Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2012
Сергей СЛЕПУХИН
В УНИСОН С ВЕКОМ
Надежда Мальцева. Навязчивый мотив: 1990–2001. – М.: Водолей, 2011. – 160 с.
Два-три звука, объединенные акцентом, простейшая часть музыкального сюжета – мотив.
Кружевной или вышитый узор на ткани судьбы. Докучливый, безотвязный, надоедливый, прилипчивый и нахальный. Навязчивый, неотступный, непроизвольный, болезненный…
Так всегда: выявляешь для себя опорные ориентиры, рисуешь мелодическую линию, сопоставляешь планы – тональный и гармонический, отмечаешь особенности фактуры и формы, добиваешься художественной выразительности. Рождается музыкальная память. Она неразрывна с памятью зрительной, словесно-логической и эмоциональной. Вместе они составляют жизнь, век человека.
Считается, что слова ненадежные посредники для передачи главного. Только музыка вызывает вдохновение, дает полное ощущение жизни, очищает от беспокойства, напряжения, чувства вины и страха. В этом легко убедиться, взяв в руки книгу “Навязчивый мотив”. Надежда Мальцева писала ее почти двадцать лет, а это, согласитесь, существенная часть человеческой жизни.
Автор сборника – поэт старшего поколения. Пятнадцатилетняя Надя свои стихи читала еще Анне Ахматовой, и Ахматовой они нравились. В начале шестидесятых Мальцеву жестко критиковали. Потом наступило время замалчивания и отлучения от литературных журналов. Многие годы московская интеллигенция знакомилась со стихами Надежды, передавая их из рук в руки… Круг читателей был достаточно обширным и при этом сохранял неформальный характер. Взаимное доверие и понимание переживалось как чувство общности и сопричастности. Стихи Мальцевой были ориентированы на возникшую в те годы авторскую песню, “поющуюся поэзию”, как называл ее Булат Окуджава. Поэтому стихотворчество навсегда стало для Надежды Мальцевой искусством глубоко интимным и даже исповедальным.
Жизнь, “играющая тебя в балагане” не имеет строго определенной музыкальной формы. Чаще всего она, жизнь, совершает полный оборот в два такта с тремя шагами в каждом. “Вальс, плывущий в тумане”, “вальс в три четверти века”, “вальс в тысячу тактов для шапито на необитаемом острове”. Летит, “словно черный косяк оргий, феерий, валькирий, викторий”. Плывет, как пророчил Бенн, “пока не опустилась мгла”.
Отпускаю тебя… Отпускаю!
Видишь, небо открылось? Лети!
Время то кружится в “мазурке отпа́дной” (пунктирный ритм, резкие скачки), то переходит на быстрый мелкий скользящий шаг в синкопированном ритме – фокстрот “на разрыв аорты”. Бывает патетично, стремительно, переполнено импровизациями, как венгерка из рапсодий Листа, а иногда способно всех выстроить цепью, сомкнуть круг, увлечь в пляс, хоровод, коло, хору, сырбу… В финале жизни особенно бывает популярна величественная чакона – для скрипки с басом или для скрипки соло.
Дека треснула, ступился щипок,
струны порваны – одна уцелела,
за нее-то и держусь, видит Бог,
лишь бы плакала она, лишь бы пела.
Считалось, “нам песня строить и жить помогает”. С детства она вела то в пионерский лагерь, то – в лагерь концентрационный. Звала на субботник, целину, полюс, БАМ, Афганистан. С песней наши соотечественники мечтали о Парнасе Светлого будущего и уходили в темный Аид Гулага…
В белом платке вниз по реке
и в черном платке вверх по реке,
но смерть всегда по левой руке,
а жизнь по правой руке.
К началу семидесятых, периоду творческого взросления поэта, обретения им мастерства, многим стало очевидно, что “розовые” надежды на “социализм с человеческим лицом”, увы, не оправдались. “И вот мы одни – не поем и не строим, / не славим ни старый, ни новый режим…” “Пражская весна” сменилась “заморозками”, борьбой с “абстракционизьмом”, “ревизионизьмом”, всеобщей апатией и шизофренией. Реакцией на сладкозвучное и приглаженное официальное стихотворчество стала в те годы поэзия “внутренней эмиграции”, катакомбная культура, позднее названная “андерграундом”.
Так поделимся пеплом, летящим сквозь город на святки,
переходом в иные пространства, веселым вертепом,
где спасется дитя, что играет с Везувием в прятки,
что играет еще в Вифлеем с этим миром нелепым!
Вот и зернышко “Навязчивого мотива” было посеяно в то далекое время. Семя выпало из ладони Нади Мальцевой, а руку песнопевца направили Осип Мандельштам, Александр Галич, Аркадий Штейнберг, Ляля Черная, Юз Алешковский. И еще многие другие барды, гусляры, кобзари.
С начала девяностых до
teen-десятилетия нового века Мальцева собирала книгу. Главная задача виделась ею в том, чтобы убедительно воспроизвести все звуковые особенности мелодии эпохи, найти верное слово, музыкальную интонацию, тембр голоса, артикуляцию, мимику, жест.
Инструменты? – Пожалуйста!
Рояль – любительский, профессиональный, статусный или антуражный.
C.Bechstein, Steinway&Sons, Bösendorfer, Fazioli.Не премиум-класс? Низкобюджетный? – Имеется и такой!
Фортепьяно, скрипка, губная гармоника, орган, рожок, кельтская арфа.
Топор и пила. Ветер и корабельные склянки. Спичечные коробки. Шипение кислородного баллона.
Тромба марина, Trumscheit, “морская труба”. Сигнал бедствия затонувших субмарин “Максим Горький”, “Комсомолец”, “Курск”.
Ключ Морзе, винтажный “виброплекс”, прием на высоких скоростях, сто двадцать пять знаков в минуту.
Языки колоколов и колокольчиков – благовестников и курантов, рынд и карильонов.
Язычки, колеблемые воздушной волной харпера –
блюграсс, блюз-рок, фольк и поп.
Соловьиные язычки а-ля леди Макбет.
Язычок менестрельский прищелкивающий. Голос непоставленный.
“Lied ohne Worte”, “песня без слов”. Пропущенные такты. Трехминутное молчание.
Хрипящая радиола, “затертая” пластинка, “жеваная” магнитофонная лента…
T
apeur в переводе с французского означает “хлопать”, “стучать”. Тапером называли музыканта, преимущественно пианиста, сопровождавшего своим исполнением танцы на вечерах, балах, впоследствии – немые фильмы. Его пианино было инструментом низкого качества, бедняга вынужден был отчаянно стучать по клавишам. “Не стреляйте в тапёра, он играет как умеет!” – гласит старый американский анекдот. Жизнь тоже иногда бесчувственно играет наши судьбы, хотя и старается правдоподобно воспроизвести польки, вальсы, кадрили.
На месте ли небо? На месте, на месте,
и так-таки вертится шар голубой,
и старый тапер на разбитой челесте
играет вступление в вечный покой.
Маэстро Мальцева подхватывает мелодию, начинается игра в четыре руки. Пылкий темперамент. Живо и глубоко. Псалмы, стихиры, канты, плачи, благовесты. Романсы, элегии, серенады. Колыбельные и реквиемы. У автора “Навязчивого мотива” безупречный вкус и слух, он отлично ощущает звучание слова. Его манера запоминается: выдумка и безграничное разнообразие приемов. Музыка льется легко, без аффектации, дыхание – спирает! Тапер? – Нет! Виртуоз-импровизатор!
Кто заказывал музыку, тот господин в голубом?
Передайте ему, что сегодня рояль в отпуску,
что сгорел таксопарк, что вот-вот повезет дураку,
что, разбив зеркала, в ту же стену врубаешься лбом!..
Музыка – не только прекрасный способ стирания мыслей, но и средство извлечения из памяти прошлого. Когда поэтом овладевают музы, он пьет из источника знания Мнемосины. Это значит, он прикасается к
познанию “истоков” и “начал”.В сборнике Мальцева нередко обращается к музыкальной реминисценции.
Reminiscentia означает “воспоминание”. Поэт, исполняющий роль композитора, использует мотив как напоминание о первом, более раннем его проведении. Название стихотворения “По вечерам за фортепьянами” вызывает в памяти блоковские строки о Незнакомке, “Старая, старая песня” – “Старую старую сказку”, “Ночи черные” – “Очи черные”, “Рондо для сорока тысяч братьев” – одновременно “Рокко и его братьев” и “сорок разбойников”.
По разбитым дорогам
в одеяньи убогом
принц неузнанный датский,
позабыт-позаброшен,
как и прежде, бредет…
И матросик кронштадский
по датчанину влёт
бьёт и бьёт из рогатки
горстью спелых горошин,
спертых в срочном порядке
с императорской кухни:
“Эх, зеленая, ухни!..
Ты пойдешь ли сама?”
Эту же роль в книге Мальцевой играет эпиграф. Большинство стихотворцев “отталкивается” от выделенных, набранных курсивом строк, развивает мысль, в них заключенную, Мальцева же использует эпиграф для того, чтобы напомнить целое стихотворение и нередко версию стиха, положенную на музыку. С матричным текстом она спорит, отражает в нем собственное стихотворение. Вот эпиграф из городской безделицы: “тра-та-та на розовом слоне”. И оказывается, глупенькая песня-однодневка способна вызвать на свет вечное и бессмертное: “Не жалею, не зову, не плачу, / Все пройдет, как с белых яблонь дым. /Увяданья золотом охваченный, / Я не буду больше молодым”.
Если эра “великих строек” пыталась во всем утвердить духовный консонанс, то мотивы человеческих судеб постоянно вступали с этим утверждением в яростное противоречие. Но как в стихотворении показать это несоответствие? – Негармоничным сочетанием музыкальных звуков, неслитным звучанием тонов, противопоставлением. Диссонансом, одним словом! Если вещий ворон Эдгара По кричит “
Nevermorе!” (“Никогда!”), то созвучным этому может быть только “Мэри молвит: “Карр!..””. Умный да поймет, что это диссонанс лозунговому “Пусть всегда!”.Часто автор устраивает для себя и читателя небольшое развлечение, дивертисме́нт (от
французского divertissement — “увеселение”). Так еще музыканты называют сочинение, составленное из нескольких небольших, легко обработанных пьес. Вот и сочиняет Надежда Мальцева легко и принужденно “под килечку на черствой корке” стихотворение-дивертисмент, где нет-нет, да и проскочит (хохмы ради, или потому что “сказка – ложь, да в ней намек”?) инородная строчка из чужого сада-огорода. “Пара гнедых, только пара гнедых…” – из старинного романса; “…если я усну, шмонать меня не надо” – из блатного “шансона”; “здесь под небом чужим я как гость нежеланный” – лагерные “Журавли”, хит 50-х, зазвучавший сразу после смерти Сталина “на ребрах” – кустарных пластинках из использованной рентгеновской фотопленки; “нам нет преград ни в море, ни на суше!..” – конечно же, “Марш энтузиастов” с жизнеутверждающей музыкой Исаака Дунаевского. Многоголосие эпохи, полифония советской столицы. Веселый грохот, огни и звоны “страны мечтателей, страны ученых”, людей, умеющих в этой дикой какофонии скрыть свое неподдельное горе.
Жизнь течет, как текла. Как же страшно, что мы уцелели.
С толком мыля веревку и сдавшись обычной хандре,
мы и в лучшие годы дышали уже еле-еле,
и застыли во времени, как мошкара в янтаре,
в ожиданьи суда, без надежды на фатер и муттер,
проживая века за один только сердца удар,
но по-своему правит нас куцей программой компьютер
и намеренно Божий с яичницей путает дар.
Хорошо известно, что стихи Надежды Мальцевой высоко ценила великая пианистка Мария Юдина. Но “Навязчивый мотив” адресован далеко не всем и не каждому. Строки эти обращены к тем, кому автор доверяет, кто готов разделить с ним мысли и чувства, кто настроен в унисон с веком.