Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2011
Борис КУТЕНКОВ
Пение вовнутрь
Алексей Порвин. Стихотворения / Предисловие О. Юрьева. – М.: Новое литературное обозрение, 2011. – 240 с. (Серия “Новая поэзия”)
Алексей Порвин – автор относительно молодой, но заметный в современном литературном пространстве благодаря не только публикациям в “толстяках”, но и вниманию авторитетных критиков. За последнее время о его стихах писали Валерий Шубинский, Евгений Абдуллаев, Григорий Дашевский, Николай Кононов. Стилистическая манера Порвина легко узнаётся даже по внешним формальным признакам стихотворения – абсолютной свободе от ритмической инерции: поэтом используется преимущественно силлаботонический размер как метрическая основа – но в него добавляется неожиданная цезура, выпадение или, напротив, добавление слога; таким образом достигается индивидуализация ритма. Порой размеры чередуются в пределах одной строфы. Об этой особенности – отсутствии традиционных размеров в чистом виде – сказано в одном из стихотворений:
Ямба и хорея рифлёный обод,
не прокатывайся по волне:
утлый отпечаток, уставясь в оба,
высмотрит колонны на дне,
амфоры, облепленные тягучей
тенью слабо волнуемых вод:
где-то там – изъятый из слова, лучший,
позабывшийся обиход.
Вторая стихотворная книга Порвина (первая – “Темнота бела” – появилась в 2009 году) вышла в серии “Новая поэзия” издательства “Новое литературное обозрение”. Этот факт немаловажен, поскольку книги очень разных поэтов, принадлежащие к этой серии, объединяет, по моим наблюдениям, главное, – рассчитанность скорее на читательское интеллектуальное соучастие, нежели на эмоциональное сопереживание. То, что издатели серии работают на выстраивание литературного канона и тенденции (см., например, рецензию Евгении Вежлян на книгу Анастасии Афанасьевой “Белые стены” (“Новый мир”, № 4, 2011), на мой взгляд, говорит об этом срезе поэзии двойственным образом: как с положительной стороны, так – в силу его оторванности от читателя – с отрицательной.
В случае с Алексеем Порвиным герметизм и холодноватость в немалой степени обусловлены географическим местопребыванием (в Питере и время течёт медленнее) и – как следствие – эстетическим родством с ленинградской неподцензурной поэзией. Не случайно предисловие к книге написано одним из её неформальных лидеров – Олегом Юрьевым, который характеризует Порвина как “тихую птицу-ритора, поющую вовнутрь себя”. О стилистических особенностях данного течения сказано много (см., например, книгу Cтанислава Савицкого “Андеграунд. (История и мифы ленинградской неофициальной литературы)”. – М.: Новое литературное обозрение, 2002), но неизменной остаётся тенденция к преображению пространства, – в том числе за счёт языковых и синтаксических девиаций. Стилистическая преемственность подчёркивается то “вздыхающим” в порвинских стихах грустным эхом уже почти классика Леонида Аронзона, то порой возникающими аллюзиями к поэтике Игоря Булатовского (и тому, и другому в книге есть посвящения).
В одном из интервью (“Воздух”, № 1, 2010; беседу вела Линор Горалик) Олег Юрьев сказал: “В какой-то момент оказалось, что я больше не могу и не хочу писать стихи принятым повсеместно способом, т.е. высказывать с той или иной степенью технической оснащённости свои личные чувства, мысли и представления. Проще говоря, выражать себя. Я стал рассматривать писание стихов как способ расширения пространства вокруг. Даже не своего сознания, а именно объективного мира. Я стал воспринимать стихи не как сообщения от кого-то (от меня или от кого-то через меня как “через рупор” – кому-то), а как создаваемые пространства. Куда можно прийти и даже поселиться и жить (это насчёт читателей), но которые могут побыть и пустыми. Главное, чтобы они были. С моей точки зрения, серьёзная литература не имеет прямой коммуникативной функции (непрямую, конечно, имеет, но её имеет всё существующее)”.
Похожие слова находим и в предисловии к книге Порвина: “Разговор… иногда с собой, иногда с миром, иногда непонятно с кем и с чем (можно и нужно подумать!), но почти никогда с “читателем” – ни в наивно-реальном, ни в “риторически-условном” виде. Было бы и странно. Если бы стихи Порвина были сообщениями для подразумеваемого читателя, растолковыванием авторских мыслей и чувств, добровольным обслуживанием читательской потребности в плоскости для психосоциальной идентификации, то автором этого предисловия был бы, вероятно, другой человек”. Таким образом, отсутствие прямой коммуникации здесь воспринимается как данность; книга, однако же, не теряет своего прямого функционального назначения, – служить читателю и для читателя, что рождает некоторое противоречие с заявленной максимой. Прибавим – в большинстве стихотворений Порвина читатель лишён возможности упомянутой самоидентификации: их герметизм – ключевая черта стиля, с которой бесполезно спорить – можно или принимать, или не принимать (следовательно – не читать). Это – вопреки отчасти справедливым, порой становящимся вульгарно-стереотипическими (когда переходят на уровень однобокого понимания поэтической сущности) требованиям читателей, желающих за стихами “видеть автора”. Подходы к “новой искренности” – это то, на чём сейчас идут позиционные бои, особенно в последнее десятилетие, когда поэзия стала исключительно делом пишущих и страшно отдалилась от условного “простого” читателя. Тем не менее – находятся представители поэтики, эти подходы сознательно (или исходя из нежелания ломать органичные для себя особенности) игнорирующие. Что ж – отнесёмся к этому, в свою очередь, как к органичной особенности, а не как к недостатку.
Отметим, ради справедливости, что автор есть всегда, с точки зрения стилистики текста, – как универсальная категория, могущая быть облекаемой в разные формы; в некоторых случаях правомерно говорить о “точке видения”. А вот с термином “лирический герой” применительно к стихам Алексея Порвина стоит обращаться крайне осторожно (если использовать его в значении, впервые применённом Юрием Тыняновым по отношению к Блоку и осторожно оговорённом Лидией Гинзбург в работе “Проблема личности”, – как “человеческое лицо, подставляемое вместо своего литературного двойника”, возникающее из “одновременного восприятия лирической личности и постулирования в самой жизни бытия его двойника”). Говоря о стихах Порвина, постулировать в этом отношении возможно немного, – поэтому гораздо точнее было бы употреблять формулировку “угол зрения”. Биографические признаки автора словно растворены в пространстве, лишены осязаемой, представимой конкретности (тот же Юрьев в предисловии крайне толково пишет об “опасностях беспредметного слова”, оперировании абстрактными сущностями, о которые спотыкается поэт). Кажется, опасность замены лирического героя на абстрактный угол видения понимает и сам Алексей Порвин, – характерные мотивы появляются в стихах не единожды:
Сумеет ли в слове остаться
и помнить о дне,
когда предложения станут
прочитаны не обо мне?
Примечательно, что если происходит самоидентификация, – то чаще всего “со знаком минус”: за счёт придания ощущениям и приметам окружающего пространства самостоятельного значения, – и выноса себя за скобки.
Испуг был всем: водой, отцом, крючком.
Он не был мной.
Я стану птичьим ртом, чтоб ни о ком
твердить молчащей тьмой.
или:
… пробуждение было готово
ко всплытию на поцелуе –
я – не был…
Композиционно сборник построен по принципу кроссворда, где, двигаясь к конечной цели через мостики заглавий разделов и объединяющих эти разделы ключевых мотивов, постигаешь их взаимосвязь. Порой возникает ассоциация и с соревнованиями по городскому ориентированию, где в пространстве заданных координат расставлены “флажки”. Чем больше препятствий преодолено – тем ты ближе к финишу. Первый раздел, называющийся “Эта радость – вторая” (возможно, тут имеется некая взаимосвязь с предисловием, тоже как бы задействованным в сюжете книги), объединён мотивом отцовства: здесь (что редкость для этой поэтики) возникает явная биографическая параллель, подчёркнутая стихотворением о рождении сына. Оно не случайно поставлено вторым – ведь в первом “сироте грядёт отмена сироты”, а “схождение двух” ведёт к замене тебя, прежнего, на новое существо.
Шуршу бумажным, режу сургуч на части.
Я ждал, признаться, тонкой невидной снасти,
крючок в губу, в гортань – подсекли, повели,
в ладони взяв на солнечной чистой мели, –
но нет. На языке заплетаю лапти,
плетусь, даруя новое место карте,
обёртке то есть ящика – крестик труда,
отметку о прибытии ставлю туда.
В зыбком и осторожном лирическом мире Алексея Порвина предметы, вещи, явления, одушевляясь и вступая в подвижную “ненарушаемую связь”, словно подготавливают друг друга: так, “ящик творит письмом / устойчивый остов”. За счёт неизбежной связанности с детскими воспоминаниями и “уютных” деталей (вроде “пластинки в белых царапинах”, которую не стоит “показывать папе”) первый раздел кажется наиболее живым и способствующим эмоциональному подключению. Эта человечность в дальнейшем уходит – и программные строки –
Я стану птичьим ртом, чтоб ни о ком
твердить молчащей тьмой
– обуславливают название второго раздела – “Темнота бела”. Связь, таким образом, происходит скорее между объединяющими мотивами, чем между заглавиями.
Всё вместе удачно “работает” на создание атмосферы необжитого пространства, подёрнутого мраком и аудированного голосом, вещающим от имени этого пространства. Постоянное упоминание “лодки” и мотив бесконечной переправы по реке времени (название последнего раздела – “Сойти со времени”) определяют “водный характер” топоса; связь между населяющими его абстрактными сущностями не только запутанна, но и зачастую трудноуловима. Скорость постижения данной связи зависит от быстроты передвижения – можно быстро проплыть мимо, эстетическим чутьём зафиксировав увиденное чудо и не вникнув в глубину, а можно и остановиться для внимательного изучения.
Пейзаж меняется – но интонация звучащего голоса едина; это, как уже отмечалось, скорее монологичный разговор, чем путеводитель. Оттого чтение книги – занятие трудоёмкое: таковым его делает говорение на единой интонации, почти без эмоциональных выпадов. За сложившуюся индивидуальную поэтику приходится “платить” некоторым однообразием. Можно было бы использовать ассоциацию с надёжным и постоянным лодочником, в мерном покачивающемся ритме лишь изредка подающим голос.
Свет, мерцающий в этом тёмном пространстве, часто упоминаемый, и обозначает маркеры авторского присутствия:
Кириллица, как воск, течёт
к изножью пламени, а там
что сквозь шипение увидишь?
Моё лицо иль этот свет?
Когда-то Даниил Хармс утверждал: “Стихи надо писать так, что если бросить стихотворение в окно, то стекло разобьется”. Сейчас ему откликается Алексей Порвин:
Не отправляй словарь на небо –
оно сгорит.
Садиться ли в лодку или выбирать другое средство передвижения, наслаждаться ли неярким мерцанием или выбирать более конкретную цель, – в мире Порвина читателю предоставлена полная свобода. Что ж, порой и мерцание ничем не хуже треска жаркого пламени.