Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2011
Родился в 1948 году в Ленинграде, получил высшее техническое образование. Работал сторожем, истопником, грузчиком, гидом. По рабочей визе уехал в США (1990), где работает преподавателем русского языка по сей день. Печатается с конца 80-х. Автор более 10 сборников стихов (значительная часть в изд-ве “Пушкинский фонд”, СПб) и литературного дневника “Чередования”. Переводил стихи Льюиса Кэрролла, Уоллеса Стивенса, Джеймса Меррилла, Томаса Венцловы (переводы вышли отдельной книгой) и др. Живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге.
Он в кухне говорит о чём-то
с женой, он в майке выцветшей
напротив чёрного окна,
я для отчёта
(перед собой) записываю вирши,
едва стряхнув лохмотья сна.
Как будто это кадры фильма,
просмотр, где я единственный,
уставясь в крапчатый экран,
почти насильно
смотрю и вижу: друг мой незабвенный,
вернувшийся из дальних стран, –
ему дана неделя, – бледен,
он ходит, взяв квитанцию,
он должен заплатить за свет, –
блокнот мой – бредень,
которым я вылавливаю танец
(в лохмотьях сна), точнее, след
движений: муж, за ним по кругу
жена, тарелка с трещиной,
на ней кусочек хлеба, нож,
я вижу, другу
нехорошо, – очкастый, отрешённый,
он слишком на себя похож,
вот – я могу его потрогать,
когда бы не театр теней,
не странная брезгливость, не
сосновый дёготь
сна, не попятное в нём тяготенье
проснуться, выскочить вовне,
не радость тайная, что это
реальность, что и ты придёшь
когда-нибудь издалека
в такое лето,
где эту ручку и блокнот увидишь,
и оживёт твоя строка:
он! до неузнаваемости (в майке,
напротив чёрного), он весь –
мне утешение и страх,
а вот ремарка
пред тем, как опуститься занавесу
и буквам разбрестись впотьмах:
он умер и давно истлел в могиле,
стоит, квитанцию в горсти
зажав, он должен заплатить
за свет, за то ли,
что иногда их отпускают в гости
и можно умереть, но жить.
Элегия. Плавание
Люблю зашторенные окна, свет не лезет
в глаза, а на столе люблю стихи,
написанные накануне, лепет,
возможно, но люблю их перечесть,
когда захватывает дух на стыке
двух строк: блеснёт находка ли? – бог весть.
А в те часы, когда закончен труд полночный,
люблю сквозь сон разматывать клубок
минувшего, когда, уже неточный,
день гаснет в памяти, но не совсем,
так, улыбнувшись встречному, улыбку,
простившись, всё несёшь – куда? зачем?
Та глуповатость, о которой умный Пушкин
писал в письме, умеет набрести
на свежесть слова, как на запах стружки,
зайдёшь в какой-то двор, а там столяр
орудует рубанком честь по чести, –
люблю живой и благородный дар.
Куда завёл меня мой стих? Я на задворках,
в той мастерской, где строят корабли
игрушечные, где о двух “аврорах”
не слыхивали, только об одной,
шпангоут, рубка, мачта, пота капли
кропят твой лоб и детский профиль твой.
Потом на Каменный поедем, на Крестовский
к веслолюбивым лодочникам, там
по сходням – из под ног уходят доски –
сойдём и оттолкнёмся, – в путь, пора
взглянуть на шпиль бессмертного эстампа
со стороны, на блещущий с утра.
Люблю точёное скольжение восьмёрок
с глашатаем, сидящем на руле,
изменчивого неба свет и морок,
как в проявителе, дрожит в реке,
кого похитили? – я слышу в гуле
знакомый голос, родственный строке.
Елену? Значит снаряжайся, Агамемнон,
ты бабьей верности такой хлебнёшь,
которая не снилась всем еленам,
ведь ты ещё вернёшься в отчий край…
Но возвращения претит мне ноша,
обратной лодке не бывать, прощай!
В обратном плаванье люблю другую лодку,
она прошита памятью моей,
трагедия бесповоротна, кротко
я должен перечислить инвентарь
и на храненье царские покои
стихотворенью сдать, как щедрый царь.
Расшторить окна, но ни сетований сердца,
ни радости не выдать, гладь да тишь,
рассвет сменился днём, а тот рассесться
успел на троне, – что мне эта ширь? –
я с равнодушной вежливостью, видишь,
приветствую ухоженный пустырь.
Элегия. Под линзой
Чем долог долгий день? Собой, подробностью,
вниманием, таящимся под робостью.
Как бы под линзой, день – под рассмотрением,
не временем измерен он, а зрением.
И самый краткий, зимний, как с повышенной
температурой, длится, нескончаемый,
дыханья чёрен островок, продышанный
в окне, где человек мелькнёт нечаянный.
Чем долог день? Подробностью мельчайшею,
кота ленивой поступью мягчайшею,
дымком под линзой, солнцем в конус собранным,
листком календаря, неровно содранным,
уставленностью в точку, взглядом медлящим,
оцепеневшим, впившимся, несведущим,
пред каждой вещью огненно немеющим,
без мысли мыслящим, без веры верящим.
Вечерним вечером ли, утром утренним –
ребёнок в созерцанье целомудренном,
плывёт ангинный жар и свет малиновый, –
без чувств горячий, без молитв молитвенный,
он собран в вещество такой материи,
где время, точно мышь, скользнёт и выскользнет…
Потом произрастут волчцы и тернии
и ветер тот дымок под линзой высквозит,
потом взойдёт бесстыдный, расхрабрившийся,
тщеславный человек, сорняк пробившийся,
искусством одержимый и завистливый,
разящий беспощадной правдой вызленной,
а с ним взойдут признанье и увенчанность…
Вот человек, в союз пророков принятый,
забывший, что смиренность и застенчивость
есть высший дар, по слабости отринутый.