Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2011
Сергей Дигол
Родился в 1976 году в городе Каушаны,
Молдавия. Окончил исторический факультет Молдавского государственного
университета, аспирантуру Института истории Академии наук Молдавии. Имеет ряд
исторических публикаций в научных изданиях Молдавии, России и Румынии. Живет в
Кишиневе. Автор двух романов, повести и около десятка рассказов. Дебютировал в
«Волге» в 2010 году.
В ЛУЧШЕМ СМЫСЛЕ
рассказ
Антона я узнал сразу и немало этому удивился. Он еще не успел произнести ни слова, а характерное причмокивание из трубки уже не оставило мне шансов проиграть в игре «представь-лицо-по-голосу», в игре, которую навязывает внезапный звонок подзабытого знакомого. Настолько подзабытого, что собеседника если и можно считать знакомым, то весьма условным. В отличие от разведшего нас по разным уголкам этого мира, совсем как боксеров по углам ринга, этого беспристрастного рефери – времени.
Антона я не слышал пятнадцать лет, и этого времени оказалось недостаточно, чтобы избавить его от бесившей всех нас привычки. Самым мерзким было не само причмокивание, его-то как раз можно было стерпеть. Как терпели мы другого одногруппника, Витю Панку, страдавшего и велевшего страдать нам от своего регулярного, с частотой два-три раза в минуту, покашливания. Справки о хронических обострениях бронхита, которыми он, как щитом прикрывался после недельных отсутствий на лекциях, помогали нам не больше, чем ему – горе-врачи от его болезни.
Антон раздражал куда сильнее. Перед тем, как ответить на вопрос преподавателя, он неизменно чмокал, и мы запасались презрением, благоразумно придерживая его при себе. Самое интересное, что Антону даже не нужно было готовиться, он знал, что ответит на «отлично», совершенно не владея материалом. Что, впрочем, выдавало в нем искушенного психолога: кто, в самом деле, больше теряет – ни черта не секущий в предмете студент или преподаватель, при условии, что первый – сын министра образования Молдавии? На нашем факультете журналистики Кишиневского госуниверситета не припомню ни одного препода, который наводил бы на студентов гипнотический ужас, может оттого, что сами они паниковали при одной мысли, что отвечать Антон снова будет плохо. Настолько плохо, что, как ни крутись, а оценка выше восьмерки не светила просто из соображений приличия, а спущенный сверху – вероятно, прямо из министерства, – план, был явно рассчитан на взращивание в теплице журфака очередной гордости профессии.
С другой стороны, какие к дьяволу могли быть приличия, когда Антона вытягивали, ничуть не смущаясь собственного позора в глазах двадцати четырех свидетелей, составлявших нашу группу (двадцать пятым был сам Антон), даже самые матерые наставники, не исключая декана? Антон важно чмокал, демонстрируя свою полную неготовность и, между прочим, абсолютную уверенность в благополучном для себя исходе.
Вылетел он из университета, не доучившись всего одного семестра. Фортуна, нахраписто сметавшая на его пути любые препятствия, сбила с ног плетущегося позади опекуна одним неосторожным замахом. Отец Антона мог бы, наверное, и постараться, удержаться в министерском кресле до июля, пока его сыну не вручат под восторженные аплодисменты диплом с высшим среди всего выпуска средним баллом. Вероятно поэтому шок от внезапного и, как шептались, скандального увольнения министра был настолько велик, что первыми не выдержали самые преданные. Зимняя сессия стала для Антона сплошной чередой дуэлей, в которых у него не было ни единого шанса. На всех четырех экзаменах он напоминал безоружного юнца, которого беспощадно убивает разъяренный подозрениями в адюльтере супруги граф. Убивает вопреки неписанному и потому особо чтимому дуэльному кодексу: расстреливает молодого человека в упор, предварительно проломив ему голову мушкетом и всаживая в рухнувшее на снег тело пулю, стараясь при этом разнести в клочья – в прямом смысле – чересчур горячее сердце.
Уничтожали Антона вдохновенно. Остервенение, с которым преподы тащили его, словно рояль по лестнице, теперь обернулось садистским упоением, местью за унижения всех пяти лет, и остальным наставникам оставалось лишь задыхаться от зависти к коллегам и выпавшей на их долю удаче, испытывая примерно то же, что почувствовали бы пассажиры Восточного экспресса, если бы труп мерзавца был обнаружен еще до того, как все желающие отметились бы ударом клинка в бездыханное, но все еще ненавидимое тело.
Поговаривали, что его отца вывели из служебного кабинета в наручниках, но расспросами о подобных деталях мы Антону не докучали. Не сказать, чтобы кто-то из нас опасался удара в скулу: Антон всегда был тюфяком, и самое мужественное, что можно было ожидать от него в ответ на заочное оскорбление отца – это застывшие на глазах слезы. Дружеских чувств к нему, насколько мне известно, тоже никто не испытывал, и вряд ли у кого-то повернется язык упрекнуть нас в сердечной черствости. Каждый из нас опасался иного – того, о чем, похоже, и не вспоминали опьяненные студенческой кровью хищники в должностях профессоров, доцентов и старших преподавателей. В Молдавии круг сменяющих друг друга чиновников настолько узок, а их жажда к немедленному и окончательному обогащению настолько велика, что никто не удивился бы, если через пару месяцев папа Антона с прежней суровостью и без намека на смущение распекал бы подчиненных министерства за бардак, в который погрузилось ведомство за период его временного отсутствия.
К очевидной досаде Антона, нового взлета его отца не случилось, и диплома он так и не получил. Его прощальным подарком нам стала новая интонация – теперь его голос выражал лишь вежливую услужливость пожилого швейцара. А еще Антон совершенно перестал причмокивать, и в нашей группе спустя почти пять лет после ее появления завелась новая примета: если Антон не издает мерзкие звуки губами, значит дела его хуже некуда.
В этом смысле мое удивление от причмокнувшей трубки можно понять. Я не ждал от Антона чудесного перевоплощения, да и вряд ли кто-нибудь из наших сокурсников поверил бы, что после такой головокружительной катастрофы Антон, без помощи отца, этого рухнувшего колосса, собственноручно станет, словно человек-паук, впиваться пальцами в отвесную скалу.
И все же на одну из них он точно взобрался.
Я невольно взмок, когда понял, что звонок из Москвы, и в моей голове засуетились, словно полчища муравьев, трусливые мыслишки о том, что мною упущено что-то очень важное. Что именно? Например, новость о назначении отца Антона на серую по звучанию должность в одной из сырьевых компаний, из офисных окон которой Кремль кажется почти игрушечным. Во мне уже зарождался укор самому себе за надменное пренебрежение карьерными новостями и сплетнями, как Антон сам все прояснил, сопровождая объяснение звонкими причмокиваниями:
– (чмок) Я – главред журнала «Холоп» (чмок). Сам понимаешь, (чмок) не тебе объяснять (чмок).
– Угу, – выдавил я, с трудом сдерживаясь, чтобы не переспросить названия журнала. К счастью, Антон не смог долго отказывать себе в удовольствии периодически повторять его, словно сам не верил собственному счастью.
– Вот, открываем новую рубрику (чмок), и я сразу о тебе вспомнил. Не совсем, конечно, формат «Холопа», но формат (чмок), сам понимаешь – фуфло, которое впихивают друг другу обуржуазившиеся (чмок) бездари. С другой стороны, «Холоп» (чмок) – чтиво слишком известное, чтобы совсем уж (чмок) пренебрегать форматом. Нужна (чмок) золотая середина. Вот я о тебе и вспомнил, – повторил он и снова причмокнул.
Помолчав в трубку, я подумал, что не следует и дальше понижать себе цену, делая вид, что я наслышан о загадочном журнале. В конце концов, он сам дал понять, что нуждается во мне, по-видимому, это был не просто столичный каприз. Пока не поздно, мне нужно было переключиться на роль утомленного собственной востребованностью профессионала, страдающего фальшивой рассеянностью.
– Прости, я подзабыл, – сказал я, – а этот твой журнал… Как ты сказал, он называется?
Трубка ответила двумя быстрыми причмокиваниями.
– «Холоп». Там что, плохо слышно? – заволновался Антон.
– Прости, сейчас столько всего, – устало протянул я. – Не успеваю следить за новинками.
Ручаюсь, мне удалось передать голосом досаду, для чего имелись вполне реальные основания: за последние два месяца у меня взяли всего три материала. Четыре из шести кишиневских журналов, где я регулярно кормился, закрылись одновременно с началом кризиса, словно их владельцы только и ждали вердикта воротил мировой экономики, чтобы прикрыть собственные лавочки. Два оставшихся издания были для меня чем-то вроде выплеснувшихся на раскаленный песок пустыни последних запасов воды, которые испаряются на твоих глазах одновременно с последними надеждами. В ежемесячный журнал о музыке мои переработанные из Интернета статьи о славных шестидесятых брали неохотно, считая меня старомодным, а за аналитические материалы в пафосное издание о молдавской политике в мировом контексте платили неприлично мало, к тому же журнал и до всякого кризиса выходил лишь раз в квартал. Для рабского труда в штате местных редакций я был слишком стар: там в лучшем случае за двести долларов в месяц вкалывали молодые выпускники журфака, да и они перебегали из редакции в редакцию, безуспешно пытаясь избавиться от мертвой хватки десятичасового рабочего дня и костлявой руки безденежья.
– Вообще-то мы уже полгода на рынке, – сказал Антон, – наверное, (чмок) стоило подробнее объяснить. Я тебя не отвлекаю? – вдруг спохватился он.
– Все нормально, – сдерживая восторг, ответил я, – минут десять у тебя есть.
***
По правде говоря, Антон заслуживал восхищения, меня же хватило только на естественную физиологическую эмоцию – зависть голодного к измученному обжорством. Идея и в самом деле была козырная – сделать журнал о плебсе, который будут читать богатые.
– Просто потому, что бедным он не по карману, – пояснил Антон. – Я вышлю тебе пару экземпляров по почте, а пока можешь зайти на наш сайт.
Даже в электронном виде журнал выглядел внушительно, это было нетрудно понять по опубликованным на сайте обложкам. Написанное большими буквами название журнала было выполнено в лубочном, с характерными древнерусскими изгибами букв, стиле, а на обложке последнего из вышедших пяти номеров красовался цветной портрет Стаханова, сверкающего золотым отбойным молотком с бриллиантовым сверлом. «Бабло победит быдло», утверждал то ли слоган, то ли анонс главного материала номера.
«Сколько же они забашляли за эксклюзив?» – подумал я, заметив в правом нижнем углу небрежную подпись «S. NICAS» – не оставляющий иных версий авторства автограф модного художника.
– Фишка в том, – поясняла трубка голосом Антона, пока я разглядывал сайт, – что буржуазия слишком увлечена собой. Фактически (чмок), среднестатистический гражданин видит мир во всем его многообразии, в отличие от миллиардера, который добровольно заточает себя в клетку, наивно полагая, (чмок) что взобрался на всемирный олимп.
Я был потрясен. Впервые в жизни я стал свидетелем самостоятельно произнесенного Антоном предложения величиной в абзац, не лишенного, кстати, смысла. Если бы не оживлявшие его монолог причмокивания, я бы решил, что Антон читает по бумажке.
– Собственно, – продолжал он, – в этом причина всех революций. Проблема не столько в имущественной (чмок), сколько в контактной пропасти. Ты женат? – вдруг спросил он.
– Пока нет.
– А чего тормозишь? – упрекнул он меня голосом тертого семьянина. – Ладно, извини. Просто представь себе реакцию жены, если супруг, на которого внезапно сваливается миллионное наследство, начинает вращаться в совершенно других кругах, никуда не берет ее с собой, даже мелких денег не дает, в то время как она по-прежнему работает на низкооплачиваемой должности секретарши или, там, медсестры.
– Мне кажется, аналогия не вполне удачная, – возразил я. – В отношениях мужа и жены превалирует совершенно иная сторона, хотя, конечно, не стоит пренебрегать аспектом общения и уж тем более имущественных отношений.
– Серега (чмок), дело не в этом, – перебил Антон, – человек, пренебрегающий контактами с теми, кого он считает недостойным себя, человек строящий свое будущее даже без попытки наладить диалог с так называемыми низшими слоями общества, причем зачастую в ущерб их прямым интересам, не может (чмок) в принципе мирно сосуществовать с теми, кого он презирает. Вернее (чмок), это они не могут его терпеть. Возникает межличностный разрыв, только на уровне целого общества, понимаешь? Собственно, именно презрение одних – бензин для революции других, а имущественное неравенство – скорее надстройка.
– Ладно, допустим, – согласился я, начиная уставать от отсутствия конкретики, – от меня-то что требуется?
– Ты не дослушал, – наставительно одернул Антон, – мне как редактору (чмок) очень важно, чтобы потенциальный автор понимал платформу журнала, проникся его, если хочешь, идеологией.
– Какая же у вас идеология?
– Знать противника в лицо. Никто не может заставить олигарха общаться с бомжом, но знать как можно больше о жизни нищих олигарх, если не хочет в один прекрасный день сгореть вместе со своей виллой и яхтой, просто обязан. Наш журнал (чмок) как раз и выполняет эту функцию – информирует процветающего читателя о наиболее проблемных сторонах жизни плебеев. В привычном, конечно, виде – на дорогой бумаге, с превосходными иллюстрациями от лучших дизайнеров и фотографов.
– А зачем? – не выдержал я.
– Что зачем?
– Смысл в чем? – допытывался я. – Ну, почитают они и что? Станут поголовно филантропами? Подкинут лишний кусок голодному или поднимут зарплаты бюджетникам?
– Нет, конечно, – невозмутимо парировал Антон, – наш журнал – что-то вроде термометра. Главное – не пропустить момент, когда котел забурлит. А вот когда содержимое начнет выкипать (чмок), читатель будет знать – время уносить ноги. И капиталы, кстати, тоже.
– Да все им известно и без твоего журнала.
– Разумеется. Но концепция журнала была принята инвестором, журнал получил долгосрочное финансирование, так что…
Антон замолчал, и я представил, как он торжествующе улыбается на том конце линии.
– Теперь о деле, – услышал я его вновь. – Следующий выпуск будет необычным, скажем так, географически-направленным, – я чуть не охнул, не переставая удивляться без преувеличения революционной эволюции речи Антона. – Это будут истории из жизни простых, желательно, обездоленных людей в разных концах планеты. Мы даже жеребьевку провели, выбирая двенадцать наиболее депрессивных стран. Представь себе мое удивление, когда выпала в том числе и Молдавия. Я сразу о тебе вспомнил, – в третий, кажется, раз повторил он.
– Не думал, что настолько ассоциируюсь с депрессивным регионом.
– Просто ты был лучшим в группе, – констатировал очевидный факт Антон, – кому же еще, как не тебе, написать о Молдавии?
Я не стал спорить, испытывая странное чувство от осознания собственной значимости и понимания своего плачевного финансового положения.
– Мы решили, что в отношении Молдавии это должен быть рассказ.
– Как рассказ? – чуть не взвизгнул я. – В смысле рассказ?
– В смысле прозаического произведения, – спокойно ответил Антон. – Это должен быть рассказ, главный герой которого – обычный молдавский обыватель. С трудом сводящий концы с концами лузер – кажется, в Молдавии этого добра хватает.
– Послушай, Антон, – не на шутку заволновался я, – что за чушь, я никогда не писал прозы!
– Ты лучше всех писал в группе, – заупрямился он. – Проза, интервью (чмок), криминальная хроника – какая разница? Ты – в Молдавии, из которой я, между прочим, уехал двенадцать лет назад (чмок). Так сделай же, черт возьми, рассказ с несчастным героем и местной спецификой! Местечковую (чмок), в лучшем смысле этого слова, прозу. Не захочешь – придется кому-нибудь другому заказывать. Друцэ, к примеру, тем более, что он тут, в Москве.
– Да нет, я согласен, – позорно капитулировал я. – Просто это время.
– А я не тороплю, – согласился Антон. – В печать сдаем в конце месяца, соответственно, у нас, с запасом на верстку, десять дней. Как насчет следующей пятницы?
– Это восемь дней, – подсчитал я.
– Не успеешь?
– Написать-то успею. Темы пока нет.
– Но ты же живешь там! – воскликнул Антон, словно все, что сам он знал о Молдавии, ограничивалось невнятным пятнышком на карте. Впрочем, то, что он сказал дальше, словно было списано с представлений о Молдавии любого коренного москвича.
– Главное без штампов, – сказал он, – никакого винограда, залитых солнцем полей, гастарбайтеров, проституток и этих, как их, сброд ши стоп, что ли?
– «Здоб ши здуб» – механически поправил я. – Думаешь, у нас есть что-то, кроме здубов, шлюх и вина?
– Ты подумай денек, я завтра перезвоню, окей? Утвердим тему, и неделя на написание. Пойдет?
– Можно попробовать.
– Мне нужна определенность, – сказал Антон. – Понимаю, что со сроками лажа, но и оплата серьезная. Сорок евро за тысячу знаков.
– Кстати, какое ограничение по объему? – спросил я, мысленно купаясь в грядущем золотом дожде.
– Сорок тысяч. Ну, в крайнем случае, сорок пять.
– Тогда не будем терять времени, – деловито заключил я, а Антон, пообещав перезвонить завтра в то же время, стремительно повесил трубку.
Воодушевление, переполнявшее меня, напоминало перекрывавшее береговую линию море во время шторма. Я слукавил, усомнившись в реалистичности нашей теперь уже общей с Антоном авантюры. Теперь я ни в чем не сомневался, и прежде всего в том, что у рассказа будет оригинальный сюжет. В голове у меня, изрядно возбуждая ту часть мозга, которая отвечает за возникновение загадочного состояния эйфории, подпорки которой слишком уж часто ломаются, ввергая в противоположное состояние – апатию, крутился, как надоедливый попрошайка-цыганчонок, День вина. Бестолковый молдавский праздник, после которого из центра Кишинева коммунальные службы вывозят тонны мусора, а полиция – пьяных хулиганов. Я решил, что это может быть история о человеке, разумеется, самом обычном молдавском обывателе, для которого праздник вина – событие не меньшей торжественности, чем для священнослужителя Пасха. Он ждет его целый год, причем весьма своеобразно – отказавшись на пару предшествующих празднику недель от алкоголя, и мне уже виделась, как шахматисту – бесспорный выигрыш в несколько ходов, сюжетная колея рассказа.
Значит так, решил я, на праздник он так и не попадет. Меня начал разбирать смех от одной мысли о грустных и одновременно забавных событиях, которые моему пока еще расплывчатому, словно я смотрел на него через совершенно неподходящие для моего зрения линзы, персонажу предстояло пережить в течение одного дня – а именно такой срок охватывал будущий рассказ. По большому счету, все для него должно закончиться хорошо, во всяком случае, убивать главного героя я не собирался. Но вот от неожиданной травмы (я еще не решил, упадет ли ему на голову цветочный горшок, или удар головой о лобовое стекло в резко затормозившей маршрутке), с которой для него начнется День вина, оберегать героя я не собирался. Так же как от госпитализации с диагнозом «сотрясение мозга», мучительно-долгим осмотром врача, предписания которого герой выслушивает с постным лицом, мрачнея и еще больше заболевая оттого, что его собутыльники, напрочь забыв про него, переходят от одного праздничного павильона к другому, количеством выпитого превращая ритуал дегустации в банальную пьянку.
Дальше будет бегство из больницы и поимка служителями правопорядка, справедливо решивших, что разгуливающий по городу человек в больничном халате, с перевязанной головой, если и имеет право на свободное перемещение, то только с разрешения лечащего психиатра и в пределах психиатрической больницы. Дальнейшая судьба героя была задернута туманной шторой, и я подумал, что финальная сцена – убегающий из психушки в ночную тьму персонаж в больничной пижаме, – прекрасно справиться с дефицитом недосказанности, а еще – с проблемой автора, не имеющего понятия о том, чем, черт возьми, завершить рассказ.
Идее явно недоставало событийности, и я не был уверен, что за несколько дней наскребу так необходимые сюжету перипетии. Уже через полчаса после звонка Антона, нервно вышагивая по кухне с чашкой остывшего кофе в руке, идею «Дня вина» я отверг, но не похоронил. Я почувствовал, что с годами едва видимый – пока моему лишь воображению – зародыш дорастет до величины и силы романа: то, чего сейчас мало для небольшого рассказа, будет с лихвой хватать для толстенного эпоса. И кто знает, воодушевленно думал я, может, когда-нибудь один октябрьский день в Молдавии переименуют из Дня вина в день имени моего пока еще безымянного героя. В конце концов, почитают же дублинцы один ничем не примечательный июльский денек.
Оказалось, что еще на стадии замысла проза обращается с автором как соковыжималка с фруктами: мое воодушевление сменилась смертельной усталостью. Мысль об отдыхе показалась мне исключительно привлекательной, а главное, совершенно заслуженной, словно в памяти моего компьютера уже хранился выстраданный и отредактированный текст на сорок тысяч знаков. Вероятно, во мне победила беспечность, но, как известно, худа без добра не бывает: я вспомнил о Диане.
***
Диану Барбулат я безуспешно соблазнял своими статьями почти год. Возможно, наше так и не сложившееся сотрудничество и стало причиной того, что ее журнал я и вовсе перестал замечать.
Хотя не заметить его среди дешевой пестроты молдавского глянца было трудно, хотя бы из-за товарной выкладки – не на боковых стеклах газетных киосков, где теснящие друг друга журналы если и годятся на что-то, так исключительно на защиту престарелых киоскерш от прямого попадания солнечных лучей. «COSMOLDOVA» – журнал, главным редактором которого была Диана, всегда встречал покупателя лицом, заполняя обложкой неизменно свежего номера прозрачность отъезжающей створки окошка киоскера. И хотя нигде в выходных данных об этом не упоминалось, о журнале поговаривали как о совместном проекте с «Cosmopolitan», опираясь то ли на дорогую полиграфию, почти стостраничный объем и дивные фотографии мировых звезд подиума, то ли на слухи, автором которых вполне могла быть сама Диана. Во всяком случае, она никогда их не опровергала. Но, скорее всего, всех сбивало название журнала, которое, окажись разговоры об участии международного издания болтовней, из знака качества мигом превратилось бы в то, чем оно, вероятно, и являлось – дерзким провинциальным плагиатом.
Диана не приняла ни одного из моих материалов, противопоставив моей, как она выразилась, «не по-местному изящной манере письма», быструю утомляемость жаждущего поверхностного чтения глаза. Мне не нужны были ее объяснения: гонорары, между прочим, самые высокие во всей молдавской прессе, она делила между тремя авторами статей, среди которых значились две ее давние подруги и сама Диана. Стоит ли говорить о том, сколько других журналистов, штатных и официально, вроде меня, безработных безуспешно стучались в эту глянцевую дверь.
После разговора с Антоном Диана стала для меня пройденным этапом и совсем не из тех соображений, по которым расстаются с поднадоевшей любовницей. Я, словно суперсовременный компьютер, чувствовал себя в совершенно ином измерении, из которого вся молдавская пресса смотрелась допотопным мультфильмом с плоскими марионетками в сравнении с трехмерной анимацией. Теперь я мог позволить себе открывать эту дверь ногой, да что там – вышибить ее с разбегу, и пусть попробуют не взять отпечаток моей подошвы в золоченую рамочку!
Я даже отправил Антону телепатическую благодарность: надеюсь, он расшифровал ее не хуже, чем я – факт его московского процветания по причмокнувшей трубке. В любом случае, вернуться к вопросу о моих статьях в «COSMOLDOVA» был: теперь я не какой-нибудь занюханный местный журналистишка!
– А, Серж, – услышал я усталый голос Дианы. – Это срочно? – уточнила она, имея в виду мое предложение встретиться сегодня же. Можно было подумать, что ее планы расписаны поминутно и до конца года.
Общение на равных с редактором московского журнала явно сказалось: не скрою, меня задели слова Дианы.
– Думаю, тебе это нужно не меньше, – спокойно, но твердо сказал я.
Она неожиданно легко согласилась, и мы сошлись на кофейне на третьем этаже торгового центра «Сан Сити» как наиболее подходящем месте для встречи. Пока я поднимался в прозрачном лифте с видом на атриум и воняющий хлоркой фонтан, уплывавшие вниз галереи бутиков казались мне до скуки провинциальными. «Поскорее бы», – подумал я и удивился тому, как быстро в моих планах прописался переезд в Москву.
В кафе меня ждал сюрприз: Диана пришла первой, и я пожалел, что по дороге заранее раздражался, представляя, как унизительно выкуриваю одну сигарету за другой, ожидая ее появления. Однако о куреве пришлось забыть – Диана ждала за столиком в зале для некурящих, который, хоть и формально, но был отделен колоннами – неубедительным препятствием на пути медлительных никотиновых облаков.
– Бережешь здоровье? – улыбнулся я Диане, присаживаясь напротив. – Не припомню тебя без сигареты.
– Курение сейчас не актуально, – ответила она, уныло поджав губы.
Можно было подумать, что мода на некурящих – единственное, что помогло ей избавиться от многолетней вредной привычки. Да и что-то не слышал я ничего о такой моде, и похоже, не я один: в зале для курящих пустовало лишь пару столиков, а выдыхаемого посетителями кафе дыма хватило на то, чтобы Диану я видел сквозь легкую пелену удушливого тумана. Стоит ли добавлять, что в зале для некурящих мы были одни.
Подсунутое мне официантом меню я вернул, не раскрывая: в кармане у меня было пятьдесят леев и больше, чем на чашку капучино, я разориться не мог. Впрочем, перед Дианой и вовсе стояла лишь чашка остывавшего чая.
Будь у меня в том же месте и в тот же час встреча с другим человеком, не исключено, что мимо столика Дианы я бы прошел не поздоровавшись. Она изменилась, и если бы мировая статистика не свидетельствовала об обратном, можно было побиться об заклад, что отказ от курения красит не всех женщин. Когда-то длинноволосая блондинка, теперь Диана сидела передо мной, теребя оканчивавшиеся на середине шеи короткие темные волосы, словно ее пальцам недоставало привычной пышной длины, в которую они ныряли, доставляя хозяйке удовольствие от осознания собственной красоты. Исчезли узкие стильные очки в янтарной оправе, но главное – взгляд Дианы теперь не излучал чуть надменного спокойствия. На меня смотрели глаза утомленной женщины, а склонившиеся вниз уголки рта и неожиданно глубокие морщины на лбу лишь усиливали ощущение ее тяжелой ноши.
– Как журнал? – спросил я, вращая в пальцах бесполезную в зале для некурящих пачку сигарет.
– Да мы сейчас перепозиционируемся, – устало вздохнула она, – поэтому в ближайшие месяца три выходить не будем.
Вот так сюрприз: за дверью, которую я собирался открывать ногой, меня ожидала опустошенная сокровищница. По меньшей мере, на ближайший квартал. Но капучино уже принесли, да и время, которое я крал у своей новой ипостаси – местечкового прозаика с выходом на московскую прессу, требовало хоть какой-то компенсации. Поэтому разговор я все же завел, отгоняя назойливые сомнения в длительности озвученной Дианой трехмесячной паузы.
– Мне заказал материал «Холоп», – прямо заявил я и замолчал, предоставляя ей возможность переварить новость.
Ее реакцию я почувствовал сразу и именно почувствовал. Ее застывший, чуть прищуренный взгляд сыграл не большую, но и не меньшую роль, чем повышенная температура тела для диагностики заболевания. Подобное недоумение я сам испытал пару часов назад – пожалуй, нас с Дианой можно было включать в число респондентов, задумай Антон исследовать реакцию читателей на название своего журнала. Для меня же реакция Дианы означала гибель задуманной мною интриги: о московском журнале редактор журнала кишиневского узнала немногим позже меня.
– Журнал «Холоп», – повторил я чуть ли не по слогам. – Возможно, самый актуальный московский журнал.
– Возможно, – кивнула Диана и уставилась в чай, словно рассчитывала увидеть там результат гадания.
– В общем, это будет рассказ, – чувствуя накипавшую досаду, скорее по инерции вяло продолжал я, – про Молдавию, но с непривычного ракурса.
Я и сам не мог понять, ради чего так распинаюсь.
– Они ведь там, – возвел я очи долу, словно речь шла о Поднебесной, – сама понимаешь, за кого нас принимают. Вино, проституция, гастарбайтеры. Разве это все, что у нас есть?
– «Здоб ши здуб», – напомнила Диана.
– В одном ряду с гастарбайтерами, – не удержался я от раздраженного взмаха рукой, но тут же оговорился: – Я, конечно, не о качестве музыки. Просто это такой же отзыв на пароль «Молдавия», как дешевые шлюхи или хреновый ремонт.
– А Россия разве – не водка? – спросила она. – Да и вообще. Бразилия – не футбол и карнавал разве, а Австралия – не кенгуру? Знаешь, по-моему, о Молдавии русские знают даже больше.
Подсечку Диана исполнила не напрягаясь, а главное, подняться после такого начала было немыслимо. Я же решил не сдаваться: малейший интерес с ее стороны с лихвой перекрывал мое поражение в споре.
– Все так, – весело согласился я. – Но разве не обидно, что, узнав, откуда ты приехал, тебе постоянно талдычат в лучшем случае с десяток одних и тех же слов, этих пресловутых ассоциаций с твоей родиной?
Настала очередь Дианы махнуть рукой – ее жест выглядел скорее насмешливым, чем раздраженным.
– Десяток новых ассоциаций окончательно убьет имидж Молдавии, – отрезала она. Мне ничего не оставалось, как, не выказывая прямо своего согласия с ней, молчаливо пожать плечами.
– Это будет что-то типа туристического обзора? – спросила она, потирая еще более углубившиеся из-за сморщенных бровей морщины на лбу. Кажется, беседа начинала утомлять ее.
– Рассказ, я же сказал. Предложу один из шести, написанных на данный момент, – поспешно соврал я, словно опасаясь, что Диана сама напишет рассказ и отправит его в Москву раньше, чем это успею сделать я.
Диана и в самом деле заторопилась. Ойкнула, вскочила, впившись в меня взглядом жертвы, осознавшей, что все это время беззаботно болтала с маньяком. Если не считать судорожного движения рукой – так я пытался утихомирить подпрыгнувшую на блюдце чашку, – можно сказать, что мне удалось сохранить мужественное спокойствие. Да и землетрясение, прервавшее наш разговор, не предполагало демонстрации геройства. Качнувшись раз пять, ресторан затих, затихли и его посетители. Правда, лишь на пару секунд, после чего, заскрипев стульями и переходя на бег, поспешили к выходу.
Взяв Диану под руку, я потянул ее прочь из ресторана, бросив на стол пятидесятилеевую купюру, к которой тут же устремился совершенно бледный официант. Дожидаться в очереди у лифта мы не стали, ткнувшись в хвост другой очереди – той, что застряла на лестнице. Напуганные люди спешили на воздух, словно порция свежего кислорода – единственное, что могло уберечь их в случае новых толчков.
Когда мы оказались на воле, Диана остановила меня, встав менее чем в полуметре, лицом к лицу. Она напоминала пылкую влюбленную, которой не терпелось прильнуть к губам ухажера.
– Может, этому твоему московскому журналу нужна секретарша?
Я не сразу понял, что она имеет в виду себя. А когда понял, Диану было уже не остановить: оказалось, что редакторство она вовсе не считала своей судьбой.
– Телефонисткой, я не знаю, наборщицей текстов. Я не могу здесь больше, понимаешь? – взвизгнула она, и я отшатнулся, торжествуя от того, что Амур не ранил меня своей стрелой при знакомстве с ней. Мысль о близких отношениях с Дианой сейчас бросила меня в пот.
– Я им офис готова убирать, – совершенно раскисла она, захлюпав носом, – кофе подносить, ноги раздвигать, хоть что-нибудь!
Развернувшись, я быстро пошел прочь. Я еще слышал стихавшее бормотание Дианы, но обернулся лишь на ее истерическое «еще пожалеешь!». До этого мгновения я все еще не верил, но теперь, с изумлением наблюдающего за рождением мозаичного шедевра из разноцветных стеклышек, я сложил разбросанные фрагменты в одну безупречную картину. Диану, протискивающуюся в переполненную маршрутку (раньше она ездила на красной машине, кажется, это была «Мазда»), самый дешевый пункт меню – черный чай, платить за который пришлось, между прочим, мне, здоровый образ жизни вместо дорогих тонких сигарет, с которыми она прежде не расставалась, должно быть, даже в постели. И вдобавок ко всему – истерика под стенами размявшегося под ударами земной коры торгового комплекса.
Я шел, улыбаясь, не вспоминая о том, что денег у меня не осталось даже на проезд. Мне хотелось приветствовать каждого пешехода, улыбаться их мрачным лицам, их еще не отошедшему от подземных толчков испугу. При мысли о провидении, отправившего меня на встречу с Дианой, я и вовсе замирал от благодарного трепета. Мозаика сложилась полностью: я знал, о чем будет рассказ.
Моргнув чуть дольше, чем требовалось для увлажнения глаз – со стороны могло показаться, что жмурюсь я от удовольствия, – я подумал, что хорошим писателем становится лишь тот, кому в жизни заказаны все остальные пути.
***
Следующее утро начиналось для Антона не лучшим образом, он, возможно, даже пожалел, что снова позвонил мне.
– Ученый? При чем тут ученый? – он оторопел настолько, что куда-то исчезли его фирменные причмокивания. Вряд ли из-за такой ерунды он перестал себя чувствовать хозяином положения, но в своем расчете на меня у Антона, признаюсь, был резон засомневаться.
– Да какие у нас на хрен ученые! – своеобразно успокаивал я. – На самом деле он типичный холоп.
– Да какая разница! – взревел Антон, и я невольно поморщился. – Холоп – не холоп! Нужен крутой рассказ, а не муть какая-то!
– Послушай, ты меня давно знаешь, сам ведь говорил, – прикрылся я убийственным аргументом. – Я не девка, на комплименты не напрашивался.
Я с трудом усмирял дрожь в голосе, чувствуя себя продавцом овощей, которому разгневанный покупатель возвращает, вываливая прямо на прилавок, подгнившие помидоры.
– Будет круто, не сомневайся. В общем, в нужном журналу ключе. Не важно, кто герой, главное – оригинальный сюжет.
– Кто герой – очень важно, – сказал Антон. – Никаких нефтяных, или какие там у вас, винных магнатов. Их садовников и псарей – пожалуйста. А лучше – тракториста, так и не заделавшегося гастарбайтером. По-моему, для Молдавии это редкость.
– Во-первых, – я действительно начал загибать пальцы перед невидимым собеседником, – молдавский ученый – это лишь терминологически оксюморон. Фактически же он – прирожденный холоп. Ну посуди сам: что еще остается работнику системы с бюджетным финансированием, имитирующему разумную деятельность? Я имею в виду – что, кроме прислуживания и холуйства? Между прочим, мой персонаж – оригинал даже в этом смысле. Он – умный молдавский ученый, а это двойной оксюморон. А еще неудачливый революционер – не потому, что восстание подавили, просто не решился он на восстание, так, митингом ограничился. Зато личное счастье обрел, что, в конце концов, человеку надо?
Я понимал, что несу ахинею, но остановиться не мог. Со мной случались подобные ступоры, правда, тогда все выглядело ровно наоборот: я не мог вымолвить и слова. Теперь же слова складывались сами, мне даже хотелось прокричать, что я не имею к ним никакого отношения, и все же стоило признать, что нагроможденная мною конструкция возникла не случайно, под ней явно покоился фундамент из концепции журнала «Холоп». Во мне сработал журналистский рефлекс подтасовки фактов – сам того не осознавая, я пытался угодить Антону соответствием формату. Может, мне не стоило столько выбалтывать, а вместо ученого сделать персонажем журналиста, избрав прототипом себя самого? Того еще, судя по всему, холопа.
К моему удивлению, Антон чмокнул, как мне показалось, не без удовлетворения.
– Может быть, – сказал он. – Ученый, значит? Хрен его знает (чмок), почему бы и нет? Успеешь в срок?
– Думаю, за пять дней управлюсь.
– Можешь еще два дня смело прибавить.
– У меня много других дел, – соврал я. – Постараюсь даже за четыре.
Я уверен, что Антон повесил трубку в полном согласии с самим собой. Я же пялился на свой телефон с недоумением, не понимая, чтó Антону удалось понять из моего бреда. А может, подумал я, не такой уж это и бред, и идея, посетившая меня накануне, окрепла достаточно для того, чтобы стать стержнем рассказа.
Каюсь, я согласился бы на повторные и более сильные толчки. Я вовсе не извращенец и не испытываю эрекции, наблюдая за паникой визжащих людей. Меня не причислишь к фанатам сексуального экстрима, тем более в условиях землетрясения. Скорее всего, при проявлениях сейсмической активности мое желание мигом угаснет, даже если землетрясение застанет меня за просмотром порнофильма.
Вдохновение – совсем другое дело.
Мы уже спускались с Дианой в лифте с видом на внутренности столицы кишиневского шопинга, когда меня снова тряхануло, на этот раз изнутри.
Ну конечно, землетрясение!
То, что для москвича – пустой звук, для молдаванина – и пусть кто поспорит – событие завораживающее, даже гипнотическое. Пока я шел, улыбаясь встревоженным стихией людям, я понял, что верховное божество молдаван обитает отнюдь не на небосклоне. Бог молдаван живет под землей и иногда, когда веселый топот ног становится нестерпимым, бьет своим посохом в потолок, пытаясь урезонить обитателей верхнего этажа. Бьет он, надо признаться, не без осторожности, и ничем иным, кроме религиозного трепета перед подземной стихией, объяснить парализующий моих земляков страх я не мог. Землетрясение в Молдавии не уничтожало города, не вычеркивало целые поколения, и даже жертвы – единичные, конечно – относились скорее к категории психологической погрешности. Обычно это были сигавшие из окон психи: таким почему-то всегда достаются этажи выше третьего.
И все же, несмотря на минимальный, учитывая возможности подземного божества, ущерб, молдаване ждут землетрясения с оцепенелым ужасом, безоговорочно веря предсказаниям астрологов и рассчитанным учеными сейсмическим циклам – такому же, как и гороскопы, шарлатанству. А может, осенило меня, страх – это обратная сторона надежды, и все мы, живущие в Молдавии, только и ждем, чтобы тряхануло посильнее и сосед снизу избавил бы нас от наших непосильных забот, которые, если не лицемерить, и составляют всю нашу жизнь?
Мои размышления текли гладко, рождаясь сами собой, совсем как котята у кошки, и я подумал, что наиболее яркие фрагменты рассказа складываются, вероятно, прямо сейчас. Но самым радостным было то, что уже в первые минуты я нашел название. «7,5», – подумал я тут же себя поправил. «Семь с половиной» – так, решил я, будет выглядеть название, так оно гораздо ближе к условию Эко об идеальном названии, исключающем даже теоретическую возможность расшифровки читателем содержания по одному лишь взгляду на обложку. Я готов был поспорить с кем угодно, что даже с пятой попытки любопытным не придет в голову, что речь идет о сейсмических баллах по шкале Рихтера.
Вернувшись домой и – не вру – совершенно позабыв о Диане, словно и не было ее истеричной угрозы, я кинулся за компьютер, пока в памяти не осыпался, так же внезапно, как и расцвел, следующий фрагмент:
«Сороковой? Семьдесят седьмой? Девяностый? Хорошо, упростим задачу», – писал я и, потерев глаза, словно не веря что передо мной – вдохновение собственной персоной, продолжал: «тем более, что те, кого по инерции трясло при упоминании сорокового, в большинстве своем давно пребывают там, где потрясения – природные ли, социальные – невозможны даже гипотетически, а такое, как известно, возможно лишь в раю. Ну, или в аду, где сплошь одни потрясения, что по сути одно и то же: неприкасаемый ли ты или бесконечно избиваемый, разницы не много – чувство боли притупляется в любом случае».
В эти минуты я был явно накоротке с музой. Я обнимал ее, прижимал к себе и даже касался – ненароком, конечно – ее округлостей. «Итак, забываем о сороковом, как забыты предки нашим поколением. Вводим промежуточный восемьдесят шестой. Вновь получившаяся триада прекрасно-ужасна, как трехголовый дракон».
Я перестал набирать текст, пытаясь понять, передает ли слово «прекрасно-ужасна» желанный смысл и соответствует ли этому смыслу образ дракона о трех головах. У кого-то я вычитал, что писатель не допускает ошибок – их находят редакторы, а потому, отбросив сомнения, я вернулся к тактильному общению с клавиатурой.
«Что, все еще ничего не ясно?» – высвечивался передо мной вопрос, и я чувствовал напряжение голосовых связок – кажется, я дублировал текст беззвучными усилиями голоса.
«Какой же вы после этого молдаванин?» – добавил я еще один вопрос и откинулся на стуле.
Последнее предложение ожидала счастливая судьба, уже сейчас я не сомневался, что ему предстоит стать философским сосредоточием рассказа и одновременно штампом, сравнимым разве что с тютчевским «умом Россию не понять». Я даже пообещал себе использовать фразу в каждом из своих последующих прозаических опытов.
То, что они будут, у меня теперь тоже не осталось сомнений.
***
С Антоном я не лукавил, по меньшей мере в том, что главным персонажем я решил сделать ученого. Если бы Антон узнал, что навязчивой идеей рассказа будет землетрясение, думаю, он удивился бы, узнав что ученый – историк. После второго разговора с Антоном я понял, что больше откладывать нельзя.
Утренняя дорога к компьютеру пролегала через сигарету на балконе, туалет с не работавшим при закрытой крышке бочком, едва теплый душ и завтрак, который, который ввиду рабочего цейтнота, я намеренно ограничил чашкой чая и парой бутербродов с нарезанной в магазине докторской. Мне казалось, что все затраченное на утренние ритуалы время не проходит зря, что сюжет, как брошенный клубок, сам собой распутывается у меня в голове, мне остается лишь идти, не сворачивая с проложенного нитью пути. Когда же я открыл файл со сделанными накануне набросками, оказалось, что все утро я лишь мысленно напевал дурацкую песню, хит сезона. Тем удивительней было узнать, что какой-то план у меня в голове действительно имеется.
Пока будущему читателю не светила легкая жизнь, и я решил еще напустить туману. Путь героя начинался в середине семидесятых с аспирантуры. С доброй советской аспирантуры – в том смысле, что советские полуголодные студенты и аспиранты отличались от современных полуголодных тем, что были застрахованы от голодной смерти. Мой герой, хотя и недоедал, был в определенном смысле чуть ли не блатным, и это был единственный внушавший мне беспокойство момент: я опасался, что сюжетный ход с московской аспирантурой Антон воспримет как недопустимую для «чистого» простолюдина роскошь. С другой стороны, выхода у меня не было: в те времена за отсутствием аттестационной комиссии в Молдавии, местные ученые ехали за утверждением своих кандидатских и докторских по городам всего Союза.
Мой персонаж, имя которому я пообещал лишь после того, как закончу рассказ, свое первое землетрясение (число «77» из «прекрасно-ужасной триады») не застал, отправившись в Москву на утверждение темы. С самого начала я ставил его в довольно жесткие условия: он был женат, и притом совсем недавно. Временная разлука с молодой женой определила дальнейшую семейную драму: он возненавидит ее за то, что не был с ней в Кишиневе во время землетрясения 1977 года.
Я понимал, что все это дурно попахивает конспирологией, когда события подозрительно гладко подходят один к другому, но роскошь отказа от открытия, сделанного героем во время поездки в Москву, я себе позволить не мог – в таком случае сюжет загонялся в безвылазный тупик.
В Москве герой добросовестно корпел над архивными материалами, которые собирал для диссертации, название которой для него будет означать не больше, чем соцсоревнование для фрезеровщика-выпивохи. Что-то такое о помощи братских республик в восстановлении территории образованной в 1940 году Молдавской ССР – так я и написал, не вполне понимая, намекнет ли читателю недостаточная детализация о стремлении героя отвлечь внимание от своего подлинного интереса, прикрыть его липовой темой, или скорее разочарует непростительной небрежностью автора.
В московском архиве герой переживает нечто вроде катарсиса; я затрудняюсь подобрать более точное определение состоянию историка, впервые прикоснувшегося к недоступным народным массам сведениям. Это была совершенно секретная информация об Ашхабадском землетрясении 1948 года, о котором герой впервые узнал там же, в архиве. Скорее всего, ашхабадские сведения не сыграли бы роль катализатора личностной революции героя, если бы через пару часов он не позвонил жене в Кишинев и не узнал бы, что накануне в Молдавии произошло землетрясение. Я буквально кожей почувствовал то, что должен был в ту минуту почувствовать мой герой – Откровение и именно с большой буквы. Дрожащий в трубке голос жены был для него словно чужим и говорила она будто не с ним, а сам он словно стал, из-за технического недоразумения, свидетелем разговора совершенно посторонних людей. А когда жена сообщила ему о разбившейся кружке, он вместо сострадания к напуганной супруге и вовсе почувствовал раздражение. Раздражала не ситуация, раздражала супруга, собирался уточнить я, как вдруг зазвонил телефон.
– Мне не нравится, когда ко мне поворачиваются спиной, – решительно произнес женский голос.
Это была Диана – она явно настроилась сыграть гнев, чтобы понижая ставку, выторговать для себя хоть что-то. В данный момент ее вторжение меня взбесило.
– Привыкай, – холодно парировал я. – Кто ты теперь такая, чтобы тебя удостоить хотя бы взглядом?
– Ублюдок! – закричала она, но случая поторговаться все же не упустила. – Журнал «Холоп» – ты думал, я не запомню? У меня уже, если хочешь знать, есть телефон и электронный адрес Антона Сырбу – тебе это имя о чем-то говорит?
Она, конечно, отыскала сайт журнала, после чего найти данные Антона – пустяк не больший, чем сейчас лаяться со мной по телефону. Мне стало смешно.
– Что тебе надо, идиотка?
– Слушай, придурок! – кажется, не на шутку обиделась она. – Если не поможешь мне устроиться к ним, я такое о тебе понарассказываю! Как ты заказы проваливал, как брался за материал и ни хрена не делал! Расскажу, как в несколько мест одну статью продавал. Как думаешь, сколько продлиться твое сотрудничество с москвичами?
– Кто поверит твоем блефу, дура? – рассмеялся в трубку я. – Думаешь, им мало вот таких сумасшедших звонят? Я с Антоном сто лет знаком, он что – больной верить первой позвонившей истеричке? Скажу, что отказался тебя трахнуть, и все дела.
– А еще скажу, зачем ты пригласил меня в кафе: купить написанный для «Холопа» рассказ, – теряя уверенный тон и громкость голоса, сказала Диана.
Дослушивать я не стал – нажав на кнопку с красной трубкой, я пожалел, что теперь у Дианы остался мой номер. Я усмехнулся, но тут же вздрогнул – телефон зазвонил вновь.
На экране высветился номер Антона, и пока я подносил трубку к уху, у меня успела промелькнуть сумасбродная мысль. Неужели, подумал я, неужели она все-таки ему позвонила. В принципе, это было невозможно даже теоретически – разница между звонками не превышала и пятнадцати секунд.
– Знаешь (чмок), не нужно никакого ученого, – с ходу ошарашил меня Антон, – получиться пресно, либо (чмок) надуманно.
– Что за чушь? – не выдержал я, но тут же, взяв себя в руки, спросил куда как спокойнее, – С чего ты взял?
– Да понятно и так! – должно быть, махнул рукой Антон. – Я сразу должен был понять. Видишь (чмок) – я тоже не профи в оценке литературных материалов. Ученый-бунтовщик, ученый-простолюдин – что за бред, в самом деле? На такую хрень разводили сто пятьдесят лет назад, но не в начале же двадцать первого века! Да эти твои ученые (чмок) за подачку правительства следы за министром вылижут, за копеечный грант друг другу глотки перегрызут. Они в миллион раз хуже олигархов!
– Мой не такой.
– Да брось, Серега!
– Не брошу, Антон, – твердо возразил я. – Уже не имею права бросить – просто чтобы не подвести тебя. Ты послушай минутку, не перебивай, ладно?
В трубке послышался усталый, но терпеливый вздох.
– Мой персонаж, – собираясь с мыслями, размеренно сказал я, – зависит от воли других людей и, как не парадоксально, в этом его свобода. У него могут отобрать часы преподавания, отказать в повышении, даже уволить, – почему бы нет? Он не ищет карьерных лазеек, не юлит перед начальством, а такие всегда раздражают, даже если что-то ценное из себя представляют. Особенно – если представляют. Но мой герой и не собирается нырять в реку карьеризма. Идет себе по берегу, собирая красивые ракушки – то, что ему действительно интересно. И плевать ему, кого засосал водоворот, а кого река унесла далеко вперед – не исключено, между прочим, что к водопаду. У него есть ракушки – действительно интересное ему дело, и не так уж важно, что на самом деле он в них не такой уж и спец. А потом, когда на ракушки обращают внимание как на средство карьерного роста, река разливается и подхватывает нашего героя, при том, что сам он не чувствует никакого ускорения движения к цели. Вообще ничего, кроме того, что промок насквозь. Его, конечно, используют. Используют как знамя, которое в начале подставляют в бою под пули врагов, а потом показывают в музее в качестве реликвии, поражая воображение посетителей куском изрешеченной, изъеденной молью, никому не нужной тряпки.
– Минута истекла, – перебил Антон.
– Вот что я тебе хочу сказать, – я был серьезен как никогда. – Мой герой – не просто холоп, в хорошем, конечно, смысле слова. Он раб, причем в высшем моральном смысле. Раб своего бескорыстного научного интереса.
Антон снова вздохнул. Он, кажется, готов был согласиться с чем угодно, лишь бы не слышать меня. По крайней мере, сегодня.
– Черт с тобой, пиши, – сказал он.
Я взглянул на часы. Был почти полдень, но перекусывать, как мне не хотелось, я не стал, а вместо этого вцепился в сюжет рассказа, как лев вонзает когти и зубы в отставшую от стада антилопу.
***
Итак, любимая кружка.
Вина землетрясения в ее гибели была очевидной, но герой, очарованный своей новой любовью – сейсмической активностью планеты – выносит вердикт жене: разумеется, это она не досмотрела. Любимую кружку героя, решил я, ему в подарок привез из Баварии дядя – моряк дальнего плавания. Перечитав последнее предложение, я засомневался в том, что у Баварии есть выход к морю, но все это были детали, которые я, как уроки опаздывающий на свидание юноша, откладывал на потом, все еще не веря, что крепко держусь за нить разматывающегося клубка. Главное, что нельзя было выпускать из рук – отчуждение, возникшее у героя к жене. Не из-за чашки – из-за землетрясения, которое он имел несчастье пропустить, а она – несчастье ощутить в одиночку.
События 1986 и 1990 годов рисковали показаться читателям фарсом, но мое упрямство приобрело гранитную твердость. Герой был обречен пропустить и два последующих больших землетрясения – в этих самых восемьдесят шестом и в девяностом, что было обидно втройне, ведь последнее землетрясение было по большому счету двойным: толчки днем и толчки ночью. Что должен был он, несчастный автор остроумной теории, подумать, более десяти лет дожидаясь шанса даже не доказать, а почувствовать свою правоту, ощутить ее с колышущейся под ногами почвой, и все равно все упустить? Он уже был на грани теории заговора, и пусть, подумал я, сам читатель решает, псих ли мой персонаж или отрешенный от остального мира фанат своего дела. Что, в принципе, одно и то же.
Что меня беспокоило больше сюжетной натянутости, так это трудности детализации. Мне непременно нужно было куда-нибудь услать героя с таким расчетом, чтобы в ночь с 30 на 31 августа 1986 г. он оказался вне зоны досягаемости сотрясших Молдавию подземных толчков. Это было не так уж и просто: защитивший почти десять лет назад диссертацию персонаж не мог избрать иную, кроме преподавательской, стезю и, разумеется, был сотрудником кафедры исторического факультета. Невозможно было представить, чтобы за сутки до нового учебного года он находился за сотни, может за тысячи километров от родного ВУЗа.
Осложнения возникли и с женой. За десятилетие брака и теперь уже два пропущенных землетрясения его раздражение женой не могло не перерасти в ненависть, да и кто станет утверждать, что его вторая половина покорно терпела годы безденежья и беспросветности, в то время как ровесники мужа уже украшали своими разъевшимися ряхами высокие университетские должности? Я не хотел лишать героя надежды, и отдуваться пришлось его жене, тем более, что в мою пользу сыграл календарь.
Оказалось, что первое сентября 1986 года был субботним днем – прекрасный повод вернуться в Кишинев в воскресенье, второго числа, чтобы третьего выйти на работу одновременно с остальными членами педсостава. Вернувшись второго числа, он застает жену лежащей на их собственном диване, в несвежих испражнениях, придавленной упавшим при землетрясении книжным шкафом. Удар, решил я, придется на область головы, чем и объясняется факт неподвижности супруги. Не вникая в особенности черепно-мозговых травм, я просто отметил, что ее парализовало.
Теперь развод был неминуем, а герой обрел, несмотря на временное поражение – второе пропущенное землетрясение, – второе дыхание. Он все равно будет продолжать свое исследование.
Кстати, об исследовании.
***
Тогда, в 77-м, его прежняя вера разбилась, как его же баварская кружка. Все сошлось: счастливое обнаружение ашхабадских сведений и его, кто скажет, случайное ли отсутствие в Кишиневе во время разгула стихии.
Напечатав эти два предложения, я понял, что приступаю к самой неприятной части построения сюжета – к разжевыванию того, что читателю не по зубам. Признаюсь, прямо сейчас мне не хотелось расписывать все подробно, и дело вовсе не в лени. Я придумал прием, избавляющий меня от унылой миссии лобового изложения сути исследования, которому герой посвятил себя без остатка. Я не питал надежд на пытливость читателей, вместо этого объяснения главного персонажа я обрек в эпистолярную форму – любимый, как мне теперь хотелось думать, прием загнавшего себя в тупик писателя.
Терпеть я больше не мог, мне нужно было написать это письмо и сделать это незамедлительно. С удивлением обнаружив, что уже начало шестого (писательство оказалось чем-то вроде черной дыры, в которой бесследно исчезает время), я пожалел, что убил почти весь световой день на чересчур пространное распутывание сюжета. Конечно, мне нужно было ограничиться тезисами, в противном случае, собственно к написанию я рисковал не поспеть и за семь отведенных дней. Досада на самого на себя заставила меня еще быстрее стучать клавишами.
«1990: снова трясет, герой – вдовец».
Написав, я задумался. Как ни крути, а без подробного описания сюжета, пусть и мысленно, подобные записи я даже на следующий день не расшифровал бы. Было очевидно, что причиной гибели супруги героя, как и ее паралича, стало землетрясение, вот только специалисты уголовного права скорее квалифицировали бы это событие каким-то противоречивым термином, чем-то вроде «преднамеренного косвенного убийства». Вина героя была очевидна, а еще у него было стопроцентное алиби, оправдывающее очередное пропущенное землетрясение: к тому времени железный занавес накренился достаточно, чтобы оказаться за ним можно было, не протискиваясь боком. Героя услали в первую заграничную командировку – для правдоподобности, в составе расширенной представительной делегации, составленной из представителей пока еще единых союзных республик. Почему-то я подумал о Мюнхене, может, чтобы дать ему шанс купить новую баварскую кружку? В любом случае, его отсутствие не избавляет его от ответственности, решил быть последовательным я и, спохватившись, написал: «Теща!!!»
Без тещи под большой вопрос ставились целых четыре года – с 86-го по 90-й, и чтобы не отвлекать героя от его исследований, я возложил на едва появившегося персонажа всю заботу о парализованной супруге героя. Собственно, заботу матери о собственной дочери. Конечно, идеальным вариантом было бы абсолютное освобождение – под этим наш герой понимал одновременное избавление как от жены, так и от тещи, и в этом смысле его бурная и, на первый взгляд, параноидальная деятельность, которую он развил в квартире перед отъездом в, так уж и быть – мюхенскую, командировку, представляется апофеозом, хотя и беспощадной, но все же логики. Само собой разумеется, он знал, что снова профукает землетрясение, иначе зачем его отправляли подальше от Молдавии? Втайне от домочадцев он сдвинул верхнюю полку книжного шкафа так, чтобы при раскачивании она свалилась на кровать с прикованной к ней по ночам женой, а еще лучше – одновременно и на ночующую вместе с дочерью тещу. Он ослабил крюки всех люстр в доме и петли на всех дверях, подпилил ножки кроватей и гардероба и жалел, что не в его силах уменьшить устойчивость потолка.
Землетрясение действительно произошло, да притом не одно. Дневные толчки передали эстафету ночным, и когда на следующий день герой, во избежание подозрений, внес аванс в пятнадцать западногерманских марок на международный телефонный звонок, он боялся себе признаться, что мечтает услышать в трубке истеричные рыдания тещи. Все вышло гораздо лучше: он не потратился на переговоры, а трубку так никто и не поднял.
«Квартира – его», появилась на моем мониторе новая запись. Новая вводная была вынужденной мерой, по-другому я не был бы убедителен, объясняя тот факт, что вернувшись из Мюнхена, герой застал квартиру совершенно пустой. Без жены, без тещи, без трупов и даже без какого-либо намека на несчастный случай. О землетрясении свидетельствовали лишь сошедшая с петели дверь в туалете и накренившийся на одну подпиленную ножку вещевой шкаф. Из которого, кстати, исчезли все вещи супруги, все до последней. Теперь уже вернее будет сказать – бывшей супруги. Жена с тещей не стали дожидаться ночного землетрясения: оценив натяжение люстр, устойчивость шкафов и надежность дверей, они убрались в квартиру тещи, оставив на совершенно не пострадавшем, несмотря на ослабленные гайки привинчивающихся ножек, кухонном столе короткую записку. Почерком тещи героя информировали о добровольном согласии его супруги на развод.
Я вернулся на два абзаца назад и вместо «вдовец» напечатал «свободен».
«Народнофронтовец», – добавил я, и это был уже четвертый короткий абзац. Я имел в виду некоего историка, университетского коллегу героя, которого судьба, как и многих восторженных прохвостов в начале девяностых судьба занесла в политику. Вступив в Народный фронт Молдавии, историк становится депутатом молдавского Верховного Совета, и именно к нему на прием, бубня себе под нос что-то о профессиональной солидарности, спешит наш герой. Теперь, когда он свободен, его вдруг одолевает неожиданное волнение, он понимает, что в случае неудачи ему не удастся оправдаться (прежде всего, перед самим собой) кознями супруги. Он впервые чувствует груз времени, припоминает, что ему уже под пятьдесят и что историк-народнофронтовец-депутат – по сути, его последний шанс, без которого он остается всего лишь самим собой. Хроническим неудачником – без семьи, без блистательной карьеры, без будущего.
К его удивлению и радости, депутат принимает его у себя, а еще – принимает на ура его доводы и даже – представить невозможно! – обещает триумф на ежегодной конференции в Молдавской Академии наук. Как ни странно, депутат помнит о скандальном письме, написанном героем после землетрясения 86-го – да-да, том самом, которым так бесцеремонно воспользовался автор, не обладая способностью равномерно и по ходу сюжета раскидывать основные идеи героя, изящно вкрапливая их в текст, пряча чуть ли не между строк. Герой откровенно смущен – он явно не ожидал, что накал комплиментов ему достигнет такой степени, что депутат объявит письмо персонажа, по поводу которого сам он четыре года назад благоразумно промолчал, «потенциальным манифестом движения за национальное освобождение».
Дальше все идет как по маслу. Для меня, автора – уж точно. У героя же на повестке дня мысль о самоубийстве.
«Обрезание конференции», – написал я, что означало ее отмену из соображений экономии. Все деньги идут на пафосное представление под названием «Пакт Молотова-Риббентропа и его оценка в условиях демократизации молдавского общества», на котором с основным докладом выступает сам историк-депутат, а нашего героя нет даже в списках приглашенных, хотя справедливости ради надо сказать, что вход на мероприятие –свободный.
От суицида героя спасает алкоголь, которому, однако, не под силу переубедить его в том, что все кончено. Героя все же публикуют: в молдавском журнале тиражом в пятьсот экземпляров выходит неприметная статья, после чего он пьет уже беспробудно, понимая, что это и был его триумф.
«Румынка».
Одно лишь слово – и мой герой оживает, словно он и в самом деле какой-нибудь сказочный персонаж. Письмо от румынской ученой, его ровесницы и коллеги, он поначалу принимает за симптом начинающейся белой горячки. Слишком уж наигранно-благожелательным, совсем как поглаживание живодером быка, показался текст письма его воспаленной алкоголем подозрительности. Она пишет, что его выводы – настоящая научная революция, и что она жалеет, что сама сдерживала себя, когда ей в голову приходили похожие выводы. Вот только, продолжает она, в отличие от его мысли о том, что… впрочем, это оставим для пресловутого письма. Так вот, по ее мнению, принадлежность к одной тектонической зоне сближает народы, а уж в случае румын и молдаван с их очевидной этно-лингвистической общностью, каждый новый толчок приближает заветный миг Окончательного Объединения.
В заключении она пригласила его к себе, пообещав уют собственной квартиры (не забыв упомянуть, что не замужем) и совместный исследовательский рай в лучших библиотеках и архивах Бухареста. Она даже пообещала выбить для исследования грант в одном из европейских фондов.
«Завязал», – красноречиво замечаю я в текстовом файле. Встрепенувшись, герой приводит себя в порядок, и речь не только о регулярном бритье и отвращении к спиртному. Он чуть ли не каталогизирует свои пришедшие в запустение материалы, складывает их по папкам, покупает новый костюм, узнает стоимость железнодорожного проезда в Бухарест, как вдруг, в самый разгар сборов, происходит землетрясения силой в пять с половиной баллов. Первое в его жизни.
До того, как считать сюжет прописанным, мне оставалось решить, опроверг ли практический опыт впервые перенесенного героем землетрясения его теоретические выкладки, или подтвердил их. Сам я решиться не мог – может оттого, что до сих пор не понимаю, доказуема ли в принципе его теория единичным практическим опытом отдельно взятого человека.
Все же я решил отложить развязку до лучших времен, а такие, по моему убеждению, должны были наступить совсем скоро. Сразу после того, как я напишу то самое письмо. Собственно же написание рассказа – текст, который прочтут читатели, – я решил начать с письма, что совсем не означало, что им же текст рассказа и откроется.
Я надеялся, что письмо задаст планку остальному тексту. В конце концов, адресатом был сам Генеральный секретарь.
***
Дорогой Михаил Сергеевич!
Пишет Вам старший преподаватель
исторического факультета Кишиневского Государственного университета […].
Заранее прошу прощения, что отнимаю Ваше драгоценное время, которое, уверен, Вы
с гораздо большей пользой потратили бы на решение сложнейших и куда более
важных задач, стоящих перед нашей Партией, государством и перед всем советским
народом.
Особенно теперь, когда все братские
республики нашего нерушимого Союза переживают небывалый подъем, вызванный
решениями XXVII съезда, положившим начало
масштабному повороту в Великой истории Великого государства, расширению и
углублению гласности и демократизации всех сфер социальной жизни общества. Со
своей стороны скромно, но уверенно могу заверить Вас, дорогой Михаил Сергеевич,
что все решения XXVII съезда с искренним воодушевлением
восприняты нашим обществом и, в частности, трудолюбивым и гостеприимным народом
Молдавской ССР. Все мы, дорогой Михаил Сергеевич, искренне верим и надеемся,
что курс на Ускорение, Гласность и Перестройку войдет в новую, еще более
качественную фазу своего развития.
Разрешите, дорогой Михаил Сергеевич, еще раз
выразить Вам полную поддержку курса на социалистическое обновление и высказать
конкретные предложения, без которых я никогда не решился бы отнимать ни секунды
Вашего бесценного для всего нашего народа времени.
Дорогой Михаил Сергеевич! Практически с
самого начала своей научной карьеры (а мой профессиональный стаж историка
насчитывает более десяти лет) я занимаюсь выявлением связей и закономерностей
влияния такого сейсмического явления как землетрясение на поведение и развитие
общественных формаций. В свое время, случайно обнаружив архивные данные об
Ашхабадском землетрясении 1948 г, сведения о котором до сих пор, к сожалению,
остаются, вопреки политике Гласности, секретными, я серьезно занялся изучением
сейсмической активности на примере моей родной Молдавии. Собрав сведения о двух
сильнейших землетрясениях, произошедших в Молдавии поздней осенью 1940 г., я
пришел к выводам, от которых не отказываюсь и сейчас.
Мой первый вывод состоит в убеждении, что
как далеко в своем развитии шагнуло бы наше общество, будь Гласность нормой
нашей жизни в застойные восьмидесятые, когда я, во многом вопреки стагнирующим
тенденциям, решился на изучение весьма неоднозначной проблемы. До сих пор в
голове не укладывается, кому, а главное – с какой целью (и была ли цель?)
понадобилось прятать документы и замалчивать сам факт подземной стихии,
разгулявшейся в моей родной Молдавии за полгода до начала Великой Отечественной
войны. Чем является, дорогой Михаил Сергеевич, сам факт такого умалчивания, как
не проекцией отклонения нашего общества в 70-80-е годы от подлинного ленинского
демократизма на отдельно взятую исследовательскую тему в рамках одной из
многочисленных отраслей советских общественных наук? И подобные, с позволения
сказать, явления, уверен, да что там уверен, – все мы прекрасно знаем, что
происходило в период брежневского так называемого «развитого социализма», –
поразили, словно раковая опухоль, вечно молодой социалистический организм. В
этой связи не могу не процитировать Ваши, Михаил Сергеевич, знаменательные
слова, произнесенные с высокой трибуны XXVII съезда. Без гласности,
отмечаете Вы, нет и не может быть демократизма, политического творчества масс,
их участия в управлении – вряд ли можно было подобрать, дорогой Михаил
Сергеевич, более точные и верные слова!
Только, пожалуйста, не подумайте, дорогой
Михаил Сергеевич, что советские граждане будут и впредь, как в застойные
времена дожидаться, так сказать, команды сверху. Нет и еще раз нет! Успех Перестройки
– в активном участии масс, и в качестве своего личного скромного почина приведу
еще один обещанный вывод.
Итак, во-вторых, дорогой Михаил Сергеевич,
мой многолетний интерес к проблеме общественно-исторического резонанса
землетрясений на примере Молдавской ССР не являлся, как стало очевидным теперь,
пустым теоретизированием, или, хуже того, идеологической подпоркой застойных
явлений, и в то же время, надеюсь, не проявлением показного лже-демократизма,
симптомы которого, к сожалению, вполне возможны даже в условиях
социалистического общества. Хочется верить, что результаты исследования,
которое я вел все эти годы в обстановке вынужденной скрытности и преследований
со стороны наиболее реакционных представителей застойного догматизма,
маскировавших свои истинные намерения под благородным лозунгом «защиты
завоеваний Великого Октября», будут востребованы партией и правительством и
принесут практическую пользу всему нашему обществу.
Что же я выяснил? Мне удалось, дорогой
Михаил Сергеевич, на примере двух землетрясений на небольшой для Карпатской
сейсмической зоны территории Молдавской ССР открыть феномен, который я назвал
«сейсмически обусловленной социальной мобилизацией». Возможно, впрочем, что
данная формулировка не совсем корректна и не отражает всей полноты явления, но
хотел бы напомнить, что никакого обсуждения работы, включая такие этапы любого
научного исследования, как критика на ученом совете, консультации коллег и
специалистов смежных наук, рецензирование, отзывы в специализированных изданиях
и пр., не было и быть не могло. Даже Вы, дорогой Михаил Сергеевич, вряд ли
что-нибудь узнали бы о феномене «сейсмически обусловленной социальной
мобилизацией», если бы не инициированный Вами и одобренный делегатами последнего
съезда курс на демократизацию.
В октябре-ноябре 1940 г., с промежутком в
две с небольшим недели территория Молдавскую ССР, образованной в июне того же
года, подверглась двум страшным ударам подземной стихии. К сожалению, мне не
удалось получить точных сведений о причиненном землетрясением ущербе, равно как
о количестве жертв и пострадавших. Данные эти по сегодняшний день окутаны
завесой секретности и я, дорогой Михаил Сергеевич, теряюсь в догадках, в каком
из сотен, тысячей архивов нашего необъятного Отечества подобные документы могут
пылиться, пусть и под грифом «совершенно секретно». Зато мне открылась
загадочная закономерность, которая, собственно, и раскрывает сущность моего,
признаюсь, достаточно туманного, да и скучного термина. Что же такое, эта самая
«сейсмически обусловленная социальная мобилизация»?
К раскрытию этого явления я, если Вы
позволите, подойду издалека. Возможно, Михаил Сергеевич, Вам приходилось быть
свидетелем землетрясения, этого одного из наиболее впечатляющих и страшных явлений
природы. Двадцатое столетие подарило нам танк и телевидение, прививку от гриппа
и космический полет, теорию относительности и атомную бомбу. Наука совершила
гигантский, небывалый для всей предыдущей истории рывок. Увы, при всех
невероятных открытиях человечество до сих пор бессильно перед лицом
катастрофической опасности, таящейся в земной коре. Подумать только – люди на
неделю вперед уверены в эволюции атмосферных явлений, могут позволить себе
выходить на улицу без зонта или солнцезащитных очков, твердо зная, в какой
именно день и час пойдет дождь или палящее солнце скроется за облаками. И хотя
от атмосферы, так сказать, сейсмической, сама перспектива их дальнейшей жизни
зависит в куда большей степени, человечество до сих пор не обладает надежными
инструментами предупреждения землетрясений в более-менее реалистичной
краткосрочной перспективе, хотя бы за несколько часов до удара стихии. За
редким исключением, например, перед китайским землетрясением 1975 г. в
провинции Ляонин, случаи удачного предсказания разрушительных подземных толчков
практически неизвестны, да и китайский пример показателен не столько системным
научным подходом, сколько доказательством преимущества социалистической
системы, пусть и в отклоненном от ленинского, а значит истинного социализма
виде.
Более того, специалисты-сейсмологи вынуждены
признать, и это, дорогой Михаил Сергеевич, не преувеличение, что в обозримой
перспективе, если говориmь о ближайших 15-20-ти
годах, приборы для точного предсказания землетрясений вряд ли будут созданы,
даже если объединить научный потенциал всех стран Варшавского договора со,
страшно сказать, всеми государствами Северо-Атлантического альянса. В этой
ситуации человеку предоставляется небогатый выбор: фиксировать фактические
толчки, выявляя закономерности или даже цикличность сейсмической активности
земной коры, внимательно наблюдать за поведением животных, которые, как это
было известно еще нашим далеким предкам, заранее безошибочно предчувствуют
землетрясение и даже цунами за сотни километров от эпицентра надвигающейся
стихии. Либо сосредоточить основные усилия прогрессивного человечества на
изучении феномена «сейсмически обусловленной социальной мобилизации», что,
дорогой Михаил Сергеевич, предполагает не проспективный – господствующий в современной
мировой науке, а ретроспективный подход к последствиям землетрясений.
Более того, по моему глубокому убеждению,
проблему общественного резонанса землетрясений необходимо как можно скорее
вывести из сферы влияния сейсмологии – науки с крайне сомнительным коэффициентом
полезного действия и чрезмерно высоким в стоимостном выражении требованиям к
перманентному техническому переоснащению. Не логичнее ли, дорогой Михаил
Сергеевич, а главное – не рациональнее ли официально, партийными директивами и
государственными постановлениями наделить социальные науки, прежде всего
историю, философию и обществоведение полномочиями для изучения социальных
аспектов землетрясений и, прежде всего, выявленной мною феномена социальной
мобилизации.
Чтобы не наталкивать Вас, дорогой Михаил
Сергеевич на мысль об очередном проходимце от науки, тратящему собственное
время и народные деньги на фантасмагорические или даже вредительские прожекты,
приведу несколько исторических параллелей и уверен, Вы сразу и без труда
придете к тем же выводам, к которым пришел я, но в результате длительных
изысканий и бессонных ночей научного поиска.
Работая над кандидатской диссертацией,
посвященной восстановлению экономики образованной в 1940 г. Молдавской ССР,
среди множества архивных документов я наткнулся на странную и показательную
историю о рухнувшей в ноябре того же года недостроенной школе в селе Килишоя
Ниспоренского района. Интересно, что ранее, в августе, сентябре и октябре между
сельской и районной властью велась активная переписка, из которой следует
неоспоримый вывод о крайне низких темпах строительства школы, которую
первоначально предполагалось ввести в строй к началу нового 1940-41 учебного
года.
22 октября и 10 ноября 1940 г. в Молдавии
произошли сильные землетрясения, при этом даже частичную картину нанесенного
ущерба мне выявить не удалось: очевидно, что большинство относящихся к делу
материалов доступны для крайне ограниченного круга лиц, что меня как
исследователя не может не разочаровывать, в особенности теперь, когда курс на
демократизацию нашего общества воспринимается всем советским народом как
бесповоротный. Но речь сейчас не об этом. 12 ноября 1940 г. сельсовет доложил о
полном разрушении строившегося здания школы, о жертвах среди строителей или
населения ничего не сообщается. Представьте себе, дорогой Михаил Сергеевич,
каково было мое удивление, когда я наткнулся на докладную записку от 16 января
1941 г., информирующую о том, что школа в с. Килишоя полностью отстроена,
осуществлена полная внутренняя и отделка помещений, в классные помещения
завезен и размещен весь необходимый для учебного процесса инвентарь.
Каково, а? И это далеко не все, дорогой
Михаил Сергеевич!
13 марта из Килишои докладывали, что к 1 мая
1941 г. будет достроена и готова к сдачи в эксплуатацию еще одна, теперь уже
внеплановая сельская школа, строительство которой было осуществлено силами
исключительно добровольцев, приехавших в село из Ниспоренского и нескольких
соседних районов.
Чем не загадка истории? Можно, конечно,
предположить, что после ноября партийные и государственные органы ужесточили
контроль, или усилили социалистическое соревнование, или разнообразили меры
поощрения, но в действительности документы свидетельствуют об обратном. О том,
что после двух осенних землетрясений ответственные районные органы напрочь
утратили интерес к недостроенной, а точнее, к тому времени уже разрушенной
школе в селе Килишоя. Достоверно можно говорить о двух адресованных Кишиневу
докладных записках районного партийного руководства относительно предпринятых
мер по недопущению, цитирую: «панических настроений, спровоцированных
несознательными и враждебными элементами, использовавших землетрясения от 22
октября и 10 ноября в подрывной деятельности против власти рабочих и крестьян».
Далее приводился список сел Ниспоренского района, среди которых значилась и
Килишоя и где подобные настроения вызывали особое беспокойство. Имеется
обширная официальная корреспонденция по состоянию отраслей народного хозяйства,
строительства, состояния жилого сектора, функционирования районных органов власти
и т.п. и при этом до упомянутой выше записки от 16 января нет ровным счетом
никаких упоминаний школы в Килишоя.
Вот еще один пример, датированный тем же
периодом. С воссоединением Бессарабии с братским советским народом и
образованием в июне 1940 г. Молдавской ССР, территория новой республики была
охвачена массовым колхозным движением, которое, если руководствоваться
принципом гласности и социалистической демократии, было, дорогой Михаил
Сергеевич, не таким уж массовым. Нет, в данном случае о недосмотре официальных
органов и ответственных лиц не могло быть и речи. Процесс коллективизации
подробно и строго регламентировался, был разработан и внедрялся план
преобразования частных хозяйств в коллективные, и тем не менее…
К июню 1941 г., дорогой Михаил Сергеевич,
лишь около 4% всех крестьянских хозяйств бывшей Бессарабии вошли в состав
колхозов, что, между прочим, составляло менее 5% обрабатываемых земель. Теперь,
когда в нашем обществе набирает обороты гласность, мы должны ответственно и во
весь голос признать: да, были перегибы. Да, коллективизация проводилась в том
числе директивными, не всегда применимыми к нашему советскому человеку
методами. И все же, дорогой Михаил Сергеевич, чем объяснить столь явное
несоответствие: невероятное, вплоть до самопожертвования, внезапно
пробудившееся в населении трудолюбие при возведении школы с одной стороны и
крайне, прямо скажем, сдержанное, несмотря на все принимаемые официальными
органами усилия, отношение к идее интеграции в систему коллективного ведения
сельскохозяйственной деятельности?
А вот еще случай, на этот раз датируемый
апрелем 1977 г., (через месяц после сильнейшего землетрясения). Среди
документов, прошедших через мои ру…
Было без пятнадцати пять утра, когда звонок мобильного подействовал на меня, как выстрел на свободно парящую птицу: меня что-то ударило под дых, и я почувствовал, что срываюсь вниз. Поверхностные, из университетского курса истории, знания, к моему же изумлению обраставшие вычурными небылицами, вдруг показались мне шизофреническим лепетом, которые стыдно показать даже лечащему психиатру – а такой, судя по «письму Горбачеву» мне совсем бы не помешал. Я готов был растерзать невольно разоблачившего меня автора звонка и не одумался бы, даже если бы услышал в трубке знакомое причмокивание.
Но голос Антона звучал еле слышно.
– Ты-то как? – тихо спросил он так, будто я уже успел поинтересоваться его делами.
– Ты жестоко оборвал полет вдохновения, – не без искренней грусти признался я.
– Ну а как вообще… ну, пишется? – казалось, Антон, совершенно выпал из темы.
– Общая картина ясна, подбираю нужные кубики.
– Ясно.
Он вздохнул, а на меня нахлынула волна беспокойства, словно внезапно открывшийся дар предсказания дурных вестей.
– Блядский тверской престиж! – с чувством произнес Антон.
– Прости?
– Магазин «Тверской престиж», – пояснил он. – Вернее сеть магазинов. Ну, магазины косметики, слышал, наверное? У вас в Кишиневе их нет, конечно, а у нас – на каждом шагу.
Я молча кивнул, что Антон, конечно, не мог видеть и вероятно, принял мое молчание за недоумение.
– Владелец «Тверского престижа» – хозяин «Холопа», – сообщил он. – Вчера вечером его арестовали, а сегодня в магазинах ведутся обыски. Вот ждем, что с минуту на минуту пожалуют к нам.
Теперь я уже не кивал, но и молчания не прервал.
– Естественно, выход журнала приостановлен, – сказал Антон. – Скорее всего, нас всех отправят в неоплачиваемые отпуска.
Сейчас нас соединяло лишь напряженное молчание.
– Ты это… доделай рассказ, – сказал Антон.
– Да мне самому интересно, – выдавил из себя я. Ну и кислая же, должно быть, у меня в это мгновение должно была физиономия!
– Меня пару месяцев назад приглашали возглавить один толстый литературный журнал, – сделал удивительное признание Антон. – Ну, типа по совместительству. Я тогда отказался, а сейчас не знаю, действительна ли еще вакансия.
– Угу.
– Правда, гонорары там, сам понимаешь, другие, – он помолчал. – Если честно, я вообще не уверен, что они выплачивают авторам гонорары.
– А сюда не хочешь вернуться? – зачем-то спросил я.
Он лишь причмокнул: при мысли о Молдавии даже удрученный Антон чувствовал себя исполином.
– Я позвоню тебе, – пообещал он. – Ты не звони: во-первых, кто знает, как тут повернется, а во-вторых, номер этот – корпоративный и скорее всего, долго он теперь не проработает. Жаль, конечно, – он снова вздохнул, – что так получилось.
Скорбел Антон, уж конечно, не о моем рассказе.
Попрощавшись с ним, я почувствовал невыносимый груз усталости, словно мне на руки, вдавливая меня в кресло, положили мешок с картошкой. Глаза мне словно натерли жгучим перцем, со спины будто содрали кожу – так нестерпимо отзывалось в ней прикосновение к спинке стула.
С трудом поднявшись на онемевшие ноги, я подошел к окну. Дом напротив светился одинокими окнами, с неба отступала ночная мгла. У меня словно гора с плеч упала, и я улыбнулся, представив, с каким лицом Антон выслушивает по телефону Диану, если она все-таки наберется сумасбродства позвонить ему.
Наступающий день рисовался мне с полной ясностью. Прямо сейчас – сон, легкий, глубокий сон сытого младенца. Затем – сигарета, яичница с докторской колбасой и кофе, душ, снова сигарета и уже ближе к вечеру, после просмотра новостей и, возможно, фильма – чтение ради собственного удовольствия. Я знал, что читать буду письмо Горбачеву, и знал, что оно мне понравится. Я даже подумал, не оставить ли его незаконченным, а еще лучше – завершить рассказ незаконченным письмом.
В одном я был уверен – сегодня я больше не напишу ни строчки. Может, через пару дней. Или, скорее всего, на следующей неделе. Спешить было некуда, даже если Антон станет редактором литературного журнала уже завтра. В любом случае, моя местечковая проза пригодится разве что в качестве экстренной замены так и не написанного шедевра какого-нибудь живого классика, для которого депрессия – гораздо более частый гость, чем вдохновение.
Я улыбнулся, заметив как в одном из окон напротив беспечно потягивается совершенно обнаженная женщина. Свою квартиру она, судя по всему, считала чем-то вроде шапки-невидимки, оказавшись в которой вид ее тела становится недоступным для посторонних взглядов. Мне же виделась не менее отрадная картина – премия за лучший рассказ, которую мне вручает облагороженный сединой и мудрым взглядом осанистый старик в костюме не по размеру.
А еще я увидел книгу в прекрасном толстом переплете. На обложке красовался глиняный кувшин с узорами в виде танцующих людей в национальных костюмах. И хотя фамилии автора мое воображение не разглядело, я знал, что вижу перед собой эпос и, кто знает, не будут ли по нему представлять сегодняшнюю жизнь наши далекие потомки. И не станет ли дня них название книги нарицательным, чем-то вроде «Швейка» для тех, кто не пригибался от пуль в Первую мировую.
Название состояло сплошь из больших букв и закрывало собой нижнюю часть кувшина. Первоклассное, чего скрывать, название для эпоса, и потому неудивительно, что я испытал немой восторг, все-таки разглядев фамилию автора. Имя и фамилия были моими, и не было ничего более подходящего к названию книги, к этим двум коротким и запоминающимся словам.
ДЕНЬ ВИНА.