Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2011
Мария БОТЕВА
Родилась в 1980 году, окончила факультет журналистики Уральского государственного университета (Екатеринбург) и Екатеринбургский государственный театральный институт (семинар Н.Коляды). Стихи и проза печатались в журналах “Новый мир”, “Октябрь”, “Урал”, “Воздух”. Автор книги прозы “Световая азбука. Две сестры, два ветра” и поэзии “Завтра к семи утра”. Лауреат молодежной премии “Триумф”. Живет в Кирове.
Огонь и огонь, и нельзя остыть
1.
В средние вёсны – не ранние и не поздние, а вот в средние – да, в средние вёсны, когда деревья дают своим листьям волю распуститься, бывала я в болотистой области. Да не одна, а с братовьями, с братцами. Мы бывали там, верно, вместе, и готовили на огне, и спали в лесу, почти на земле, но лишь только в палатках, и подолгу не мылись. И так далее, далее, далее. Всё это было в болотистой области, и об этом и будет нелёгкий рассказ, почему нелёгкий?
Сразу скажу, можно сказать, что рассказ этот не из лёгких, ну, а чего ждать, и дела мы делали там непростые, довольно тяжёлые, но всё же посильные нам, слабым человекам из вполне тоже болотистой области. Конечно, иной братец и сильный, и красивый, и отважный, но и он нет-нет да и напишет кому сообщение, и отправит мобильной связью: мы маленькие и плачем. Глядишь, и он присядет отдохнуть, а иногда и ляжет спать. Нет всесильных людей, пожалуй. Не осталось.
Вот и надо приготовиться к тому, что сюжета в рассказе не будет, а будет только лес, тяжёлый труд, весна, колючая проволока, снаряды и братовья, которые дышат, и братики, которые дышат неслышно где-то в других пределах. А сюжет, наверно, когда-то и был, и кое-кто его даже мог бы повспоминать, но теперь его всё же не осталось.
Вот как начинается рассказ.
2.
Братовья сказали: поехали в тот лес, мы покажем тебе его, а ты будешь нам помогать. Я поехала. Это было впервые, но и потом мы тоже туда ездили. Добираться в тот лес так далеко, нарочно и не придумаешь, да тут и нет неправды, в рассказе. Пока доехали, сменили два поезда, потому что первый истоптал все колёса до полного уплощения, высадил нас, а тут второй подошёл, но всё равно нам довольно пришлось идти и своими ногами, но сначала ещё проехались на тяжёлой технике машине, почти вездеходе. Но и она не смогла пробраться в болоте. Рельсов нет в том лесу для поезда, вот что, и для машины там нет дороги. Мы не несли с собой подушек, нет, не было у нас и оружия, тоже нет. Мы несли хлеб. По земляной дороге с лягушками в лужах, по лесной болотистой тропе мы несли хлеб. Хлеб был в сумках, сумки в руках, а за спиной, в рюкзаке, конечно, была тушёнка, одежда, спальники (спальные мешки), то есть, полностью укомплектовано.
На ногах болотные сапоги, а ноги внутри – в портянках.
В этом что-то есть – нести хлеб через весь лес, а ноги в портянках. Один братец так и сказал: в этом что-то есть. Хлеб промок, буханка, но мы съели её быстро, в тот же день, а назавтра ели уже следующий, не подмоченный, а простой.
Так начинается рассказ.
3.
Тот хлеб мы съели быстро, раз – и всё. Утомились и хотели есть. Но у нас оставался ещё. Каждую весну мы ели подмоченный хлеб, очень голодные, очень быстро, но у нас всегда оставался ещё. У нас, у братцев, которые дышат здесь. Каждую весну. Тот, который оставался, мы доедали в другие дни. Впереди было три недели, и хорошо, что он не промокал весь сразу. Есть хочется каждый день.
Каждый день мы работали. Выходные – только Пасха, и то она выпадала в это время не каждый год. Когда-то мы приезжали и после Пасхи. Каждый день надо было раскапывать землю. Это не шутка, так оно всё и было. Мы раскапывали и смотрели, кто там.
Там были брат-солдаты. Их ещё очень много. Они братья ваши и наши, твои и мои. Земля большая. Места в ней без счёту, похоже. Война была длинная. Солдат воевало много. Так много, что кружится голова. Так много, что когда все воскреснут, встанут и пойдут, то остальным станет страшно, страшно. Кто-то подумает, что начинается снова война. Но нет. Это идут всем нам родственники.
4.
Каждую весну мы копали землю. Днём копали, ночью ложились спать. Утром вставали с опухшими руками. Они опухали от работы. У всех от работы так. Ночью руки отдыхают, спокойно лежат вдоль тела, всё тело отдыхает. Руки лежат, их не поднять, даже если захочешь – так тяжело. Надо дать им отдохнуть. У всех есть руки. Давайте им отдыхать.
По утрам глаза радуются. Смотришь и видишь берёзы. Никаких ёлок, никаких сосен, ничего хвойного, только белые стволы с чёрным. Разве только осина иногда. Одна на тысячу берёз. В средние вёсны в болотистой области мы брали сок из этих берёз. Надрезали немного дерево, подходили, вставали рядом, совсем близко, трогали кору губами, на них оставался сок. А может быть, дерево было слегка надломлено, какая-нибудь из веток, ставили кружку, в неё набирался сок, его и пили. Вот и весна, поглядите. Вот и весна, повторяли мы и отхлёбывали понемногу. Каждому доставалось чуть-чуть. Мы набирали по кружке в день. Это же надо следить, менять посуду, куда-то переливать. Искать подходящую берёзу, чтобы надрезать ещё и ещё набрать. А нам некогда.
Можно подумать, что и сны в таком лесу тоже берёзовые, тоже пахнут соком и средней весной. Но это не так. Сны тут тяжёлые. В лесу ночами было темно, на душе тяжело. Руки болели, спина тоже. Вот и сны плохие. Не будем их пока вспоминать. Как-нибудь потом. В рассказе пока полно места. Он только начался.
Если там и было что-то берёзовое, то сам лес. Не смотреть под ноги – и покажется, что живёшь в сплошной благодати. Но смотреть надо – можно наступить на гранату, сапёрку, осколок снаряда, колючку, противогаз и на много чего ещё.
Война была большая. Боеприпасов требовалось много. Вот и остались следы. А эти берёзы тогда тут не росли. Были другие. Это же разное время. Прошло даже больше шестидесяти лет, почти что семьдесят. Тогда ещё были солдаты, теперь их нет. Не осталось.
5.
Сейчас мы с братовьями едим сахар, соль, булочки и другое, но тогда, в лесу, мы этого не ели, потому что всё это быстро кончалось, заканчивалось, тратилось. Мы так и жили там без сахара и почти без соли, так. Соль как-то раз замочили, и она стала камень. Этот твёрдый камень можно разбить, и тогда получится снова соль. Соль снова станет. Если же человек, то его нельзя вернуть.
Кроме того, по дороге мы можем промочить хлеб, чаще всего мы так и делаем. О, эта нескладность – промоченный хлеб. Вот кто-то оступается в болоте или нога случайно опускается не на тропинку, а мимо – и половина братца уже в воронке, и руки с хлебом в воде – стоят средние вёсны, и любое углубление полно водой, конечно. Вода всюду в земле, земля вся мокрая, чёрная от сырости, она сама родит воду.
Мы спим дома под спальниками (спальными мешками), мы с братовьями, чтобы не отвыкать, не забывать те наши лесные ночи. Может быть, из-за этого продолжаем видеть лесные сны, мы расскажем ещё про них. Я и братцы. Летом нам жарко, мы сбрасываем спальники и живём ночью так.
Можно подумать и решить, что этот берёзовый лес – это резервация, но нужно точно знать, нужно представлять, что значит это слово, и тогда уже говорить и решать. (Словарь Ожегова: резервация – в некоторых странах: территория, сохранившаяся для проживания сохранившихся в стране аборигенов). В лесу у нас нет с собой словаря, и мы не используем резервации (всё равно не подходит). Это другое. Это всё случайно. Это из-за войны. Огонь, огонь и огонь. Поэтому солдаты до сих пор там, никто не знает. И братовья ездят туда средними вёснами, а у кого получается, тот ездит ещё ранней осенью, а может быть, живёт половину лета.
Мы покажем тебе что-то в лесу, сказали мне братовья, поедем с нами, и я поехала с ними. И увидела лес, белый берёзовый лес, весенние нежные цветы подснежники, лягушек, майских жуков, чернику, бруснику, ягоды клюквы, сухую траву, солнце, воронки, остатки артиллерийских снарядов, гранаты, патроны, гильзы, миномётные мины, противопехотные мины, взрыватели, детонаторы, старые противогазы, старые котелки, старые сапёрные лопаты, ржавые каски, шинели, ещё годные винтовки Мосина без приклада, ботинки, остатки звёзд с пилоток красных бойцов, офицерские кубики, пуговицы от шинели, от гимнастёрок, рыжую ржавую землю, совки, щупы, лопаты, металлоискатель, резиновые и текстильные перчатки, каждый день видела братиков. Братьев-братовьёв и братьев-солдат.
6.
Это слово пришло из других языков, зачем нам тут ещё резервация? В лесу нет словарей, мы не будем о ней, стоит лучше поговорить о декабристах. Средняя весна, костёр и уже темно – самое время вспомнить о декабристах. Мы могли бы побеседовать о них, хоть немного. Для лесного костра, для компании у лесного костра этот разговор очень подходящий. Ещё нет комаров, безоблачное небо в звёздах, тишина, темнота. Кто это? – говорит один братец. И другой говорит: кто это? Мало братьев помнят историю о декабристах, разговор не получится. Они много знают о братиках, лежащих тут, в берёзовом весеннем лесу. Но почему? Разве не такие же нам братики декабристы?
Братовьям много, да, многое известно про эту область, про войну, про то, что тут было больше шестидесяти лет назад, почти семьдесят. Они могут рассказать всё, показать на карте (в одном сантиметре пятьсот метров). Но не знают ничего про декабристов, про ссылку, про их голубушек жён. И про глубину руд. И у них тоже, у декабристов, уставали руки и опухали. Так уставали, просто невозможно опустить, если они подняты вверх и закинуты на подушку, лежат рядом с головой.
Подушек не было у нас, спали на свёрнутой одежде. Можно было принести надувную, например, и надуть, и спать. Но в рюкзаках было так много всего, что уж подушки точно выкладывали. И спали на одежде, если не пригождалась её надеть. В этой болотистой области в средние вёсны выпадают такие морозные дни, что вечером не хочешь ложиться спать в этом холоде, а утром не хочешь вылезать из палатки на улицу, под кроссовками хрустит иней. Правда, холодно. Если бы была зима, то холод сочетался бы с красотой. А тут он с красотой не сочетается. Весенняя красота и зимний холод, только и радости по утрам – свежий воздух.
7.
Мы вспоминаем зимний холод, зимнюю красоту, когда всё белое. Так было непривычно приехать сюда, в болотистую область, где нет снега. Кажется, только вчера он лежал у нас под ногами, только вчера ещё не было листьев на деревьях, мать-и-мачехи на земле. И вот – ни снега, ни льда, только холод, нежные зелёные листья, майские жуки (хоть ещё не май), берёзы задеты зелёной листвой, скоро она пойдёт в рост, цветут белые подснежники, в некоторых местах их столько – как веснушек на носу, целые футбольные поля, на дорогах радуются жизни лягушки, но рядом с нами их мало, странно, болото, а их нет. Птица дергач кричит каждый вечер, хочет помешать нам спать. От этой красоты вокруг какое-то безумие может охватить нас, в голове вертится слово “прекрасно”, однако, надо быть серьёзными. Нельзя забывать и об опасностях.
Если смотреть на весенний берёзовый лес, когда живёшь в нём, то есть, через него, сквозь, в него – то в сердце возникает чувство, а в голове слова: нельзя остыть. Что это значит, кто его знает, ни один брат не скажет, никто-никто. Глаза хотят сохранить эту красоту, надолго. Очень надолго. Смотришь на берёзы, сквозь них, так, будто в глаза что-то попало, может быть, дым. Но такой, не едкий, а маскирующий. Может быть, из-за этого даже успокаивающий. Это только одна опасность, потому что красоту можно сохранить в глазах, только глядя вверх, на берёзы. А надо смотреть вниз, в землю.
А вторая опасность – мины и взрывучие вещи.
8.
Снова язык. Мина синоним опасности и смерти. И граната, и колючая проволока бывает таким синонимом, и газы, и много чего, а война тем более. Это самое главное тут слово, оно дирижирует всеми синонимами смерти. Но смерти нет, это надо сразу же сказать. Запомните, а то больше ничего не вынести. Есть братики, которых уже нет, то есть, другие думают, что их нет, их дети и внуки так думают, их родственники. А на самом деле они есть, просто в других пределах, там они дышат. А тут лежат, в нашей земле. И надо их как-то найти. Один братовей искал кого-то, может быть, свою любимую, в то же самое время, когда искал братиков. И их, и кого-то ещё, каждый день искал, копал, каждый день куда-то звонил, когда выходил в место, где есть связь. Потом возвращался в лес, приходил грустный, забирался глубже в лес и снова искал, повторял: вы соль земли, чем же ещё сделаешь её солёной. Ну, нет, говорите вы, нет, только не надо солить землю, нет, кидать в неё эту самую соль. Но это всё же продолжается и продолжается. Некоторые думают, что ничего особенного, и что соль снова станет – и начинается война. Значит, не всякая соль. Если же человек, то его нельзя вернуть, повторим это снова. Язык это говорит, и мы можем всегда повторять.
9.
Эти братики, брат-солдаты, которых нет, они в других пределах. Но они доподлинно здесь. Правда. Их можно найти. Если не смотреть попусту по сторонам, не терять время, а взять щуп – железную вицу, втыкать его в землю и слушать звук, мы услышим их.
Услышим солдат. Услышим, как говорят их кости. Их потревожили, и они говорят гулко. Больно ли кости, когда через землю её касается железо? Жалко их. Камни под щупом звучат звонко, железо скрежещет. И кости звонко-глухо. И звонко, и глухо, но чаще глухо. Некоторые корни, некоторые несуразности деревьев вводят нас в заблуждение. Если задеть их, будет тот же звук, что у костей. Начнёшь копать, думаешь: вот сейчас покажется под землёй солдат, сейчас его можно будет достать, заплакать над ним, сказать – вот он, он здесь, а смерти всё-таки нет. Но это оказывается шишковатость, сучок, который когда-то впился в дерево, дерево потом истлело, а он остался, упал в землю и звучит. И сбивает с толку братовьёв. Скоро весна станет поздней, вылезет много зелёной сочной травы, не продраться в землю через неё, скоро нам уезжать, а он отвлекает, путает, вводит нас в заблуждение.
10.
Все слова толкаются в голове, особенно много их, если часто смотришь на берёзы. Правда, не выговариваются, не выходят наружу, не вылетают. Пожалуйста, можно и помолчать, пусть толкаются себе дальше, пусть бродят себе, только бы не отвлекали – нам так некогда, у нас так мало времени. Эта область такая болотистая, приходится вычерпывать воду из некоторых мест, некоторых воронок. Берёшь котелок и черпаешь воду, выливаешь рядом, быстро, быстрее, отдохнём после обеда. Если будет обед, потому что он бывает не всегда – так некогда, надо точить щупы, лопаты, менять порванные перчатки, и так далее, далее, далее. Мы вернулись к началу рассказа, там тоже были слова – и так далее, далее, далее. Что же это получается – всё ходит по кругу, и слова ходят по кругу, всё повторяется без устали слово “война”. Оно ходит за нами повсюду. В городе, на собраниях, на улицах города – особенно перед праздником Победы, за праздничными столами – как пожелание, чтобы её не было, в поезде, на школьных уроках, во многих и многих книгах, в обещаниях политиков – прекратить хоть какую-нибудь войну, в обывательских разговорах, в песнях, а нынче и в телефонной трубке. Всё повторяется слово “война”. Но это не только слово, надо запомнить.
11.
Самое сложное – каждый день смотреть на берёзы. Некоторые думают, что у нас растут одни только берёзы, кто-то ещё помнит про ёлки, про большие леса. Может быть, они бы и хотели каждый день ходить меж берёз, тонуть в снегах, смазывать лыжи и пересекать на них белое пространство, вёснами пить берёзовый сок, говорить – идёт активное сокодвижение. Может быть, кто знает. Но это сложно – каждый день смотреть на берёзы, надо бы им понимать. В глазах рябит и слезится от этого. Сразу же понимаешь, где ты живёшь – ты находишься теперь в лесу. Конечно, в городе есть разные деревья, и без берёз тут тоже не обошлось, но не в таком же количестве. Ладно, мы – мы бываем в болотистой области, в этих деревьях средними вёснами только по три недели. А как же тут были братики, как были тут солдаты? Этого мы не знаем. Каждый день они смотрели на берёзы, если появлялось время отвлечься от сражений. Бои были большие, и времени не оставалось. Каждый день огонь, огонь и огонь. Берёзам тоже доставалось, но они выросли новые. Если же человек, то его не вернуть.
Теперь каждый день они в земле, всегда. Что увидим, если будем смотреть в землю? Вот, например: саму землю, грунт, корни травы, самой обычной, как в поле сорняк – белые, длинные, спутанные. Потом ещё – корни деревьев: красные тонкие, толстые тёмные – у берёз. Какие-то красные точки, спутанные клубки – это папоротник, корни и само растение. Кроме этого видим, как портится в земле дерево, скоро закончится его срок, не отличим от грунта. И гильзы от патронов, и сами патроны, железные детали от оружия, например, рожок пулемёта, алюминиевые ложки, противогазы, камни, маленькие круглые железки – окалину, кости.
И запах будет, если начнём копать. Пахнет землёй, весной, травой. Если стукнешь сильнее совком по патрону, он зашипит, станет пениться, а в нос шибанёт тебя запах пороха. Только запах – это не страшно. Бывает, что пахнет шоколадом. Это не объяснить, этот шоколад. Копали, искали одного братика, и вдруг – как будто рядом тут шоколад. Проверили у себя – нет ничего ни у кого. Может, он был сластёной? Может, хотел в войну конфет? Ни у кого в кармане не было и сухаря, а ему бы конфету, варенья, нет, хоть кусочек сахара.
12.
Маленькие братовья смотрят фильмы о войне, говорят: мы так делать не будем. Не говорить же войне спасибо за это. За то, что она съёжилась до песен, книг, фильмов и фотографий. А больше её как будто и нет, а может быть, даже не было. Что же, почитайте пока и вы сказку про войну.
Её рассказал один брат-солдат, который слышал сказку от другого, а тот тоже от кого-то, это была длинная цепочка, и кто рассказал первый, установить, пожалуй, не удастся. Говорят, это сказка от одного из тех, кто когда-то лежал под корнями берёз. С ним рядом лежал другой солдат, не наш, он всё бормотал что-то на своём языке. Их нашли в земле совсем недавно, за долгие годы наш братик выучил чужой язык, давно понял, о чём эта сказка. Так она и попала ко всем остальным. А кто ещё не слышал, когда-нибудь всё равно узнает её. Вот она.
Сказка про Гитлера
Войны долго не было. Гитлер всё хотел её устроить, но никак не мог. Вызывает однажды к себе солдата, говорит: “Я начинаю войну, давай, иди на фронт”. А солдат отвечает: “А я не буду воевать”. А Гитлер: “Я тогда тебя убью”. Что ж делать, снял солдат фуражку, и Гитлер его убил. Вызывает другого солдата, тоже велит собираться на войну. И этот солдат отказывается, и его тоже убивают. Третьего вызывает Гитлер, четвёртого, пятого… Целый день разговаривал с солдатами, ни один не послушался его приказа. Устал главнокомандующий. И толку мало. Передохнул маленько, и на следующий день снова начал вызывать солдат. То же самое. Что делать? Крикнул он очередного солдата, говорит: “Видишь, сколько воинов уже погибло?” “Вижу”, – отвечает солдат. “Хочешь и ты умереть?” “Да нет, – говорит солдат, – умирать я не хочу, но на войну не хочу ещё больше. Убивай!” – и снимает фуражку. Но Гитлер не стал его убивать, выдал сухой паёк и отправил на крутой берег Рейна к прекрасной девице Лорелее, спросить совета, что ему, главнокомандующему, делать, как заставить солдат воевать, уже июль, а война всё не начинается и не начинается. Делать нечего, пришёл солдат к Лорелее, как увидел её, тут же память всю потерял. “Что ты хочешь?” – спрашивает его девица. “Да вот, – говорит солдат, – принёс тебе тушёночки”. Лорелея увидела тушёнку, рассердилась: “Что, – говорит, – я тут сижу, мясо из банок поедать, что ли? Говори, для чего пришёл, солдафон несчастный!” С вояки сон как будто спал, вытянулся он в струнку и как гаркнет: “Гитлер хочет начать войну, а мы не хотим никто, и погибаем от его вероломства. Что делать?” Лорелея взяла свою расчёску, поскребла в волосах и говорит: “Так продлится до конца июля, пока солнце значительно яркое. Потом, в августе, сопротивление ваше будет не таким крепким, и кое-кто согласится пойти на войну, а кто-то погибнет от Гитлера. Но и тот, кто попадёт на фронт, всё равно погибнет. Вам бы в августе отправить его в гости куда или в отпуск, лучше в Арктику, он там поостынет, глядишь, и вернётся другим человеком. Проживёте август-сентябрь – дальше будет лучше. Начнутся другие заботы, слякоть эта, октоберфест. В октябре пусть он ко мне придёт, я вихры его расчешу, ум-то и прибавится. И войны не будет”.
Приходит солдат к Гитлеру, рассказывает: “Лорелея велела тебе ехать в Арктику. Говорит, что там есть какая-то параллель мудрости, надо встать на неё, и всё поймёшь в тот же миг”. Ладно. Гитлер перестал убивать солдат, начал собирать корабли, готовить снасти. Как раз к августу управился. Сел на белый корабль, отправился в море, и того солдата, Фрица, с собой забрал – пригодится. Он не хотел с Гитлером на одном судне по морю идти, к тому же, боялся воды, но – служба… Много раз представлялся Фрицу случай утопить Гитлера, столкнуть с корабля, да и всё. “Что мне стоит, – рассуждал он временами, – душу свою сгубить, зато народ от войны спасти?” Но никак не мог – надеялся на мудрость рейнской девицы, рука не поднималась.
И вот попали они в Арктику. Кругом холодно, а они в своей военной форме. Другой бы на месте Гитлера развернул свои оглобли да и домой, домой… Но он упорный – ищет свою мудрую параллель. А в Арктике параллелей всего ничего. Ну, одна-две-три – и всё! Ходили они с Фрицем по льду, ходили, перекликались. “Эй! – позовёт Гитлер, – Не видно ли той параллели?” – “Никак нет, – ответит ему солдат (он к тому времени уже научился отвечать по-военному), – не видно”. – “Ну-ну”, – пробормочет Гитлер тихонько, и дальше ищет идёт. И вот однажды Фрица как будто стукнуло что – по голове, и в глаза ударило. Сначала думал – солнечный льдяной удар, который зрения лишает. Перед глазами всё белое, главнокомандующего не видно, океана за ним не видно. Постоял так с минуту, ничего не видит. “Эй! – закричал не по-уставному, – Э-эй! Где я?” Гитлер к нему подбежал, волнуется, спрашивает: “Что такое? Доложить обстановку!” От этих слов как будто белая пелена с глаз Фрица спала, зато красная настала. “Докладываю! – кричит он, – Обстановку! Стою на параллели мудрости и охраняю её по причине прямого подчинения ей же, то есть, мудрости! Она ничего не говорит, но показывает!” Гитлер так и застонал: это он должен был встать на мудрую параллель и подчиниться ей! Стал он дёргать солдата за рукав и спрашивать: “Что она показывает, что? Доложи обстановку!” – “Вижу красное, – начал Фриц, – это твоя война. Нету ей ни продыху ни вдоху. Не знает она ни жалости, одно лишь страдание. Нет в ней места ни радости, ни женщинам, ни капусте квашеной. Ни лету, ни морю, ни рейнским берегам. Ни детям, ни старикам, ни велоспорту. Ни кино, ни танцам, ни опере. И пива там тоже нет! – и повернул грозные глаза к Гитлеру, – И всё это из-за тебя! Из-за твоей войны. Что бы тебя кошки подрали!”
“А ну, молчать!” – заорал Гитлер. “Нет! – заорал ещё громче и страшнее Фриц, – Пусть дерут! Всё равно моя правда!”
Разозлился Гитлер и убил Фрица. Сел на корабль, поехал домой. Пока добирался, сто дум передумал, сто мыслей перебрал. Сначала выходило так, что война нужна, а потом он вспоминал всё, что сказал ему напоследок Фриц, и тогда получалось, что это очень плохо. Что делать?
Домой Гитлер прибыл тёмной октябрьской ночью. Лёг спать в одежде, думал начать утром войну. Вызвать всех солдат и заставить их идти на фронт. Пусть пешком добираются, топчут ноги. Но на следующий день по всей стране начался Октоберфест с песнями, танцами и пивом. На время он забыл о своих планах. Потом выпал снег, и надо было разгребать дорожки. Потом снег растаял, и на дорожки пришлось посыпать гравий, а на грядки садить цветы. Как-то забылась эта мысль о войне. Так её и не было.
Так Фриц всех спас.
13.
Самое тяжёлое – вставать. Хотя, нет, это не самое тяжёлое, потому что холодно, и хочется встать и пройтись. Легко слушать ночью птицу дергача, пусть себе кричит, мы с братцами так устали, заснём всё равно. Легко варить обед, пусть будут супы, без второго, так быстрее – и ещё легче. Просто и легко сидеть у костра, разговаривать обо всём, о мире, а ещё о войне, а потом идти спать. Легко дышать, смотреть в разные стороны, хоть на запад, хоть на восток, хоть куда – война уже кончилась, не жди ниоткуда врага. Легко нам жить.
14.
Всё-таки и на берёзы надо смотреть, не всё же на кости братиков. Каждый день одно и то же: копать и копать, думать, что когда-нибудь тоже умрёшь, попадёшь в другие пределы, класть останки в мешки из-под сахара, в сахарные мешки. Видеть на тропинке человека, всегда одного и того же – утром он идёт за клюквой, а вечером – к себе в деревню, за спиной у него рюкзак, в рюкзаке ягоды. Сейчас он отнесёт их домой, потом продаст в магазин, а может быть, отвезёт на рынок, хотя проще всего было бы сдать заготовителям, они сделают настойку или что-то ещё. Как-то мы пошли по болоту, по настоящему болоту, где мох – как облака, идёшь по нему, лишь бы пройти и не оступиться, а то упадёшь, пропадёшь, всё. Один братовей как-то смотрел и видел, как аист ходит по мокрому, не по такому болоту, но всё же мокрому. Он смотрел, и вдруг говорит: мне бы такие ноги. И мы шли по болоту и думали – нам бы такие ноги. Мы бы смелее шагали.
Попробовали клюкву – а она весной пьяная. Сладкая, не то что осенью, может быть, и не пьяная, но голову уносит. Мы копали-копали, не поднимали голову почти, только посмотреть на берёзы, и ходили всё же по твёрдому, по земле, ели тушёнку. А тут идём – как будто кто-то положил на воду надувной пляжный матрас, и мы ступаем по нему. И вдруг едим клюкву. У каждого бы в голове зашумело.
У этого ягодного человека каждый день клюква, такое уж у него дело, у нас – другое: копать. Однажды он сказал, глядя на нас, что мы как будто в пионерском лагере – совками копаемся в песке, мы поднимали тогда верхового из хорошего грунта, кости в корнях не запутались, но он всё равно был разбросан по большой площади – может быть, когда-то тут похозяйничали чёрные копатели, им нужно только железное оружие, а остальное у них – долой. Или попал снаряд. Теперь ищи долго, можешь и не найти всего. Всего брат-солдата. Посмотри на берёзы, как дымом будто опутаны. Слушай, как по деревянным стволам, по клеткам поднимается кверху сок. Клюква живая, листья на деревьях живые, живые слова ходят кругами. Весна наступила всё же.
15.
Конечно, надо быть радостными, на три недели нельзя оставаться всё время в грусти. Мы шутим друг над другом, вспоминаем смешные случаи. Почему нет.
Например, было такое, что нам тяжело, еле добрались до того места, где потом жили все эти недели, едва донесли всё, что взяли с собой – и инструменты, и щупы, и свои личные вещи, спальники (спальные мешки), и хлеб, конечно, хлеб. Нас тогда было мало, немногие братовья смогли приехать в болотистую область, нам пришлось тяжело. А тут ещё надо нести останки в деревню. Нам вызвались помочь местные жители, такие же братовья, они узнали мобильной связью, что нам трудно, что нас мало, нести тяжело. Решили найти. Позвонили, сказали – мы выходим. Мы ждали несколько дней, сами копали, сами доставали братиков из земли. Сами унесли в деревню. А тех всё нет и нет. И в последний день они вышли к нам, попросили чаю. Пейте. Оказалось, всё это время, все дни они ходили своей болотистой мокрой землёй, искали нас, и нашли только в конце этого весеннего труда. Как странно.
Иногда пойдёшь в деревню, купишь чаю и хлеба. Хлеб принесёшь, а чая где-то нет, пропал по дороге. Был – и не стало, необъяснимо. Приходится пить бруснику, завариваешь и пьёшь. В другой раз можно бы и посмеяться, но сейчас как-то не хочется.
Хотя смешного бывает много.
16.
Не каждый заметит братика. Не у каждого есть этот дар. Кто-то пойдёт, запнётся за что-нибудь, решит поискать в этом месте, смотришь – и появляется солдат. Никто бы не нашёл, а этот вот запнулся и заметил, надо же. А если бы не запнулся, думаем мы, и ответ напрашивается сам собою. А другой, наоборот, никак не может найти. Пусть и запинается, и не запинается, и со щупом, но не получатся разгадать, где останки. Ходит с металлоискателем. Но это бесполезно – вся земля набита железом и пулями, вся земля ржавая – и прибор пищит на каждом шагу.
Некоторые братики пролежали в земле несколько десятков лет, и никто даже не думал, что они тут есть. Подмоет вода, расширит ручей – и видно солдат. Пройдут животные, потолкают землю – и вот брат-солдат. Каждую среднюю весну можно найти братика на тропе. Сколько лет ходят грибники по ней, а одного не знают – идут по костям. Ну и что? – скажет какой-нибудь грибник, – все мы из праха, и прахом станем. Вот и они лежат в прахе, вот и они прах.
Это так. И трава растёт из праха, и деревья, вот все эти берёзы – они все растут из праха. Пока прах не устанет, всё будет расти. Кому-то жалко, он говорит – я не хочу, чтобы так всё закончилось. Ему отвечают – так не заканчивается, так, может быть, начинается, что ты, не бойся. Вспомни, откуда произошёл человек, из чего его сделали, и что внутрь, в душу вдохнули, и кто сердце в руках держал. А он всё не успокаивается и не успокаивается. Ему бывает плохо, всё мутит, например. С таким тяжело в средние вёсны в болотистой местности, и самому ему тяжело. Может быть, проще на природе в другое время, в другом месте. Кто ж проверял.
Ничто не помогает от сомнений. Так и будет этот братец копать и всё думать и думать о том, как это плохо – лежать в земле, становиться землёй, из тебя будет расти трава, деревья, будут рядом возиться жуки, совсем как в стихах: теперь вам братья – корни, муравьи, травинки, вздохи, столбики из пыли.
Что делать с этим? Оказывается, не всякий согласен быть прахом, вспомнить хоть классику: и что, у Александра был вот такой же вид в земле?
Снятся братцу сны. Ворочается, когда спит в палатке, а надо помнить, что он не один, рядом лежат такие же его братья. Например, снится, как будто лежит он в земле, и надо бы повернуться с одного бока на другой, а не может, то есть, может, но с трудом. Поди-ка перевернись в земле. Трудно. А рядом с ним брат-солдаты лежат, много, и их тоже можно задеть. И так становится нехорошо, встал бы, вышел бы из палатки, но пойди так просто вылези из земли вон. Из праха. Утром он просыпается и идёт искать солдат. Находит, а ночью снова они снятся. Может быть, когда закончится средняя весна, начнётся поздняя – он и забудет о том, что ему плохо, его мутит. А может быть, забудет раньше, а потом вспомнит.
17.
Одному человеку всё слышались голоса. Он думал, самое тяжёлое – эти голоса. Он шёл по болоту – вдруг кричат: “Эва! Эва, эва!” И так несколько дней – всё из одного места звук. В первый раз, как услышал, он вспомнил молитву одну, а может быть, сам придумал. Так испугался. Крик прекратился, к тому же брат ускорил шаги и быстро выбрался к своим, ему зачем-то нужно было уходить, может быть, из деревни с покупками возвращался, может быть, с хлебом.
Но потом он услышал “Эва!”, когда лежал и спал в своей палатке. Вдруг среди ночи ему приснился лес, как будто он стоит на земле рядом с деревом – у дерева корни вывернуты из земли, оно упало, а корни вывернуты, он стоит и слышит, как кто-то говорит ему: “Братец, тут”. Он смотрит, а под корнями перевёрнутая каска, он поднял её, а там, а под ней полно патронов. Как будто кто-то нёс их в каске, в него попала пуля, и он упал, каска с патронами перевернулась. Получается, не донёс.
И каждое утро, как встанет, слышит одно и то же, со стороны того болота. Кто-то будто зовёт всё время.
Однажды утром он проснулся, пока завтракал, в голове его что-то будто стучало. Встал, повело, упал. Все забегали, суетятся – человеку плохо! Говорят: что? Что случилось? Ты не ел пьяную клюкву? А он лежит, и лёжа заговорил: все искали меня под горой, а я у ржавой воды. А у самого глаза пустые и странные, будто бы не свои. Встал, взял инструмент и пошёл, смотрит чужими глазами. Все за ним. Пришли к болоту, вода старая, пахнет нехорошо, остановились у берёзы – она упала, лежит, корни вывернуты. Рядом на земле перевёрнутая каска, подняли каску, а под ней патронов полно. Стали копать рядом – подняли бойца, роста обыкновенного, никакой не великан и не богатырь, медальон нашли – пустой. Не хотел, значит, заполнять, боялся накликать смерть. Рядом ещё пять солдат лежали – ни про кого неизвестно, как зовут.
Когда всех подняли, когда откопали всех, кости сложили в пакет из-под сахара, слышат, как кто-то кричит радостно: “Это мы! Мы!”
18.
Один братец всё хотел тишины, её тут полно, как воды в земле, а ему всё было мало, всё говорил – у меня в голове звенит, и хочется пореветь. Он ходил молча по лесу, искал братиков, всё думал – как бы найти их, как бы? А наткнулся на папоротник выходящий. Клубочки папоротника сидят в земле до весны, а средними вёснами, да, средними вёснами начинают раскручиваться, выходить из-под сухих прошлогодних листьев. Они разворачиваются, как сухое прессованное полотенце в воде, они разворачиваются, становятся листьями. И вот перед нами папоротник. Братец загляделся на весну, сел на лежащее дерево и так сидел. Смотрел, как растение разворачивается, как клубки становятся полотенцами, как лапищи папоротника увеличиваются – сразу зелёные. Потом просыпаются все жуки, подснежники закрываются до следующей средней весны, приходит лето, проходит несколько лет, а он наблюдает жизнь, снег, осенние листья, жуков, солнечный свет через лес, кабанов, лосей, вот кто-то перекликается, шумит на реке моторка, то одна, то другая, спеет брусника, растут деревья, стареют.
И сидел так, все проходили мимо, дорога в ста метрах, никто не мог заметить – оброс зелёным мхом, как пни во всяких лесах, не только в той болотистой области, ноги стояли на месте, через длинные болотные сапоги проросла трава сныть, белые подснежники подобрались к правой стопе. Всё видел сам, всё знал. Однажды дошли до того места братья, ходят, разговаривают между собой, ищут братиков, зовут. И вдруг он стал, братец, большой братовей, встал с дерева, сказал: тут! И сказал ещё, что нельзя остыть. И ушёл себе в лес, сам во мхе, сныть торчит из резинового сапога.
И правда, на том месте нашлось потом много братьев-солдат. И нашей страны, и не нашей. Достали всех из земли, похоронили с залпами, рядом с другими.
19.
Самое тяжёлое – это рюкзак, особенно взять и закинуть его на тяжёлую технику машину. Это делают те, кто посильнее. Все мы помогаем им – тащим рюкзаки, вместе приподнимаем.
Потом тоже испытание – ехать на этой машине, это вам не автобус, не поезд. Садимся на деревянные доски вдоль бортов, машина едет быстро, и на каждой яме сидения под нами сначала уходят вниз, а потом мы подпрыгиваем. Выходишь – будто кто-то пинал.
После этого надо нести все вещи, рюкзак и прочее, смотреть, как радуются жизни лягушки, сидят друг на друге, листья распускаются, папоротник из земли вылезает, весна, а мы идём жить в палатках – и три недели будем в лесу, тут много дела.
Обратно нести рюкзаки тоже тяжело. Выходить из леса, ехать в машине или автобусе в деревню, мыться в бане, смотреть на реку с моста, заходить в магазин, разговаривать с продавцами, спать не в палатке в лесу, а где-нибудь на полу в сельском клубе, где ещё и натоплена печка – так странно.
Это после трёх недель странно. А брат-солдаты так жили долго, гораздо дольше. Как они выходили из леса? Как шли в обычную баню, потом по деревне, потом по городу? Что думали? Что сделали, чтобы выжить? Только сражались.
20.
После захоронения, когда отгремят солдатские залпы, мы пойдём по посёлку, купим мороженое, потом поедем на вокзал, походим по городу, купим газеты, будем фотографироваться и фотографировать мир вокруг. В лесу тоже сделано много снимков, и берёзы, и окопы, и осколки снарядов, старые противогазы, раскопы, корни деревьев. Братовья за работой и на отдыхе.
21.
Самое тяжёлое – говорить с теми, кто все эти годы не знал, где его брат-солдат, солдат-отец или солдат-дед. Потом братовья находят его, пишут его сыну, дочери или племянникам, тому, кто ещё остался и помнит, пишут им письмо, говорят: приезжайте весной, мы покажем вам, где теперь похоронен братик, где он погиб и найден – там стоит памятный крест, мы проводим, не бойтесь, не заблудитесь.
И они приезжают, надевают энцефалитки, садятся на гусеничную тяжёлую технику машину, она воет, как зверь, везёт их по лесу. К кресту подходят на своих ногах, но трудно сказать, что за ноги их привели. Твёрдые или уже не совсем, потому что у креста они подгибаются, и сыновья, дочери и так далее оказываются на коленях.
Мы прошли и видели теперь этот лес, но не знаем и сотой доли войны, – говорят эти люди на прощание. Слёзы высохли, пора ехать. Может быть, в следующую весну они снова смогут тут побывать, так сразу не скажешь: как здоровье, как дорога – это же надо учитывать. Они говорят: спасибо. Теперь мы поняли. Одно дело, когда кости лежат просто в земле, в тропе, каждый ходит по ним, ничего не подозревает, а другое – когда всё по правилам. Мы уедем, а вы не бросайте вот этот лес, и этих солдат, потому что нельзя вам остыть. Огонь в глазах и огонь.
22.
Сейчас мы живём дома, и рядом с нами нет тишины, нет леса. Мы бегаем и говорим, ходим, садимся, включаем телевизор и слушаем радио. Даже если выключаем всё, на улице могут быть звуки, какая-нибудь машина вдруг да начнёт работать, заведётся, поедет, зашумит. Ночью, если живёшь на тихой улице, только ночью, когда всё выключишь, рядом с тобой может сесть тишина. Она сядет, обнимет тебя, если не будешь сопротивляться, и тогда вспомнишь.
Ночью, вечером, днём в том лесу, в той самой болотистой области всегда рядом с тобой была тишина, садилась, гладила по голове, смотрела в глаза, трогала сердце, дула на него, как на рану. Даже когда братья разговаривали, когда они смеялись, всё равно тишина была рядом, совсем близко. Стоило всем замолчать – и она показывалась снова.
К тишине мы не привыкли в таком количестве, мы из другого места, из другого времени. Поэтому в лесу включали музыку в наушниках. Звонили кому-нибудь, если была мобильная связь и если батарейки не сели. Но много ли наговоришь? Только самое важное – нет, не мёрзнем уже, ложимся спиной на мягкий туристический коврик – и нельзя так остыть, хлеб не промокает, спим регулярно. И это всё. И снова тишина. Большая тишина – говорят братики из других пределов. Они так долго ждали тишины, когда всё закончится, станет тихо. И вот дождались, она наступила. Никто не знает, что они тут, никто не слышит.
С этим надо что-то делать, и некоторые братья пишут сообщения домой или друзьям мобильной связью: мы маленькие и плачем. А кто-то уходит подальше от лагеря, например, движется на восток в течение получаса. Заберётся куда-нибудь – и кричит. Без слов, просто вот так: а-а-а-а-а-а-а-а-а! И ещё несколько раз так же. Пугает тишину, разгоняет её. Но это бесполезно, она навсегда поселяется в нём. И однажды ночью, когда все кругом будут спать, и сам он будет спать, его тишина придёт к нему, обнимет за плечи. И брат пролежит до утра без сна, что-то смутное будет его тревожить, но что? Кто знает. Можете спросить, но ответит ли он? Он и сам не всегда понимает, что это просто тишина встала вдруг рядом с ним, самая обыкновенная тишина, да и всё.
23.
Мы здесь живём и не знаем, думаем, люди мельчают. Становятся ниже, меньше, слабее. Раз солдаты такую войну победили, они были большими, великаны какие-то наверно. Это не так. То, что осталось, их кости, ничуть не больше, чем наши, мы проверяли в болотистой области, смотрели на свои ноги, руки, на их останки. Мы не меньше их. А иногда и больше.
Чтобы победить, им просто оставалось воевать, и ничего больше, просто каждый день делать одно и то же – воевать. Жить в лесу и воевать. Капля камень точит, говорят, вот они и победили. Так долго сражались. Они и сами говорят об этом. Вот что они делали, чтобы выжить.
24.
Это слово всё повторяют братья. Ночью ты ляжешь спать в палатку и услышишь его, утром пойдёшь умываться к воронке, и как будто шёпот над головой. Всё время оно лежит на плечах. О каждом солдате можно говорить это слово, о каждом, кто лежит тут, о каждом, кто отсюда смог уйти, смог выжить, о каждом, кто был на другой земле, то есть, на этой же, но в другой области, например, не в такой болотистой, например, южнее. Это слово повторяют солдаты всюду, в любой нашей стороне. Оно немного меняется, не везде звучит именно так. Но вообще – верно. Вот оно.
Слово о красных солдатах
Раньше были солдаты, и о них говорили, и писали книги, рукописные повести. Вот перед нами страницы книг, читай и смотри: идут солдаты, идут, а над ними – синее небо, хмурится небо, солнце пытается подсказать дорогу отряду, полку, целой армии. Все верят в солдат, солдаты верят, идут. Завязался бой – небо чернеет, зато солдаты могут подняться над облаками, посмотреть, как там у врагов что устроено, пробежать зверем, проползти ужом, ящерицей, над болотами пролететь росянками, напугать сарычом, раствориться чечётками, синицами, пеночками, дятлом сыграть наступление, по лесам, пройти, пройти, пройти. Напасть на врага медведем, прыгнуть рысью, потоптать кабаном, смести на полном ходу лосем, и все разбегутся. Все неприятели, гады, враги. А если плен – всем известно – надо грянуться оземь, превратиться в сокола, улететь, скрыться в степи волком, уйти, уйти, потом напасть, выдрать победу, унести в пасти себе свою жизнь.
Но это умение солдаты утратили. Не быть никому теперь ни серым волком, ни холодным ужом, ни звонкой синицей, только солдатом.
И вот стали придумывать – стальные рубахи, шлемы на головы, мечи, щиты, много оружия, коней запрягли воевать. Подбирается кто с ножом – у солдат мечи. Подходит кто с большой палкой – выставляют щиты. Ничем было не взять, ни огнём, ни голодом. Так продолжалось долго, но и железо истлеет, и мечи зазубрятся – прошло и это умение.
Начались новые времена, в горах нашли камень, много железа, сняли с церквей колокола, наплавили пушек, мушкетов, кортиков, всё пустили в дело, теперь у солдат было, чем воевать. Но и это истратилось.
Солдаты всё думали, думали, наделали бронированных пушек, танков, быстрых машин, только езди, только сумей защитить. И солдаты ехали, шли, сражались, но война оказалась долгая, даже железо не выдержало, не успела доехать подмога, не смогла пробиться через огонь, снаряды, взрывалась на минных полях. В болоте остались солдаты. В чистом поле остались солдаты. В лесу остались солдаты. Ни стальных рубах, ни пушек, в руках трёхлинейки, сапёрки, наготове гранаты, а может, совсем ничего, пустые ладони, это их не спасёт, не поможет защитить мирный сон своих родных, своих жён, детей, братьев. И солдат говорил солдату: нету у нас ничего, мы не можем перебежать зверем, перескочить оленем, перенестись соколом. Птица дергач нас проводила бы в бой, но улетела, все птицы боятся выстрелов, все звери боятся нечисти.
Сапёрка твоя говорит – вот за холмами со всех сторон наша лежит земля, справа и слева, спереди, сзади. Наша земля стала красная от кровей. Красные мы солдаты, нету у нас ничего, красные мухи в глазах, красные сами глаза, мы не спали, не ели несколько дней, красные руки и ноги – они трудились, серая кожа стёрлась до красных кровей. Красные мы солдаты, красная наша душа, смозолилась этой войной, бились мы, бились, красная стала трава, красное солнце, небо, красные стоны раненых, ранены голоса, красная стала вода под землёй, красная стала земля, пресная стала земля, тишина.
25.
Самое счастливое время – утро. Свежий воздух, очень уж свежий воздух, только и радости, кажется, ну и что? Не совсем так. Встаёшь, идёшь умываться. Главное – не забывать взять с собой в лес принадлежности гигиены. Зубную пасту и щётку, мыло, шампунь. Полотенце. В нашем лагере в те вёсны не было реки, и все умывались из воронки. Готовили на воде из другой воронки. Весна, берёзы, свежий воздух и природа. Романтика, подумает кто-нибудь, жить без реки в лесу, нюхать воздух, говорить – вот и весна, пришла и идёт, говорить – какой воздух сегодня вкусный, где-то там зацвела черёмуха, ветер в нашу сторону. Вот и весна, поглядите, вот и весна. И так каждый день. Это, конечно, не романтика, но что-то в этом есть.
Одним таким утром один из братьев нашёл того человека, того, что был потерян. В то утро братовья вышли из болота, чтобы вскоре ехать домой, проделать обратный путь.
Кто-то видел лису весной, как она бежит по лесу, рыжая и яркая среди полуголых деревьев. В это время все лисы ещё голодные, злые, можно спутать с бешеными. Кабаны порылись в земле, искали что-то. Птица дятел стучит по деревьям, ищёт себе жуков, вороны свили гнёзда, но они сюда не залетают весной, среди берёз они бывают только осенью, не сейчас. Самый страшный зверь – это медведь. Братовья рассказывают, что он иногда выходил к людям в этой болотистой местности. Где-то лают собаки, до деревни далеко, и значит, это охотники ищут кого-то.
И звёзды ночью, как посмотришь, то видны, то не видны, земля крутится, день сменяет ночь, а ночь – день, всё живёт. И даже небольшие деревья, которые достали мы из раскопа и пересадили в другое место – через день снова живут.
26.
Внимание – всё очень ясно видно, и внимание наше сосредоточенно. Мы смотрим через прозрачный воздух и видим деревья, видим вывернутые корни, белые подснежники, бутоны черники, готовые распуститься – видим саму весну, это она. Мы поднимаем руки, закидываем их за голову, ложимся в подснежники – мы сдаёмся весне.