Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2011
Леонид Фишман
Ньютон для нас
Акройд П. Исаак Ньютон. Биография / Пер. с англ. А. Капанадзе. – М.: Издательство КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2011. – 256 с.
Питера Акройда, автора книги об Исааке Ньютоне, нет нужды представлять. Известный британский писатель является признанным мастером биографического жанра; написание биографий является едва ли не главным его интересом. Акройд – автор биографий ряда поэтов, писателей и философов.
И вот – биография Ньютона. Что Ньютон значит для нас, современных людей? На ум сразу же приходит знаменитая история о падении яблока, из которой выросла теория гравитации. Более сведущие вспомнят о его работах по оптике и дифференциальному исчислению. Они же скажут, что Ньютон занимался не только физикой и математикой, но и богословием, алхимией, а также на склоне лет штамповал монеты для всей Англии. Открытия Ньютона сформировали мир, в котором мы живем. Но, спроси почти любого из нас о знаменитом англичанине, мы бы только могли сказать почти то же самое, что написал Стефан Цвейг об Эразме Роттердамском: «то, что он сделал, скрыто от сознания ныне живущих, завалено, как фундамент под уже возведенным зданием». Что же остается? Личность великого человека, которая интересна даже тем, кто не способен в полной мере оценить значение его достижений.
Он был разносторонним человеком, хотя, быть может и не настолько, как титаны Возрождения. Нет, у Ньютона, нарисованного Акройдом, обнаруживаются лишь две основные (но не единственные) сферы интересов: с одной стороны – точные науки, алхимия и богословие – с другой.
Потомки, превознося Ньютона за его научные достижения, пренебрежительно относились к его же алхимическим и богословским штудиям, полагая их чудачествами гения, либо даже проявлениями балансирующего на грани безумия великого ума. (Так, Рахметов у Чернышевского изучает богословские труды Ньютона исключительно с целью познать: до каких степеней сумасшествия может дойти гениальный человек.) Все же именно алхимии и богословию Ньютон уделил большую часть своей жизни; в его доме постоянно горел алхимический горн, а объем богословских заметок превысил все написанное им по математике и физике. Иные, вроде М. Гарднера, с досадой восклицают, узнав такое: «Сколько бы еще он мог бы открыть, если бы не транжирил энергию и талант на алхимию и толкование библейских текстов!»[1]
Мы, живущие в начале XXI века, вряд ли имеем право быть такими снисходительно-строгими к Ньютону, какими были предшествующие поколения. Те рассматривали его почти исключительно как символ науки Нового времени. Он же был человеком, не менее, если не более других озабоченным вопросами, касающимися смысла его собственной жизни. Пожалуй, мы не ошибемся, если скажем, что великий гений науки именно своей душе уделял наибольшую часть отпущенного ему времени.
Как с этим утверждением соотносятся ньютоновские занятия богословием – понятно. Кроме того, во времена Ньютона такие занятия были обычны для ученого. Тогда наука еще не развивалась в конфликте с религией, а напротив, доказывала величие творения божьего. Даже полтора века спустя, во время ставшего знаменитым спора Гексли с Уилберфорсом по поводу теории Дарвина, между религией и наукой еще не сформировалось непроходимого водораздела. «К 1880-м годам – отмечает по этому поводу Уоллер – как ученые, так и люди, не занимавшиеся наукой, больше придерживались взглядов, которые можно было бы отнести к религиозно-прогрессистским»[2]. Пожалуй, только к концу XIX века с появлением прослойки профессиональных ученых пути науки и религии стали радикально расходиться.
А как дело обстоит с алхимией? Но и об алхимии, с тех пор, как Юнг и другие исследователи открыли нам ее религиозно-мистическую подоплеку, мы знаем, что эта дисциплина своей главной целью ставила вовсе не добычу банального золота или синтез философского камня. Алхимия была скорее разновидностью духовной практики. Алхимиков с эллинистических времен интересовало не изготовление золота, и они говорили не о настоящем золоте. Эта «паранаука» имела дело не с безжизненными элементами периодической системы Менделеева, а с элементами «живой» материи, чьи превращения осмысливались как «страдание» и «преображение». Как отмечал М. Элиаде, алхимики «перенесли на материю посвятительную функцию страданий. Благодаря алхимическим операциям, тождественным «мучениям», «смерти» и «воскресению» миста, вещество превращалось, т.е. достигало трансцендентного состояния: оно становилось «золотом». Золото, как известно, символ бессмертия. Таким образом, алхимическая трансмутация означает достижение материей совершенства, а для алхимика – завершение его «посвящения»[3]. Иными словами, занимаясь алхимией, Ньютон желал пройти «посвящение» и достичь некоего внутреннего совершенства.
Мир Ньютона-алхимика был поэтому миром живой и одухотворенной материи. Но это осталось только его частным видением, достигаемым в результате тайных занятий. Сам последний маг и мудрец современного Запада и его первый ученый, Ньютон поэтому являлся по-своему целостным человеком и жил в целостном мире. Однако для потомков он нередко представал чуть ли не апокалиптической фигурой, которая расколдовала некогда загадочный и уютный мир и оставила нас наедине с холодными пространствами космоса, где действуют безличные и равнодушные к нам законы природы.
Как ни удивительно, для нас, живущих в преображенном ньютоновой наукой мире, сегодня Ньютон – этот более целостный Ньютон, а не гений с досадными элементами иррационализма и безумия, каким он представлялся еще вчера, – теперь кажется гораздо более близким и понятным. Мы уважаем науку, но больше не поклоняемся ей, как не поклонялся ей и сам Ньютон, искренне полагавший себя не более чем мальчишкой, перебирающим камешки и ракушки на берегу безбрежного океана истины. Признание авторитета науки со времен появления моды на идеи «Newage» часто уживается в нас с интересом ко всякого рода мистике и оккультизму, которые нередко предстают в облике психологии. Часто мы являемся приверженцами какой-либо традиционной религии, но авторитет духовных пастырей давно уже уступил значимости собственно суждения. Как и Ньютон, в результате своих богословский штудий ставший тайным арианином, мы выбираем религию по себе, верим в наших богов так, как нам кажется разумнее (или удобнее). И, наконец, как Ньютон, мы не забываем, в меру своих способностей, делать карьеру, заботиться о средствах существования и об общественном признании.
Кроме того, образ Ньютона вдвойне романтичен и увлекателен. С одной стороны – обаяние поглощенного наукой ученого, человека не от мира сего. С другой – он вовсе не чужд практической предметной деятельности, не живет в своем замкнутом мирке. Прежде всего, он искусный техник с руками плотника, который очень многие свои приборы придумывал и изготавливал сам. К тому же, склонность к науке не только не мешала ему заниматься государственными делами, но, напротив, давала ему изрядные преимущества: «Он уже сумел отыскать порядок и определенность во вселенском хаосе, что уж говорить о тесном мирке Монетного двора! И вот Ньютон стал постепенно увеличивать свои властные полномочия (как и свое жалованье), одновременно прибирая к рукам управление всеми делами, которые велись на Монетном дворе и которые выполняли тогда около пятисот рабочих. Такова была его натура: ему нравилось властвовать и командовать» (c.184). Такой Ньютон превращается порой почти в героя детективного романа: «В обязанности Ньютона как хранителя входили также выслеживание и поимка частных чеканщиков и фальшивомонетчиков. По сути, он стал кем-то вроде сыщика, расследуя злодеяния «шлёпальщиков», как их тогда называли» (с.185). Да и борьба за приоритеты в разных открытиях, с теми же Лейбницем или Гуком, была полна почти детективных перипетий. Как и судьба его некоторых исследований, например богословских, по новой хронологии, которые издавались без его ведома в черновом варианте и которые затем приходилось издавать заново.
Такой Ньютон восхищает и удивляет; мы чувствуем в нем не только величие, дистанцированность от простых смертных, но и глубинное сходство.Правда, в отличие от большинства из нас, интересующихся то тем, то другим понемножку, Ньютон всем занимался всерьез. Возможно, потому, что он не имел доступа к Интернету и не смотрел телевизора. Обилие информации современного мира – не всегда добро: вместо думания и делания мы ее потребляем для развлечения и из-за «информационного голода». Такого не позволял себе Ньютон, да и не имел возможности. Может быть, поэтому люди прошлого могли на протяжении жизни успеть так много?
Так или иначе, великий Ньютон теперь предстает перед нами не только как научный гений и индивид со странностями, но как человек, который своей раздвоенностью-целостностью предвосхитил наличие таковой же у наших современников. В нем, по сути, не было никакого противоречия между духом науки и религиозностью, и приверженностью алхимии и т.д. И то, и другое и третье являлись лишь гранями души человека, который всегда находился в центре собственного внимания и сам стремился быть мерой всех вещей. Первый ученый, последний маг и мудрец Запада, Ньютон в каком-то смысле сегодня стал нормой.
Приятно осознавать себя карликами, стоящими на плечах гигантов.