Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2011
Родился в 1966 году в Москве. Окончил географический факультет МГУ, работает переводчиком. Автор нескольких поэтических сборников. Публиковался в журналах “Арион”, “Волга”, “Знамя”, “Новый мир”, “Новый берег” и др. Автор поэтических сборников “Перепад напряжения” (2003), “Продавцы пряностей” (2006), “Упорство маньяка” (2010).
Ах, после Освенцима, после Освенцима
надо зайти в замечательный сад.
Просто развеяться, просто развеяться,
о ерунде поболтать.
Купы, куртины, боскеты и клумбы,
робкая статуя с голым плечом.
Разное наврано ради Гекубы,
всё это ей нипочём.
Птенчики-нищенки, девочки машеньки –
может быть, даже в Таврический сад.
Может быть, встретимся даже у башенки,
как миллионы столетий назад.
неболезнь
Мне стыдно быть душевно-небольным,
ведь творчество душевно-небольного
истает и развеется как дым,
когда проступит голая основа.
Тогда безумец будет площадей
не голубем, а вольной стрекозою.
Тогда и нищий будет Амадей,
ликующий в воскресшем мезозое.
Чем расстелиться мне под их стопой:
листвой осенней? шубою собольей?
Как устоять мне перед их слепой
фемидой притворившейся свободой?
Мне чудилось, что можно быть смешным,
рассеянным и щуриться волшебно.
Но я рожден душевно-небольным,
а становлюсь больным, но не душевно.
переулок
Смотрите, идёт молодой режиссёр безработный,
“Гамлета” ставит в своей голове,
натыкаясь на клумбы и тумбы,
опрокидывая раззявленные картузы,
рассыпая монеты рассерженных нищих,
рассеянно их собирая.
Батальоны гераней молятся за него
со второго этажа по шестой.
Но превыше гераней вознесся ошпаренный тенор,
внезапный, как гейзер Камчатки:
О, мой город! О, солнце моё!
Золотая заноза моя
в мягком месте вселенной.
Кого в этой пьесе отравят, зарежут кого,
оболгут и отправят на верную гибель,
измутузят, подставят, сдадут ментам –
решают сейчас в итальянском открытом кафе
трое клерков в расслабленных узких удавках,
скомканными салфетками
играющие в настольный
петанк
***
Я против мира богатых и знаменитых,
невозможных, талантливых, офигенных.
Мне милее мир пластидов и динамитов,
алюминиевых взрывателей, гексогенов.
В моем запястье – пульс нефтяных вулканов,
в моем аккуратном кейсе – тайфунов связка.
Алло, это служба сторуких великанов?
Вызываю бригаду на космодром Наска.
Я скромный клерк небесного Талибана,
за меня дерутся Бен Ладен и Бен Бернанке.
Я никому не отдам моего шарабана,
моей изнанки, детки, американки.
стихи о рифме
Рэмбо первая кровь и вторая кровь,
серый волк, пистолетный щёлк.
А в конце всё равно будет любовь –
это рифмы засадный полк.
Так что без толку рыщут в тайге холуи –
все землянки и схроны пусты.
Потому что над нами свистят соловьи,
заглушая стальные винты.
Это русская рифма сзывает войска,
это здешние грации три:
это русские воля, судьба и тоска,
обнимаясь, стоят на крови.
ассорти “гуниб”
В частном доме, где-то в Дагестане,
по углам сидят боевики.
Обложили гады-христиане.
В этот раз, похоже, не уйти.
А хотя – какие христиане?
“Отче наш” не знают назубок.
Что им делать в этом Дагестане,
где из камня слышится пророк?
Не прорвутся братья на подмогу.
Саданёт в окно гранатомёт.
Магомед оторванную ногу
на крылах к Аллаху понесёт.
И комроты лермонтовским слогом
проорёт в нахлынувшую тьму:
“Выходите, суки, на дорогу,
ты, и ты, и ты, по одному”.
И комроты мне укажет строго,
безбородый юноша Аллах:
“Что ты блеешь лермонтовским слогом,
если не был в этаких горах?”
Я скажу: “Есть грех, и есть привычка,
только как я в этом виноват,
если я – придуманная птичка,
не фотограф и не аппарат?”
“Врёшь ты всё, вон кучер твой и бричка,
и твоя столичная родня.
Я один – сверкающая птичка.
Смертный воздух целится в меня”.
грани
У небесного икосаэдра
облаками присыпаны грани,
и неясно – это глаза его
или это поля для брани,
где разумные бьются слизни
с марсианскими рудокопами.
Где уж нам со своими европами,
с австерлицами…
космонавты
Мне снились погибшие космонавты,
их жёлтые волосы, лунный шёлк.
Рассолом затопленные шахты,
на дне которых я их нашёл.
Один майор, один подполковник –
асы тутаевских ВВС.
О чём их подвиг? Никто не помнит
по эту сторону от небес.
Да, только мёртвые космонавты!
Я никогда не видал живых,
хотя и по сёлам таскал манатки,
и девки соломенной был жених.
Я до сих пор на листке осины
плыву из Углича в Кострому.
Я карту звёздную не осилил,
но не отдам её никому.
солярис
Я жду, когда небо нахмурится,
завоет в лесной полосе.
Мне хочется танков на улицах –
побольше, а лучше бы все.
Связисты, военные лётчики,
сапёры в едином ряду.
Путчисты, переворотчики,
сегодня же будем в аду.
О, тучи бугрятся поступками!
О, молния блещет мечом!
А мы, с электронными трубками,
похоже, опять ни при чём.
Из желчного неба-соляриса
льёт дождик, и сердце щемит.
Опять этот Пуго стреляется,
как юнкер какой-нибудь Шмидт,
и “скорая” метит Тверскую
крестами и светом нулей,
как брошенную мастерскую
в обломках чужих мебелей,
выруливая на Манежную,
где вроде народ – не народ
стремится в клоаку промежную
как в кукольный водоворот.
балаган
Этого? Недостаточно изувечен.
Рано его выпускать на арену цирка.
Я бы еще немного его почикал,
только вот нечем. Нет инструментов. Нечем.
Тронемся как мы есть. Шапита шапитою:
“Балаган отправляется в Бологое!”
Наша повозка гремит как пустая бочка.
Будет служить не словом, а запятою.
Будет стоять за плитой. Запятою. Точка.
Будет метаться в фартухе, кашеваря,
резать цибулю, плакаться о Граале,
пока мои искромсанные твари
крутят под куполом сальто своё мортале.
Древнее право быть среди нас уродом
даром не дастся, что там ни говори.
А у нас ещё и первый билет не продан.
Мы догрызаем последние сухари.
уржум
Мальчики из Уржума
смотрят темно, угрюмо.
Ночь угнездилась в их глазах.
Они при ивовых лозах.
Идут лозоходцы
по луговине.
Кушать им хотца.
Жёлтые зубья в глине.
Ищут чего-то.
Или кого-то.
Хорошо, если золото.
Хорошо, если воду.
Земляные отроки,
вялые шмели.
Шевеленья, отклики
из-под земли.