Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2011
Сергей Трунев
На Ваш выбор. На Ваш выбор? На Ваш выбор!
Бонифаций и Герман Лукомников. При виде лис во мраке. – М.: Самокат, 2011. – Серия vers libre / свободный стих. #2. – 98 с.
Относительно творчества Германа Лукомникова к настоящему времени написано столько, что, как говаривал некто из классиков, ни прибавить, ни убавить, ни изменить ничего нельзя, не сделав хуже. Впрочем, относительно «прибавить» еще можно поспорить, чем, собственно, я сейчас и намереваюсь заняться.
При этом:
а) не хочется рассматривать новую (новую?) книгу Бонифация-Германа Лукомникова через призму каких-либо классических, модернистских и/или постмодернистских концепций искусства, отчасти потому, что эти шинельки уже неоднократно пытались натянуть на плечи Б-Г Л. (возможное деконструктивистское прочтение Имени Автора: Б-Г = Л), отчасти, потому, что все это теоретическое оснащение приходится ему явно не по мерке:
Бог – художник, Бог – поэт,
Я Его автопортрет.
б) не хочется говорить об уместности самой фигуры Б-Г Lookомникова в структуре российского общества потребления (здесь возможен целый спектр прочтений, начиная от берклианского «быть, значит быть воспринятым», заканчивая рыклинским переворотом Look-Cool, когда философ препарировал имя Олега Кулика), поскольку его творчество никак не связано с рыночными отношениями:
мы буковки, мы буковки,
не смотрите на нас, не смотрите!
в) не хочется вообще о Фрейде или, тем паче, о постмодерне.
Однако обо всем этом я обязательно напишу.
Но центральной осью размышлений в данном случае будет концепт «вариативность как путь к свободе». Не следует искать здесь дополнительных смыслов: обогащая свои мыслительные и/или двигательные возможности, человек испокон пытался выйти за пределы установленных норм, что, с одной стороны, позволяло ему стать героем (бросающим вызов богам), и, с другой, существенно расширяло рамки самих норм. А вот понятие вариативности в дальнейшем может вести нас уже к конкретным теоретическим преломлениям (христианская экзегеза, оговорки «по Фрейду», сюрреалистское автоматическое письмо, постмодернистская игра и многие-многие другие проявления относительной или менее относительной свободы письма и его интерпретации). При этом: с одной стороны, очевидно, что однозначный мир есть мир тоталитарный и, отстаивая смысловую вариативность, мы тем самым отстаиваем собственную свободу, собственное право на интерпретацию. С другой стороны, тупо говорить о том, что все отмеченные в скобках вехи суть этапы революционного освобождения Читателя от гнета Автора. На самом деле, это этапы освобождения самого Автора. Освобождения его от ответственности, от обязанностей, от школы, от стиля, от читателя, от произведения, наконец:
Читатель мой! Поэта не забудь.
Со второй половины ХХ века Автор – это в определенной степени больше, чем Бог. Ибо даже под тем, чего он и ныне и присно не создавал, он может поставить подпись, например, «Лукомников». И автоматически не принадлежащая никому языковая конструкция станет авторской. Это как с авторскими правами на вещи, чье действительное (действительное?) авторство пока еще не зарегистрировано. Ну, посмотрите на буковки! До чего родное, родом из детства:
– Отвечай, почему опоздал?
– А потомуша я копуша.
При этом Фрейд писал: «Игра – мы будем придерживаться этого наименования – наступает у ребенка в то время, когда он учится употреблять слова и присоединять мысли одна к другой. […] Игра словами и мыслями, мотивируемая определенными эффектами удовольствия от экономии, является, таким образом, первой предварительной ступенью остроумия» [1].
При этом Б. Гройс писал: «Многие посетители музеев современного искусства, находя в них испачканные тряпки, поломанные машины или перевернутые писсуары, воспринимают это зрелище как доказательство предельной демократизации искусства: мы сами или наши маленькие дети могли бы сделать то же самое, говорится обычно в таких случаях» [2].
Или по аналогии тому, что Бог есть Любовь, поэт есть Любовь к языку. Любовь это странная, в которой аналитическое расчленение (как авторский прием) предваряет и в определенной мере направляет читательское «собирание» смысла (расчленение – некрофилия – Фромм).
Штопор рожает,
Что поражает.
Обо всем этом я обязательно напишу. Когда-нибудь.
А вообще-то после прочтения новой (новой?) книги Германа Лукомникова хочется играть в Бонифация (или наоборот?). Просто невольно возвращаешься в детство и, как ребенок (или как Бог?) творишь из собственноручно разобранных на кирпичики слов и словосочетаний, практически из ничего, свой собственный индивидуальный мир. И не стоит забивать себе голову тем, новая это книга или не новая, ибо то, что пишет Лукомников, кажется, от рождения пребывало с нами, пока это не обнаружил Лукомников. Как и трогательные иллюстрации Аси Флитман, уже однажды великолепно оформившей книгу Германа Геннадьевича «Мы буковки» (2001), новые, но как бы виденные задолго до этого.
А, все-таки, свежеизданный сборник, представляющий собой микс в большинстве своем уже известных читателю вещей, это новая книга?
На Ваш выбор…