Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2011
Родился в 1972 году в городе Кунгуре Пермской области. Окончил Пермскую медицинскую академию. Живет в Подмосковье, работает на биотехнологическом производстве. Публиковался в журналах “Арион”, “Воздух”, “Дети Ра”, “Урал”, “Знамя”, на сайте polutona.ru. Постоянный автор журнала “Волга”.
Сентябри
Тогда проводишь по воде рукой –
она мерцает (и вода мерцает);
большой закат горит, но не спасает,
горит фонарь и в озере – другой.
Вот озеро, где восемь или две –
откуда посмотреть – прозрачных лампы
глядят на мокрый след кошачьей лапы
на неживой от инея траве.
Вот глупые, но точные слова:
к примеру “стынь”, к примеру “отражает”,
вот криволапой горки небольшая
склонённая к закату голова.
Жизнь происходит словно вдалеке,
а рядом только музыка играет.
Давным-давно на маленькой руке
раздавленный комар не умирает.
* * *
Было, кажется, в Рыбинске, а могло, например, хоть где,
точнее, хоть где, где есть, например, Волга,
например, белое электричество в полупрозрачной воде
и берег, сплошной и ровный, точно купейная полка.
Ты – вроде бы ты, но если вот это ты, кто тогда тот,
входивший в другую реку другого года?
Вот этот лёд – он тогда был водой, а теперь он лёд.
Работает льдом вокруг Пепси-колы и вокруг газировки Крем-сода.
Серёжка ползает так, будто он маленький крокодил.
Говорю: А давай сделаем так, сделаем всё, как надо:
вот эта бутылка у нас будет танк, а вот этот камень – граната?
…Последнюю сорожку на удочку я изловил
двадцать один год назад. Взрослый совсем уже был, женатый.
Кемь
в Белое море Ледовитого океана.
Красное незакатное солнце Ледовитого океана
скатилось с округлой крыши,
остановилось на стрелке подъёмного крана,
даже чуть выше.
И долго-предолго совсем ничего не происходило.
Камушек, перевернувшись по льду, упал в твой аккуратный след.
Звон проскользнул точно свет, совсем-совсем близко.
Отскочил от закраины льда, вернулся обратно.
Когда-то от очень похожего звука проснулся мир. В этот раз – нет.
Но вокруг сделалось санфранциско,
внутри сделалось санфранциско,
везде сделалось санфранциско.
В Сан-Франциско ведь тоже бывает прохладно?
Река Молома, поздний вечер
Ломаная линия бора
похожа на буквы,
написанные левой рукой.
Написанные быстро и крупно,
только ни слова не разобрать.
Потому будто сами собой
прекращаются разговоры
а потом будто сами собой начинаются.
Начинаются непременно со слова “играть”.
И белые ветки качаются.
И черные тоже качаются.
Ломаная линия бора
никогда не уходит во тьму.
Ломаная линия бора
сама себе тьма.
Навсегда сама себе тьма.
Все, что не пища костру, есть пища уму.
Потому здесь можно сойти с ума
и нестрашно сойти с ума.
(Так иногда в разговоре с ребёнком
Теряешь нить разговора
и на вопрос: “Откуда бывает зима”?
вдруг говоришь: “Скоро, совсем уже скоро”.)
Здесь только живое и мёртвое –
нет ничего неживого.
Кажется, кроме тебя самого
нет ничего неживого.
(Ты – неживой, оттого
тебя здесь оставили одного;
того, кто сейчас разговаривает с тобой,
оставили одного,
и теперь он уже другой.
И у вас на двоих одно почти неживое слово.)
Олово медленных рек
собирается в мёртвую реку.
Поднимает от белого дна
песок, голавлей, память, разбухшие щепки.
В чёрной реке, крепкий, как детский сон,
плавает чёрный сом.
Нет – человек. Чёрный, но человек.
Приходит большая волна.
Нет человека.
Сом?
12
Такое бывает в последней четверти лета,
когда кузнечики как сумасшедшие мотопилы.
Реки становятся воздухом, свет остаётся светом,
и в каждом втором разговоре встречается слово “было”.
Над пляжем крутилась замученная пластинка,
на Каме негромко урчали синие земснаряды.
Арбузы и яблоки разваливались на половинки –
будто бы сами собой, будто бы так и надо.
А лето всё было, было. Пластинка всё пела, пела.
И на четвёртой песне всё так же скакала иголка.
В последней четверти лета у тебя появилось тело.
Надолго.
* * *
Иногда хорошее случается,
а другие говорят: беда.
В человеке музыка кончается
и другая музыка включается
медленная, будто навсегда.
Больше ничего не получается,
никогда не будет получаться;
человек деревьям улыбается,
человек с деревьями прощается,
человеку можно улыбаться.
Это о потерях зимних месяцев,
это никогда не о судьбе.
Подо льдом сквозные листья светятся –
никому, но сами по себе.
М8
Дорога на север меняет цвет неба и цвет земли:
(синий и чёрный становятся белым и белым),
делает церкви похожими на тонкие корабли,
посыпает траву безобразным утренним мелом.
В дороге на север легко и нестрашно стареть:
не видно морщин и тем более седины;
через округлое золото проступает честная медь,
и можно совсем не стареть – для этого снятся сны.
В сторону от дороги есть место, где слышен ритмичный звук:
навроде кап-кап, но представьте кап-кап без воды.
Там отпечатки травы похожи на отпечатки рук,
и папоротник скрывает слишком большие следы.
Это, наверное, сердце Сибирского Тракта,
серое, мёртвое сердце Сибирского Тракта,
тёплое сердце мёртвого старого тракта
считает давно и долго
давно и долго считает свой нынешний час
и каждый свой час.
Однажды сбивается с такта,
трепыхается, как перепёлка:
“здесь и сейчас”, “здесь и сейчас”, “здесь и сейчас”.
Каждому здесь и сейчас.
От неба до поля солнечная иголка.