Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2012
Борис Херсонский
Родился в 1950 году в Черновцах, окончил Одесский медицинский институт, заведует кафедрой клинической психологии Одесского национального университета. Публикации в журналах “Арион”, “Воздух”, “Знамя”, “Звезда”, “Крещатик”, “Новый мир”, “Октябрь” и др. Автор нескольких книг стихов, в том числе “Семейный архив” (2006), “Вне ограды” (2008), “Площадка под застройку” (2008), “Мраморный лист” (2009), “Спиричуэлc” (2009), “Псалмы и Оды Соломона” (2009), “Пока не стемнело” (2010), “Хасидские изречения” (2011). Стипендиат фонда им. Иосифа Бродского (2008), лауреат премии “Anthologia” (2008), премии Literaris (Австрия) за немецкий перевод книги “Семейный архив” (2011), Русской Премии (2011), шорт-лист премии им. Андрея Белого (2007).
Кабы не радуга
* * *
Радуется, ликует пророк Господень Исайя,
ходит по краю облака, восклицая:
“Яко отроча родися нам, сын явися нам”.
Замолкает по временам, оглядывается по сторонам.
Ангелы вопиют: “Рождество Твое, Христе Боже!”
Всюду мороз, на улице и по коже,
все как прежде, всюду – одно и то же,
то на Брейгеля, то на Ван Эйка похоже.
Мария – тонка, прозрачна, Ирод – отечен и толст.
Жаль, что некому это перенести на холст.
Пенье на хорах и клиросе. Звон – со всех колоколен.
Кто-то умер, а кто-то опасно болен.
Кто-то пред смертью каялся, а кто-то только потел.
Кто-то кого-то взорвал. А кто-то – только хотел.
Странно, что Град Господень не опустел!
Кто рыдает в отчаянии. Кто восклицает в гневе.
А Исайя ликует, ибо Дева име во чреве,
и пришла в Вифлеем, и родила сыночка,
а подруги ей говорили, что будет дочка.
вот выйдет замуж, внуков тебе принесет,
всех порадует, никого не спасет.
А она знала, что сына родит, ЭмманУила-Иисуса.
Род людской восклицает: Вот теперь-то я и спасуся!
Вот теперь свобода, живу – делаю, что хочу,
а потом тело в землю, душой ко Господу полечу.
Если нужно денег, то я заплачу.
Есть прощение жертве и ее палачу.
Особенно жертве – жертва всегда виновата.
Облака для тепла, как между рам сдвоенных вата,
присыпана блестками и осколками от игрушек,
шариков, домиков, шишек или зверушек,
все что разбито в прошлом году, на прошлом веку.
Кукушка в ходиках хлопает крыльями, говорит: ку-ку.
А Мария думает: Что мне цари, с ужасными их дарами,
что январь с детскими праздниками, рождественскими пирами,
что мне Небесный Отец с бесчисленными мирами.
Лишь звезда сияет, и будет сиять до зари,
и, звезде навстречу, Младенец светится изнутри.
* * *
Мама ведет сыночка за ручку из комнаты страха в комнату смеха.
Потому что всяко бывает, и страху смех не помеха.
Жизнь научит, смеясь, бояться, что кто-то услышит твой смех.
Мальчик в цигейковой шубке – обычный плюшевый мех.
Четырехлетний уродец для мамочки лучше всех:
жизнь положит на то, чтобы сын добился успеха.
И мальчик добьется, вырвет кусок зубами своими
из тощего мяса эпохи, или вцепится в тощее вымя
голодной коровы-истории, он впишет детское имя
крошащимся мелом на скользкой черной доске,
на мемориальной, но надгробной тоске,
на прощанье вымолвив, Господи-Боже-спаси мя.
И Бог спасет его, ибо Он умер, чтоб мальчик спасся,
но до того – трясся от страха, от смеха трясся,
дрожал над тетрадкой, рвал страничку из дневника,
чтобы мать не увидела позорного трояка,
и входил сияющей мордочкой первого ученика,
или ягненка, который на травке пасся.
А пока мама тащит его по парку отдыха и культуры.
От культуры тут комната смеха и гипсовые скульптуры.
Для отдыха есть пивная, но в январе она
закрыта на зиму, а, кажется, что на все времена.
Тем более – пьянству объявлена очередная война,
в которой выиграет сущность мужской натуры.
Но это – ближе к весне, а сейчас – холода.
Комната страха, комната смеха, закоулок стыда,
кладовка муки, скуки парадный зал,
башня слоновой кости, как о Деве Марии сказал
автор литании. Амфилада
пустых помещений до самого черного ада:
сиди и думай, как ты попал туда.
* * *
Хороши зеленые кашемировые пиджаки. Все же
серые плотные плащи были покраше.
К ним прилагались шляпы из фетра. О коже
тогда не слыхали. Одевались исключительно в “наше”.
Они и были наши – до атласной подкладки,
до черного пиджака, до книжечки красной.
На брюках были стрелки и – ни единой складки.
И государственность наша была безопасной.
Водка с одиннадцати до семи. Закуска – когда придется.
Башенки из консервов в витрине убогой.
Если водка льется, то человек смеется,
и безопасность страны бывает не слишком строгой.
Я помню эти шляпы, плащи, служебные “Волги”.
Серый дом на Бебеля (ныне – Еврейская. Так-то!)
Иногда за мной приезжали, и сборы были недолги.
И допросы велись с соблюдением служебного рвенья и такта.
Я видел их позже – в зеленых из кашемира.
У каждого был свой бизнес и иномарка.
Они, как и я, сбежали из советского мира,
они, как и я, не ждали такого подарка.
Все прекрасно играли в шахматы. Так мне сказал Миша,
заседавший с этими восемь лет в одном горсовете.
А чем им еще заниматься? От скуки ехала крыша.
Кто-то думал о пуле в служебном своем пистолете.
Я видел лицо одного – на черном граните,
понятно, на кладбище. И мне тогда показалось –
от плиты ко мне потянулись незримые нити,
и сзади чья-то рука плеча моего касалась.
* * *
Остатки дня светового
как вертикальная щель
в ставнях. Ослабим немного
тяжесть этих недель.
Мальчик замерз не на шутку:
с ребенка снимают шарф,
шапку-ушанку, шубку,
аккуратно вешают в шкаф.
На дверце красного дерева
зеркало – в полный рост.
На кухне – постное варево,
поскольку – Филиппов пост.
Зябко. Есть неохота.
Но все садятся к столу.
Месяц до Нового года,
но елки – на каждом углу.
Ждет тиран в окруженьи свиты
известий с иных планет.
Космонавт, вернувшись с орбиты,
рапортует, что Бога нет.
* * *
вечереет сгущается сумрак обиды
человек просто Божия тварь но видавшая виды
тварь ходившая строем представлена к многим наградам
на вражину глядела войной на генсека военным парадом
тварь на белом коне и на танке вечнозеленом
поглощенная сукой победой ее ненасытным лоном
а потом были чешские горки румынские стенки
да морковка на терке да золотистые гренки
десять спичечных коробков в одной упаковке
два часа забвения в купленной поллитровке
до потери пульса сознания называется кома
и цветы из бумаги венки от месткома
Божьи твари гуляют поныне по Божьему миру
кушают до упора а после бесятся с жиру
а у тети глаши напротив бешенство матки
говорят во дворе у нее с детства такие задатки
в общем жизнь удалась хоть не так как раньше хотели
деды кровь проливали папы просто потели
в домовых комитетах за столом сидят домовые
смотрят на Божьих тварей как будто впервые
потому что зря они ходят мелькают перед очами
шаркают стопами пожимают плечами
морщат лбы кое-кто шевелит ушами если способен
на такое тоже нужен зачаток внутриутробен
говорят что гены это великая сила
словно внучке пальто носить что бабка носила
* * *
Кабы не радуга, давно бы новый потоп
покрыл бы землю. Но вместо ковчега
несколько авианосцев метались бы в поисках брега.
Но тем и плоха вода, что нет в ней проторенных троп.
И не голубь с вороном, а самолет-разведчик,
в котором, сжавшись в комок, маленький человечек
смотрел бы вниз – хоть какая вершина из-под воды!
Хотя бы верблюжья двугорбого Арарата,
к которой Ной причалил когда-то. Дата
неизвестна, а волны смывают следы.
Подводные лодки с ненужным оружием проплывали б
над городами, и иногда задевали б
днищем шпили соборов, открывалась бы течь,
но у атомных лодок плавучесть, живучесть,
автономность, короче, у подводников – лучшая участь.
Но после потопа все мы – подводники, и не об этом речь.
Важно, что никакая беда не постигнет военных,
летчиков, моряков, плененных и убиенных,
глядящих в бинокли, выставляющих перископ.
Тем более, Бог постоянно милость являет:
расходятся облака и радуга в небе сияет,
обещая все что угодно, но не новый потоп.
* * *
на кресле-каталке приехал на аэродром
старик пифагор со своим золотым бедром
с оформленной справкой на вывоз металла
погода не задалась где зевес там весенний гром
гремел и геба ветрено молнии в землю метала
полет отложили на две с половиной тысячи лет
на кресле-каталке сидит благородный скелет
глядит пустотой и сияет бедренной костью
а кость из золота невиданной чистоты
из такого дантист в тридцатые годы делал мосты
для беззубых диктаторов подавившихся собственной злостью
два раза на век смерть навещала старца из пустоты
и он встречал ее как желанную гостью
аэродром паутиной затянут на летном поле леса
там леший бродит и ходит там прочие чудеса
как в спящей красавице помнится акт последний
занятно что в паутине ни одного паука
и муха единая не попала туда пока
и где та красавица где этот принц наследный
и где пограничный контроль желтой краской черта
и надо бы подойти развернуть показать паспорта
вечность в комнате заперта
мы толчемся в передней
* * *
Трамвай тормозит на площади, у кольца.
Вожатый выходит, чтобы стрелку перевести.
Декабрьский дождь не говорит от своего лица.
Его устами сама зима шелестит: Прости!
Прости мне этот промозглый холод, прохожий-проезжий люд,
прости лязг трамвайных колес на стыках рельс площадных,
прости за столовку с убогим перечнем блюд,
прости за гитару в подъезде, за аккорды песен блатных.
Прости за отсутствие снега – тут все-таки юг, паренек,
просто – юг, не субтропики, где пальм и колонн не счесть.
Проживи, как можешь, декабрьский темный денек,
темный, декабрьский, короткий, такой, как есть.