Дурашка. Кусаник
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2011
Михаил Окунь
Родился в 1951 году в Ленинграде. Окончил ЛЭТИ им. В.И.Ульянова (Ленина). Работал радиоинженером, литературным консультантом в ленинградской писательской организации СП СССР, редактором. Автор семи сборников стихов и двух книг прозы, а также публикаций в журналах, альманахах, антологиях в России, Германии, США, Финляндии. Шорт-листы литературных премий “Честь и свобода” Санкт-Петербургского русского Пен-клуба (1999) и Бунинской премии (2007). Лауреат премии журнала “Урал” (2006) в номинации “Поэзия”. Золотая медаль конкурса “Лучшая книга года – 2010” (Берлин, 2011) в номинации “Малая проза”. С 2002 года живет в Германии.
Два коротких рассказа
ДУРАШКА
Он так и не узнал, как назывался ее недуг. Как-то раз она глухо обмолвилась, что произошла какая-то беда при ее рождении – что-то пережали по недосмотру, перекрыли кислород новому человеку. Последствия остались на всю жизнь: говорила она с трудом, короткими фразами, механическим голосом. С еще большим трудом соображала. Слабоумие отразилось и на ее лице. Сложилось оно таким, что одного взгляда на него было достаточно, чтобы всё понять…
При этом она обладала отличной спортивной фигурой, особенно красивы были ноги. Гибко и упруго двигалась, будто движениями управлял совсем другой мозг, а не этот, приглушённый. В детстве и ранней юности она несколько лет всерьёз занималась художественной гимнастикой, учась при этом (вот парадокс!) в специнтернате для умственно отсталых детей.
Он нагнал ее на бульваре – “эти ноги от нас не уйдут!” – и начал типовую болтовню еще до того, как она обернулась. Дальнейшее нетрудно представить: пытаясь сохранить хорошую мину при явно не задавшейся игре, он поспешил ретироваться. Но поскольку был, по обыкновению, подшофе, оставил ей свой номер телефона. И через некоторое время, успев позабыть об этом проходном эпизоде, с удивлением услышал в трубке ее характерный голос, который нельзя было спутать ни с каким другим. Ему вспомнилось из Паустовского: “Есть голоса – как обещание счастья”, – так, кажется. “Только не этот, – усмехнулся он, повесив трубку. – Только не этот!”
Она стала звонить ему довольно часто. Раза три-четыре угадывала минуты его отчаянного одиночества, и тогда он назначал ей свидания где-нибудь неподалёку от своего дома – а жил он в “спальном районе”. Свидания эти не состоялись – она не приезжала в назначенное место. Что-то не стыковалось в ее голове, подпорченной отечественными акушерами, и какой-либо промежуточный пункт из его объяснений, куда и на каком транспорте ехать, вырастал для нее в окончательный. И она ждала его совсем не там, где надо. Потом он раздражался, кричал на нее, посылал подальше. Но тем не менее она звонила вновь.
В конце концов, когда он понял, что всё должно быть предельно просто: “Спустись вниз и стой у своего подъезда” – очередная попытка удалась.
Ему понравилось, что с первой же их постельной встречи она стала повиноваться ему беспрекословно, выполняя любые – не просьбы – приказы. У них возникла своя система игр: “Кем ты сегодня будешь – мальчиком или девочкой?”, своя градация наказаний за ее “провинности”.
Эти лёгкие экзекуции она принимала с терпеливой готовностью, тихонько постанывая под слабыми шлепками ремня. Но мазохисткой, конечно же, не была: ему эти игры нравились – она ему подыгрывала.
“Ну же, моя дурашка, ну!..” – задыхался он в самые острые моменты. Так и закрепилось за нею прозвище – “Дурашка”. Она не обижалась. Впрочем, она не обижалась никогда и ни на что.
Иногда он здравомысляще спохватывался: “Что же я морочу голову дебильному населению?! Бог меня покарает…” А подчас будто прозревал: это только кажется, что в их паре ведущий – он, всё совсем не так… Но от этой мысли он отмахивался, как от абсурдной. Хотя с какого-то момента начал догадываться, что ее межеумье с лихвой компенсируется инстинктом и чутьём. И если поначалу он считал, что мужчины по понятным причинам сторонятся ее, то позже убедился, что ошибается. Она обладала большим и разнообразным сексуальным опытом – и, вероятно, не только общения с противоположным полом.
На людях он с нею не бывал нигде, ни разу. Кем были ее родители, как она оказалась в девятиметровой комнатухе питерской коммуналки на одной из Советских улиц? Работала ли, на что существовала? – этим он так и не поинтересовался.
Расставание их произошло как-то само собой. Да он и не воспринял его как расставание, при котором если уж не терзаешься, то хотя бы сожалеешь. Для него – ничего не было, а для неё…Он об этом так и не задумался.
Через год он уже не мог вспомнить ее имени. Просто Дурашка.
КУСАНИК
Всё небо в блеске рыбьей чешуи…
Джозеп Висенс Фош
Марина живет в общежитии, на последнем этаже девятиэтажного дома. Дом новый, лифт не работает, вода в водопроводе до верхних этажей доходит не всегда. Но это, в общем-то, мелочи.
На стене ее комнаты висит макраме, в углу около телевизора на газете сушится мята. Абажур самодельный – в виде кокона из толстых джутовых нитей, естественного бурого цвета и крашеных зелёных.
Из окна видны водохранилище, окаймленное темной зеленью, макушка старой полуразрушенной церкви невдалеке от него, канал с покатыми бетонированными берегами, берущий начало из водохранилища. Справа – зубцы новостроек, каменистое русло реки, кирпичная прямоугольная башня с белым циферблатом, вдавленным в нее, словно новенький гривенник в брусок красного пластилина.
Необычные закаты наблюдал он из этого окна. Садящееся солнце странным образом преломлялось в слоях воздуха, и становилось то вытянутым сверху, как оранжевое гигантское яйцо, то сплюснутым, то снова круглым. В какой-то момент оно тревожно подсвечивало снизу темные облака, проходило еще несколько минут, и вот уже хорда горизонта отхватывала первый сегмент остывающего диска.
В шестнадцать лет Марина по объявлению в газете приехала в этот старинный городок с Брянщины – работать на льно-джутовой фабрике. Приехала, чтобы жить отдельно от матери и отчима. Что-то не заладилось в их отношениях, внешне, вроде бы, благополучных.
Работа была нелегкой. Нужно было обслуживать десяток ткацких станков, ни один не должен был простаивать. И всё-таки у Марины хватало сил и желания танцевать по вечерам в художественной самодеятельности – небольших ансамблях, переживавших то взлёты популярности (местной, естественно), то распадавшихся и прекращавших свое существование.
Через три года Марина решила поступить в культпросветучилище, находящееся в областном центре. Как сложились несколько лет ее жизни в большом городе, поначалу оглушившем ее, показавшемся враждебным? Он этого так и не узнал. Окончив училище, она распределилась в клуб своей фабрики и вернулась в тот же городок с его пыльными выцветшими топольками, извивом реки, щербатым серо-жёлтым доломитом старых домов, красно-белыми новостройками.
У Марины большие зеленые глаза, черные волосы, смуглая кожа. Когда она улыбается, то как-то по-особенному приподнимаются уголки ее губ, и при виде этой улыбки мужчинам становится беспокойно.
Марина стройна, даже хрупка. Преподаватель училища говорил ей, что народные танцы в ее исполнении выглядят немного комично. И действительно, “народница” она нетипичная, слишком уж балеринистая.
В жизни Марины было два случая, подобные которым, вероятно, происходят со многими женщинами. Каждый из них мог закончиться трагически.
Первый произошел, когда Марине было двенадцать лет, в ее родном городке. Поздно вечером она возвращалась домой через парк. Мужчина подошел сзади, ударил, стиснул горло, потащил в темноту дальних аллей. Она подумала, что он хочет ее убить, она задыхалась, сердце ее сжала клешня страха, ей хотелось, чтобы всё произошло поскорее, без боли. Когда он немного ослабил хватку, Марина прохрипела, что пойдет сама, он отпустил ее шею, крепко взял за руку, и они пошли рядом, будто уже объединенные общей целью.
Спас ее случай – из боковой аллеи появилась небольшая весёлая компания, в которой была и ее мать. Маньяк ринулся в кусты, настичь его не удалось…
Во второй раз, когда Марина уже работала на фабрике и шла домой с середины ночной смены, часа в четыре утра, к ней подошел обритый наголо, бледный (“как из погреба” – вспоминала она), неопределенного возраста человек с татуированными кистями рук, в ватнике. Он сказал, что ему нужна баба и блеснул “пером”.
В глазах его стояла одинокая тоска волка, загнанного, не крупного и не сильного. Когда он понял, что угрозами ничего не добьется и надо на что-то решаться, стал выкручивать ей руки, легонько ткнул ножом в рёбра. Появилась кровь, и Марина поняла, что сейчас он одуреет от вида крови и ткнет еще, потом еще…
Общежитие было совсем рядом. Она вырвалась, побежала, забарабанила в дверь. Старушка-дежурная не открывала. Ожидая удара, Марина оглянулась и увидела, что он стоит там же, где стоял, и смотрит на нее, и вот уже медленно приближается, и этот предутренний кошмар – наяву.
Он остановился возле нее и сиплым сдавленным голосом сочувственно спросил: “Страшно тебе?..” И грохнул кулаком в фанеру, приколоченную к двери вместо разбитого стекла, матерно выругался на недовольное ворчание разбуженной дежурной и растворился в бледном свете раннего июньского утра.
Однажды, когда Марине было уже восемнадцать, на улице с нею познакомился мужчина лет сорока. Звали его Павел. У него были “Жигули”, вторая жена, дочь от первого брака. Человек этот сыграл “роковую роль” в судьбе Марины. Она родила от него ребенка. Бросить ради нее жену он всё решался, да так и не решился. Как-то раз Марина сказала, что любит его до сих пор, и будет любить всегда.
Случилось так, что рожать Марина начала в палате, а закончила в операционной. Было воскресенье, персонала в роддоме находилось не густо, каталки не нашлось, и она кое-как добралась до операционной сама, придерживая руками своего полупоявившегося ребенка. Вспоминать об этом она не хочет. Через восемь дней ее девочка умерла.
Клуб, где работает Марина, представляет собой небольшой железобетонный параллелепипед почти без окон, лежащий на боку.
На него приходится четырнадцать штатных единиц, есть даже мастер по свету, которого никто никогда не видел, даже в дни зарплаты.
У Марины три группы, она занята и в субботу, и в воскресенье. Танцы ставить нелегко – девушки есть, нет парней. Проще с малышами – там природа еще не развела оба пола по интересам.
В то лето 1986-го года он читал переводной сборник каталонской поэзии. Лежал на пляже у реки и читал. Ему нравился этот городок, в который он приехал на несколько дней, никого в нем не зная. Иногда, поднимая взгляд от книги, он смотрел на вросшие в прибрежный скальный кряж стены средневекового замка ливонских рыцарей – местной достопримечательности, его белую башню с черной деревянной галереей поверху и двумя подъемными кранами реставраторов рядом, на норовистую реку, новый мост через нее, старинную русскую крепость на другом берегу. А однажды, подняв голову, он увидел Марину…
Как-то раз, когда они вместе вышли из кино, Марина посмотрела вверх и задумчиво сказала: “Всё небо чешуйчатое, как рыба”. И показалось ему странным, что увидела она небо таким же, каким увидел его каталонский поэт, живший почти за сто лет до нее. А множество небольших плоских облаков, подсвеченных солнцем, и впрямь делали небо над ними чешуйчатым.
Они сидят с Мариной вечером в ее комнате и пьют чай. Назавтра ему уезжать. Хлеба купить не успели, и последний его квадратик, оставшийся один на двоих, она протягивает ему. Он откусывает и передает ей. Она не хочет брать, говорит: “Кусаник не давай, погрызёмся” и улыбается, и становится ему беспокойно…