем. Мировой Океан это просто большая пластинка, на которую записывается все, что мы говорим или, того страшнее, думаем. Соглядатай Бога, вот что значит вода. Говорят, если у воды сказать что-нибудь, ну там, “сейчас? Половина второго”, или “ягненок с розмарином, отлично”, или “иди к черту”, ну, или “я люблю тебя”, – вода запомнит это навсегда. Ну, так вот, Ледовитый Океан.
Я очень любил ее.
* * *
Забавно, но я мог выбрать не ее.
В той книжке, ну, где я впервые увидел ее фотографию, было несколько снимков. И Сара – а значительно позже я выяснил, что ее именно так зовут, ничего такого, не подумайте, в Америке просто распространено это имя, – вполне могла не дойти до моего сердца. Так и остаться красивой двадцатилетней девчонкой с задумчивым взглядом в океан и двумя дельфинами у своих крепких ляжек. М-м-м, что за ляжки. Уверен, даже дельфины, – они ведь тоже млекопитающие и теплокровные, как мы! – мечтали вдуть ей, этой девчонке, волосы которой с лентами развевал ветер. И именно в тот-то момент фотограф – я до сих пор, а ведь прошло двадцать пять лет, ревную ее к нему, – нажал на “спуск”. Боже, надеюсь, спустил он лишь образно, иначе я не переживу этого. Детские шрамы болят до скончания жизни, не так ли? Ничего не заживает, все это просто чушь. Но тогда я об этом не думал. Мне было десять с половиной, почти одиннадцать! И я отчаянно старался выглядеть и думать как парень постарше, потому что учился с ребятами постарше. Это обязывало. А еще я плавал, и довольно серьезно, поэтому на соревнованиях то и дело выигрывал призы. А так как это был СССР, – к черту стяжательство, – то ничего ценного нам не дарили. То книжки со спортивными очерками, то наборы для занятий физкультурой дома, и много-много всякой всячины. Особенно много нам почему-то дарили книг про море, ныряльщиков и тому подобную чушь. Видимо, они думали, что раз ребята плавают, то и книжки им нужно дарить про воду. Это было все равно, что подарить шлюхе фаллоимитатор.
Книгу “Человек-дельфин” я выиграл в Заполярье.
На семнадцатой странице этой феерической чепухи, написанной сумасшедшим французом Жаком Майолем, была фотография японской женщины-ныряльщицы ама. Эти девчонки ныряют в чем мать родила. У них только веревочный поясок и пышная черная мохнатка. У всех. И сиськи. Само собой, первое, что я сделал с книжкой Жака Майоля, дочитав ее до семнадцатой страницы, – заперся с ней в туалете и сдрочил. Аккуратно вытерся и вышел. Сел у себя в комнате и продолжил читать.
Жак Майоль, как и все французы, был сумасшедшим, восторженным, трахнутым по голове пыльным мешком кретином.
О-ла-ла! Он верил, что люди произошли от дельфинов, любил дельфинов, плавал в американском океанариуме с дельфином, описал историю своих отношений с дельфином Клоун, и, я был в этом практически уверен, он любил эту дельфиниху. Целовался с ней тайком вечерами при свете звезд в океанариуме. И, как и все сумасшедшие, этот Майоль чертов был невероятно везучим. Он погружался без акваланга на большие расстояния и даже пару раз побил мировой рекорд. Его предел был сто пять метров. Наверное, это секс с дельфинихой его так вдохновил.
В общем, книга мне понравилась.
Я даже прочитал страниц тридцать еще и подумал, что буду дрочить на фото японской купальщицы. Крепенькой низенькой японской девушки с колючим кустом вместо ног, японки, уходящей в глубину и болтающей ногами, – именно в этот момент ее и подловил фотограф, – как случайно перевернул страницу, зная, что она будет последней.
Тут-то я и увидел ЕЁ и японка была безжалостно выброшена из моего сердца. В воду. Бульк.
На меня глядела богиня в розовых плавках-шортиках, джинсовой рубахе, крепкими полными ляжками, крупноватым носом, чуть продолговатым лицом, небольшой, но высокой грудью, и ветер дул ей в лицо, а она глядела, полуотвернувшись, в Океан, и я понял, что влюбился. Это следовало обдумать.
Я взял книжку и пошел в туалет.
* * *
При переезде в чертову Молдавию я оставил в этом чертовом Заполярье все свои ценности – коробку с медалями и грамотами. Но книга “Человек-дельфин” была со мной. Сара – а я узнал, как ее зовут, догадавшись просмотреть перечисление списка изображений и их авторов в конце книги – была со мной. Я уже точно знал, что мы с Сарой поженимся, когда я стану побольше. О, исключительно в плане роста, конечно. С остальным был полный порядок – в раздевалку, посмотреть на чудо природы, приходили парни из девятого класса.
Ну у него и яйца, ну у него и член! – говорили они. – Это в его-то одиннадцать!
Одиннадцать и четыре месяца, – поправлял я, – почти одиннадцать с половиной, значит, практически двенадцать.
Они добродушно смеялись, а на тренировках на меня поглядывали, перешептываясь, девочки. Но мне было все равно. Я знал, что отдам всего себя Саре, только Саре, исключительно Саре. Я был ее рыцарем. Мне было все равно, что найти ее будет делом трудным, практически невероятным. Но я не мог глаз отвести от ее фотографии. Часами сидел, глядя на нее и Океан за ее плечами, на дельфинов этих чертовых у ее ног, и думал, думал, думал. Как мы встретимся, как я подойду к ней, и как сладко сожмется у нее сердце. А пока сжималось оно у меня. Ну, и не только сердце. Конечно, приходилось мастурбировать. Как-то раз я, в качестве эксперимента, спустил прямо на снимок. Ничего особенного, а пятно пришлось затирать. Так что я больше этого не делал. А Сара как была богиней – чистейшей, красивейшей, – так ей и осталась, хоть на ее шортах-трусиках и появилось небольшое пятно.
Только сейчас я понимаю, что это она потекла.
Но и тогда я понимал очень многое. Дети, которые занимаются плаванием, они как сельские. Очень развитые, и даже больше, чем сельские. В деревне детишки с младых лет видят, как коровы любят быка, ну, и тому подобные штуки. А на плавании ты лет с шести-семи видишь обнаженных людей и прекрасно понимаешь разницу между полами. Тем более, что плывет-то команда на одной дорожке.
Так что я пристраивался за девчонками, – когда те плыли брассом, по-лягушачьи раздвигая ноги, – и смотрел. Неотрывно. Тренера даже нервничали. Но мне было все равно. Никто в мире не мог бы обвинить меня в педофилии – я был младше этих тринадцатилетних коров на полтора-два года. Мне нравилось рассматривать их щели. Некоторые – со складками – были особенно привлекательны. Но, конечно, никакой конкуренции эти девушки моей Саре составить не могли. Моя двадцатилетняя женщина, она ждала меня, сидя на низком бортике бассейна, залитого морской водой.
И дельфины весело перемигивались у ее ног.
А я дрочил, глядя на нее, дрочил так и этак. Изучил Камасутру – мне надо было быть готовым к тому моменту, когда мы встретимся, прочитал все статьи в журнале “Ровесник” про секс, просмотрел даже тайком в каком-то советском салоне, заплатив за это рубль с полтиной, фильм про секс. Я стал страшно опытный. Я не просто дрочил, но мысленно вытворял с Сарой такие штуки, что…
Уверен, и Саре это нравилось. И, как и все американки, она была не очень ревнива и понимала, что к чему. Так что, когда на соревнованиях в каком-то Североморске или где там у них подводные лодки целятся карандашами чертовых ракет в подбрюшье НАТО – ко мне в номер пришла девчонка из соседней команды и спросила, умею ли я трахаться, я сказал – ну, конечно. А что, спросил я. Она уже трахается, объяснила мне девчонка, а ее парень-старшеклассник уехал в Омск на полгода и вернется только к лету. Лето, зима, какая к черту разница на этом Севере, подумал я. А трахаться ей охота, и ребята постоянно говорят, что у меня большой член и яйца, поэтому давай потрахаемся, продолжила девочка. Я сказал о
’кей, и отложил книгу “Человек-дельфин”. Она легла под одеяло – проклятущее колючее советское одеяло, какое давали во всех проклятущих гостиницах Советского Союза – и разделась под ним. Легла на меня, и мы потрахались. Ей было четырнадцать лет, и она была перворазрядницей, мне тринадцати еще не было, и шел я на второй взрослый. Спинист и брассистка. У нее еще были крашеные волосы, она этим гордилась. Нет, не внизу, внизу она их сбривала, чтоб из-под купальника не выбивались.
Потом мы еще пару раз потрахались, потому что она лишилась девственности всего месяц назад и входила во вкус. Скажешь кому-нибудь, скажу, что ты наврал все, и мой пацан тебя убьет, сказал она. Когда она ушла, я достал “Человека-дельфина” и стал онанировать.
– Что делал? – спросил меня парень, которого подселили ко мне в номер и который вернулся из города.
– Трахался с Олей из команды “Альфа”, ну, у которой парень в Омск уехал, – сказал я.
– Врешь, – сказал он.
– Вот, – сказал я, – она трусы забыла. Потрогай, они еще скользкие.
– Круто! – сказал он, нюхая трусы. – Господи, глазам своим не верю. Ты ТРАХАЕШЬСЯ? О, черт, да это всей команде надо рассказать!
– Ну а что здесь такого? – скокетничал я. – Расскажи, конечно!
– Хочешь, сяду на шпагат и достану яйцами рубль? – спросил он.
– Не достанешь, – сказал я.
– Спорим на рубль? – спросил он.
– Давай, – сказал я.
Мы бросили рубль на пол, он снял штаны и сел на шпагат, и яйцами коснулся рубля.
Я проиграл.
* * *
Несмотря ни на что, я был верен Саре. Ну, в смысле душой.
Когда мне было тринадцать, мы перебрались в Молдавию. Случилось ГКЧП. Или случился? Не знаю. Я видел телик. Несколько испуганных дядек сидели за столом перед кучей чертовых журналистов, и те издевались над пожилыми людьми. Мне было жаль и тех и других. Потом показали танки и людей, которые улюлюкали и бросали в танки бревна.
– Дети, – сказала мать торжественно, – это Демократия свергает режим! Только бы не Совок снова, только не это!!!
После этого она поехала к отцу, на Север, помогать ему собирать пожитки, чтобы вернуться в Демократическую Молдавию. И оставила нам с братом двести рублей на две недели. Тут-то и случилась очередная денежная реформа, и эти деньги обернулись ничем. Мы неделю жрали одну черешню, которую воровали в садах за домом, и поносили от этого, как заведенные, ослабли страшно, я даже дрочить не мог, только лежал в углу на матрасе, мебели-то не было, да постанывал, а брат готовил мне единственное лекарство, которое мы могли тогда себе позволить, – крепкий чай.
Но книга “Человек-дельфин” была со мной. Я глядел в нее, когда мне становилось совсем худо.
… По телику показали балет, и мать загрустила. Балет значил, что красные побеждают, а мать не любила красных. Потом показали митинг, и мать повеселела.
Я поглядел на телик еще немного и пошел дрочить, в ванную.
Я выяснил экспериментально, что в ванной – лучше всего. Есть два вида секса с собой в ванной. Первый – когда ты полностью погружаешь член в воду. Для этого нужно прилагать больше усилий, потому что сопротивление воды не позволяет двигать рукой так же свободно, как над водой. Второй – ты держишь в воде ПОЧТИ все. Второй вариант более шумный – ты хлюпаешь. Ощущения хороши и так и этак, но они чуть разнятся. Это как выпить коньяку из широкого бокала, предварительно нагрев, или сделать из него глинтвейн или что там из него делают?
В общем, по настроению.
Я выбрал глинтвейн, и спустил вод водой. В ушах стучало. Это бился в них Океан, и Сара – не стареющая, молодая, прекрасная Сара, сотрудница океанариума Мичигана, снятая в 1972 году с дельфинами фотографом Джоном Ирвином для книги “Человек-дельфин” Жака Майоля, тираж 70 тысяч экземпляров, – глядела чуть в меня и чуть в сторону, чуть мимо меня. Мы были знакомы уже несколько лет, но чувства наши были свежи. Мне было уже четырнадцать
Я любил ее.
* * *
Конечно, со временем я изменил Саре не только телом.
Знаете, как это бывает. Шестнадцать – первая любовь, восемнадцать – вторая, двадцать – третья. То, что кажется тебе значимым в детстве, не так важно, когда ты взрослеешь. Ну, и тому подобная конформистская чушь. Чушь, потому что, когда я словно очнулся и – мужчина двадцати трех лет, в шрамах, и опытный – случайно наткнулся на книгу “Человек-дельфин”, валяющуюся на балконе, то понял, что у нас все по-прежнему.
Сара была самой красивой женщиной мира. Меня волновала ТОЛЬКО она. Самая красивая девушка в мире. Для меня и для мира, и для Океана, и для тех двух чертовых дельфинов, что тусили у ее ног. Я мечтал о ее промежности. О ее груди и губах. Я был готов умереть за нее.
Я бы отдал все за то, чтобы лежать в воде у ее ног.
Я уже не плавал и успешно гробил спиртным все то, что подарил мне спорт. Закончил журфак, много курил, много работал, разбивал сердца, свое давно уже потерял где-то. В моей жизни была одна ценность. Одна постоянная величина. Сара. Все остальное – женщины, работа, книги, которые я начал писать, – пролетало мимо меня в какой-то бешеной тряске. Мне исполнилось двадцать четыре или пять, когда я, крепко поддав, сел в кабинете своего редактора вечером с бутылкой коньяку и набрал справочную Мичигана. Во мне все трепетало. Ради этого момента я учил английский язык по самоучителю Петровой и, мать вашу, выучил его.
– Океанариум Мичигана, – попросил я.
Они не торопились, но мне было все равно. Платила-то за переговоры, хоть и не знала об этом, редакция. Мне дали чертов телефон этого океанариума. После моих долгих сбивчивых объяснений ошарашенные сотрудники океанариума обещали мне узнать все о персонале семидесятых годов.
И, конечно, ничего не узнали.
Мы очень сожалеем, сказали они. Это ужасно трогательная история, сказали они. Можно мы напишем про нее в нашей городской газете? Делайте, что хотите, сказал я, повесил трубку и разрыдался. Впервые за двенадцать лет я плакал. Учить французский и искать Жака Майоля было бы чересчур. Ну что же, я хотя бы попробовал. Совесть моя была чиста, этот долг можно было закрыть.
Я бросил книгу “Человек-дельфин” на балкон, где хранится весь мусор, и зажил без Сары.
Плохо зажил.
* * *
В тридцать пять я развелся.
Глядя на свадебные фотографии и отхлебывая пиво прямо из бутылки, я признался, наконец, себе в том, что выбирал жену по степени сходства с Сарой.
Они были очень похожи.
Наверное, мы могли бы быть счастливы с Олесей. Она была так же хороша, как Сара, пригожа, умна, все такое. Но, черт побери, за ее спиной не было Океана, и за ней не светило вечное Солнце, и она не была символом девушки-хиппи, бросившей все ради спасения дельфинов в океанариуме. Господи, Сара, где ты, где ты, моя вечная молодость, где ты, мой Океан, где ты, где ты, где ты…
Я вырезал из книги это фото и вставил его в рамку. Поставил на комод. Когда жена – бывшая жена – пришла забирать свои вещи, то спросила меня, что это значит. Я объяснил.
– Ненавижу тебя, – сказала она.
– Ты просто десятилетний пацан, который замер в свои десять у книжки с фотографией, окаменел и пропустил всю жизнь, – сказала она. – И был таким все последние двадцать лет.
– Бедный, несчастный, одинокий и развращенный мальчик у берега моря, – сказала она, – а я ведь была вся для тебя. И мы могли бы жить настоящим…
Я закрыл глаза. В уши нам с Сарой бился прибой. Дверь хлопнула, и больше я Олесю никогда не видел. Другие женщины в доме появлялись все реже. Зачем? Мы с Сарой достигли в сексе феерических высот. Вы не представляете себе, ЧТО можно вытворять, просто глядя друг другу в глаза и лаская себя… А вот во всем, что не касалось секса, все обстояло очень плохо. Дело вообще шло к деградации, я начал пить, бросил писать, курил прямо в постели и все разговаривал с Сарой. Она была благодатна, как Вселенная, и не осуждала меня, я видел. Но какой-то инстинкт подсказал мне, что умирать еще не время. Так что я отослал свое резюме в пару фирм, пришел на собеседование чисто выбритым и одетым во все стиранное и, благодаря своему слабо подзабытому английскому и любви к истории и Гомеру, получил работу экскурсовода в Трое.
Уже через месяц мы с Сарой улетали в Турцию.
* * *
Работа мне нравилась. Жил я в городке километрах в пятнадцати от самой Трои – вернее, ее развалин, – назывался который Чанаккале. От него до берега Европы было километра полтора, их еще Байрон переплывал. Пару раз переплыл и я. За два года, что я там пробыл, бросил курить, стал плавать, бегал по утрам.
Сара глядела на меня с одобрением.
Персонал гостиницы – скромной “трешки”, но мне хватало, – где меня поселили, к рассказу о погибшей жене, чье фото всегда со мной, отнесся по-турецки сентиментально. Так что меня не трогали особо, и я мог сколько угодно гулять по берегу моря с фото Сары, да два раза в неделю сопровождал группы туристов к Трое.
Вечерами я гулял по набережной Чанаккале, ел рис с соком лимона и мясом мидий из ракушек этих мидий и сидел на лавочках у черного от ночи Черного моря. Над ним парила дымка. Я не был уверен, что из нее вот-вот не покажется голова Джона Гордона. Ну, или я вдруг увижу за пальмой Сару, кормящую с рук дельфинов.
Здесь все было так… зыбко, странно и удивительно.
Я, как оно в Турции часто бывает, постепенно пропитывался Солнцем, благодушной апатией ко всему, философским отношением к жизни и умением просто жить, не требуя взамен ничего. Наверное, за это судьба меня и вознаградила.
И я встретился с Сарой.
Настоящей, а не картинкой из книжки.
Я вел группу туристов по дощатому мостику от стены, с которой на головы ахейцев лили кипящее масло, к храму, где заколол жертвы 900 лет спустя сам Александр Македонский, – а навстречу мне поднималась стайка позитивных англосаксонских туристов. Я прошел мимо, и уже спустя пару метров понял, что видел ЕЁ. Я быстро указал своим туристам на поле, по которому Ахиллес таскал за своей колесницей труп Гектора и попросил идти в том направлении. А сам обернулся и прыжком, рискуя сломать шею, – здесь из-за раскопок все ходят по мостикам и доскам – догнал туристов. Семь жизнерадостных, розовощеких американцев. Да, я не ошибся. Посреди них стояла ОНА, чуть расплывшаяся в бедрах, чуть усохшая в груди, с чуть седыми волосами, но это была она, она, она.
– Здравствуйте, я всю жизнь дрочил на ваше фото, – сказал я.
– Что? – спросила она на английском.
– Вас зовут Сара? – перешел я на английский.
– Да, – недоуменно ответила она.
– Вы работали в океанариуме Мичигана? – спросил я.
– Э-э, да, но очень давно и всего сез… А откуда вы, молодой человек, это знаете? – спросила она.
– Так это вы? – спросил я.
– Это я, – сказала она весело-удивленно, – но отку…
– Я вас очень любил, – сказал я. – Очень-очень. Вы были божественно красивы.
– То есть, – сказал я, – вы и есть божественно красивы.
– Да, черт побери, – сказал розовощекий американец лет семидесяти пяти, как и она, – я это знаю, недаром я ее муж. Вот уж не думал, что в таком-то возрасте у меня появится соперник.
Пенсионеры радостно рассмеялись. Я улыбался.
– Я надеюсь, вы счастливы и у вас куча детей, – сказал я им.
– О, спасибо, уже внуков, – сказала, все еще не понимая, она.
– Я счастлив, – сказал я. – Я был очень влюблен в вас. Я должен объяснить. Я не сумасшедший. Я вас очень любил. Ну, именно такой, как тут. Ну, мне пора. Кстати, вот ваше фото. Это было в книжке одной, про море… Я увидел ее в детстве и был влюблен, ну, как это у детей бывает, знаете?..
– Про море… – сказала она, начиная что-то понимать. – Какое красивое фото… Я была так молода… Да, как у детей. Картина прекрасной дамы… Понимаю. Я была так молода…
– Вы и сейчас такая, – галантно сказал я.
– Молодой человек, – сказала она, и я понял, что моя Сара осталась моей Сарой, – молодой человек… Лет тридцать-сорок назад…
И подмигнула. Так, как сделала бы эта красивая девушка с фотографии моего детства. Они, и даже ее муж, снова рассмеялись, очень дружелюбно, и я понял, что лет тридцать-сорок назад, может, и правда…
Проблема была лишь в том, что лет сорок назад она, двадцатилетняя и прекрасная, сидела на краю бассейна, и ветер Океана развевал ее волосы с розовой лентой. А меня еще не было. А эта, нынешняя женщина, она была уже вовсе НЕ ТА Сара…
Они попрощались со мной за руку все, старушка чмокнула меня в щеку, и они ушли, громко и восторженно обсуждая эту удивительную историю.
Я махал им рукой, улыбался, и на моих глазах выступали слезы.
* * *
Так я увидел Сару и потерял ее.
Но это меня не огорчало. Утром следующего дня я взял автомобиль напрокат и поехал к Трое. Никого не было. Развалины выглядели как обычные турецкие античные развалины. Много мрамора, камней, скульптур, земли. Много травы, зелени. И ящерицы, которые греются на мраморе. И очень редкие туристы, которые приехали не группой, а сами, остановились в городке неподалеку и бродят по античным дорожкам, останавливаясь лишь у щитов с указателями. Старательно шепчут, повторяя про себя, куда идти. Гида такие не берут, но я сегодня и не был гидом. Птицы поют. Вдалеке чуть шумит море.
Раскопки пустовали. Я прошел по узким улочкам между крепостными стенами – именно среди них понимаешь, что история про Коня была преувеличением, тут и человек еле пройдет, – и взобрался на холм седьмой Трои. Всего-то их было двенадцать, и штурму, описанному Гомером, подвергалась четвертая.
Впрочем, извините. Я все сбиваюсь на экскурсию. А я ведь не для того сюда приехал. Я спустился с холма к остаткам пятой Трои, и присел у мраморного столика, за которым сидел еще Македонский, когда остановился здесь почитать что-то из Гомера, ну, перед тем, как покорить Персию. Достал пистолет. Еще одна чудесная особенность Турции состоит в том, что здесь можно свободно купить оружие, не пулемет, конечно, но какой-нибудь скромный пистолет – запросто. Солнце уже начинало припекать, и я почувствовал капли пота на лбу. Надо было торопиться, пока не началась жара.
Я поставил на столик фотографию Сары в рамке. Расстегнулся. Сделал это в последний раз. И стал глядеть на нее. На лицо своей единственной любимой женщины. Время шло, а я все глядел и глядел.
…постепенно ящерки на кусках мрамора пропали, зеленые поля поблизости потемнели и превратились в синие-синие воды Океана, великого океана Любви, и девушка, сидящая передо мной в профиль двадцать пять лет, повернула, наконец, ко мне свое лицо, небо помрачнело и на голову мне что-то капнуло, а потом я понял, что это ветер, великий ветер принес ко мне соль и брызги Океана, и девушка улыбнулась мне, сухо где-то вдалеке щелкнул выстрел, но это не имело уже никакого значения, потому что глаза моей Сары широко раскрылись, и она, девушка с фотографии, ожила и раскрыла мне объятия, и я упал в них, и ее тело в короткой джинсовой рубашке, и полные ляжки в розовых шортиках – все это потянулось ко мне, и вдалеке закричали чайки, и Солнечный диск взошел над водами, и воды омыли нас с Сарой, и мы стояли, молодые и красивые, обнявшись, прижавшись друг к другу, у кромки Океана, и дельфины плескались у наших ног, и мы глядели друг другу в глаза, и улыбались, и знали, что будем здесь вечно, и будем так вечно, теперь уже вдвоем.
Вместе и навсегда.
СЫН РА
Молдавский тракторист Тудор Афанасеску стал крупнейшим специалистом мира по истории Древнего Египта только лишь из-за сына.
Если бы не мальчишка, не быть бы Тудору тем, кем он стал, не видать бы ему небывалых успехов на поприще египтологии и археологии…
Без сына, знал Тудор, никогда бы ему не расшифровать древние и загадочные иероглифы на Карийенской стеле – эти иероглифы были в отношении тех, что расшифровал Шампольон, как глаголица Кирилла и Мефодия к современному кириллическому алфавиту, – не открыть поразительно точных данных о влиянии этрусков на развитие мореходства в Нижнем Царстве, не нащупать невероятно смелых и в то же время удивительно верных теорий о наличии в войсках фараонов боевых слонов, и все это лишь по письменным источникам…
В Египте, а тем более в Древнем, Тудор не был.
Но – как он сам не раз говорил ученикам и последователям – вовсе не обязательно трахать кошку, чтобы почувствовать себя униженным. Или что-то в этом роде, что Тудор слышал о кошке, художниках и авангардистах, просто пересказал эту пословицу в своем видении. К тому же, авторитет Афанасеску в мире египтологии был невероятно высок. Ему слали телеграммы, письма и поздравления, институт в Берлине жаждал узнать его мнение относительно Междуцарствования, исследовательский центр в Женеве высылал редкие криптографические знаки самого раннего царствия с униженной просьбой обратить внимание, когда – и если – будет время…
Все страны мира, в которых были Египтологи, присутствовали на карте мира, наклеенной Тудором в большой комнате его просторной, всегда чистой мазанки. Не было на карте только Италии. Ее египтолог соскреб с карты мира бритвенным лезвием. Дело в том, что в Италии жила и работала бывшая жена Тудора, красавица Стелла. Жили они с Тудором всего два года, после чего она родила сына, – оправилась и поехала на заработки, потому что Молдавия как раз выбрала путь независимости, свободы и процветания. По крайней мере, так говорили люди в костюмах в телевизоре, смотрел который Тудор все реже. С малым дитем на руках разве телевизор толком посмотришь? Только и хватало сил у Тудора на то, чтобы послушать радиоточку. Но там тоже говорили про свободу, независимость и демократию, и процветание, и от этих разговоров Тудор устал не меньше, чем от изнурительной работы в поле. Тем более, что платили за нее все меньше, а работы было все больше. Да и процветания, о котором талдычили люди в костюмах, все не было да не было.
– Это потому что вы, марамойцы, мало работаете, – сказал бывший председатель колхоза.
– Привыкли, как в совке, блядь баклуши бить, – сказал бывший председатель колхоза, а теперь зажиточный фермер.
– Привыкли пить, воровать и ни хера не работать, – сказал он.
– Правильно Сталин стрелял за колосок блядь, – сказал он.
– И не надейтесь, что снова все будет как при коммуняках и при Сталине вашем е.ном, – сказал он.
Тудор подумал, что, может, фермер и правда прав, и работать надо больше. Так что Тудор стал работать по 20 часов в сутки. От этого он возвращался домой, харкая кровью и согнувшись в три погибели, как раб с возведения пирамид Среднего Царства. Но Тудор тогда еще не был знатоком египтологии, поэтому он просто харкал кровью и шел, согнувшись. Дома его ждал любимый сын, чудесный мальчишка Петря. Он гукал, улыбался, и Тудор, взяв пацана на руки, забывал о своих легких и спине. Он платил няньке – старухе с окраины села – почти весь свой месячный доход. Стелла, к сожалению, перестала звонить и слать деньги сразу же, как только уехала в Италию. Это не очень удручало Тудора. Куда больше его расстраивало другое.
Мальчишка стонал без перерыва.
* * *
О том, что с мальчишкой что-то не так, Тудор догадывался с самого начала. Маленький Петря все время натужно стонал и кряхтел, но бабки в селе успокоили мужчину, сказав, что это от живота. А животом мучаются все мальчишки, сказали бабки. На всякий случай они посоветовали Тудору мазать живот мальчишки паутиной, снимать которую следовало в церкви, за иконами. Тудор как человек, работающий с техникой, лишь отмахнулся от этих глупых суеверий. В церковь он пошел аж на пятый месяц жизни мальчика. Петря все эти пять месяцев стонал и кряхтел, чем едва не свел отца с ума. От боли губы ребенка были синими и поджатыми. Невесело выглядел маленький Петря – и все стонал, стонал да стонал без остановки, – когда Тудор, махнув рукой на свой атеизм, пошел в церковь, смести паутинок за иконами. Там-то его и подловил сельский священник, отец Паисий.
– Ая-яй, сын мой, – сказал он неодобрительно.
– Что же ты за иконами шароебишься? – сказал он зычно.
– Выйди на свет, хочу посмотреть на того мудака, который решил нашу церквушку ограбить, – сказал он.
– Отец, вы все не так поняли, – сказал виновато Тудор.
И вкратце объяснил все священнику. Тот от этого нисколько не умягчился, а лишь рассвирепел.
– Потому мы и живем в говне, дети мои! – гремел он на всю церковь.
– Потому мы и отстали от всего мира на сто лет! – кричал он.
– Что занимаемся погаными вудуистскими обрядами и лечимся паутиной, – тряс он руками.
– И это в самом конце двадцатого века! – сказал он.
Тудор не видел укоризненного выражения лица отца Паисия. Трактористу было стыдно, и он глядел в пол. Священник, горько повздыхав насчет темноты и безграмотности села, закрыл церковь и пошел к Тудору домой. Там он провел передовой обряд помазания младенца елеем, изгнал из него злых духов, плюнул мальчишке на лоб, помазал слюной нос и рот, дунул в каждую ноздрю и обмахал веником.
– Дурные болезни сметаю, – пояснил он Тудору.
После этого пришла пора платить. Тудор отдал священнику последние запасы муки и масла.
Но мальчишка стонал не переставая.
* * *
Когда Тудор решился на крайние меры, сыну Петре – все стонавшему да стонавшему без перерыва – исполнился год. Тудор, взяв пацана на руки, вышел к дороге. Там он тормознул попутную машину и добрался до Кишинева, где очень долго искал больницу. Какую именно, он объяснить городским не мог, отчего одни очень нервничали, другие много смеялись, и все презрительно воротили нос от Тудора с пацаном, которые действительно не очень хорошо пахли. К вечеру Тудор больницу нашел, но было уже шесть часов, и холеный врач, закрывавший двери кабинета, сказал, что не может дольше задерживаться. Так что Тудор подождал до утра, держа мальчишку на руках. Он уже заметил к тому времени, что маленький Петря стонет от прикосновений к чему-либо. Мальчишка стонал от боли и просил то попить, то чтобы перестало болеть, так что ночь пролетела как один миг. И утром, всего лишь после трех часов в очереди, Тудор попал, наконец, на прием. Небрежно осмотрев мальчишку, врач начал писать. Писал он долго, часа три. После этого сказал:
– Вот вам направление к врачу, который его посмотрит.
– А вы разве не врач? – спросил бестактный Тудор.
– Я тот врач, который выписывает направления к другим врачам, – с достоинством сказал врач.
У другого врача Тудор положил мальчишку – все стонавшего – на кушетку и стал ждать. Микстуры бы нам, просраться, доктор, хотел сказать он. Но доктор, качавший печально головой, сказал, что дело вовсе не в животе.
– Hidrutyiis dahytero, – грустно сказал он.
– Я русский не очень хорошо знаю, – шмыгнул застенчиво Тудор.
– Это латынь, – грустно сказал доктор.
Вышел и вернулся с коллегами.
– Hidrutyiis dahytero, – сказал он еще раз.
– Hidrutyiis dahytero? – очень удивился второй.
– Да, Hidrutyiis dahytero, – подтвердил третий,
– Hidrutyiis dahytero без сомнений, – вынес вердикт четвертый.
– Hidrutyiis dahytero, – сказали они хором, как дети в школе.
После этого Тудора попросили сесть.
– Папаша, мальчик ваш неизлечимо болен, – сказали Тудору.
– Это редкая болезнь, которая развивается из-за отсутствия в организме особого вещества, – сказали ему.
– Благодаря ему в суставах есть жидкость, кожа эластичная, кости скрепляются, ноги ходят, глаза смотрят, – сказали ему.
– Чем дальше, тем больше кожа будет сочиться гноем, – сказали ему.
– И любое прикосновение будет вызывать адскую боль, – сказали ему.
– Но хуже всего то, что каждый день будет все хуже и хуже, – сказали ему.
Тудор – с очень прямой спиной и сцепленными между колен руками – посидел молча и спросил.
– Так а что делать?
– Давать морфий, чтобы не было больно, – сказали врачи.
– Хорошо, давайте! – сказал Тудор.
– К сожалению, система здравоохранения Республики Молдова не предполагает обслуживание таких пациентов регулярными дозами лекарств типа морфий, что связано с недостаточным обеспечением нужд медицинских учреждений на уровне запрашиваемых ими поставок, что, несомненно, будет исправлено в ходе демократических рыночных реформ в рамках программы по обеспечению населения доступными медицинскими услугами в 2020 году, что предусмотрено в принятой правительством Программе по обеспечению населения доступными медицинскими услугами в 2020 году – сказали ему.
– Что же делать? – спросил Тудор еще раз.
Врач потрепал его по плечу и сказал:
– Мужаться.
Тудор посмотрел на доктора, пробормотал “спасибо”, неловко сунул в ладонь двадцатку, которую доктор неловко забрал, взял сына на руки и вынес так из больницы – как жених невесту из ЗАГСа, – и поехал в село.
По дороге домой мальчишка стонал.
* * *
Спустя год Петря был все еще жив.
Тудор держал его на большом надувном матраце, и бросил работу, чтобы ухаживать за сыном. Еду он просил у дальнобойщиков Христа ради, мальчишку каждый день протирал и обмахивал огромным веером почти круглосуточно. Может быть, веер и натолкнул его на мысли о Древнем Египте. По крайней мере, Тудор видел такой в фильме про фараонов в своей прошлой жизни: когда в селе был кинотеатр, Дом культуры и сюда приезжала “скорая”. Так что Тудор, чтобы не скучать, пошел к сельской библиотеке, которая стояла заколоченной, и, вырвав дверь, набрал себе всяких разных книг по латыни и истории Древнего Египта. Чтобы не бездельничать, когда мальчишка спит, а он нет, потому что двигает опахалом. Помахивая им – сделанным из веника, длинной палки и нескольких листьев лопуха, – левой рукой, Тудор держал в правой книжку и с увлечением и восторгом погружался в мир Древнего Египта. Книжку явно писал волшебник! Ведь в предисловии так и было сказано:
“Благодаря этой книге вы погрузитесь в мир Древнего Египта и увлечением и восторгом”.
И откуда они знали, думал с увлечением и восторгом Петря.
Спустя пару месяцев, когда он отлучился на часок к дороге попрошайничать, и вернулся, дома его ждала Стелла. Молодая, красивая, загорелая. На каблуках, в юбке и блузке! Розовой, с бантом… Поглядеть на Стелуцу сбежалось все село.
– Пронто, пронто, – смеялась она.
– Белла е белла, – говорила она громко и уверенно.
– Эль пяно! – улыбалась она.
– Белло, чао, э чао, – говорила она.
– Фантастико, чао! – говорила она.
Тудор молча посмотрел на такую чужую и красивую женщину, снял резиновые тапки, которые ему были вместо осенней обуви, и сел на стул. Тудору было страшно неловко. Он робел Стелуцы.
– Спасибо что присмотрел за бамбино, – сказала Стелуца.
– А сейчас я забираю его, – сказала она.
– Ты должен понять, что мы с Чиано будем ему более подходящие паринто, – сказала она.
– Да, я все понимаю, – сказал Тудор.
Скучающий Чиано – большой волосатый мужчина с золотой цепью на шее, – посмотрел на часы и зевнул. Ну что же, подумал Тудор, пора прощаться. Аккуратно вынес из соседней комнаты матрац. Старательно все объяснил: как ухаживать, как обмахивать, как мыть. Стелуца и Чиано выглядели очень удивленными.
– А, да, я же бинты не снял, – сказал Тудор.
Мальчишка из-за бинтов был похож на мумию из книги про Древний Египет. Тудор развернул Петрю – мальчишка стонал громче, потому что от гноя бинты прилипли к коже, – и протер смоченной в дезинфекционном растворе губкой.
– Что же это? – спросила Стелуца с дрожащими губами и слезами на глазах.
– Hidrutyiis dahytero, – сказал грустно Тудор.
Стелуца, глазам не веря, плакала, прижимала голову Петри к себе, бормотала “сынок мой, сыночек”, звонила знакомым в Италию, справлялась насчет хорошего врача, всю ночь стояла с опахалом у изголовья мальчишки, каялась, просила у него прощения – он еще не очень хорошо говорит, но все понимает, сказал Тудор, – целовала руки, и говорила, что теперь все будет по-другому. Под утро мальчишка забылся, Тудор тоже от усталости и спокойствия – наконец-то в доме есть кто-то, кто посторожит ребенка, знал он, – уснул. А когда они проснулись, в доме было пусто. Стелуца и Чиано уехали, даже не сказав “чао”. Тудор все понял и зла не держал.
Надо же ей и о себе подумать.
* * *
Когда в доме кончились продукты, Тудор начал воровать молоко для того, чтобы покормить сына, – от твердой пищи тот стонал еще громче и уже начинал плакать и жаловаться, – а сам пил только воду. Еще Тудор много читал. В тот день, когда ему открылась Истина, в дом забрел бродячий проповедник-баптист в костюме и с папкой.
– Сын мой, – сказал он.
– Я пришел принести тебе евангелие! – сказал он.
– Что с твоим мальчиком? – спросил он.
– Бог поможет! – сказал он.
– У него была возможность это сделать, – сказал ожесточившийся Тудор.
– Мальчику уже три с половиной года, – сказал он.
– Мы бедствуем, и мой мальчик стонет от боли, – сказал он.
– А Бог? Х.ли ваш Бог, – сказал Тудор.
– Я ходил в церковь, поп читал тут свои наговоры, и что? – сказал Тудор.
– Это плохой, православный Бог, – сказал баптист.
– А я пришел возвестить тебе правильного Бога! – сказал он.
– Христианского Бога, – сказал он.
– Того, кто наслал беды на нечестивый Египет! – сказал он.
– И отравил воды его и перебил младенцев его! – сказал он.
После этого баптист почитал какие-то молитвы, поплясал у постели мальчишки – от удивления Петря даже стонал не так громко – и ушел, оставив брошюрки. Тудор даже не стал их читать, и вернулся к большому труду Шампольона о Древнем Египте, перевернул страницу, и тут его осенило.
– А что если настоящие боги там? – сказал он негромко.
– А-а-а-а, – слабо сказал в ответ сын.
– Ведь они дают мне знаки, – сказал Тудор.
– А-а-а-а, – сказал сын.
– Опахало, сын, похожий на мумию, бог-враг Египта, наславший беды на младенца… – сказал Тудор.
– А-а-а-а-а-а, больно, – сказал сын.
– Потерпи сынок, – сказал Тудор. – Потерпи…
На этот раз – с уверенностью.
* * *
… в 2005 году Тудор стал крупнейшим специалистом Европы по Древнему Египту.
Он написал несколько научных трудов, развил три гипотезы и создал научную теорию. К нему приезжали ученики из США, Канады и Южной Америки. Студенты жили в палатках у дома и слушали курс лекций. Также они с удовольствием знакомились с сельским бытом Молдавии. Выискивали в головах вшей, со смехом устраивали родео на сельском ишаке, отчего тот тупо верещал, прижав уши к голове, и клал кучи теплого навоза. Одну за другой… Студенты фотографировали навоз и отсылали снимки домой по электронной почте, носили воду из колодца и всячески опрощались. Сельские разбогатели на поставках еды для студентов, которые с удовольствием ели парные огурцы и помидоры из Турции, румынские овощи, украинский хлебушек и пили чилийское вино. Все это деревенские везли из супермаркета в Кишиневе и выдавали за своё, с грядки, с лозы.
Зайти в дом учителя никто не имел права. Да никто и не был бы рад, попади он в этом дом.
В большом – Тудору построили трехэтажный дворец – мрачном зале без света, в специальной подвесной люльке на золотых цепях, обмотанный позолоченными бинтами, лежал Петря. Словно диковинная куколка заморской бабочки… Кожа мальчишки дико болела и от солнечного света, поэтому в комнате всегда был очень темно. В углу стоял алтарь с изображениями богов Гора, Ра, Сета. В углу ползал крокодил на серебряной цепи. Механические опахала, вздымаясь и опускаясь в регулярные промежутки времени, создавали в помещении ветерок. Тудор – принявший новое имя, Тутмос, – совершал возлияния богам, после чего разговаривал с сыном. Мальчишка, который уже разговаривал, обожал отца и стонал все громче. Ему было все хуже. Но Тудор уже не очень беспокоился на этот счет.
– Только молдаване способны на такое, – писали про Тудора в репортаже журнала “ДжиКей”.
– Только молдаванин может решить стать крупнейшим специалистом по истории Древнего Египта и стать им безо всяких условий, предпосылок и т.д., – писал с ироничным стёбом, потому что их так заставляют, обозреватель газеты “Коммерсант”.
– Люди мечты, – обозначил Тудора и ему подобных журнал “Огонек”.
– За семь лет этот крестьянин поднял себя из ямы невежества, как барон Мюнхгаузен, – писал мужчина Усков с тонким и нервным лицом кокаиниста.
– Если бы все быдло в Рашке было таким, как Тудор, мы бы жили как в Европе, – писал он.
– И я обязательно напишу об этом исторический детектив, ведь я занимался историей до того, как заняться кокаи… пардон, журналистикой, – писал он.
СМИ рассыпались в похвалах Тудору. Особенно усердствовали итальянские. Стелла даже узнала о том, как Тудор выкрутился из создавшейся ситуации, и написала письмо с требованием алиментов. “Нас ведь многое связывает”, – писала она… Когда Тудор не ответил, она стала давать интервью за деньги. Даже попробовала написать книгу “Как преодолеть боль”. Но дальше названия не пошло: написать книгу, оказывается, было такой же работой, как вымыть три тонны посуды…
Тудору все это было безразлично. На самом деле, думал он, эти кретины из газет ничего не понимают. У него и в мыслях не было становиться специалистом по истории древнего Египта.
Тудор просто СТАЛ древним египтянином.
Он жил как древний египтянин, ел как древний египтянин и молился как древний египтянин. Он даже одевался как древний египтянин, что списывали на экстравагантность ученого. А на самом же деле Тудор собрался стать древним египтянином, потому что он знал: если ты древний египтянин, то твои дети – древние египтяне.
Следовательно, думал Тудор под аккомпанемент стонов Петри – получавшего уже вдоволь морфия за счет студентов из-за рубежа, – мой сын уже древний египтянин. Тудор даже предполагал, какой именно.
Он знал, что был такой фараон Аменхотеп, и он покусился на религию предков, снес все храмы и ввел культ единого бога. Но после смерти Аменхотепа его тело сожгли, память прокляли, а имена его стерли. И за этот грех Аменхотепа и расплачивается его очередное воплощение на Земле, сын молдавского тракториста, мальчик Петря. Но чаша искупления преисполнена страданиями, – черкал в блокноте иероглифами египтолог Тудор, – и его сын будет жить, и не умрет.
И, согласно религии древних египтян, он будет жить вечно.
Ведь смерть в Древнем Египте была не чем иным, как путешествием в другой мир. Причем пирамиды здесь были не при чем… Это в поздний период фараонов стали хоронить в пирамидах, знал Тудор. А в самом начале Египта, – когда система еще не прогнила и вера была истинной, а не фокусами с крокодилами и шакалами, – египтяне знал НЕЧТО. И согласно этому нечто они проводили последний обряд.
Фараонов пускали в этот путь на ладье, которая плыла по Нилу до тех пор, пока не скрывалась из вида жителей Египта. Что с ней было дальше, не знал никто. А Тудор знал. Ладья с телом Фараона выплывала в море – обросшая ракушками, с водорослями на бортах, – и плыла в страну Хуш. Для посторонних египтяне представляли ее современной Эфиопией. Но на деле, знал Тудор, переведший трактат об этом погребении, Хуш был страной, где встают мертвые. И страна эта лежит в конце каждой реки, главное, соблюсти правильность обряда.
И Тудор собирался это сделать.
…Тут Тудора отвлекли, потому что к нему приехал в гости какой-то кишиневский самозванец, который во дворе дома униженно ждал приема, простершись ниц. Самозванец представился “тоже археологом”, директором “высшей антропологической школы” Кишинева, “мариком ткачуком”.
– Я, конечно, давно уже отошел от науки и занимаюсь коррупцией в органах государственной власти, – сказал он.
– Но в душе я все равно чувствую себя научным работником! – сказал он.
– Так чего тебе от меня нужно, раб? – спросил нетерпеливо Тудор.
– Хотелось бы стать таким же известным ученым, как вы, – сказал самозванец, – но есть одна проблема.
– Вы одеваетесь как древний египтянин, и изучаете Древний Египет, а за меня написали диссертацию по теме “ассенизация в средневековой Европе”, – сказал он.
– А что, в Европе средних веков была ассенизация? – удивился Тудор.
– Нет, но не в этом дело, – сказал нетерпеливо самозванец.
– Что же мне теперь, как ассенизатору в средневековой Европе одеться? – сказал он.
– Я подумаю над твоей бедой, презренное говнище, – сказал Тудор спокойно.
Самозванец, счастливый, отполз. Тудор иначе и не разговаривал с посетителями и учениками, потому что воссоздавал для них аутентичную обстановку Древнего Египта. Тудор задумался. Ученики, галдевшие у ворот, смолкли. Тудору показалось, что он слышит какой-то слабый звук. Прислушался еще. Так и есть.
Из дома доносился слабый стон Петри.
* * *
За два часа до рассвета Тудор принес жертвы богам.
Люто косил красным глазом Сет, благосклонно кивал нахохлившийся Ра… Плясали в золотых цепях огоньки светильников.
– Сын мой, сейчас твое тело перестанет болеть, – сказал Тудор.
– Скорей бы, папа, – сказал мальчишка.
Тудор с любовью и жалостью оглядел его окровавленное тело – гноящееся мясо снималось уже кусками – и поцеловал сыну руку. Потом поставил укол, еще один, и еще. На восьмом уколе с Петрей случилось то, чего не было ни разу за всю его несчастную жизнь гноящегося жалкого комка. Он уснул по-настоящему, без взвизгиваний и поскуливаний. Лицо его стало спокойным, пропали гримасы. Словно маска стало лицо Петри. Только тогда отец понял, что его сын был симпатичным мальчишкой. Отец полюбовался еще немного на профиль спящего сына, посидел рядом чуть-чуть…
После этого древний египтянин Тудор поставил сыну еще пять уколов.
Подождал пару минут и поймал последний вздох мальчика на зеркало, которое немедленно завернул в золотую фольгу.
Дальнейшее представляло собой дело техники.
Тудор выпотрошил тело, хорошенько смазал его благовониями – по ускоренному обряду – и обмотал в тонкую золотую фольгу слоями. Скользкие от крови внутренности Тудор положил к ногам богов. Спустя два часа мумия была готова. Тудор положил на лицо сына прекрасную золотую маску фараона и вышел из дома со свертком на руках. Студенты еще спали, так что Тудору не составило никакого труда зарезать пятерых из них – мальчику в новой жизни понадобятся рабы – и оттащить к реке.
Там, покачиваясь в волнах течения, уже стоял прекрасный белоснежный корабль из папируса.
Студенты делали его сами, наивно полагая, что создают модель для путешествия через Атлантику, ну, что-то вроде “Кон-Тики”.
– Контики, контики… – бормотал Тудор.
– А вот вам хуики, – бормотал Тудор, осторожно положив тело сына в саркофаг.
После чего попробовал понять, что не так. Потом понял. Тишина. Не было стонов мальчишки, которые Тудор слушал восемь лет. Он знал, что стоны вернутся, но это будут лишь привидения.
Так что Тудор был спокоен, дожидаясь рассвета.
Он с улыбкой смотрел на мир: на суету в студенческом лагере, на несущийся на всей скорости полицейский автомобиль, а за ним еще один, и еще… Он с улыбкой смотрел на воды реки. Великой реки. Мать-река, отец-река… Сейчас узкий и стремительный Прут стал широким и величавым Нилом, знал Тудор. Тем Нилом, который унесет в страну Хуш его маленького фараона, и там он – фараон – встанет, отряхнет с себя гнойные бинты и воссияет в блеске и славе своих молодости, силы, счастья и красоты.
Там я буду рабом у твоих ног, мой фараон, – сказал Тудор.
Тудор верил в это и знал это, отвязывая и поджигая лодку, и глядя на то, как она сначала медленно – а потом все быстрее – разгорается и плывет. К Тудору уже бежали люди с кольями и наручниками, но ему это было безразлично. Ведь он знал, что рано или поздно умрет, а когда проснется, то будет в стране Хуш. Той, где цапли стоят на берегах Нила, счастливые ловцы рыбы машут сетями с лодок, и веселые пьяные боги ласково гладят по головам черноволосых мальчиков… В стране, где Тудор будет служить маленькому фараону Петре. Рассвет новой жизни, думал почему-то Тудор, когда его валили на землю, рассвет новой жиз… Уже со скрученными руками, за минуту до того, как на него обрушилась первая жердь, он сумел вывернуться и впиться взглядом в течение великой реки Нил.
… в тот момент, когда господин Ра позолотил своим касанием воды реки, лодка с телом сына скрылась с глаз Тудора навсегда.
ОДНО УДОВОЛЬСТВИЕ
“Придумали себе какой-то честный капитализм, в котором и волки будут сыты, и овцы целы. Не бывает капитализм честным, это неконтролируемая программа по уничтожению человечества”.
О. Лукошин, “Капитализм”
– Кнопки клепать – сплошь удовольствие! – сказал он.
– Да иди ты? – сказал я.
– Ей богу, – сказал он.
– Берешь половинку кнопки левой рукой, другую половинку правой, – сказал он.
– Ах, вот как это делается! – сказал я.
– А как же! – сказал он. – Но это еще не всё.
– Черт побери, я думал, это очень просто, – сказал я.
– Это просто, – сказал он. – Но дай мне закончить.
– Валяй, – сказал брат.
Мы, двое тринадцатилетних подростков, стояли перед каким-то станком. Он был похож на тиски. Станок стоял в подвале трехэтажного дома молдавского олигарха. Если в 1992 году в Молдавии человека называли олигархом, это значило, что у него был трехэтажный дом с нелегальным цехом по производству одежды или носков, автомобиль “девятка”” и черные очки, как у Сталлоне в фильме “Кобра”.
Кстати, об очках. Я мечтал о таких. А еще о спортивном костюме, как у рэперов, хотя слушал Баха и Битлз, – но это значения не имело, потому что другой одежды тогда попросту не существовало, – и мне пора было новое подводное ружье купить вместо старого. Брату, будущему компьютерному гению этакому, не терпелось купить себе первый компьютер. Кажется, назывались такие “Синтез”. Или что-то в этом роде. Не знаю, плевать. Единственная техника, которая меня интересовала – ружья и печатные машинки. Еще он хотел приличный портфель.
– О’кей парни, – сказал олигарх, показывая, как делать кнопку.
– В левой руке левая половинка, в правой правая, а теперь суем их под пресс и сжимаем его, – взяв в левую руку левую половинку, в правую – правую, и сунув их под пресс, и надавив его подбородком, сказал он.
– Бац, кнопка готова! – торжествующе сказал он.
– Замечательно, – сказал всегда вежливый брат.
– Но есть одна проблема, – он был и наблюдателен.
– Как вы вставите эту целую кнопку в рубашку?
– А, совсем забыл, – сказал наш новый босс.
– Все это нужно проделывать, держа между половинками то место рубашки, где должна появиться кнопка, – добавил он.
– Задача все усложняется и усложняется, – сказал я.
– Ну, как? – вкрадчиво спросил он. – Будете работать?
– Это не слишком тяжело? – я с детства беспокоился, как бы не надорваться.
– Нам хорошо заплатят? – с детства беспокоился об оплате брат.
– Нет, да, – ответил он нам обоим, правда, не совсем понятно, кому и что предназначалось.
Но выбора, в общем, не было. Деньги нам нужны были в любом случае. Мы торчали в Кишиневе одни, в стране сменили валюту, и наши двести рублей теперь никому и на хер не были нужны. А родители застряли где-то между Северной Кондапогой и Южным Уралом. Нам попросту нечего было жрать. К тому же олигарх был нашим дальним родственником, а это исключало возможность обмана. Молдаване ведь совсем не как эти русские, – объяснила нам мать, – они родных не обманывают. Как же так, хотел сказать я, ведь я буквально с неделю назад стащил у тебя из кошелька рублей двадцать. Но благоразумно умолчал. Пузатый и одышливый, олигарх провел нас по дому. Везде было много ненужной позолоты, сирийских шоколадных конфет и маленьких упаковок сока. Это считалось шиком. Ну, а в спальне, где над супружеской кроватью – хи-хи – возвышалась стена из пустых пивных банок разных марок, а в нее глядела стена напротив из сигаретных пачек, мы вообще должны были онеметь и пасть ниц. Что мы и сделали.
– Невероятно богатый дом, – сказал я.
– Вот бы его ограбить, чтобы не работать ни хера, – сказал я.
– Будем честно трудиться, – сказал брат.
– Куплю себе компьютер, – сказал брат.
И мы приступили к работе.
* * *
Само собой, не было никаких контрактов, выходных пособий, больничных и тому подобной херни.
– Коммунисты звездоболы, – сказал наш олигарх, ласково глядя, как мы приступаем к работе, – столько звиздели про ужасы детского труда.
– А вот он, труд! – сказал он и поднял палец.
Детский труд. Вот херня. Да нам обоим уже было по тринадцать. Ладно. Мы сели в сраном цеху с окошечком на улицу, в которое были видны ботинки прохожих, и начали работать. Берешь кусок рубашки – редкостного дерьма из псевдо-велюра – и ставишь с обеих сторон половинки кнопки. Напарник сжимает тиски, и все. Сделай так пятнадцать раз, и на рубашке появляется ряд пуговиц. Звучит просто. Выглядит так же. Правда, пуговицы такие держатся не больше десяти дней, мы сами проверяли. Они разлетаются с вашей рубахи, когда вы к ней прикоснетесь, как сухой горох из стручка. Это были псевдо-рубашки.
– Коммунисты звездоболы, – сказал наш олигарх, – столько звиздели про свои ГОСТы.
– А вот они, ваши ГОСТы, – сказал он и хлопнул себя по мясистой сраке.
Кроме пяти таких вот цехов, у него были и десять торговых точек на рынке. Точки были сродни кочующим зенитным батареям, о которых мне рассказывал дед, командовавший такой в Корее.
– У тебя расчет и свобода передвижения, – объяснил он мне.
– И хрен тебя кто нанесет на карту, – сказал он.
– Потому что ты передвигаешься, – сказал он и умер спустя пять лет.
Торговые точки родственника-олигарха передвигались, как кочующие батареи. И вот почему.
Вы покупали рубашку, приходили домой, мерили ее, и две-три пуговицы у вас слетали моментально. Вы шли на рынок к тому месту, где купили рубашку, а там – бамц, никого. О’кей. Вы возвращались домой, носили рубашку пару дней, нещадно матеря тех, кто ее сделал, – очень приятно, давайте знакомиться, – и пуговицы слетали ВСЕ. Вы шли на рынок, но… И так далее.
Это была война кооператоров с покупателями, и покупатели терпели в ней свое первое жестокое поражение.
Носки носились два дня – и протирались не только на пятках, но и на щиколотках. Майки рвались при первой же примерке. Обувь расклеивалась при намеке на дождь. Копченую рыбу делали из протухшей селедки. Старые использованные советские гандоны находили на помойках, сушили, мыли – иногда мыли, а потом сушили – складывали в новые яркие упаковки от западных гандонов и продавали как новые, по цене японских. В западных трахались сами кооператоры, и в западных постиранных и высушенных – они же. Шпроты делались из тюльки, которую работники вылавливали из городских озер, среди мусора и дерьма, эту тюльку солили, заливали крепким чаем, и варили со специями два дня. После этого она пахла, как шпроты. Этого было достаточно. Мир словно обезумел тогда. Творог был из пластмассы, одежда была из говна, все было левое, паленое, поддельное, фальшивое, ненастоящее. Гребанные звездоболы-коммунисты со своими ГОСТами и звиздежом про детский труд шли на хер.
У олигарха было две дочери. Конечно, они не работали. Младшая занималась гимнастикой, японским, английским, и играла с десятью Барби. Старшая ела шоколадные сирийские конфеты, пила сок из пакетиков и изредка заходила к нам в комнату узнать, “не нужно ли чего”.
Речь, разумеется, шла о шпионаже.
* * *
И в самом тылу этой войны сидели мы с братом, в нашем подвальчике, в нашем маленьком персональном окопе на двоих. И клепали кнопки. В первый же день к нам подсадили подставного. Это был молоденький парень в клевых джинсах, заправленной в них рубахе и с цепочкой на запястье. Так было модно.
– Я, пацаны, – сказал он, – зашиб за два месяца работы знаете сколько?
– Сколько? – спросил я.
– Сколько в среднем за час? – спросил брат.
– На два костюма, доску для скейта, четыре посиделки в ресторане с подружкой, часы “Сейко” и два ящика баночного пива! – сказал он.
– Охренеть, – сказали мы.
– Часы “Сейко”! – сказал брат.
– Два ящика баночного пива! – сказал я.
– Вот видите! – сказал он.
Мы заработали энергичнее. Он на следующий же день куда-то пропал. Само собой, этот звиздюк и дня не проработал, а подсадили его к нам, чтобы подстегнуть в работе. Пальцы-то у него были целые. Ах, я не говорил?
Ну, помимо того, что работа эта была очень простая, она была еще и крайне травматична. Когда я сказал, что мы с братом были в самом глубоком тылу в войне с покупателями, то солгал. Мы были примерно в центре. Еще глубже в тылу были какие-то китайские п.доболы, которые делали эти самые кнопки для этих самых гребанных костюмов. Само собой, кнопки были все вразнобой. Двух под размер не найти. Поэтому их приходилось – чтобы не раскрошить прессом – сначала подгонять пальцами. Кнопки подгонялись сложно. Пальцы кровоточили. Держать расходящиеся половинки на куске ткани приходилось очень крепко, даже в момент нажатия пресса. Случалось, пресс срывал кусочек кожи. Ну и так далее. В результате нас попросили надевать на руки целлофановые кульки. Ну, чтобы кровью не пачкать ткань, а то продавцы – ребята на передовой – уже затрахались объяснять, что это расцветка такая.
В подвале, конечно, не было вентиляции. К обеду мы уже задыхались и раздевались по пояс. К вечеру работали в шортах. Все было добровольным, но нормы как-то странно сдвигались в сторону увеличения. Поэтому рабочий день длился по двенадцать часов. Гребанные коммунисты с их звездежом про детский труд шли на хер. Каждый день к обеду я, как самый малодушный в семье, говорил брату:
– Все, уматываем, хватит с меня этой херни.
– Еще немного, – говорил брат терпеливо.
– Блядь, нет сил больше, – говорил я.
– Компьютер, – напоминал брат, – подводное ружье.
– Хер с ними, – говорил я.
– Еда, – напоминал он.
Приходилось оставаться. К обеду заходил родственник-олигарх и рассказывал пару анекдотов про ОБХСС и КГБ. Он находил их – анекдоты, а не организации, – очень смешными. Называл нас своими “племяшами” – только много лет спустя я понял, что он имел в виду, а тогда думал, что это какое-то нежное молдавское слово, – и трепал по головам. Говорил, что мог бы дать нам денег просто так, – ведь мы его любимые родственники, – но безделье и легкие деньги развращают! Это верно, соглашались мы, и он уматывал.
Один раз он пришел в жопу пьяным и долго рассуждал о том, как много пьют русские.
– Мы, молдаване, пьем стаканчик вина и танцуем, – сказал он, – а эти ублюдки жрут водку, а потом рыгают.
Само собой, прозвучало это не так.
– Мэээыээээ пэыыыэ стаэээыыгээээ вээиииааа иэээ таэээнцээээм, – сказал он, – а эээ убуэээии жууууэээт вооооуэээ а паааааом рыыыыы, буэээ!
Потом его вырвало на костюмы, лежавшие горой в углу, и он уснул. Конечно, стирать мы ничего не стали. Просто просушили ткань и наклепали на нее пуговицы. Ее потом продали, как “костюмы британских войск, украденные со склада, поэтому и разводы, это для Бури в Пустыне, вы че, не понимаете ничего?!”.
Еще он попросил меня позаниматься с его младшей дочкой английским. Даром.
– Ты же у нас читающий интеллигент, малыш – сказал он, сверкнув глазами.
Много позже я понял, что это была ненависть.
* * *
Через три недели этого ада мы, двое крепких парней-спортсменов, превратились в какое-то подобие развалин. У нас были синяки под глазами, мы не могли разогнуться, в боку что-то кололо, руки дрожали, а в глазах троилось. Нехреновые выдались каникулы.
– Нехреновые у нас каникулы, – сказал я брату.
– Но я, кажется, пас, – сказал я.
– Еще неделя всего, – сказал брат.
– Сколько мы там заработали? – спросил я его.
– На всё почти, что собирались купить, – ответил брат.
– Ладно, – сказал я, – еще неделя, и всё.
Мы встали, кое-как оделись и поехали на работу. Было шесть утра. Июнь. Контролерша смотрела на нас, как на притырков. Да мы ими, наверное, и были. Мы приехали, зашли в подвальчик и сели клепать кнопки.
Кровь из пальцев начала сочиться к девяти утра.
Потекла к десяти. Куски кожи посыпались к обеду.
Кости пальцев показались к трем часам дня. Спину заломило к пяти.
Закончили мы к десяти вечера, потому что нам снова увеличили выработку. При этом наш босс умудрялся каждый раз сказать нам об этом так, что виноватыми чувствовали себя почему-то мы. В десять мы, не разогнувшись, поехали домой, и в одиннадцать бросились на матрацы – мебели у нас никакой не было, – чтобы тревожно поспать до пяти утра. И снова работать. Судя по всему, думал я, на хрен пошли не только гребанные коммунисты, их ГОСТы и ОБХСС.
Весь гребанный мир шел на хер.
* * *
К концу месяца мы получили расчет.
По два доллара на каждого.
– Что это? – спросил я.
– Деньги, – смущаясь, ответил босс.
– Вот ЭТО деньги? – спросил я.
– Ты что, охерел? – спросил всегда вежливый брат.
– Свирепые – неодобрительно сказал он и добавил, – в отца…
Отец был русский, это его пугало и смущало. Отца он побаивался. Но отец был далеко. Барахтался где-то в снегу между Колымой и Восточным Уренгоем, или как там эти дыры зовутся.
– Конец тебе, – сказал я.
Ему было лет сорок, а нам по тринадцать, но это ничего не значило. Работенка на пуговках нас обессилела, но он был жирный тюфяк и звездобол, а мы – два крепких спортсмена. К тому же брат, любивший некоторые эффекты, взялся за столик. Босс понял, что нужно что-то делать.
– Ну, ребята, – смущаясь, сказал он, – давайте все посчитаем…
Мы сели с ним на диван, взяли по чашечке кофе, он достал калькулятор, какую-то бумажку, ручку и начал шаманить. Мы слышали слова “отрез, партия, поштучно, калькуляция, налоги, фактчекинг, ОБХСС” и еще много чего. Ручка мелькала. Бумажка мельтешила. Часы делились на деньги, умножались на километры. Подсчеты вводили в транс. Получалось, что мы еще неплохо заработали, ведь мы вполне могли остаться ему должны! Разумеется, он нас обманывал.
Но тогда, – когда вся страна смотрела передачу “Час фермера” с ведущей Максимовой и истово верила, что можно стать миллионером, сколотив клетку для кроликов и разводя их в ванной, или начав с будки с пирожками, – о, тогда все мы истово верили в Рыночные Отношения.
Правда, по ним получалась какая-то херня.
– Блядь, – сказал я в затруднении. – Получается какая-то херня.
– А вы как думаете, – сказал он, приобняв нас за плечи.
– Рынок только в стадии становления, – сказал он.
– Но я вас премирую, чтобы вы не думали, что вас накалывают, детки, – сказал он.
– Хотя мы вас не обманываем, – сказал он почему-то “мы”, хотя был один.
– Пошли, – сказал он.
Мы пошли за ним по лабиринту цехов и наткнулись на тот, где делали носки. Это было ужасно. Чан с чем-то дымящимся, кипяток, пар. В дыму мы еле нашли двух каких-то кретинов лет одиннадцати.
– Внучатые племяши сводной сестры, – приобняв салаг за плечи, сказал босс.
– Любимые! – сказал он.
Я подумал, что примерно то же самое он говорил о нас, когда забредал с кем-то в наш цех, но промолчал. Ребята выглядели ОЧЕНЬ плохо. А у того, что поменьше, левая рука была забинтована. Он поймал взгляд и сказал:
– Кипяток.
– Ерунда, братик попысает, и все пройдет! – ласково сказал босс.
– Нас так бабуля лечила, – сказал он ласково.
Схватил из угла пачку носков, и стремительно вынес нас и их из помещения.
– Это вам! – сказал он торжественно.
– Ну а сейчас пока, – сказал он.
– Не опоздайте завтра на работу, – сказал он на прощание.
– Норма-то увеличилась, – грустно добавил он.
Домой мы ехали молча. Я поймал вопросительный взгляд брата.
– Ладно, – сказал я, – хер с ним, с ружьем, да и очки мне не очень нужны.
– Но нужен же тебе компьютер, – сказал я.
– Хер с ним, с компьютером, – сказал брат. – Но нужно же тебе ружье.
– И все же, – сказал я, – почему ТАК мало?
– Наверное, плохо работали, – сказал брат.
Я глянул на наши пальцы и покачал головой.
На следующий день мы вышли на работу.
Мы были очень упрямы.
* * *
Вопреки нашим ожиданиям, легче работать не стало.
Ну, знаете, все эти пословицы и поговорки про то, что сначала работа гнет спину тебе, а потом ты гнешь спину работе. Все это херня. И тело не привыкало. Спина болела еще больше, пальцы кровоточили еще больше, в глазах плясало ЕЩЕ больше. С выработкой происходила полная херня. Чем больше ты работал, тем меньше зарабатывал. Нормы увеличивались, станки ломались – за них, конечно же, вычитали – кнопки разлетались, покупатели проклинали, мир дрожал. Но босс был доволен. Зато гребанные коммунисты и их гребанный СССР, где запрещали работать детям, пошли на хер.
Через несколько дней к нам зашел наш босс, – продававший нам свои сраные протухшие обеды по цене ресторанных, о чем мы узнали только в день расчета, – и как раз занес поесть. Мы стали обедать прямо на горах кнопок и ткани. Не было сил выйти на улицу.
– Любчики, – сказал он, – как насчет того, чтобы еще и гладить костюмы?
– Ой вей, – сказал я, – а шо такое? Гладильщик помер?
Он состроил обиженную гримасу. Одна из отличительных его черт была в мимикрии под еврея. Причем еврея карикатурного. Он сыпал словечками “шо, я имею сказать за, ой вей, таки да, любчики, Моня, за Одессу”, одевался, как карикатурный еврей с гитлеровского плаката, звиздел про свою любовь к фаршированной рыбе и “уважал Израиль”. Самое удивительное же состояло в том, что в нем не было ни капли еврейской крови.
То есть, блядь, он не был евреем.
У нас работал один парень, погибавший у него на юбках, – их красили в чанах в подвале краской для пасхальных яиц, работа была адская, – который был Действительно еврей. Как-то я вышел из цеха и пошел к нему. Еврей-красильщик сидел у чана с какой-то бурой херней и грустно глядел, как она булькает.
– Какого хера он себя так ведет? – спросил я еврея.
– Кто? – спросил он.
– Наш босс, – сказал я. – Он что, еврей?
– Откуда мне знать? – сказал он. – Это же ТЫ его родственник.
– У нас блядь ни одного еврея нет в семье, – сказал я, – иначе все бы уже давно свалили в Израиль.
– Вся блядь моя семья, – сказал я. – Они И ТАК ушлее и хитрее всего мира. Если бы блядь они еще и евреи были, это же был бы полный конец всему миру.
– Ясно, – сказал он.
– Настоящие евреи что, все так себя ведут? – спросил я его.
– Как? – спросил он.
– Ой, вей, фаршмак, тырыпыры, Моня-шмоня, я имею сказать за то шо, – перечислил я.
– Нет, конечно, – засмеялся он.
– Он меня уже затрахал этими карикатурными заскоками под Бабеля, – сказал я.
– Под кого? – спросил еврей-красильщик.
– Бабеля, – сказал я.
– Что за хрен? – спросил красильщик.
– Писатель, еврей, – сказал я.
– Я не читаю книг, некогда, – сказал он и продолжил месить одежды в чане, как большой грустный носатый енот.
Говорю же, это был нормальный парень. Потом он, кстати, чудом вырвался и уехал. Я от всей души надеюсь, что его не прихлопнули эти притыркнутые сирийцы, или с кем они там постоянно воюют. Хотя надежды мало. Хорошие парни всегда попадают под самую раздачу. Я похлопал его по плечу и вернулся в свой цех. Само собой, мы взяли на себя и глажку одежды. От этого в цеху повис пар, и мы перекрикивались друг с другом, как гребанные альпинисты-спасатели в тумане где-то в Альпах.
– Работа у вас загляденье, – сказал босс, – и работа, и паровая баня.
Он не шутил.
* * *
К исходу второго месяца мы получили расчет. По десять долларов. В свой единственный выходной в то лето я поехал на рынок и купил на все деньги портфель. Когда приехал с ним домой, брата не было. Я положил портфель на его матрац и прикрыл наволочкой от подушки. Лег, и только тогда заметил, что рядом с моим матрацем лежали очки.
Как у Сталлоне в “Кобре”.
* * *
– Любчики, – сказал босс, – я имею вам сказать за шкаф.
– Что? – спросил я, не видя его из-за пара.
– Шкаф, – крикнул он. – У вас нет мебели.
– Да, – крикнули мы.
– Мой друг таки Моня с улицы Ботанической-Агрономической едет в Канаду, у него там серьезный автомобильный бизнес, – крикнул он, – и оставил свои шкафы мне, ему-то не нужны, отдал даром, лишь бы вывез.
– Замечательные шкафы, ОХЕРЕННЫЕ! – сказал он.
– Высший класс, качество супер, – сказал он, – но я отдаю их вам.
– Спасибо! – растрогались мы.
– Берите, лишь бы забрали, – сказал он.
– Спасибо! – растрогались мы УЖАСНО.
– Они с антресолями, – гордо сказал он.
– Любимые любчики, племяши, – сказал он, обращаясь к какому-то херу с папкой, видимо, из налоговой полиции, – дети двоюродной сестры.
– Работают за деньги? – спросил хер с папкой.
– Нет, шо вы такое говорите, – сказал босс. – Говорю же, племяши. Помогают по хозяйству.
– Личному, домашнему хозяйству, – сказал он.
– Все для себя, для большой семьи, а не на продажу, – закончил он.
– Ни хера себе у вас хозяйство, – сказал хрен с папкой.
– Крутимся, – сказал босс.
На следующий день мы поехали к Моне, у которого в Канаде было старенькое такси, и забрали два ужасно старых, калеченных, испещренных сигаретными ожогами шкафа без доброй половины ножек.
И, конечно, антресолей на них не было.
* * *
В конце августа мы пришли за окончательным расчетом.
– Племяши, – сказал он торжественно, – сядем.
Мы сели, и он начал считать. Выходило по пять долларов. Это был полный крах. О’кей. Я сказал:
– Ну что же, хоть по пять.
– Компьютер, – сказал брат и рассмеялся.
– Ну, хоть по пять, – повторил он за мной, и мы на босса уставились выжидающе.
– Ребята, – сказал он виновато, – тут еще момент…
– Какой? – спросил я.
– Ну, вы же купили у меня шкаф, – сказал он.
Мы даже и не удивились.
– Ладно, – сказал я. – А можно мы еще и в сентябре поработаем?
– Конечно, – обрадовался он, – ведь за шкаф вы еще мне немножко должны…
– Ну, а школа? – встрепенулся он.
– Да хер с ней, со школой, – сказал я.
– На хер нужно это сраное образование? – спросил я. – Одни беды от него. Все равно в рынке главное Хватка и Опыт, так?
– Так, – сказал он.
– Ну вот, мы у вас уму-разуму и поучимся, – сказал я.
– Я пас, – сказал брат, который всегда был отличником.
– Ладно, – сказал босс.
– Ты что, трахнулся? – спросил меня брат в троллейбусе.
– Еще месяц этой херни за счет школы? Тебе так нравятся эти кнопки чертовы? – спросил он.
– Мне не нравится школа, – честно сказал я.
– Там хотя бы можно ничего не делать, – сказал брат.
– Ладно, – сказал я, – а вдруг получится заработать?
– Сумасшедший, – сказал брат.
* * *
В киоске на рынке меня ввели в курс дела.
– Значит так, – сказал босс. – Вот носки, вот майки, вот рубашки, вот колготы.
– Ценники на все прикреплены, не вздумай ставить свою цену, – сказал он, – у меня знакомые ходят, проверяют продавцов.
– Да вы что, – сказал я, прикидывая, как обмануть проверяющих.
– Я людей знаю, – сказал он убежденно, – все люди жулики, и ты такой же.
– Верно, – сказал я.
– Главное, контроль, – сказал он.
– Думаешь, я не знаю, почему ты напросился работать? – спросил он.
– Решил, что я мало вам заплатил за кнопки, и намерен кинуть меня на розничной торговле, – сказал он.
– А я все равно тебя беру, а почему? – спросил он и сам ответил. – А у меня контроль. Так что работай, все равно лишнего не получишь.
– Какие проблемы, – сказал я и добавил искренне, – мне бы вашей сметке научиться.
– Умению кидать, – пошел ва-банк я.
– Ты не дурак, – сказал он. – Тогда откровенность.
– Что урвешь тайком, твое, – дал он мне первый урок. – Но урвать получится мало и не сразу. И, чур, не попадаться. Закон торговли.
– И на хер ОБХСС, – сказал я.
– Верно, любчик, – сказал он.
И ушел. Я оглянулся. Маленький, на три квадратных метра, железный киоск. В отличие от цеха, киоск не был адом. Киоск был переносным адом. Летом он раскалялся до плюс 40, зимой леденел. Обогревать его нельзя было. Проветривать – тоже. Повернуться можно было с огромным трудом. Меня поставили торговать колготами, рубахами и носками. Лучше всего шли носки. Поэтому с носков я никакого процента не получал. О’кей. Я закурил и начал торговать. Торговал честно всю неделю, все пятнадцать часов, что надо было сидеть в киоске.
– Молодец, – сказал босс, – приучаешь контролеров к тому, что ценники не перевернуты…
На обратной стороне ценника продавец ставил свою цену, выше обычной. Если удавалось по-быстрому продать рубашку не за 10 баксов, а за 12, два бакса шли в карман тебе. Но горе тем, кого ловили со своими ценниками. Босс думал, что я приучаю контролеров к тому, что у меня все честно, и жду прекращения проверок. А потом наторгуюсь со своей наценкой всласть. Так он думал.
Но мой план был куда проще и элегантней.
В конце недели я просто взял всю наторгованную кассу – долларов пятьсот, – закрыл киоск и выбросил ключ. Бояться было нечего. Разумеется, меня не оформили на работу, меня там, попросту, не было, в этом киоске сраном. Претензии предъявлять было не к кому. А выбивать деньги силой этому говну духу бы не хватило. Ведь это был кооператор, а не бандит.
Я подумал об этом, ухмыльнулся, и ушел с рынка навсегда.
Поехал домой, принял ванную, оделся понаряднее и нацепил на себя свои замечательные темные очки. Оставил половину денег на столе.
Телефон зазвонил.
– Любчик, – сказал босс, – там какая-то недостача, мы волну…
– Ужасно, – сказал я, – но, боюсь, ничем не смогу помочь, ключ я потерял, на работу больше не выйду, а то в школе ругать будут и в угол поставят.
– А деньги я оставил все, как были, – сказал я.
– А гребанные проверки и ОБХСС идут на хер, – сказал я и спросил: – что-то еще?
– Любчик, – помолчав, сказал он, – когда вырастешь, бери меня в долю, не забывай двоюродного дядю.
Это был единственный раз, когда я почувствовал в нем что-то человеческое. Я повесил трубку и вышел из квартиры. Оставалось решить, на что потратить эту невероятную сумму. Мебель? В жопу мебель! Она у нас была. Хоть и потрепанная. Я не спеша шел к парку, и увидел большой ларек с зарешеченным окошком. Так тогда продавали все.
– Что это у вас там в углу? – спросил я продавца.
– Баночное пиво, – сказал он, не оборачиваясь. – Импортное, дорогое, мальчик…
– Весь ящик, – сказал я.
– И три бутылки шампанского, – сказал я. – И пачку “Кэмел”.
Он обернулся и, постояв с минуту, молча принес мне пиво, сигареты и вино. Я заплатил и оставил еще чуть-чуть.
– Это что? – спросил он.
– Это на чай, – сказал я.
– Сколько тебе лет? – спросил он.
– Тринадцать, – сказал я и открыл одну банку прямо у киоска, и пиво буквально меня оживило.
– Тринадцатилетний пацан берет спиртного на десять баксов, да еще и оставляет мне на чай! – сказал он.
– Теперь-то я верю, что у Рынка и капиталистических отношений есть будущее, – сказал он.
– А как же, – сказал я.
– Можно позвонить? – спросил я.
– Два лея, – сказал он.
Я дал ему десять и жестом попросил не беспокоиться насчет сдачи. Набрал на дисковом телефоне номер одноклассницы. Мы не очень тесно общались. Даже не знаю, почему ей.
– Тоня, – сказал я, – привет.
– Привет, – сказала она.
– Хочешь посидеть в парке? – спросил я. – У меня ящик пива, “Кэмел” и шампанское.
– А еще мы можем покататься на аттракционах, – сказал я.
– А домой я тебя отвезу на такси, – сказал я.
– Ну-у-у, – сказала она.
– Пиво импортное, – сказал я.
– Хол-сте-н, – неуверенно сказал я, прочитав незнакомую надпись над каким-то долбое.ом в рыцарских доспехах.
– Жду тебя у колеса обозрения, – сказал я и повесил трубку.
Было очень легко. Я почувствовал – алкоголь это то, что надо.
Оставил банку пива продавцу, рассовал оставшиеся по карманам, взял бутылки и пошел в парк. У аттракционов по верхушкам деревьев скакали, словно большие электрические блохи, лампочки гирлянд. Я открыл еще пива и подумал, что оно быстро заканчивается. И что к ларьку придется вернуться не раз.
Вечер только начинался.
И КИТ ИМ НЕ РЫБА!
– Хвойные деревья, произраставшие на нашей планете 900 миллионов лет назад, представляли собой густые папоротники, усеянные семенами, благодаря которым эти папоротники и размножились, став самым распространен…
– Ту-ту-ту-тук…
– Но на самом же деле папоротники были вовсе не деревьями, а растениями совсем другого класса, просто из-за благоприятных климатических условий они смогли по своим размерам приблизиться к нынешним дере…
– Ту-ту-ту-тук…
– Также ученые считают, что теория о периодических катастрофах, после которых исчезало до 90 процентов видов на Земле, нуждается в дополнениях и уточнениях, поскольку наша пла…
– Самое сильное потрясение, которое испытала на себе живая природа нашей планеты, произошло 12 миллионов лет назад, и это время, которое известно ученым как мез…
– Ту-ту-ту-тук….
– Знаешь, почему в Австралии аборигены разрисовывают тела белой глиной? Дело в том, что они таким образом показывают свое отношение к бож…
– Ту-ту-ту-тук…
– Почему вулканы, извергаясь, “плюются лавой”? Это происходит из-за того, что под земной корой находится более горячая субстанция, которую ученые называют магмой, и она под давлением и показывается нам. Когда вулкан извер…
– Ту-ту-ту-тук…
Петрика, проснувшийся из-за настойчивого бормотания соседа, не в ритм наложившегося на стук колес, сглотнул и поморщился. Как всегда, если выпьешь днем стаканчик вина и уснешь, а потом резко проснешься, болела голова. Шея затекла… К тому же этот очкарик…
Петрика выразительно глянул на соседа по верхней полке, но тот, счастливчик, еще спал. Соседом по купе у Петрики был Толик, крестный жены. Отличный парень, весельчак и душа общества. Петрика вспомнил, как здорово и смешно Толик довел до слез стюардессу молдавских авиалиний в прошлом году, когда им повезло заработать в Москве на стройке по 600 долларов, так что обратно и полететь можно было. Всю дорогу Толик шутил, смеялся, веселился, приставал к соседям, звонил жене на мобильный во время взлета и посадки, звал стюардессу “Танюшей”, хоть у ней на груди и была табличка с надписью “Наташа”… Эта Таня, ну, которая Наташа, рыдала потом на плече какого-то мудака в кителе, и тот все порывался набить Толику морду, но молдаване не такой народ, чтобы дать в обиду своего. Так что пришлось этому летуну долбанному поорать да успокоиться. Толик вообще был юморист. Это Толик поджег на колядки собаку соседа и чуть все село не подожгла, отчего друзья хохотали до слез. Это Толик столкнул в яму с говном деревенского дурачка Рому Кройтора, и тот чуть не захлебнулся, а Толик назвал это “испить чашу до дна”. Это Толик надоумил потом дурачка одеть платок бабы Иляны и накрасить губы, а сам снял его на мобилу и скинул в “Ютуб”. Это Толик…
Петрика улыбнулся. Только молдаване умеют так веселиться, подумал он, и с огорчением подумал еще, что если бы к ним в купе не подселили этого очкарика с ребенком, то поездка была бы прекрасна. Но очкарик с ребенком были здесь… И поездка грозила быть испорченной. Начать с того, что очкарик, ввалившись в купе под Тирасполем, стал морщиться и демонстративно открывать окно. А ведь они с Толиком ничего такого не делали, просто покурили на дорожку, закрывшись. Затем очкарик, почему-то, заказал у этого проводника долбанного два комплекта постельного белья, чем поставил Толика и Петрику в неудобное положение. Ведь тем самым очкарик подчеркнул их нежелание брать постельное белье, а почему они должны его брать, если в этом поезде “Санкт-Петербург–Молдова” комплект постельного белья стоит 34 рублей, в то время, как в поезде “Молдова–Санкт-Петербург” такое же белье стоит 27 рублей. А все потому, что поезд русский. Долбанные русские!
– Да, но в молдавском поезде вам за семь рублей дешевле подсунут простыню, у которой в ногах большущая дыра, – попробовал развести ребят на деньги русский проводник.
– Глупый ты человек, – ответил мрачно Толик, – что с того, если я переверну эту простыню, и дыры под моими ногами не будет.
– Но тогда она окажется под твоей головой…
– Но тогда она не будет мне видна, – резонно возразил Толик.
На это проводнику нечего было сказать. Пробурчав что-то про жадность, дикарей и прочую оскорбительную чепуху, он убрался в соседнее купе. Судя по довольному виду, с которым он из купе вылетел, там были не такие умные, как Толик с Петрикой, люди. Так и оказалось. Проводник занес в купе четыре комплекта постельного белья, чайник, два стакана и еще печенья. Все это стоило денег, и сразу стало понятно, что в поезде, кроме Петрики и Толика, больше гастарбайтеров нет.
Правда, до границы с Приднестровьем ситуация изменилась: на деревенских полустанках поезд постепенно заполнялся, и Петрика, с облегчением вдыхая воздух, пропахший кислой овчиной, жареной рыбой, чесноком и потом, понял, что нашего полку прибыло. Парень даже начал строить несмелые планы на то, что им в купе подсадят двух нормальных мужиков, и они скоротают время до Москвы за каким-нибудь достойным занятием. Ну, например, партией в белот. Но не тут-то было! В купе зашел этот мудила с щенком лет пяти – проветрил все, хоть его об этом и не просили, – и, что самое отвратительно, начал читать. Петрика глянул на часы, чувствуя слабость и головную боль. Семь вечера. Значит, он читает уже третий час… Петрика приподнялся на локте и с ненавистью поглядел вниз. Очкарик, с довольной физиономией, сидел на нижней полке, держа в руках зеленую книжку. Петрика, шевеля губами, прочитал три буквы сзади на обложке.
– А-С-Т… – тихо прошептал он.
– Ну до чего же тупые эти русские, – подумал он задумчиво, – ведь всему миру известно, что алфавит это АВС…
– Видимо, русские что-то напутали, – подумал Петрика.
– И тут не обошлось без их легендарного пьянства, – решил он.
Щенок смотрел на папашу с восхищением. Сразу видно, ничего хорошего пацан в своей жизни не видел. Тощенький, бледный. Сидит, руки по швам. Нормальный молдавский ребенок, – знал Петрика, взявший в прошлую свою поездку дочь, Настику, – давно бы уже половину поезда разнес. Щенок слушал внимательно, папаша бубнил, а Толик, к сожалению, спал, так что подшутить над ботаником было не с кем. Так что Петрика стал слушать. Постепенно он стал злиться. Ведь то, что было написано в этой долбанной книжке, было чушью чистейшей воды! Ну, например…
– Планета, созданная 4 миллиарда и 600 миллионов лет назад… – читал папаша.
– Да как же вы это блядь посчитали?! – бурчал Петрика.
– Крокодил, утянув добычу под воду, ждет, пока она разложится, и лишь потом приступает к трапезе, а не захлебнуться ему помогает специальная заслонка в горле, которая поз…
– Да всем же блядь известно, что крокодил рыба! – возмущенно думал Петрика. – Как он задохнется в воде-то, а?!
– Почему пчела никогда не теряет дороги в улей? – спрашивал папаша.
– Все дело в том, – читал он, едва Петрика собирался открыть рот и объяснить этому дураку городскому, почему, – что у нее есть природная система навигации, которая и дает пчеле возмож…
– Трутни – нужны они или нет? – говорил папаша.
– Да ка… – начинал бурчать Петрика.
– Оказывается, да! – говорил папаша несносную чушь. – Ведь именно благодаря трутням и происходит размножение пчелиного роя, что позволяет этим удивительным насекомым…
– Интересно, – мрачно думал Петрика, – кто-то из этих говорунов сраных, которые книжку писали, видел когда-нибудь пчел?
– А вот еще, сынок, – говорил обрадовано папаша, – интересное про китов. Хочешь?
– Да! – взвизгивал щенок, и Петрика от огорчения едва не сплевывал.
– Оказывается, – с важным видом, обхохочешься, поднимал палец ботаник, – кит это не рыба, а млекопитающее, которое происходит от таких же млекопитающих, как и мы, просто вернувшихся в воду, и там утративших конечности, трансформировавшиеся в ласты…
– И кит им блядь не рыба, – качал головой возмущенный Петрика, от волнения вытащивший из пачки в штанах папироску.
Папаша глядел на штаны неодобрительно. Сами-то они с щенком переоделись, словно дурачки какие. Ну, какой смысл переодеваться в поезде, если в нем равно грязно, потому что здесь никто не переодевается?! Ну, чисто слово, дебилы!..
Петрика сунул в рот папироску, но поймав взгляд ботаника, передумал. Еще проводникам настучит. Русские проводники не то, что молдаване. С нашими можно иметь дело, подумал Петрика, вспомнив, как рассовывали наши проводники под полки коробки с абрикосами. Кстати, как они там, вспомнил Петрика, и полез на третью полку. К счастью, абрикосы были целые, сок не тек… Облегченно вздохнув, Петрика спустился на вторую полку.
– Кстати, об абрикосах, – сказал восторженно папаша-дебил своему щенку, – хочешь, почитаю тебе про них?
– Давай! – вякнул несносный мальчишка, от вида которого у Петрики уже голова болела.
– В косточке такого плода, как абрикос, содержится множество ядовитых веществ, – сказал папаша.
– Блядь, ну что за чушь?! – возмущенно подумал Петрика.
От нервов он решил перекусить, и осторожно обсасывал рыбную косточку, стараясь срыгивать в сторону, а не перед собой. Ну, чтоб самому не пахло. Родика нажарила чудесного толстолоба, только костлявого. Так что Петрика ел рыбу. Глянув вниз, он поймал презрительный и полный отвращения взгляд ботаника. Нет, со вздохом подумал Петрика, город есть город, село есть село. И вместе им не сойтись. Не поймет столичный горожанин, кишиневец вроде Петрики, вот такого вот очкастого сельчанина из Тирасполя. Доел рыбу, собрал косточки в ладонь, приоткрыл окно, ссыпал все туда, закрыл, вытер руки о матрас, потянулся к баклажке. Хлебнул.
– Хочешь? – спросил он ботаника из вежливости.
– Нет, спасибо, – конечно, отказался тот.
Петрика еще раз с сожалением глянул на Толика, но тот все спал да спал. Выпить было не с кем. Что же, оставалось поискать компанию.
– Так вот, абрикосы, – продолжил папаша срывающимся от негодования голосом.
– Хуекосы, – шепотом срифмовал Петрика, который решил развлечься.
– В косточке плода содержатся ядовитые вещества, напоминающие по своему составу цианистый калий…
– Хуялий…
– И достаточно десяти ядрышек орешков абрикосовой косточки…
– Хуесточки….
– Чтобы умер ребенок. И двадцати, чтобы умер взрослый…
– Хуеслый…
– Вот так, – сказал папаша сыну.
– Двадцать абрикосовых косточек, сынок, и взрослый погиб!
– Вот это да, – сказал щенок.
Петрика от негодования едва не подавился ногтем, которым чистил зубы. Ну что за хрень пишут в этих идиотских книгах, а?!
– Значит, – сказал он, негодуя и сев, – двадцать абрикосов убивают человека, по-твоему?
– Не по-моему, – сказал ботаник, – а по-ихнему.
– По чьихнему? – спросил в ярости Петрика.
– По академие-наук-хнему, одобрившему в печать издание “Мир живой природы для детей”, издательство АСТ, – прочитал, издеваясь, очкарик.
– АБС, – в ярости сказал Петрика.
– Что? – не понял очкарик.
– А, – махнул рукой Петрика и, негодуя, вышел.
– Хуй на, – шепотом сказал очкарик.
Мальчишка захихикал.
* * *
Постепенно в вагоне стало хорошо. В нескольких купе пили вино. Во всех кушали жареную рыбу. Проводники носились между купе, но их всюду слали к чертовой матери, и это было еще не самое отдаленное место, куда их просили пойти. До русской таможни оставалось еще половина суток. Проснулся Толик, и Петрика раздавил с ним баклажку, рассказав про несусветную чушь, которую нес этот кретин по купе.
Толик только диву давался.
– Значит, двадцать абрикосов, и ты покойник?! – не верил своим ушам он.
– Точно тебе говорю! – злился Петрика.
– Ну бля ученые лещи бля копченые! – смеялся Толик.
– Говны копченые!!! – возмущался Петрика.
Дверь купе открылась, и мимо них с независимым видом прошел ботаник с сыном. Оба держали в руках… зубные щетки. Толик чуть с откидного стула не упал. Когда ботаник с сыном скрылись в туалете, Толик повернул свое лукавое лицо истинного бессарабца к Петрике и сказал:
– Культура…
После чего беззвучно рассмеялся.
Петрике стало легче. С Толиком все становилось ясным и понятным. Толик быстро соображал и был веселым. Он всегда разбирался, что к чему, и помогал разобраться в этом своим односельчанам. Толика на мякине не проведешь. Петрика был спокоен: если ботаника собрался высмеять Толик, то ботанику несдобровать. Никому не устоять против лукавой молдавской насмешки. Тем более, какому-то говну очкастому из-под Тирасполя. Парни дернули еще вина, не стесняясь. Впереди было месяца три изнурительной работы на стройке. На сырой санкт-петербургской даче, у какого-то немца, у которого в прошлом году ребята из их села поставили забор. Фамилия у него была странная. Левантон… Левентан? Ну, да неважно.
Важно было лишь то, что климат в Санкт-Петербурге сырой, хозяин пьяных не любил, все время что-то черкал да читал, глаза портил, так что следовало заранее разогреться и напиться вдоволь. Так что ребята купили на украинском полустанке бутылку водки – ну, чисто погреться. И, конечно, кастрюлю вареников. Продолжать решили в купе. В тамбуре, куда вышли предварительно покурить, стоял крепкий мужик. С серьгой в ухе, фигурой боксера и сумасшедшими глазами, которые не позволили Толику пошутить насчет серьги. Мужчина почему-то пел. Получалось ужасно.
– Молдаване, молдаване, мое сердце под прицелом! – выл он протяжно.
– Офицеры, молдаване, пусть свобода воссияет, – ревел он затем.
– Заставляя блядь огнем сиять сердца! – кричал он, после чего пил из горлышка коньяк.
– Здоров, братишки, – обратился он, наконец, к Петрике с Толиком.
– Здоров, – сказали они.
– Закурить есть? – спросил он.
– Есть, – сказали Петрика с Толиком и достали свои папиросы.
– А я бросил! – радостно сказал мужчина.
– Тогда нет, – сказали Петрика и Толик.
– Я лейтенант запаса молдавской армии, – сказал мужчина.
– Так точно, – сказали Толик и Петрика.
Молдаване Толик и Петрика, как всегда, когда с молдаванами разговаривают строго, отвечали негромко, внимательно, и глядели себе под ноги. Мужчина хлебнул еще коньяку, покрутил головой, разминаясь, и сказал:
– Сегодня я отмечаю день Национальной армии, в которой никогда не служил, и это блядь очень характерный для постмодерниста поступок.
Стало понятно, что мужчина нарывается на драку. Вот уже и ругается “дернистом” каким-то…
– Споем?! – спросил он их.
– Ой! – сказал Толик и показал пальцем за спину крепышу.
Тот обернулся, а Петрика и Толик шмыгнули в вагон, а там стремительно бросились в купе. Прислушались. В вагоне кто-то потопал. Потом раздался голос:
– Друзья, где же вы?!
Толик и Петрика переглянулись и заперли дверь.
Опасность миновала, так что друзья снова развеселились. Тем более что в купе происходили ужасно смешные вещи.
Очкарик учил сына писать.
* * *
Выпив еще вина, Толик с ласковой улыбкой простачка начал атаку. Свесившись сверху, он спросил:
– Пишете?
– Ага, – буркнул папаша.
– Все пишете… – сказал Толик.
– Ага, – сказал папаша.
– А не надоело? – спросил Толик.
– Не-а, – сказал папаша.
– А я его спрашиваю, – ласково сказал Толик.
– Его? – спросил папаша.
– Ну да, – мягко пропел Толик.
– Не надоело? – спросил папаша.
– Нет, – сказал мальчишка, выводивший букву фломастером в блокноте.
– Какой пацан у вас бледный, – сказал со вздохом Толик.
– Вот мой, старший, их у меня трое, он в семь лет уже в поле, работать помогает, а сам весь крепкий, здоровяк, – сказал Толик.
– А ваш… бледный какой-то.
– Это у него кожа такая, – сказал папаша, поправив очки.
– А вот вы кто? – спросил Толик.
– Я? – спросил папаша нервно.
– Ага, – сказал Толик.
– Я библиотекарь, – сказал нервно очкарик.
– Зарплата, небось, маленькая? – спросил Толик.
– Ну да, – сказал очкарик неуверенно…
– Так езжай в Москву, зарабатывать, – сказал Толик.
– А ребенок? – спросил папаша.
– А что ребенок? – спросил Толик.
– Профессор ты профессор, – пристыдил он библиотекаря, – ребенок твой вырастет и будет стыдиться своего отца, который ему даже кроссовок купить не может.
– Ребенку нужен отец… рядом… – неуверенно сказал библиотекарь, произведенный Толиком в профессора.
Толик улыбнулся. Петрика наслаждался. В почерневшем окне мелькали огни деревенек, потерявшихся в густых черниговских лесах. От тусклого света снова клонило в сон.
– Ребенку нужно, чтобы он был одет не хуже других, и магнитола у него была, и мопед, чтоб девчонку покатать, – сказал Толик.
Профессор снял очки и негодуя сказал:
– Будущее это образование!
– Хуезование, – одними губами сказал Петрика, и друзья со смеху едва не подавились.
– Что вы там ржете?! – негодуя, сказал очкарик.
– Вы всю свою жизнь в Подмосковье будете дачи строить, – сказал он, – и дети ваши будут, а все почему? Потому что папы им из Питера и Москвы да Италии мопед привезут, а книжку – нет!
– А зачем нам эти книжки, – мягко спросил Толик, – враньем голову детям забивать?
– Враньем? – чуть не подавился языком очкарик, и Петрика его даже пожалел на мгновение.
– Конечно, – мягко сказал Толик, – чистейшим враньем.
– Чушью про то, что человек от двадцати абрикосов умирает, – сказал Толик.
И презрительно рассмеялся.
Петрика лишний раз подивился тому, как Толик ловко умеет подвести все к нужной ему теме. Толик голова! Безо всяких книг блядских…
– То есть, вы считаете… – растерянно сказал очкарик.
– Я не считаю, – сказал Толик.
– Я в селе рос, профессор, – сказал он, – и абрикосами объедался так, что…
– Срал я от них, что твой Ниагарский водопад, – интимно поделился Толик
Очкарик метнул негодующий взгляд на Петрику. Ну словно проводник – стаканы, позабавился Петрика.
– Это же подтверждено и проверено Академией Наук! – сказал очкарик.
– Чушь все это, – сказал Толик, – лучше бы ты ребенка побегать в коридор пустил…
– Я… вы… да… – возмущался очкарик.
– Петрика, дай абрикосов, – сказал Толик.
Мальчишка заинтересованно глядел на взрослых. Дверь в купе была уже открыта, и в проеме собралось уже с два десятка любопытствующих, привлеченных спором. Даже проводники стояли, бессильные что-то сделать, поэтому они просто расслабились и стали получать удовольствие от потрясающего зрелища. Спор Теории и Практики, Наития и Разума…
Петрика, торжествуя, снял коробку с третьей полки. Ничего от двадцати съеденных абрикосов хозяину не станет. Не заметит он недовеса. Перебьется Левиафан этот, все равно за коробку сразу платит…
– Раз, – сказал Толик, торжествующе, очистив, съев абрикос, разбив косточку и сожрав ядрышко.
– Вы хоть помойте их, – страдая, сказал очкарик.
– Зачем? – спросил Толик, пожирая второй и третий абрикосы.
– Там же бактерии… – сказал неуверенно очкарик.
– Это в книжках так написано? – спросил Толик, и вагон радостно заржал.
Не смеялся лишь мужичок с серьгой. Он лишь грустно покачал головой и ушел в начало вагона, некрепко держась на ногах, и очень крепко – за початую бутылку коньяка. Встал там напротив окна, уперся лбом в стекло и стал о чем-то думать. Не наш человек, подумал с неприязнью Петрика. Слишком много блядь думает.
– Семь, – считал хором вагон.
– Восемь, – звенели голоса все громче.
– Девять!
Очкарик глядел, как абрикосы исчезают в пасти Толика. Как белые, ядреные зубы здорового, цельного молдавского парня дробят и крошат – словно косточку абрикоса – все идиотские, оторванные от жизни представления очкариков-вонючек из Академий Наук про настоящую жизнь. Как облетает шелуха псевдоучености со рта Толика, который запивал каждую абрикосинку и ее ядрышко стаканом чудесного молдавского вина. Того самого, которое делают из сорного сорта бакон. От которого член крепче Эйфелевой башни, а язык – чернее молдавской ночи. Очкарик глядел…
– …надцать! – кричал вагон.
– …тнадцать! – ревели все.
– Двадцать!!! – закончили они.
Толик торжествующе доел двадцатое ядрышко, хлопнул еще стакан и поднял верх руки. Весь вагон аплодировал. После этого двадцать абрикосов – а Левенталь (вот, вспомнил!) ничего не заметит, потому что оставшиеся абрикосы намочим, и коробка отяжелеет, решили парни, – скушал и Петрика. И что? И ничего! Поезд несся. Люди смеялись.
Даже сын глядел на очкарика с презрением.
* * *
Ночью купе разбудили русские пограничники. В спящих тыкали фонариками, трепали за плечи, бегло просматривали документы.
– Николай Хромченко… – узнал из уст пограничника фамилию очкарика Петрика.
– С какой целью едем? – спросили очкарика.
– Визит к родственникам, – сказал убитый вечерним фиаско очкарик, и Петрика радостно понял, что ботаник не спал всю ночь.
Поделом тебе, – подумал он. – Сука блядь ученая.
Сел, протянул паспорт служивому. Дверь была распахнута, так что Петрика видел, как проверяют документы в коридоре у крепыша с фигурой боксера и очередной бутылкой коньяку. Какая по счету, интересно, подумал Петрика. Из тех, что он видел, четвертая. Словно в песок уходит, с уважением подумал Петрика.
– Цель визита? – спросил пограничник.
– Сугубо личная, – сказал крепыш, не отрывая лба от окна.
О том, что он выпил, можно было судить лишь по тому, как медленно и четко произносил крепыш слова. Настоящий молдаванин, умеет пить, подумал Петрика. Эх, если бы еще не думал столько, подумал Петрика.
– А поконкретней? – спросил пограничник.
– Поконкретнее? – спросил задумчиво крепыш.
– Поконкретнее, – с усмешкой сказал пограничник.
– Поездка в северную столицу России, город Санкт-Петербург на церемонию вручения литературной премии “Национальный бестселлер” в качестве лауреата, коим я и являюсь по результатам голосования высокого жюри, – проговорил умеющий пить, но чересчур задумчивый молдаванин, глядя в окно.
– Ни разу не запнулся, – подумал восхищенно Петрика.
– Гм, – сказал пограничник.
Молча протянул документы и ушел, оглядываясь.
Крепыш сунул паспорт в карман, не глядя, и хлебнул.
Поезд тронулся.
* * *
Утром, когда остывшие тела умерших от цианида Петрики и Толика вынесли из поезда, а проводники, трясущиеся после допроса, отпаивали друг друга валерианой, очкарика Ильченко с сыном перевели в другой вагон. С очкарика еще взяли расписку о невыезде по приезду.
– Придется дать показания еще, – сказали хмуро два следователя.
Очкарик покивал судорожно и утащил мальчишку в соседний вагон, где им выделили отдельное купе. Без соседей, от греха подальше…
Вагон мрачно молчал. Смеялся только лауреат премии “Национальный бестселлер”, открывавший девятую бутылку. Он называл это “уважить Роспотребнадзор”. В проклятое купе, опечатывать которое не было смысла, уселись два следователя, которым все равно нужно было ехать до Москвы. Вздохнули. Покачали головами.
– Долбанные молдаване, – сказал один.
– Долбанные идиоты, – сказал другой.
– Нет, ну блядь… – сказал один.
– Да нет слов, – сказал другой.
– Да я с детства видел, как старое варенье с косточкой выбрасывают… – сказал один.
– Да это же блядь азы, – сказал другой.
– Кретины, – сказал один.
– Идиоты, – сказал другой.
– И вот семеро сирот блядь, – сказал один.
– … – сказал другой.
Помолчали. Огляделись. На верхней полке лежало несколько раздавленных абрикосов. В углу у окна на нижней – рыбные косточки. Пачка папирос “Жок”. Один следователь вытащил папиросу, понюхал, брезгливо бросил на пол. Положил ноги в обуви на полку напротив. Почувствовал что-то твердое. Под скомканным полотенцем была книжка.
“Мир живой планеты”.
Скучая, раскрыл наугад. Прочитал вслух:
– В очень малых количествах наш организм вырабатывает и такое вещество, как этиловый спирт…
– Да, читал, – вяло откликнулся второй.
– Тот самый, который в больших количествах бывает смертельным веще…– читал первый.
– Ну ясен пень, – сказал второй.
– Смертельная же доза этилового спирта составляет 400 миллилитров на человека…
– А? – сказал второй.
– Четыреста, – сказал первый.
– Что-то они не то, – сказал второй.
– Ну да, – сказал первый.
– Эвон, мне дед говорил, в деревне у них парень выпил два литра самогона, – вспомнил он.
– Убивает за полчаса… – недоуменно прочитал второй.
– Чушь блядь какая-то, – сказал первый.
За окном мелькал подмосковный пейзаж. Мужчины посидели еще полчасика. Книга бросалась в глаза…
– Да прям, – нарушил молчание один
– Чего-то не верится… – сказал другой.
– Херню какую-то пишут, – сказал один второй.
– Детей пугают, – сказал первый.
– Ну да, те же не проверят, – ответил второй.
– Нет, ну напишут же! – усмехнулся первый.
– Свистят, как Троцкий! – сказал второй.
– А как проверишь? – спросил первый.
– Думаешь, у проводников спирта нет? – спросил второй.
– Есть, – сказал первый.
– Четыреста граммов за полчаса насмерть, вранье, – сказал первый.
– Ну так, – сказал второй.
– А знаешь… – сказал первый…
Мужчины поглядели друг на друга пару секунд.
За окном начинались предместья Москвы. Поезд, медленно покачиваясь, ехал мимо бетонных блоков с граффити и надписями “Бей пидарасов, черных и ментов”, “Путин, уходи! НБП”, “Русская литература умерла, а я нет”, “Русские, Москва это город ночхов!” и “Добро пожаловать в столицу Хачистана, чурки. Русский Союз”.
До вокзала оставалось как раз полчаса.