Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2011
Сергей Боровиков
Серапионы и тараканы
Не рецензия, не статья, просто размышления по поводу некоторых персон и посвященных им страниц книги
Творческая биография писателя в контексте эпохи (Фединские чтения. Выпуск 4)/ Под ред. Л.Е. Герасимовой, сост. И.Э. Кабановой, И.В. Ткачевой. – Саратов: издательство «Новый ветер», 2010, – 232 с., илл.
I
Эквивалент
Однажды за столом у В.Н. Войновича речь зашла о старых советских писателях, в частности о Федине.
– Я Эренбурга-то читать не могу, а вы – Федин! – отозвался хозяин.
– Нет, Федин писал все-таки лучше, – сказал Б.М. Сарнов.
Владимир Николаевич недоверчиво посмотрел на него, и тут я поддержал Бенедикта Михайловича: да, Федин писал все-таки лучше Эренбурга. При этом я видел, что мы с Сарновым прекрасно поняли друг друга в том смысле, что Федин никак не был как писатель крупнее Эренбурга, а просто и именно так: писал все-таки лучше. В этой беседа примечательна и профессиональная справедливость Сарнова, которому Эренбург несомненно ближе, чем Федин, а главное то, что один из ведущих русских писателей-шестидесятников просто-напросто никогда не читал Федина.
Что уж говорить об обычных гражданах – проведите опрос саратовцев, и окажется в лучшем случае, что 99,9% из них книг Федина не читали, но знают о нем лишь по надписи на сидящем на набережной каменном истукане, даже отдаленно не похожем на красавца-мужчину Константина Федина.
Мне могут справедливо возразить, что, подавляющее большинство саратовцев не читало не то что Федина или Эренбурга, но Достоевского и Гончарова. К тому же весь ряд, в который обычно вписывается Федин – тот же Эренбург, Леонов, Вс. Иванов и пр. сейчас для читателей звук пустой. Знают лишь Булгакова, потому что «Мастер и Маргарита» и «Собачье сердце» по ТВ. Знают Каверина, потому что «Два капитана», Симонова, потому что «Жди меня», Твардовского, потому что «Тёркин» и, как бы то ни было, знают Шолохова, или скажем осторожнее: роман «Тихий Дон».
Открытие в городе Государственного музея К.А. Федина (ГМФ) призвано было как минимум пробудить интерес к земляку. А вот «фединские чтения» уже по определению должны всерьез заниматься изучением его творческого наследия.
Тем удивительнее, как «фединцы», а точнее «фединки», ухитрились уравнять К. Федина с М. Алексеевым:
«В 2010 году программа Алексеевских чтений была особенно многообразной. В музее Федина состоялся «круглый стол» на тему: “Произведения Михаила Алексеева как исторический эквивалент бытия своего народа”» (ИА «Версия», 18.06.2010).
Да нет! не уравнять даже, а возвысить Алексеева над Фединым. Ведь невозможно представить, чтобы произведения не то что Федина, но Льва Толстого именовали «историческим эквивалентом бытия своего народа». Оторопев от этой чудовищной формулировки, я на всякий случай полез в словари – м.б. изменилось значение слова «эквивалент»? У меня-то словарь академический старый и там написано: «Эквивалент – Нечто равноценное, равнозначащее, равносильное другому, полностью замещающее его». Но и Яндекс выдает: «Эквивалент (от позднелат. equivalent – равнозначный – равноценный) — предмет или количество, равноценные, или соответствующие в каком-либо отношении другим и способное служить им выражением или заменой. Нечто равноценное, равнозначное другому, полностью заменяющее его». Википедия.
И далее, и далее, словари разные, а значение слова везде одно. Но в музее-то, проводившем «круглый стол» о равнозначности сочинений тов. Алексеева и «бытия своего народа» (русского?), думаю, имеется достаточно всякого рода словарей. И чья-то музейная рука не дрогнула, выводя оскорбительный для здравого смысла и русского языка бред?
Вот бы Константин Александрович такому соседу-«эквиваленту» порадовался! Думаю, терпимее для него было бы уж такое соседство:
«Новости Саратова
В музее Федина выставка тропических бабочек и шипящих тараканов.
В саратовском музее им. Федина открылась выставка «Мир тропических насекомых». В музейном зале для них установили шатер из органзы, украшенный цветами и зеленым плющом. Внутри него стоит блюдо с нарезанными тропическими фруктами, соком которых питаются экзотические бабочки – уроженки Бразилии, Индии, Бали и других теплых стран. Зато сфотографироваться рядом с «кормушкой» может любой желающий.
Помимо бабочек на выставке представлены шипящие тараканы, несколько видов пауков-птицеядов и огромные многоножки-кивсяки. По стенам зала развешены короба с коллекцией экзотических жуков» (СарБК, 18 апреля 2011).
Впрочем, об отношении К.А. Федина к выдающемуся литератору-земляку ничего мне не известно. Как оценивал эквивалентные сочинения, скажем, Твардовский, я знаю. И про отношение авторов «Нового мира», где Федин был в те годы активным и авторитетным членом редколлегии, тоже знаю. Это отношение реализовалось в основном в жанре литературного фельетона. Но сам Константин Александрович никак – ни в печати, ни в письмах, ни в дневниках не высказался насчет Михаила Николаевича. А ведь Федин был бережно внимателен, можно сказать, по-доброму пристрастен к творчеству земляков. А тут, у него под боком в Москве (а м.б. уже и в Переделкино) живет и творит «эквивалент», и вдруг такое равнодушие. Я, конечно, могу судить лишь по опубликованному. Так может быть организаторам невиданного чествования великого писателя Алексеева в стенах музея имеет смысл поискать какие-то отзывы о нем Федина, а буде отыщутся, поместить их на достойное место в постоянной экспозиции?
II
Почувствуйте разницу
«Экскурсии в Самарском музее-усадьбе А.Н.Толстого:
«Алексей Толстой: от Сосновки до славы»;
«Женщины в жизни и творчестве А.Н. Толстого»;
«Повесть о многих превосходных вещах: детство, отрочество, юность А.Н. Толстого» (для младших школьников);
«Мы все учились понемногу»: Из истории самарских гимназий (с интерактивом);
«От азбуки до аттестата: годы ученичества Алёши Толстого» (с интеративом);
«Горький и Самара»;
для 1–6 классов
Литературная игра-приключение «Тайна бронзовой вазочки» («Детство Никиты», русские и зарубежные писатели-сказочники);
Литературная игра-представление «Буратино приглашает в театр “Молния”» (теневой театр, игра);
Игра-представление «Нам Рождество приносит прелесть детской ёлки» (представление театра вертеп, традиции празднования Рождества в России) – декабрь – январь;
Игра «В гостях у Никиты и Тёмы. Играем в старинные игры» (для детей, не более 20 человек);
Интерактивная игра «Цветочные сказки и сказочные цветы»;
Детские образовательные программы:
– "История семьи в письмах" (переписка А.Н. Толстого, А.Л. Толстой и А.А. Бострома). В Самарском литературном музее хранится обширная семейная переписка А.Н. Толстого, его матери и отчима. Переписка воссоздает картину жизни семьи в Сосновке, Самаре, Сызрани, круг занятий, знакомств и т. д. Участники программы выступают в роли исследователей эпистолярного наследия, пытаются определить авторов представленных писем, их взаимоотношения, особенности характера, мировоззрения, род занятий, особенности исторической эпохи;
– "Дворянское воспитание от Александры Леонтьевны Бостром". Музей предлагает уникальную в своем роде услугу – дворянское образование по методике А.Л. Бостром – матери А.Н. Толстого. Она воспитывала в сыне наблюдательность, внимание, давала необходимые для ребенка знания не только о литературе, но и об окружающем мире. Данная программа построена на материалах книги А.Л. Бостром "Подружка"».
«Экскурсии в саратовском Государственном музее К.А.Федина:
Обзорные и тематические экскурсии по экспозиции "Дом русской литературы XX века";
Литературный процесс XX века;
Жизнь и творчество К. Федина;
Серебряный век русской литературы;
Русский футуризм;
Серапионовы братья;
Дополнительные услуги:
лекторий или кинозал;
Образовательные услуги:
Циклы лекций:
"Русская литература XIX века" (А. Пушкин, М. Лермонтов, Н. Гоголь, Ф. Достоевский, Л. Толстой);
"Русская литература XX века" (И. Бунин, В. Брюсов, А. Блок, Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам, Б. Пастернак, М. Цветаева, М. Булгаков, К. Симонов, А. Твардовский, М. Пришвин, С. Михалков, С. Маршак);
"Родной город" ("Старый Саратов, исчезнувший и сохранившийся", "Встреча с прошлым");
Литературные вечера: "Четыре четверти пути. Владимир Высоцкий";
Музейные занятия: "История шариковой ручки", "О чем рассказала старая книга", "Письма с фронта", "Искусство оригами", "Часы и время", "История фарфоровой чашки" и др.
Лекции для детей: по культуре Японии, по творчеству Г. Андерсена, русские народные сказки и др.
Мультимедийные театрализованные игры-викторины: "Мозговой штурм", "Под сенью дружных муз", "Покорение вершины знаний", "Лукоморье";
Лекторий семьи Черевковых: "Кукла как вместилище души", "Мифология древней игрушки", "Рождественский вертеп", "Душа моя, Масленица", "Пасха. Красная горка. Писанки", "Семик да Троица" с использованием авторской коллекции кукол».
III
Пустынники-секретари
«И еще один великий практический смысл открывает нам устав пустынника Серапиона.
Мы собрались в дни революционного, в дни мощного политического напряжения. "Кто не с нами, тот против нас! – говорили нам справа и слева. – С кем же вы, Серапионовы Братья? С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?"
С кем же мы, Серапионовы Братья?
Мы с пустынником Серапионом».
Но как же так получилось, что в не таком уж далеком будущем из малочисленной литературной группы в 10 человек, столь ярко и смело заявивших в манифесте свою политическую независимость, половина попадет в верхушку образованного Сталиным Союза советских писателей, а половина половины так и вовсе станет главными руководителями этого Союза? Я говорю о половине группы, так как двое из ее учредителей – Лев Лунц и Владимир Познер вскоре эмигрировали, и можно говорить о дальнейшей советской судьбе лишь 8 «серапионов», из которых ни один не был репрессирован, в отличие от многих членов других групп 20-х годов: «Перевала», ЛЕФа, «Кузницы», «Молодой гвардии», обэриутов и др.
Владимир Познер (отец нынешнего Владимира Познера) это песня особая, с его разнообразными франко-советско-американскими связями, причудливыми поворотами службы и судьбы (после Штатов переселился в ГДР), а вот ранняя смерть идеолога группы талантливейшего и почитаемого остальными Льва Лунца избавила его от возможности узнать, кем сделались его собратья.
Оставшихся же теперь делят на чистых и нечистых, или получистых: «Расставаться с талантом – подозреваю, что нелегко: пока еще привыкнешь ценить себя за что-нибудь другое! – и многие пытались словчить, утаить хоть малую толику, оставить себе хоть копию, хоть призрак, хоть навык. Вот и кое-кому из Серапионов этот фокус как будто удался: Шкловскому, Вс. Иванову, Каверину, Полонской. Другим было почти нечего терять – они не противились процедуре, только скучали да унывали всю оставшуюся жизнь: Никитин, Слонимский, Груздев, Познер. Двое – Федин и Тихонов – ухнули в бездарность стремглав, плавали в ней с наслаждением, превратились, наконец, в чудовищ» (С. Гедройц о книге Б. Фрезинского «Судьбы серапионов»).
Замечу лишь, что Шкловский все-таки не был «серапионом», что неправомерно сталинского любимца, отплатившего хозяину восторженными статьями, автора низкопробного романа «Пархоменко»,Всеволода Иванова ставить в один ряд с тихой и честной поэтессой Елизаветой Полонской. Уж который год пытаюсь понять, что заставляет нашу либеральную критику отделять Всеволода Иванова от того же Федина, других литературных генералов. То есть соображение у меня на этот счет имеется, но я его оставлю при себе.
В списке отсутствует один из «серапионов», который изначально входил в союзписательскую элиту, и долгие годы провел в полном материальном благополучии, и написал в конце 30-х годов некоторые вещи, скажем так, ко двору ко времени. Но все это не имеет ровно никакого значения. И не только потому, что Михаил Зощенко был унижен и уничтожаем властью после 1946 года. Не только и не столько. Просто он был неравен всем остальным «серапионам» вместе взятым, независимо от их немногих доблестей и многих прегрешений. Был неравен талантом: Зощенко был просто великий русский писатель.
Сложнее с Кавериным. Он и впрямь никогда не ходил в лизоблюдах, а Сталинская премия за «Двух капитанов» вызвана не прямой конъюнктурностью романа, но ко времени пришедшемся романтико-героически-северно-патриотическим пафосом. И хоть был Вениамин Александрович подобно Федину, Тихонову и Вс.Иванову зажиточным переделкинским обитателем, с прислугой, шофером и пр., он уже с 50-х годов последовательно боролся за преследуемых коллег, подписывая протесты и т.д. А Вс. Иванов имел смелость сочинять такие непроходимые вещи, как роман «У», опубликованный спустя полвека после создания, тогда как за Фединым ни сочинения крамольных текстов, ни «протестанства» не числится.
В новом выпуске чтений, не с таким размахом как прежде, но продолжает звучать тема тяжкой доли службы, которая якобы насильно была взвалена на Федина. «Дневниковая запись от 28 марта 1954 года свидетельствует об ужасе перед готовящимся «покушением» – о том, что он поставлен перед фактом «назначения» на место председателя Московской организации писателей, говорил с Фурцевой в Кремле – отказаться не смог, хотя всю ночь опять думал как избежать беды» (Т.Д. Белова. «К.А. Федин о литературе периода “оттепели”. По материалам переписки и дневниковых записей)».
Хорошо, что эти душераздирающие строки вряд ли попадут на глаза молодому читателю, который не ведает о нравах 1954 года, а то он мог бы подумать, что в Кремле у Фурцевой была небольшая пытошная с испанским сапогом и дыбою.
А вот как деликатно повествуется о роли Федина в разгроме альманаха «Литературная Москва».
«К.А. Федин, в это время председатель правления Московского отделения Союза писателей СССР и один из членов редколлегии сборника, человек глубокой внутренней культуры и чести, в полной мере пережил гнет системы. Положение обязывало признать правильной критику партийного руководства (на собрании выступила секретарь ЦК КПСС Е.Фурцева), голос совести говорил о другом. Дневниковые записи Федина и переписка этих дней проникнуты острой болью и чувством безысходности. <…> они позволяют увидеть за внешне благополучной биографией писателя тяжелую драму внутренней духовной жизни человека, оказавшегося в тисках обстоятельств <…> Давление было настолько сильным, что К.А. Федину, возглавлявшему правление московских писателей, пришлось выступить в поддержку линии партийного руководства». Нет, если не дыба, то уж иголки под ногти у милейшей Екатерины Алексеевны точно были в ходу.
Зато! «О принципиальности писателя говорит и его запись от 2 октября этого же года: он отказался участвовать в «конкурсной комиссии по учебнику советской литературы для 10-го класса». Да, этот геройский поступок несомненно перевешивает все его прегрешения.
В том же чудесном тексте Т.Д. Беловой в поддержку Федину по делу Пастернака привлекается даже Анна Ахматова, которая «тоже не одобрила роман».
Ей-Богу, как дети малые! Да, не только Ахматовой, но и многим не нравился и не нравится (мне, например) роман Пастернака, да только не совсем так, как Федину! Совсем не так.
«Дух Вашего романа – дух неприятия социалистической революции. Пафос Вашего романа – пафос утверждения, что Октябрьская революция, гражданская война и связанные с ними последующие социальные перемены не принесли народу ничего, кроме страданий, а русскую интеллигенцию уничтожили или физически, или морально. Встающая со страниц романа система взглядов автора на прошлое нашей страны, и, прежде всего, на ее первое десятилетие после Октябрьской революции (ибо, если не считать эпилога, именно концом этого десятилетия завершается роман), сводится к тому, что Октябрьская революция была ошибкой, участие в ней для той части интеллигенции, которая ее поддерживала, было непоправимой бедой, а все происшедшее после нее – злом» (Из письма членов редколлегии журнала «Новый мир» Пастернаку). Это письмо Федин вовсе не просто «подписал» по словам Беловой, но собственноручно внес большую вставку, о чем сообщает в своих воспоминаниях Константин Симонов и даже полностью приводит ее текст. И уж коли решили «выгородить» К.А., могли бы задуматься над тем, что в политическом неприятии «Доктора Живаго» Федин был по-своему последователен.
Конечно, вряд ли Константину Александровичу легко дались те дни, когда ему унизительно приказали бегать к переделкинскому соседу для увещеваний. Но это уже потом. А 1 сентября 1956 года К.И. Чуковский делает такую запись в дневнике: «Был вчера у Федина. Он сообщил мне под большим секретом, что Пастернак вручил свой роман «Доктор Живаго» какому-то итальянцу, который намерен издать его за границей. <…> А роман, как говорит Федин, “гениальный”».
Т.Д. Белова ссылается на публикацию письма в «Новом мире» в ноябре 1958 года, тогда как письмо Пастернаку датировано сентябрем 1956 года, когда редактором журнала был еще Симонов. Заявив «Нельзя давать трибуну Пастернаку!», он дал «внимание на старт!» коллегам, которым пока еще рук никто не выкручивал, как то будет в 1958 году, и было письмо написано не для печати и подписано всего лишь 5 членами тогдашней редколлегии (Б. Агапов, Б. Лавренев, К. Федин, К. Симонов, А. Кривицкий).
Что ж, Федин и в самом деле обязан был не принять «Доктора Живаго», потому что иначе ему пришлось бы отречься от собственной литературной судьбы. Пастернак на стороне своего доктора, его нравственных устоев, его гуманизма, непринятия им насилия, Федин же отрёкся от своего Андрея Старцова в самом начале пути, сдал его на милость победительной власти, подобно тому, как Юрий Олеша предал своего Николая Кавалерова. Вот и все. А то по Беловой «роман не казался ему удачным в художественном отношении». Да про художественные особенности романа в письме лишь несколько слов, авторы прямо заявляют Пастернаку: «нам не хочется долго задерживаться на этой стороне дела, как мы уже говорили в начале письма, – суть нашего спора с Вами не в эстетических препирательствах».
Своей неуклюжей «защитой» Т.Д. Белова не только здесь успешно достигает обратного результата.
Вот: «Неудивительно появление заметок, проникнутых сдержанной неприязнью к фигуре “служаки и восторженного наблюдателя фактов” Вс. Вишневского, лишенного слуха».
Так, но вот другая цитата: «Замечательная творческая дружба двух крупных писателей нашего времени продолжалась до самой смерти Вишневского, а на титульном листе вышедшего из печати «Необыкновенного лета» романист сделал такую надпись: «Дорогой Всеволод Витальевич! Вы были моим Вергилием по военным дорогам 1919 года. К моей памяти о прошлом Вы щедро прибавили свою». (цит. по кн. В. Хелемендик. Всеволод Вишневский. М., 1980).
Благодаря усилиям Т.Д. Беловой, Константин Александрович предстает прямо-таки двуличным. Однако не надо делать его хуже, чем он был, не надо выдергивать одну строку из вполне мирных размышлений К.А. о художественных слабостях произведений коллеги, а не полениться перелистать весь том дневников, чтобы узнать о той помощи и участии, которые оказал Вишневский попавшему в Германии в автокатастрофу Федину; найдется там и эпитафия: «В постели узнал о смерти Вс. Вишневского. Вспомнил встречи с ним, особенно – Берлин 1945-го, Нюрнберг 1946-го – две катастрофы, и тогда изумившее меня его новое лицо, нежность этого неприспособленного (казалось бы) к нежности лица. И затем – эпопея его участия к моему роману – 1947–48; настоящая по бескорыстию, бессребренности помощь. Браток этот был с безалаберным, неуклюжим, но большим сердцем…»
Не знаю, кто такая Т.Д. Белова, но ведь у книги обозначена редколлегия во главе с ответственным редактором Л.Е.Герасимовой… впрочем, я еще по выпуску 3-х чтений имею представление об ответственности этойредактуры.
И, чтобы уж завершить размышления на явно болезненную для «фединок» тему «Федин и карьера», пройдемся кратенько по биосправке:
1923–1929 – член правления писательской артели «Круг» и кооперативного издательства «Круг», заместитель председателя ленинградского Всероссийского союза писателей, 1928–1934 – Председатель правления кооперативного Издательства писателей в Ленинграде, 1933–1934 Член Оргкомитета по подготовке Первого Всесоюзного съезда советских писателей, 1935 – избран депутатом Ленсовета, 1937-1939 – Председатель правления Литфонда, 1947–1955 – руководитель секции прозы Московского отделения Союза писателей СССР, 1951–1962 – депутат Верховного Совета РСФСР, 1962–1977 – депутат Верховного Совета СССР, 1955–1959– Председатель правления Московского отделения Союза писателей СССР, 1958–1971 – Председатель Правления общества Советского общества дружбы и культурных связей с ГДР (затем советско-германской дружбы), 1959–1971 – первый секретарь, с 1971 и пожизненно Председатель правления СП СССР.
Это основные вехи, а в промежутках бесконечные председательствования, секретарства, представительства, руководство делегациями и проч.
И все это насильно?
«Кто-то напрягся с тостами, буреет, старается провести мероприятие на уровне. Помню, как большая голова Константина Федина закричала: «И это аквамариновое море!..» – о только что построенном бассейне “Москва”» (Воспоминания Нонны Мордюковой о встрече Хрущева с деятелями культуры).
Что ж, и льстивым красивостям о бассейне на месте Храма Христа Спасителя Федина тоже Фурцева обучила?
IV
Большевицкая колбаска
В статье М.Л. Кругловой «Рукописи из мастерской писателя. Новые поступления в фонды Государственного музея К.А.Федина за 2008–2009 годы» меня остановила фраза «Две рукописи являются свидетельствами взаимоотношений К.А. Федина и И.А. Бунина». Так и сказано: «взаимоотношений», то есть взаимных отношений.
Но как известно, взаимности Бунин в ответ на посланные Федину книги не получил, и написанное уже вслед книгам письмо отправлять сверхосторожному советскому коллеге не стал. Давно уж опубликовано и дневниковое, спустя 11 лет после получения подарка, покаяние Федина: «стыжусь, что промолчал в ответ на подаренные им книги»… Правда, еще спустя 14 лет, уже не для дневника, а для печати, он соорудил к публикации неотправленного письма Бунина в «Литнаследстве» следующее неуклюжее оправдание: «Но мне хотелось большего: я стал ждать от Бунина письма». Конечно, двух книг с теплыми дарственными надписями от живого классика маловато, дескать пиши еще, а там посмотрим. Или посоветуемся.
Однако известно и то, что именно Федин, выступая на 2-м съезде писателей призвал «не отчуждать Бунина от истории русской литературы». Выступление всегда и по справедливости ставится Федину в заслугу, правда, никто, кажется, не обратил внимание на вольную или невольную его неправду: «Недостало сил, уже будучи советским гражданином, вернуться домой Ивану Бунину». Чего уж именно недостало, сообщать в 1954 году было конечно нельзя, но советским гражданином Бунин все-таки не стал, и об этом знал не только Федин. Или посоветовался перед выступлением?
В 1947 году Бунин послал открытку и Константину Паустовскому с высокой оценкой «Корчмы на Брагинке». Бунин должно быть поразился не только мастерству автора, но и тому, что в «Совдепии» необязательно писать про райкомы и домны. Мне же очень хотелось бы узнать, ответил ли смелый Паустовский Бунину, или уподобился несмелому Федину? Вдова сообщала, что Константин Георгиевич переписал отзыв Бунина в свой дневник, и… все?
Это я еще к тому, что не все так уж просто было с храбростью в послевоенном эсесере, да еще в литературном его загоне.
Итак, Федин в марте не отвечает, а спустя 2 месяца в Париж будет отряжен Константин Симонов с особой миссией уговорить Бунина вернуться на Родину. Перед войною ее безуспешно попытался исполнить Алексей Толстой. Теперь же, уже вот-вот, 14 июня 1946 года, будет принят «Указ о восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, а также лиц, утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции».
Можем мы предположить, что не струсь тогда Федин, и в Париж к Ивану Алексеевичу отрядили бы его? Ведь он был ближе Бунину по возрасту, все-таки человек еще дореволюционной выкройки, с манерами европейца, а тут черноусый тридцатилетний полковник!
Удивительно и то, что в Париж Симонов приехал с Эренбургом из Америки. И к тому и к другому из Москвы прибыли жены. Казалось бы, вот уж кому бы взять на себя миссию переговоров с Буниным, так это Эренбургу, как никак с 1917 года знакомы, много раз встречались, Бунин читал его книги.
Но великий диктатор знал, что делает: ни Федину, и никакому другому старому русскому писателю нельзя было доверить встречу с Буниным. Федин просто бы смертельно испугался. Эренбург хоть застенчивостью не отличался и не заробел бы, но вряд ли подобная миссия пришлась бы ему по душе. Это дружка Пабло Илья Григорьевич мог попросить по-свойски принять Сталинскую премию, а разговор накоротке с Буниным, вполне помнившем его, Эренбурга, антисоветскую позицию, мог принять неожиданный оборот. В книге «Люди, годы, жизнь» Илья Григорьевич рассказывая о том парижском июне, о встрече с Матиссом и многом другом, Бунина даже не упоминает.
А этот – победитель новой, сталинской формации. Вон как Зощенко вскорости распечет, как школьника! Скажу больше: по-моему, общение с Буниным не представляло для Симонова такого уж особенного интереса, во всяком случае, сопоставимого, скажем, со встречами не говорю уж со Сталиным, но и с крупными военачальниками. На вопросы же Бунина о судьбах Бабеля, Пильняка Симонов отвечал по-солдатски: «Не могу знать!» (воспоминания Г. Адамовича).
Самое колоритное в этой истории то, что Симонов заказал советским летчикам срочно доставить в Париж из московского Елисеевского гастронома черный хлеб, водку, селедку, колбасу для Бунина. Тот ел и приговаривал: «Хороша большевицкая колбаска!» А Вера Николаевна Бунина вспоминала: в ту встречу у них дома с ужасом услышала, как Симонов втолковывает Ивану Алексеевичу, что слово Бог не стоит писать с заглавной буквы.
Какой уж тут может быть Эренбург и тем более Федин!
V
Альянсы и мезальянсы
В 2008 году в Москве под грифом ГМФ вышел том многолетней переписки Федина и Соколова-Микитова.
Об их дружбе было давно известно. Она была в литературной среде в какой-то мере показателем неутраченной Фединым человечности – вот, не пренебрегает друг Костя другом Ваней. Так все оно и было. Книга в основном очень качественно подготовлена, полиграфически прекрасно издана. Я там заметил лишь кое-какие неполадки в справочном аппарате, но чего сейчас об этом… Лишь один принципиальный возник вопрос. В книгу вошли 416 писем, при этом сообщается, что «из переписки исключены около 40 наименее значимых писем в основном последних лет». Как это понимать? Ну, была бы книга, ограниченная каким-то периодом, или какой-то тематикой, т.е. заведомо усеченная, но кто и почему лишил многолетний корпус печатаемых без купюр писем его десятой части? Допускаю, что там сообщалось исключительно о болезнях и лекарствах, но ведь и в публикуемых письмах далеко не все относится к литературе? Надо былопредоставить читателю право самому решать, что для него значимее. И как понимать в книге, претендующей почти на академический формат, это уклончивое «около 40»? 39? 38? 37?
Вероятно, изданию, финансировавшемуся из федерального и областного бюджетов, немало способствовало то, что внук Соколова-Микитова был в те годы министром культуры РФ. Смешно, но сперва я несколько опешил, прочитав подпись под фотографией «Саша Соколов»… правда, тут же сообразил, что это не тот, который «Школа для дураков».
В4-м выпуске имеется текст Е.А. Мазановой «Прошла большая человеческая жизнь»[1] (письма Вс.В. Иванова К.А.Федину)». Жизнь-то прошла большая (кстати, в приведенной цитате у Федина «Прошла большая жизнь», в заголовке же появилась еще и человеческая), а публикация куцая. Заявлено, что в фондах ГМФ имеется 82 неопубликованные корреспонденции Иванова Федину, а приводятся цитатки из немногих писем. Будем надеяться, что это лишь заявка на тему. Гораздо интереснее публикация Е.А. Ивановой «Письма А. Мариенгофа К. Федину». И это при том, что по тонкому замечанию автора «Имена К. Федина и А. Мариенгофа в истории русской литературы находятся, если так можно сказать, в несопредельных смысловых рядах». Очень, очень интересны и сами письма, и остроумный к ним комментарий.
Быть может в осмыслении многочисленных литературных связей К.А. содержится ключ к более или менее цельному представлению о его личности. Ни казенные монографии Б. Брайниной или А. Старкова, ни плоское ЖЗЛовское детище Ю. Оклянского, ни некогда многочисленные, а нынче уже вовсе иссякшие исследования, никак не приблизили нас к самому вероятно противоречиво оцениваемому из классиков советской литературы. Ни о ком нет настолько противоположных суждений.
Скажем, читая сборник «Воспоминания о Федине» (Изд. 2-е, 1988), хочется плакать от светлой любви к светлой личности. Это относится и к воспоминаниям саратовцев – Чернышевской, Боровикова, Артисевич, Бугаенко, Рязановой, для которых К.А. и впрямь был и наставником, и добрым опекуном, и верховным судией. Вообще он был патриотом родного города, что далеко не всем удалившимся в столичные высоты деятелям было присуще.
Но откроешь книгу, скажем, Г. Свирского… нет, не будем цитировать Свирского, это уж чересчур, вот «серапион» Каверин:
«Мы знакомы 48 лет, Костя. В молодости мы были друзьями. Мы вправе судить друг друга. Это больше, чем право, это долг… Как случилось, что ты не только не поддержал – затоптал "Литературную Москву", альманах, который был необходим нашей литературе? Ведь накануне полуторатысячного собрания писателей в Доме киноактера ты поддерживал это издание. С уже написанной опасно-предательской речью в кармане, ты хвалил нашу работу… Недаром на 75-летии Паустовского твое имя было встречено полным молчанием. Не буду удивлен, если теперь, после того как по твоему настоянию запрещен уже набранный в "Новом мире" роман Солженицына "Раковый корпус", первое же твое появление перед широкой аудиторией писателей будет встречено свистом и топотом ног… Нет сейчас ни одной редакции, ни одного литературного дома, где не говорили бы, что Марков и Воронков были за опубликование романа и что набор рассыпан только потому, что ты решительно высказался против… Ты берешь на себя ответственность, не сознавая, по-видимому, всей ее огромности и значения… Ты становишься, может быть, сам того не подозревая, центром недоброжелательства, возмущения, недовольства в литературном кругу…"
Но, вероятно, самое страшное из того, что пришлось выслушать Федину о своем «лавуировании», это слова Александра Твардовского: «Помирать-то все будем, Константин Александрович…»
VI
По страницам
Профессиональным уровнем выделяется, конечно, та статья сборника, которой он открывается – Н.В. Корниенко «”Сюжет или идеология” (Серапионы-критики в литературно-политической борьбе первого периода нэпа)».
Лишь два мимолетных вопроса вызвал у меня этот текст.
Я не уверен, правомерно ли столь категорично называть Николая Асеева «поэт-футурист»? То, что он основал «Центрифугу», тяготеющую к эгофутуризму, все же не дает повода для такого определения; одним из основателей «Центрифуги» был и Пастернак, но что-то мне не встречалось, чтобы его называли «поэтом-футуристом». Аналогичный вопрос вызывает и сказанное Корниенко о Сергее Городецком: «поэт-коммунист». Но Сергей Митрофанович никогда не был членом партии, а если и писал о ней лизоблюдские стихи, это не основание именовать его поэтом-коммунистом. Ведь тогда и героя чтений можно назвать «писатель-коммунист».
Хорошо, что в лидеры чтений был приглашен столь авторитетный ученый. Жаль, правда, что в Саратове не нашлось.
Думаю, «серапионы» и Федин представляют для заведующей отделом новейшей русской литературы и литературы русского зарубежья ИМЛИ чисто академический интерес. Во всяком случае, сдержанную статью о «серапионах» невозможно уподобить её страстным выступлениям в защиту Шолохова (см. «Авторство Шолохова как доходная тема», «Наш современник», 2005, №11, или «Читатели и не читатели у Шолохова» в кн. «”Тихий Дон” – слава добрая, речь хорошая», М., 2008 и др.)
Странно читать в научном издании такие открытия: «Константин Александрович Федин родился 12/24 февраля 1892 года в Саратове, на Волге, в мещанской семье…» и далее и далее. (А.И. Ванюков. «К.А.Федин: чувство пути и ритмы биографии».) Но куда удивительнее в этом тексте следующее: «1892 год как литературный год профетически показателен…» В подтверждение чего приводятся такие события, как смерть Каронина-Петропавловского, публикация «Палаты №6», романа Боборыкина «Василий Теркин», рассказа Короленко «Ат-Даван», первого поэтического сборника Бунина, первого рассказа Горького, сборника статей Мережковского.
А ведь здорово подмечено! Посмотреть рядом что ли, может, обнаружим, что тоже года пророческие были? Ага, 1893 – умер Плещеев, родились Маяковский, Шкловский, А.Лосев, были напечатаны «Гуттаперчевый мальчик» Григоровича, повесть Чехова «Рассказ неизвестного человека», трактат Толстого «Царство Божие внутри нас». Неплохо с профетической точки зрения, ну, а если назад, в 1891-ый?
Батеньки мои! Скончались Гончаров, Леонтьев, Блаватская, родились, ох, черт возьми, Булгаков, Эренбург, Мандельштам, напечатаны повесть Чехова «Дуэль», Лескова «Загон», Куприна «Впотьмах»… нет, 1891-ый год попрофетичестее 1892-го будет.
Дальше – больше. Ну, написал в 1910 году Федин первый рассказ, хорошо, но год оказывается не простой. И опять поехали той же дорожкой: публикации Горького, Бунина, Ремизова и даже Аверченко, и конечно смерть Толстого в этом году. Ну, а если и мы тем же путем, про 1909-ый и 1911-ый?
Ну, ладно-ладно, не буду.
Немало любопытного содержит статья И.В. Ткачевой «История создания пьесы «Испытание чувств» в переписке К.А. Федина и В.И. Мартьяновой»: яркие воспоминания Н.К. Фединой о поездке с отцом в Саратов летом 1942 года, да и цитирование переписки писателя с поклонницей его творчества и преподавательницей дочери в ГИТИСЕ, но все это, увы, не имеет никакого отношения к достоинствам пьесы, которых просто нет. Тем удивительнее финальная фраза статьи: «Спустя много лет, в 1982 году, в дни празднования 90-летия со дня рождения К.А. Федина, этот спектакль был поставлен в Саратове на сцене Саратовского (о, редактор, где ты?.. – С.Б.) академического драматического театра им. К. Маркса и имел большой успех». Надо бы пояснить читателю, в чем же выражался большой успех? В том, что руководство на нем присутствовало?
Часть 2-я сборника нефединская, ее составили публикации об Андрее Белом, Константине Большакове, Сигизмунде Кржижановском, Борисе Пильняке. На мой незащищенный взгляд они интересны.
В сборнике есть и еще публикации, но я же сразу предупредил, что пишу не рецензию. Впрочем, если их авторы пожелают, и А.Е. Сафронова не будет возражать, могу специально ими заняться.
VII
Главное
Я до сих пор считаю начальные главы романа «Первые радости» одними из лучших в советской прозе. Недаром ими так восхищался Пастернак.
Я до сих пор полагаю, что по форме «Города и годы» были своего рода романным прорывом тех лет, а «Горький среди нас» почти тем же для интеллигентного читателя 40-х годов, что и «Люди, годы, жизнь» Эренбурга для читателя 60-х.
Я до сих пор постоянно заглядываю для своей саратовской души и в «Братьев», и во «Встречу с прошлым», и в «Старика», потому что Федин был и остается главным писателем Саратова. По его страницам уже можно изучать уходящую натуру, а когда-нибудь они вообще останутся единственным литературным памятником нашему погибающему городу.
И я не могу не удивляться почти полному отсутствию фединского Саратова в «фединских чтениях».
[1] Подобного рода заголовки стали уже фирменной фишкой ГМФ: «Только одна человеческая жизнь», «Нет, нет – не боец! Но упрямец», «Я с радостью осознаю, сколь многому я у него научился», «Память наша сильнее самого времени», «Свела нас Россия», «Вы являетесь частью жизни моей», «В великом городе, в великое время мы нашли друг друга», «Память моя неизбывна». Так и слышишь бархатный красивый баритон. Очень, очень красиво…