Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2011
Путешествие
Светлана Коф
Родилась в 1980 году в Барнауле. С 96 года жила в Германии, затем во Франции, снова в Германии. Окончила мюнхенскую школу моды и дизайна, работала иллюстратором в рекламном агентстве. Учится в Мюнхенской Академии художеств. Публиковалась в газете “Молодежь Алтая”, журнале “Сибирские огни”.
В Иерусалиме секса нет
Под Новый год меня ждал сюрприз. Точнее, не под Новый год, а в первый день нового, 2010-го года.
Дошагав по улице Яффо до филиала банка Апоалим на площади Сиона, я, подождав в очереди, всунула карточку в банковский автомат.
“Слолько шекелей желаете снять?” – вежливо поинтересовался автомат.
“500”, – вежливо ответила я, тыкая пальцем в кнопки.
“Обрабатываю Ваш заказ”, – сообщил автомат, затем с минуту трещал, тужился, но банкнот не дал.
Карточка высунулась, в то время как неизменно вежливый автомат попрощался: “Спасибо за Ваш визит”.
Вынув карточку, я обернулась на очередь, почувствовав, что краснею. Но решила мгновенно повторить процедуру. С каким-то недоверием ввела родную мюнхенскую карточку в этот устаревший банкомат, и он проглотил ее как-то громко, со щелчком, по-допотопному.
“Сколько шекелей Вы желаете снять?”
Мои аппетиты уменьшились: вспотевшими пальцами я набрала “200”, но результат был прежний – жужжание, выпрыгнувшая карточка, спасибо за визит.
Выругавшись (пожелала автомату подавиться своими банкнотами), я спустилась по ступенькам банка Апоалим, в ужасе недоумевая.
Рядом два панка чокнулись бутылками пива, какой-то дяденька средних лет крикнул им по-русски, пробегая мимо:
– Ребята, с Новым!
К моему удивлению, один из панков кивнул ему в ответ, а по площади Сиона в это время медленно и наискосок ехал фургон. По пояс высунувшись из машины, хасид в вязаной кипе скандировал в громкоговоритель, на английском и иврите – поочередно:
– Граждане, готовьтесь, придет Мeссия!
Причем звучало это у него не радостно, а скорее угрожающе.
Временно впав в состояние транса, я присела на затоптаные ступеньки банка Апоалим и пару минут смотрела вслед дяденьке средних лет, тому, что поздравил “ребят” “с Новым”. Он полушел, полубежал, то и дело разворачиваясь к отдельным прохожим и поздравляя их.
Вновь придя в себя, пошарила по карманам и в сумке, выудив 16 шекелей, что в переводе на евро означало 3 евро.
Была, кажется, в России такая передача – люди без копейки денег должны были как-то выжить. Я видела короткий отрывок: зима, Москва, рынок какой-то, и девушки-участницы вдвоем пристают к проходящим мимо мужчинам, попрошайничают и кокетничают. А на приобретенные гроши там же, на рынке, сразу приобретают что-то съестное. И отрывок этот почему-то запомнился на долгие годы. Наверное, немного потряс.
Но попрошайничать вдвоем и рядом с камерами наверное даже весело. А еще здорово знать язык страны вашего пребывания. А если к языку добавить разрешение на работу, то, наверное, шансы заработать и вовсе как-то увеличиваются.
А вот если ничего из этого нет… Отсутствуют галочки рядом с перечисленными пунктами…
И вы не просились вовсе участвовать в этой передаче, и вообще не понимаете – что за чертовщина, не может быть… Тогда вы идете, покачиваясь, будто вам на голову упал из окна горшок с цветами… До ближайшей скамейки… (Одно хорошо: улица Бен-Егуда, начинающаяся на площади Сиона, вся уставлена скамейками.) Садитесь и с отвисшей нижней челюстью замираете минут на пять… Последние копейки тратите на 2 банки пива, похожие на те, что пили панки рядом с банком Апоалим… Потому, что очень, очень хочется пить… А вот на сигарету уже не хватит…
Сначала я решила, что меня ограбили. Точнее мой счет. Какой-нибудь умник переводил себе суммы. Да, такое бывает. И я, находясь в стране, где нет ни одного филиала Deutsche Bank, не могла напечатать пару выписок со счета.
Неприятно, однако. Описать, насколько это неприятно, я не в силах – здесь уже не словесность, а тошнота, крупное полупрозрачное темное пятно перед глазами, особенно в силу описаной ситуации.
Напротив меня, на широкой бетонной клумбе сидел хасид лет 35-и, курил, подставляя лицо солнцу и щурясь. Затягивался глубоко, со смаком, выдыхал то через нос, то через рот, и чуть-ли не колечками, как хоббиты. Очень, очень помедлив, я все-таки пошла в его сторону неуверенным шагом с целью попросить сигаретку.
“А что?– сказала я себе.– У меня, если видели, что курю, в последнее время то и дело просили”.
Но стоило хасиду понять, что приближаюсь я именно к нему, как он, бросив быстрый взгляд на юбку, показавшуюся ему слишком короткой (кончалась чуть выше колена), закрыл себе глаза кистью руки, и так и сидел. Чем-то это напоминало детей, закрывающих глаза, считая, что теперь-то их не видно.
Я тут же остановилась, на приличном расстоянии – метрах в двух от него, но выговорить мою просьбу так и не смогла. Он перебил меня, когда я успела произнести:
– Excuse me…
И, не дослушав, выкрикнул:
– No thanks! – (спасибо, не надо).
“За что-то не то он принял меня, что ли? Вроде, не вульгарно выгляжу. Но очень по-русски…” – думала я по дороге обратно в Старый Город, недоумевая и негодуя.
…Точно помню, что первое января 2010-ого была пятница. Даже не стану проверять в календаре. Праздничное, отпускное настроение в религиозной столице было навеяно скорее приближающейся Субботой и солнцем, чем не-еврейским Новым годом.
Недалеко от входа в Старый Город – у Яффских ворот – я снова присела, на теплый бежевый булыжник, и снова задумалась. Как-никак, на данный момент было бесплатное жилье, а не это ли главное? Жила я в самóм старом городе, там, где еврейский квартал еще не кончился, а армянский уже начался. Заведение называлось “Heritage House” – “Дом наследства”. Кто-то придумал, что молодые люди, имеющие еврейскую мать (руководствуясь Торой, еврейство передается по матери) должны иметь возможность бесплатно останавливаться в Иерусалиме. Хотели как лучше…
Я посмотрела на часы – одиннадцать утра. В девять часов утра всех гостей выставляли на улицу, с еще мокрыми после душа волосами. Полусумашедшая комендатша выполняла эту единственную свою обязанность с большим смаком, а тех, кто спускался вниз по ступенькам в 9:01, отчитывала высоким писклявым голосом. Или вовсе запрещала возвращаться ночевать в последующую ночь – где хотите, там и ночуйте. Выросшая в Америке, в детском доме, она дала нам понять, что дедовщина – явление, распостраненное не только в армии, и не только в России.
“Я могла бы попросить кого-нибудь заказать мне в интернете обратный билет – в Мюнхен”, – подумала я.
Эта мысль успокоила и привела в ужас одновременно. Ведь именно в Иерусалиме мне постепенно удалось провести черту между произошедшим со мной в Мюнхене и – настоящим. Побеседовав с очередным раввином, я порой звонила маме со словами “снова была у экзорциста”. Естественно, я шутила.
Вообще говоря, всех молодых людей (и девушек, и парней), прибывавших в Иерусалим из западных стран, можно было условно поделить на три категории:
1. Приезжавшие на психотерапию: пообщаться с раввинами, прижаться щекой к Стене Плача;
2. Искатели приключений. Обычно американцы в возрасте от 18-и до 23-х лет, просто радующиеся каждой минуте вдали от родителей;
3. Скрывающиеся от юстиции или больших долгов в стране, где проживали раньше. Я знала как минимум двух таких американцев, одного из которых любила больше жизни. Нет, не больше жизни: собственная жизнь превыше всего.
По-прежнему сидя на теплом булыжнике недалеко от Яффских ворот, я поймала на себе беглый взгляд одного из проходивших мимо пингвинов (так здесь же, в Иерусалиме, называли религиозных евреев – в связи с черно-белостью прикида. Зачастую они сами употребляли этот нелестный, казалось бы, термин.)
…Взгляды встретились, щеки пингвина едва заметно порозовели, и он поспешил надвинуть на глаза шляпу и опустить голову. Так, глядя под ноги, а не перед собой, он продолжал путь, доверившись Всевышнему, не опасаясь врезаться в дерево или столб.
В груди моей вскипело негодование. Я по-английски достаточно громко прошипела:
– Кому ты сдался!
На что он лишь ускорил шаг.
Желудок мой, словно догадавшись о внезапном безденежьe хозяина, жалобно заурчал. “Теперь терпи”, – мысленно скомандовала я желудку, и тот, казалось, послушался. Затих.
Я снова вспомнила отрывок из российской передачи, девушек на рынке. Меня вдруг – вопреки всякой логике, ведь денег-то не было – потянуло на базар. Хотелось хоть полюбоваться на прилавки, ломящиеся от дынь, булочек, сыров, спелых помидоров… Просто походить-посмотретъ – так люди ходят в Лувр или в Muséе d’Orsay.
Уже на входе на рынок свело скулы, рот наполнился слюной от одного вида разных сортов орехов, рассыпанных на первом в ряду прилавке. Я прикинула, что последний раз ела 20 часов тому. И представила, как нагло, глядя в глаза продавцу, загребаю горсть орехов и насыпаю себе в рот. И вдруг вспомнила диснеевский мультфильм “Аладдин”. Ему за апельсин хотели отрубить правую руку! Конечно, мы не в Персии, но все же…
“Нет, только не правую руку, я рисую комиксы, карикатуры, делаю гравюры! Я иллюстратор, прошу вас!” Но палач лишь презрительно посмотрит, сплюнет…
Из моих фантазий меня выдернул молодой араб, несший над головой необъятный противень с горячей выпечкой, от которого я увернулась в последний момент. Запах свежеиспеченных булочек и вовсе заставил меня прослезиться, померещился аромат кофе.
А ведь я всегда былa мaстaк голодать – но то было добровольно, во имя худобы…
В родительском доме холодильник всегда ломился от вкуснятины, a я спокойно от всего отказывалась, неделями не ела. А почему сейчас не могу – потому, что недобровольно?
На ходу оглядываясь на противень с булочками, я плечом врезалась в крепенькую тетеньку, которая по-русски посоветовала мне открыть глаза. В руках она держала сетки: одну с овощами, вторую с синенькими сырыми курицами. И вот, после этого столкновения, я снова шла, оборачиваясь, на этот раз тронутая видом красных сеток, каких не видела со времен отъезда из России. И сетки эти, и синие птицы повергли меня в состояние блаженной и грустной ностальгии.
Вновь о кого-то или о что-то споткнувшись, я оказалась перед сырами. Здесь же блестели горы крупных разноцветных маслин. Я остановилась, как вкопаная.
Владелец лавки, выучивший, как и многие другие продавцы на базаре, некоторое количество фраз на русском языке, обратился ко мне со словами:
– Хочешь попробовать сир, дэвушка?
– Хочу, – ответила я я дрогнувшим голосом.
По интонации можно было подумать, что не ела я не двадцать часов, а двадцать дней.
– Заходи, – сказал он, и я зашла в тень, внутрь лавки, где за стеклом прилавка красовалась пышная глыба брынзы. Вокруг нее, как ребята, водящие хоровод вокруг елки, кружком плавали маслины.
– Сир, – вновь пояснил продавец, когда меня буквально парализовало при виде этого нехитрого кисломолочного изделия.
Справа и слева от брынзы были и другие “сиры”, среди них и терпкие, твердые, крошащиеся, пахнущие как старый носок деда Пихто – такие я тоже очень люблю.
Но на пробу продавец отрезал мне тонюсенький кусочек желтого, мякгого, неинтересного сыра.
– Муж ест?
Я сначала не могла понять, что ест или не ест некий муж, но потом догадалась, что продавец интересовался наличием такового.
Дожевывая, я из стороны в сторону помотала головой.
– А мама ест?
“Ест-ест, еще как ест!”“– подумала я. И ответла:
– Мама – есть.
Затем стала оглядываться в поисках деревянного предмета, дабы постучать – чтоб не сглазить, но, не найдя дерева, постучала себе по голове.
Вообще-то я не люблю подобные расспросы. Но ему я спокойно отвечала, все-таки у него был веский аргумент: сир.
Он вновь нагнулся над прилавком, и снова отрезал крохотный ломтик от того же, неинтересного, который я уже пробовала.
– Мама гдэ? – произнес он очередной вопрос, протягивая мне наколотый на ноже ломтик. – Мама в Исраэль?
Я помотала головой из стороны в сторону.
Задав с двадцать дальнейших вопросов и угостив всего еще тремя ломтиками сыра и двумя оливками, он в какой-то момент торжественно вышел из-за прилавка и, по-хозяйски обсмотрев с головы до ног, произнес:
– Хочешь быть мой жена?
Я попросила стакан воды и всерьез задумалась. Попивая прохладную воду, я тоже оглядела его с головы до ног. Довольно высокий, лет 35-и; лицо, хоть и не обезображено интеллектом, однозначно красивое.
Я оглядела лавочку: на полках вдоль стен стояли вина. Вина – это хорошо. Потом представила себе, как торгую сыром. В глубине лавки – послушные, спокойные детишки, еще совсем крошки, еле ходят, соски сосут, а уже сами нарезают сыры и бутылки от пыли протирают. А я, значит, стою-торгую. Солнышко светит. И только я собираюсь отрезать себе кусочек брынзы, как вдруг раздается грозный голос мужа:
“Не трожь, это на продажу!”
– Я подумаю, – пообещала я властелину сыров и вышла из лавки.
Сейчас думаю, что если бы он тогда отрезал мне кусок сыра побольше, к тому же того сорта, что я хотела, я бы согласилась.
Чтобы четвертый раз за этот день не шагать по неуютной улице Яффо, где уже в течение многих лет кладут трамвайные пути, я от базара решила пойти “в обход”. Про трамвайные пути же многие говорили, что их достроит Мессия, когда придет. А иные – например, иерусалимский муниципалитет – Мессии решили не дожидаться и привлекли к этому делу французскую строительную фирму. По-моему, даже в России с подобыми делами справлялись куда лучше.
Погруженная в такого рода размышления, я дошла до какой-то небольшой круглой площади, где в силу мнимого изнемождения решила снова присестъ. Присела и увидела, что сижу напротив русского книжного магазина, где в витрине красовались двое чебурашек. Чебурашку я увидела впервые за очень, очень долгие годы, и сердце мое сладко забилось при виде знакомых черт и давно забытых продолговатых черных глаз.
“Граждане, готовьтесь, придет Мессия”, – раздалось где-то неподалеку. Я оглянулась по сторонам. Узнала белый фургон и голос обьявлявшего, теперь охрипший, но не лицо: бородатые дяди в вязаных кипах по крайней мере издали все казались мне одинаковыми.
Белый фургон подъезжал все ближе, призывы готовиться к Приходу, раздававшиеся за моей спиной, звучали все громче.
Чтобы окончательно не оглохнуть, я поспешила зайти в книжный магазин, несмотря на свою полную неплатежеспособность.
Больше, чем обилие книг на русском, меня впечатлила сама продавщица, восседавшая за столом между кассой и стопками книг. В больших, чуть затемненных очках, она выглядела так, словно ее заморозили в восьмидесятых и, только что разморозив, бережно поместили сюда. Девяностые и двухтысячные прошли мимо этой симпатичной женщины, не задев и не повлияв.
Чебурашки стояли не только в витрине, но и внутри магазина – десятками. Они занимали несколько полок вдоль стены напротив входа. Когда я взяла одного из них в руки, женщина вдруг сказала:
– Пожми ему лапку.
– Что-что?– переспросила я, не поверив своим ушам. Но она спокойно повторила:
– Пожми ему лапку.
Я удивленно смотрела на нее и моргала, в полной уверенности, что тетя “того”. В конце концов, все окружение, весь город к тому располагал. Тогда она не поленилась встать из-за стола, на шпильках прошла через магазин, покачивая пышной шевелюрой, и, взяв с полки одного из чебурашек, крепко сжала его пушистую ладошку.
– Давай познакомимся, – вдруг произнес чебурашка в ответ на рукопожатие.
Я поспешила взять игрушку у нее из рук и сама повторила сжатие лапки.
– Погладь меня, я такой пушистый, – раздалось из чебурашки.
– Кокетничает! – с восторгом сказала я продавщице.
При следующем нажатии из чебурашки раздался смех, затем он сообщал:
– Щекотно!
Развернувшись к тетеньке, снова восседавшей у кассы, я радостно спросила:
– А материться он умеет?
– Неет, не умеет… – грустно и как-то виновато ответила она.
За последующие десять минут, успев пожалеть о том, что указала мне на говорительные способности игрушки, она жалобно попросила:
– Не надо все время жать..У него кончатся батарейки..
В этот момент на улице начали раздаваться очень странные звуки. Развернувшись к окну, я увидела, как на белый фургон с балкона или из открытого окна некто невидимый мне начал кидать помидоры.
Бородатый в вязаной кипе вместе с рупором залез внутрь машины, на какое-то время замолчав, но минутой позже опять высунулся и, вновь прижав громкоговоритель к губам, снова что-то скандировал, теперь в адрес кидавшего, и речь уже явно не шла о Приходе.
Особо громко вдруг приземлилась на крышу фургона короткая, но толстая палка копченой колбасы. Разгневаный шумом житель дома очевидно был щедр и в состоянии аффекта не мелочился. Палка колбасы начала медленно и лениво скатываться по едва округлой крыше автомобиля.
С секунду помедлив, я поставила чебурашку на место и вышла из магазина. Подойдя к фургону, я поймала палку колбасы в тот момент, когда она, наконец докатившись до края фургоновой крыши, упала вниз.
На балконе второго этажа стоял, в спортивных штанах и халате, мужчина с густыми пепельными волосами – такой растрепанный и сердитый, словно его подняли из зимней спячки.
Немного иврита я все-таки знала, и потому обратилась к разбуженому с вопросом:
– Ата од царих эт зэ? (тебе это еще нужно?)
При этом я помахала колбасой.
Но разгневанный разбуженный был слишком занят перепалкой, и когда из громкоговорителя раздалась очередная реплика, он снял с ноги тапочку и замахнулся. Я подумала: “Он не блефует. Он – кинет” и решила во избежание травм покинуть поле боя. Крепко сжимая палку колбасы, я была такова.
Облака, на короткое время затмившие приятное теплое солнце, снова исчезли. И, несмотря на то, что дело было первого января, а не в середине месяца, вполне довольная качеством манны небесной, я, мысленно запела:
Это было прошлым летом
В середине января
В тридесятом королевстве
Там, где нет в помине короля
***
Зовите меня Леа
Суббота в доме наследства была благоговением и кошмаром одновременно. Благоговением, потому что в этот день могло обойтись без комендантши. За весь день ее можно было не встретить ни разу, отчего все расслаблялись и веселели. Кошмаром, потому что в пятницу вечером помимо немногочисленного постоянного состава прибывали девушки из религиозных школ и других городов. Двухэтажные кровати, обычно используемые нами вместо шкафов – на них возвышались стопки вещей – приходилось освобождать. Все одновременно жаждали дорваться до постоянно кем-то занятых душевых, а между кроватей наступить было некуда от открытых чемоданов, сумочек с косметикой и луж, накапавших с чьих-нибудь волос.
С покусаной палкой колбасы, которую никак не могла осилить, преследуемая все большим количеством иерусалимских кошек, я добрела до Дома наследства в час дня. Когда стояла перед дверями посреди узкой улочки, меня то и дело одолевал порыв присесть, прислонившись спиной к стене, на корточки. Но я опасалась, что тогда кошки съедят и колбасу, и меня.
Вскоре подошла Сигалит, хрупкая девушка из Лос-Анжелеса, которую я считала – и до сих пор считаю – единственным нормальным человеком, с которым довелось познакомиться в Иерусалиме.
Она держала в руке красивое красное яблоко, и я заподозрила, что на другом конце Иерусалима, в другой хабадский фургон, сегодня кидали яблоками.
Вход в Доме наследства представлял из себя нечто вроде двойной двери. Снаружи имелась плетеная калитка. Отпиралась она только ключом, или нажатием кнопки изнутри. За ней была вторая, обыкновенная деревянная дверь, которая часто по неусмотрению или из-за устаревшего замка до конца не захлопывалась и то и дело оказывалась полуоткрытой или попросту распахнутой.
Потому, придя слишком рано и стоя перед входом, мы видели пустые кровати, манившие, как оазис в пустыне, и, прислонясь спиной к стене, не чаяли дождаться открытия. Также мы видели, как по пустому помещению первого этажа пару раз прошла туда-сюда комендантша. С очень деловым видом она взяла телефон и описала несколько кругов в прихожей, затем поставила телефон на место. Решив больше не делать вид, что нас не видит, она подошла к калитке и, растянув губы в улыбке, произнесла:
– Открытие через час.
– Мы знаем, – ответила Сигалит. – Просто ждем.
Комендатша резко развернулась к нам спиной и вдруг побежала вверх по лестнице мелкими, быстрыми шагами , неожиданно рассмеявшись на бегу.
К счастью, в эту пятницу почти никто не приехал. Когда мы часом позже наконец добрались до кроватей, то сразу буквально рухнули. Лежа снять с себя сапоги было не так-то просто, но, едва покончив с этим, я уснула.
И приснился мне престранный сон. В этом сне иерусалимский трамвай был достроен и ехал вовсю. Тут и там вместо билетных автоматов стояли банкоматы, и я бегала от одного к другому, толкая в них карточку Deutsche Bank, но и в трамвае снять деньги никак не удавалось.
В вагоне ехала группа от французской строительной фирмы, парни и девушки, по виду скорее интеллектуалы, чем строители, но все в строительных касках. Они весело пересмеивались, до моей беды им дела не было. То и дело целовались, отчего сидевшие неподалеку “пингвины” взвывали и прятали лица в ладонях.
И вот, когда трамвай начал подниматься по какой-то крутой горке, я вдруг заметила, что у одного из окошек сидит тренер немецкой футбольной команды Егги Лев и с отсутствующим видом смотрит на улицу.
– Was machen Sie denn hier?– спрашиваю я его. (А Вы что здесь делаете?)
Он лишь легонько пожимает плечами. Как всегда кажется грустноватым.
Я подсаживаюсь к нему. Он дальше смотрит в окно.
– Joggi, du bist nicht zufällig Jude? (Егги, ты случайно не еврей?) – спрашиваю я.
– Не знаю, отвечает он.
Вдруг я замечаю, что трамвай ведет комендантша Дома наследства.
Она оглядывается, смеется, как дьявол, и я понимаю, что из этого трамвая нужно как можно скорее выйти.
Во время следующей остановки я вскакиваю, говорю:
– Joggi, komm, wir müssen hier raus! (Егги, пойдем, выходим отсюда!)
Тяну его за руку, но он весь как ватный, полумертвый. Когда двери снова захлопываются, трамвай едет дальше, а за окном вновь мелькают бежевые строения, я в ужасе: а вдруг больше не остановится? Но он остановился. Не медля, я выскакиваю. Улица Яффо. Почему-то пуста. Я смотрю вслед исчезающему из вида трамваю и вдруг осознаю: Егги уехал. От этой мысли меня во сне охватывает настолько реальное ощущение горя, что я просыпаюсь.
–Тьфу, бред какой, – прошептала я, открыв глаза.
Повернувшись на бок, я снова стала думать о “новогоднем сюрпризе”.
Как выяснилось много позже, причиной моих мучений была всего лишь программная ошибка. Какой-то недотепа-программист не предусмотрел переход через десятилетие – с 2009-го на 2010-й год. Этой ошибки опасались в 2000-м году, всем советовали запастись на первое время наличными, но уж никак не в 2010-м. В некоторых мюнхенских банкоматах через непродолжительное время ввели специальную функцию, которая корректировала ошибку, и на лавину звонков и Mail-ов отвечали: “А Вы вставьте карточку в определенный банкомат и все будет в порядке”. Но во-первых, я этого еще не знала, а во-вторых, соответствующего банкомата под рукой как-то не было.
Сигалит сидела в кровати, развернувшись к окну, где виднелся знаменитый золотой купол. В одной она руке держала зеркало, а второй интенсивно что-то делала со своим лицом.
– Сигалит!..– зашептала я громким шепотом. – Сигалит!
Она, чему-то усмехнувшись, вдруг резко развернулась. Лицо ее, все кроме глаз, было покрыто толстым слоем светло-зеленой маски.
– Бу!– сказала она.
Я бы с удовольствием снова уснула, но пятничный вечер и суббота в Доме наследства состояли из обязательной программы.
Сначала пионеры – то есть мы – вместе шли к Стене Плача.
На площади перед Стеной Плача, спешно помолившись, тусовались с кислыми мордами. Но сразу сделаю оговорку, дабы не разгневать любимого Всевышнего: молиться в пятницу вечером было тяжело, т.к. создавалось впечатление, что весь Израиль и все Соединенные Штаты, нарядившись, приходили сюда.
Жаждущие Господа образовывали плотную толпу. В нос то и дело попадал чей-нибудь шампунем пахнущий локон, на ноге плясали хасидята на тоненьких ножках, а хасид-отец семейства, на площади случайно врезавшись Вам плечом прямо в грудь, подпрыгивал, как ошпаренный.
Пробираясь сквозь плотную толпу, мы натыкались на обитателей мужского Дома наследства. Они выглядели пободрее – в их доме не царил гестаповский режим.
Темнело, толпа редела и сходила на нет. Освещенные каменные здания выглядели на фоне темного неба, как голливудские декорации, и требовалось осознанное усилие, чтобы напомнить себе о древности окружения.
Вам постепенно становилось хорошо, но тут появлялся Джефф Зайдел.
Ростом он был, казалось, метр сорок сантиметров. Волос, казалось, не было вовсе: ни бровей, ни ресниц, ни на голове.
Эти не совсем оптимальные внешние данные он старался компенсировать эксцентричной манерой одеваться: обычно носил какие-то странные лакированые ботинки, наполовину белые, наполовину черные, и особо широкополые шляпы.
От человека, одетого таким образом, ожидаешь чувства юмора и мягкости. Но – нет. Он жаждал власти и повиновения, повышал голос и надрывно кричал, a главное – обожал расставлять людей в шеренги.
Великой его задачей было распределять молодых людей на ужины и обеды – в семьи, которые в пятницу вечером и субботу днем открывали свои дома для незнакомых молодых людей. Мероприятие это я не любила. Даже теперь, когда “дармовое” питание вдруг оказалось единственным возможным.
Процедура распределения была торжественной, Джефф Зайдел учинял его с громогласностью и решимостью фельдмаршала. Казалось, речь шла не об обедах в пятницу вечером, а о сверхважной военной операции, решающей судьбу государства.
В своей маленькой крепкой руке он сжимал сложенный листок бумаги, но то не была карта Страны с окружавшими ее враждебными государствами и планом военных действий по пунктам. Это был всего лишь список семей, желавших субботних гостей.
– O.K. guys wie start.. NOW! – обьявлял он и окидывал группу людей взглядом прищуренных глаз. – Все встаньте передо мной, я должен всех видеть! Я сказал, Я ДОЛЖЕН ВСЕХ видеть! Так.. – снова прищуривается. – Ты, ты, и ты.. – указывал он пальцем.
Тут раздавались высокие девичьи голоса:
– Но мы вместе! Мы втроем!
– Опять вы мне все перепутали! Вы мне все перепутали!– в такой момент он мог затопать. – Встаньте здесь, в стороне. Вы, Вы и Вы идете к Шварцам. Нет, стоп! Вы идете к Вайссам! А также ты, ты и ты..
В этот момент я каждый раз вспоминала один детский анекдот, рассказаный мне в барнаульской художественной школе:
– Сегодня будем есть пельмени!
– Урра!
– Ты, ты и ты..
– А можно я?
– Можно! На фарш!
Так, одни дома находились здесь же, в Старом Городе, а другие за тридевять земель… В одних устраивали “пир на весь мир” в богатой гостиной, а в других в тесной кухне подавали худую куриную ножку, и в обстановке напряженного молчания вы спрашивали себя, зачем эти люди вообще приглашали субботних гостей… – Джефф Зайдел считал, что у него была власть.
Указав на вместе стоявших: Сигалит, меня, Лори, Лею I и Лею II, он объявил фамилию: “Machlus!”, что означало сорок минут быстрой ходьбы в одну сторону, по темноте через арабский район.
“Таки на фарш”, – подумала я.
– Oh no, not tonight, – прошептала Сигалит.
– Но мы не успеем вернуться! – восстала Леа I. – Дом наследства закрывается в полночь!
– Они недовольны! Они опять недовольны! – затопал Зайдел и схватился слева и справа за край своей широкополой шляпы.
Мененджер обоих Домов наследства, мужского и женского, решил заступиться:
– Может, поближе?
Неожиданно его заступничество помогло. И мы попали в гости к миссис Фокс-Ашрэй.
…Миссис Фокс-Ашрэй было хорошо за семьдесят, ее мужу – тоже
– Так, – обратилась она к девушкам, указывая на стулья со “своей” половины стола, – а вы – сюда.
На первое были салаты, холодная рыба, маринованные баклажаны. С радостью я увидела, что можно будет вкусно поесть…
Пока я наслаждалась салатом, миссис стала по очереди спрашиватъ у присутствовавших их еврейские имена. Оказывается, даже у Лори таковое имелось.
– Леа, – скромно ответила она.
Леа I и Леа II, естественно, тоже представились Леями.
Для меня же это дело за последние недели стало дилеммой. В то время, как все вокруг из Дженифер и Скарлет с легкостью становились Эстэр и Меирами (процесс выбирания еврейских имен даже был какой-то особой радостью, словно жизнь – театр, где наконец-то сам можешь выбрать желанную роль)…
В то время, как Аня, тоже проживавшая в Доме наследства, наотрез отказалась от имени Хана и стала Бэллой, а Даша – Рахелью, отыскать подходящее еврейское имя для меня оказалось задачей не из легких. Всему виной была моя русская физиономия.
Много раз я ставила этот вопрос на повестку дня, точнее, вечера – на кухне в Доме наследства.
– Может, Рахель? – спрашивала я, сидя на табуретке и листая цветную книжку “Библия для малышей”. Тогда я поднимала взгляд на подруг.
– Рахель, – задумчиво произносила одна из них, глядя на меня. Тогда оборачивались и другие и тоже задумчиво произносили:
– Рахель..
Сначала все подавляли рвущийся наружу смех, кончалось это взрывом хохота. Я тоже смеялась – до слез.
– Понимаешь, – говорила Бэлла, до возраста десяти лет жившая в России, – есть персонажи библейские, а есть – из русских народных сказок.
– На Василису Премудрую потяну? – скромно спрашивала я.
– Не только на Василису, на избушку потянешь! – уверяла Бэлла.
Конечно, дня три после такого “собрания” она упорно называла меня Рахелью. Голос мои хрип, вместо смеха вырывался лишь жалобный надрывный стон, шеки болели.
Ор означает свет, и потому Светы, приезжавшие сюда, обычно становились Орами. Но от имени Ора, казавшегося мне грубым, я отказывалась категорически. Единственным, нравившимся мне по звучанию , казалось “Леа”, но так как в Библии Леа была нелюбимой женой, я медлила.
Миссис Фокс поспешила заверить всех троих Лей:
– О, замечательное имя – Лея. Эта женщина (имея в виду библейскую Лею) могла влиять на свою судьбу при помощи молитв.
– А разве не все мы можем влиять на свою жизнь при помощи молитв? – спросил один из юношей.
– Все, – ответила миссис Фокс, – но Леа – особенно.
“Замечательная штука,– подумала я, – влиять на свою судьбу при помощи молитвы”.
Поэтому, когда очередь представляться своим еврейским именем дошла до меня, я уверенно ответила:
–Леа.
Подруги посмотрели на меня.
“Да, да – Леа”, – сказала я им.
Вечером в Доме наследства в руки мне попал листок с напечатанной на нем субботней программой.
17:30 – Meeting rabbi Jeff Seidel in front of the Kotel,
гласил он.
– Рабби Джефф Зайдел? – удивилась я. – Рабби Джефф Зайдел? Неужели этот тип – раввин?
– Да, – ответили мне.
Потрясение мое было велико, слишком явно нарушал Джефф Зайдел самые элементарные и важные заповеди. Нельзя, например, публично обижать или унижать людей, в то время как последнее было неотъемлемой частью его распределительной программы. Я вспомнила, как только сегодня он в присутствии всех надрывно орал на обеих Лей, Лори, Сигалит и меня. А послать девушек через арабский район после наступления темноты, тем самым подвергая опасности? К счастью, похода этого удалось избежать.
Таковы были последние мысли того долгого дня, и последовавший сон обыгрывал их.
…А приснился мне аукцион, где один американского вида толстячок, то и дело от души ударяя молотком, продавал титул(ы) раввина.
В публике царило оживление, пингвины и покупатели в штатском выкрикивали цены, и, хотя никто из присутствующих не курил, в зале клубился дым, как в немецких пивных до запрета курения.
Неуместный дым, возможно, был навеян гравюрой “Аукцион” какого-то французского художника, современника Эмиля Золя, уделившего табачным облакам не меньше внимания, чем развеселой разношерстной публике.
Оттого же, наверное, присутствовала на аукционе в моем сне Нана, актриска, героиня романа Эмиля Золя.
Но жаждущие титула раввина ее присутствием не смущались, а бодро выкрикивали цены. Одни не шли дальше трехсот долларов, иные не жалели десяти тысяч. Выходило, что абсолютно одинаковые грамоты с титулом раввина уходили за очень разные цены.
– Продано! – то и дело кричал американского вида круглячок, раздавался удар молотка, и новоиспеченный раввин бежал вверх на невысокую сцену. Имя его вносилось в грамоту, аукционист жал ему руку, и начиналась продажа следующего титула, следующей грамоты, ничем не отличавшейся от предыдущей.
Присутствовавшая Нана тоже то и дело выкрикивала суммы.
“Неужели она тоже хочет быть раввином?” – удивилась я во сне.
Но ее предложение аукционист проигнорировал, что придало сну, и без того очень четкому, дополнительную правдоподобность.
Табачная дымка поредела, приподнялась, и я узнала сидящего недалеко от нее тренера немецкой футбольной команды Егги Лева.
В отличие от остальной публики – сосредоточенно следившей за торгом, эмоциональной, суетливой – он был абсолютно спокоен и не заинтересован в происходящем, словно посажен сюда против воли.
Сразу после того, как я узнала его, аукционист вдруг нагнулся вперед и прокричал:
– Herr Löw, а Вы хотиле быть раввином? Хотите титул? Забесплатно!
Лев пожал плечами, но весь зал, развернувшись на него, вдруг зааплодировал, тем самым вынуждая принятъ предложение. Лев скромно прошел через зал, поднялся на сцену. Нана приблизила к глазам театральный бинокль.
Аукционист сначала долго тряс руку тренера. Затем показал грамоту зрителям, на что они захлопали еще сильнее. Новоиспеченный раввин Лев свернул грамоту трубочкой и спустился со сцены.
– Бороду не обязательно! – сообщил ему вслед аукционист.
Нана, до этого к апатичному Леву особого интереса не проявлявшая, двинулась к нему. Она отказывалась распрощаться с мечтой о титуле и решила попробовать перекупить грамоту.
И вот Нана, единственная женщина в зале, к тому же легкого поведения, пробиралась сквозь толпу религиозных евреев, шурша пышными юбками конца девятнадцатого века. Одной рукой придерживая платье, другой шляпку.
Какие-то пингвины при виде глубокого декольте и вываленных белых грудей негодующе качали головой. Иные радовались, оживлялись и клали ей руку на попу – жадно, с расставленными пальцами, дабы захватить максимальную площадь. В ответ на это Нана тут же ударяла их по руке.
Неподвластная мне камера сна на мгновение показала происходящее на сцене. Аукционист вносил в очередную грамоту имя, рядом стоял с чрезвычайно важным видом Джефф Зайдел и торопил его.
Нана в это время говорила с Егги, и, хоть голоса их и утонули в толпе, содержание разговора угадывалось. Тряся позолоченным кошельком, она указывала на Еггину раввинскую грамоту. Егги же наконец-то улыбнулся, глаза его загорелись, взгляд блуждал по лицу Нана, на секунду задержавшись на губах и несколько раз упав на пышную грудь.
…Проснулась я в четыре утра в субботу от звуков, доносившихся из мечети Аль Акса. Все спали, чья-то рука в смешной пижаме со слониками на роликах свешивалась до пола. Я села в кровати и посмотрела в окно. Через стекло представлялся вид, многим известный с открыток и плакатов: над золотым куполом и округлыми крышами Старого Города поднималось солнце.
Независимо от того, какая погода держалась всю неделю, в субботу всегда сияло безоблачное, бирюзовое небо. Часам к десяти все улочки и маленькая площадь Старого Города переполнялись принарядившимися обитателями, виденными-перевиденными, одними и тем иже, давно намозолившими глаза. Иврита почти нигде не было слышно. Только английский – обнесенный каменной стеной Старый Город был своего рода американско-арабской деревней.
В двадцать минут одиннадцатого обитатели Дома наследства вяло пересекали площадь перед стеной плача, заранее “радуясь” очередной встрече с Джеффом.
Вернувшись с обеда из далекого далека, куда мы – на этот раз непредовратимо – были усланы Джеффом Зайделем, я сказала всем:
– Присоединюсь к вам в Доме наследства через пару минут.
В Старом Городе был армянский магазин, где религиозные евреи в субботу брали продукты в долг.
Я зашла в магазин, где в долг приобрела банку пива и две сигареты.
– Вы ведь живете в Старом Городе! – сказал старый продавец. – Не надо Вам публично курить в субботу.
– А я спрячусь,– ответила я, радостно засовывая сигареты в карман рубашки.
Выйдя из магазина, я осмотрелась в поисках убежища. Налево уже начинался арабский район, и я спряталась за аркой, где проходила невидимая граница. Так, стоя в углу, я принялась курить и пить пиво. Но удовольствие продлилось недолго, так как из сумрачного прохода то и дело стали выбегать обитатели арабского района, то бишь арабы. Показывая на меня пальцем, они что-то по-арабски сообщали соплеменникам, на что те тоже выбегали из сумерек. Все это явно отличалось от той нирваны, в которую я надеялась окунуться с сигаретами и пивом, и мне пришлось покинуть убежище за аркой.
Теперь с открытым пивом и еще горящей сигаретой я шла по субботнему еврейскому кварталу. К тому моменту я уже знала почти весь лабиринт старого города как свои пять пальцев. В моей голове мелькнуло, как в рекламном ролике, новое возможное убежище. Выбрав самый пустынный из путей, я ускорила шаг.
В какой-то момент я воровато обернулась по сторонам и, не останавливаясь, поднесла сигарету ко рту. Затем закрыла глаза и жадно, неженственно затянулась.
А когда, уже выдохнув дым, снова открыла глаза, то увидела стоявшего посреди улицы “пингвина”. Внезапным своим появлением и кошачьими глазами он напомнил кота Бегемота из “Мастера и Маргариты”. Вместо того, чтобы взглядом выражать негодование по поводу пива и сигарет, отвести глаза или отскочить в сторону, как это подобает “пингвину”, он стоял и по-кошачьи улыбался, несколько раз обсмотрев с ног до головы. Казалось, он не просто не осуждал, а одобрял и приветствовал женщин и девушек, среди религиозности и чопорности Старого Города не гнушающихся курением и питьем.
Он однозначно кого-то напоминал, но кого? Вдруг кто-то окликнул его:
– Rebe!
Выходит, и он раввин? И вдруг я вспомнила, где его уже видела: в своем сне прошлой ночью, на аукционе, где торговали грамотами с титулом “раввин”.
Свернув на другую улицу, я мгновенно забыла о нем, еще не зная, что увижу снова.
Журналистка из Франции Далия уезжала на следующее утро, в воскресенье. Ее пребывание в Доме наследства ограничилось одним лишь вечером, и одной лишь ночевкой. Я искренне завидовала ей, когда она, покидав свои вещи в легкую спортивную сумку, посмотрела на часы и сказала:
– Пора обратно в Тель-Авив.
Узнав, что в доме находится настоящая журналистка, наша домомучительница засуетилась. Что тут общественная работа в виде сводничества, перезвонок, посещения занятий и попыток организовать театральную группу еврейских женщин. Все это лишь кошкины какашки, тщетное подпрыгивание на стульчике по сравнению с возможностью засветиться в газете. Она засуетилась настолько, что, казалось, потеряла голову.
Время было пятнадцать минут девятого. В обычные дни она, убедившись, что кто-то стоит под душем, сломя голову бежала отключать горячую воду. Отопление было центральное, и потому намыленные имели честь смывать шампунь ледяной водой. Затем великодушная комендантша спешила выставить подопечных за порог независимо от погоды, иногда под дождь или град, и пискляво желала прекрасного дня, закрывая дверь перед носом.
Но в это воскресенье она заметалась между кроватями и, то и дело косясь на журналистку, принялась напевать.
– Ну, подпевайте! – призывала она.
Я и Сигалит, сыграная команда, машинально переглянулись. Домомучительница представилась Далии как “House mohter” – “мать дома”, что у меня лично вызвало ассоциации с борделем. По-прежнему напевая, она снова убежала вниз, а когда вернулась, то с улыбкой присела на одну из кроватей и склонила голову набок. Когда Далия вышла из ванной комнаты, она объявила:
– Кто хочет завтракать – внизу есть хлеб с маслом и кофе.
Обрадовавшись, все Леи, Сигалит и Лори собрались поживиться, мотивы внезапной щедрости нас не интересовали.
Но Далия, едва заметно кивнув в сторону разволновавшейся комендантши, по-французски сказала мне:
– Во Франции таких убивают. Один голос чего стоит. Идем завтракать в кафе, я приглашаю.
Старый Город жил своей утренней жизнью. Маленький зеленый комбайнер собирал выставленные на улицу пакеты с мусором. По ужайшим улочкам между домов из бежевого камня бегали кошки.
Было еще рано, а по моим понятиям – безумно рано. Вокруг кипела жизнь, Старый Город кишел туристическими группами, а я сидела за столиком кафе с дефективно-отсутствующим видом. Как жертва кораблекрушения в первые минуты на острове.
– Улица такая-то, здесь римляне в таком-то году до нашей эры…
Туристические группы чередовались со знакомыми обитателями старого города в неравной пропорции: на три группы – один знакомый обитатель. Причисляя себя к последним, я вдруг почувствовала нечто вроде претензий собственника: в зависимости от языка, на котором говорил экскурсовoд, я то разваливалась в кресле, то подбирала ноги, скромно отвернувшись к столику. (Россияне, французы и итальянцы, конечно, пусть приезжают, но немцы, с их неизменными шарфиками а ля Арафат вокруг шеи…)
–А ведь у тебя скоро день рождения, – сказала Далия, поднося к нашему столику второй полный кофейник и молоко в картонном стаканчике.
– Не напоминай, – махнула я рукой.
Мимо террасы гордо промаршировал Джефф Зайдел в одной из своих шляп, настолько широкополых, что я вдруг вспомнила о Незнайке.
Я смотрела ему вслед, как он шел среди оживленных, в этот утренний час еще бодрых туристов. Намного ниже большинства, весь в черном, он с напущенной деловитостью рассекал толпу. По всему видно было, что он не просто имел по отношению к Городу абстрактные претензии собственника – он ощущал себя чуть ли не хозяином Иерусалима.
Я глотнула кофе, снова подняла глаза и с легкостью нашла среди пестроты маек и бежевого камня маленькую черную кляксу. Странно, что даже в те моменты, когда он, наливаясь краснотой, махал коротенькими ручками и расставлял нас в шеренги, он не вызывал у меня такой неприязни, как теперь.
Я физически ощущала, как ненависть – это отвратительное чувство – свинцовым холодом растекалась по моим жилам именно в эти секунды.
– Tu te sens mal? (Плохо себя чувствуешь?) – спросила Далия.
Я пожала плечами и вдруг заметила, что пальцами надломила последнюю сигарету, так и не закурив.
Далия как-то странно посмотрела на меня, она уже сидела, как на иголках, порывалась уходить, тем более что от моей вечерней веселости и приколизма не осталось и следа, была только каждоутренняя занудность и трагизм.
В сторону нашего столика смотрел хозяин этого преуспешного кафе. Он был старый, и смотрел туповато, нагло и неотрывно, из-за чего на несколько секунд тоже стал объектом моего кипения:
“Ах ты хрыч, – думала я, – каждое утро уставляться – это в порядке, а чтобы хоть раз хоть чем-то угостить – фиг, как говорится, с маком, выкуси-накуси!”
Негодующе отведя глаза, затем снова взглянув на него и убедившись, что полусенильный старик по-прежнему смотрит, я даже вспомнила какую-то детсадовскую поговорку: “За просмотр деньги платят!”
“А комендантша?!– вдруг подумала я. – Почему в общепризнанном эпицентре святости, в старом городе Иерусалима, не меньше, чем в других местах мира, процветает очевидное г-о? А может, может даже и больше? Неужели нужно ждать прихода какого-то Мессии, чтобы наступило сиятельное торжество добра, а пока он не придет, по солнечному старому городу будет бегать злой незнайка Джефф Зайдел, а комендантша – вверх-вниз по лестнице, от душевых до центрального выключателя горячей воды и обратно?..”
– Ты уже не голодная? – спросила Далия.
– Неееет, – ответила я сытым басом. Хотелось добавить: “Ты это, приходи, если что”.
…Далия прекрасно владела локтевой техникой и садиться в израильские автобусы умела. Причем получалось это у нее само собой, играючи, без напряга и элегантно.
В последний момент, уже завидев автобус, Далия сунула мне какой-то конверт. Эта хрупкая девушка одной из первых вспрыгнула на высокую ступеньку передней двери, даром маленький ешибохер в широкой шляпе и смуглый израильский подросток норовили пролезть перед ней.
Я махала ей рукой и улыбалась, пытаясь сгладить свою утреннюю дерьмовость, а когда автобус отъехал, опустила глаза на конверт. И тут мне за уже упомянутую утреннюю дерьмовость стало по-настоящему стыдно: на конверте фломастером было написно “Леа”, а вокруг нарисованы клеем и обсыпаны блестками сердечки-цветочки.
Я по-варварски разорвала конверт, разрушив сие произведение, и обнаружила внутри 550 шекелей и музыкальную открытку “jom oledet” – с днем рожденья.
К тому, что шекели по сравнению с благородно-бледными евро и зелененькими долларами выглядели, как игрушечные, я на тот момент уже привыкла. Но внезапное приобретение пестрых бумажек не изменило моих планов на то утро.
Деловито маршируя, я направлялась в одну из приглянувшихся мне галерей, с целью предложить свои рисунки на продажу. В стране, где культура изобразительного искусства в связи с древним запретом как таковая отсутствовала… И за редким исключением, подтверждающим правило, уровень работ был несравненно ниже, чем в Америке, Франции и Италии… В стрaне, где примитивизм являлся не временным модным движением, а зачастую единственной доступной художникам формой выражения. И грубо соседствовал с соцреализмом советской школы, бесцветным, написанным не красками, а разными оттенками серого. В общем, я рассчитывала положительно выделиться на этом фоне.
Но покурить мне было тоже невтерпеж, и потому, спеша к успеху и известности, я свернула в одну из арабских лавок рядом с Яффскими воротами.
– Сигария ахат, – сказала я, с детской важностью положив на прилавок деньги – вновь обладать небольшим количеством таковых оказалось блаженством.
Но вместо того, чтобы, встряхнув упаковку, дать мне самой взять сигарету, арабский продавец засунул пальцы в пачку и, вытаскивая, впился грязными ногтями в бежевую полоску фильтра .
На улице, так и не закурив, я спросила себя: “Интересно, он моет руки, сходив в туалет? Два раза с мылом?”
Решив, что парой минут раньше он этими же пальцами держал свой темный грязный член, я кинула купленную сигарету в кусты неподалеку от Яффских ворот.
Вот как хотелось, но все не удавалось мне в то воскресное утро получить маленькую порцию никотина, и оттого все больше хотелось… И потому, издалека завидев на улице Яффо парня, который со слишком явным удовольствием курил, почувствовала, как у меня задергалась мышца сбоку на шее.
Вот этот парень – по его виду непонятно было, восемнадцать ему или тридцать – и оказался владельцем галереи, куда я направлялась. Еще не зная этого, я попросила прикурить.
Завораживающий щелчок зажигалки, первая затяжка, приятная слабость в ногах и подрагивание пальцев…
Мы зашли вместе в его галерею.
– Хочешь кофе? – спросил израильтянин-галерейщик.
Я так удивилась, услышав настоящий иврит, словно напрочь забыла, что Иерусалим находился в Израиле. (В Старом Городе я привыкла слышать только английский или арабский.)
В просторной комнате за галереей удвоилось впечатление, что я совершила межпланетное путешествие: покинув Старый Город и придя сюда – за пять минут.
Из ноутбука, стоявшего на полу рядом с одним из диванчиков, певец группы “Этникс” хрипло повествовал о солдатском бытии. Рядом, под пепельницей – стопка “Плэйбойев”.
Я чуть было не села на большую черепаху, по цвету так подходившую к дивану. С ее панциря на меня смотрели буквы кирилицы, по-детски заглавные, несмывающимся маркером: “Век свободы не видать”.
“Ничего себе”, – подумала я. И спросила:
–Ты что, говоришь по-русски?
– А, это? – произнес Хен – так звали галерейщика. – Это один мой друг постарался, Леха.
В тесном туалете, который закрывался на допотопный огромный крючок, тоже имелись следы Лехи. С угла раковины на меня снова смотрела кирилица.
Там лежал “Справочник по элементарной физике”. Похоже, он был у Леши туалетным чтивом.
“Ух ты, – подумала я. – Во дает Леха”.
Когда я вышла из туалета, Хен уже вовсю листал рисунки в папке А4, которую я сунула ему в руки перед тем, как пошла в туалет.
– Да, ты умеешь рисовать, – сказал он.
Хотелось ответить нечто вроде: “Фирма веников не вяжет”.
– А почем ты думала их продавать?
–Три рубля кило, – ответила я.
Хен как-то удивленно посмотрел, и я на всякий случай пояснила:
– Шутка.
В этот момент черепаха “век свободы не видать” вдруг поползла мне по ногам. Я решила не отвечать на вопрос о цене, так как помнила, что сумма, названная, скажем, шефом в рекламном агентстве или покупателем, будет всегда выше той, что назову я.
Но Хен, взяв из папки один из рисунков, вдруг сказал:
– Шекелей тридцать?
– Что?!!– невольно выкрикнула я. – В Европе я похожие рисунки продавала за 300-400 евро!
– А я в Америке продал картину за 20 тысяч долларов, ну и что? Все равно здесь ее и за 100 шекелей никто не купил бы. Люди или вкладывают в имя, или…
– Или? – спросила я.
– Или сделай что-нибудь цветное, большое.. Желательно женщину, желательно с длинными рукавами.
“Вот это да,– подумала я, – таких критериев изобразительного искусства я еще не слышала”.
– Если хочешь, краски я тебе дам, – щедро предложил Хен и принес коробку с ссохшимися, потрескавшимися красками, местами покрытыми не то плесенью, не то пылью.
“Еврейские красочки”, – подумала я.
– Хочешь, дам тебе и кисти? – спросил Хен.
– Нет, спасибо, я могу только своими, – поспешила ответить я.
К двум часам дня была готова “Рахель, читающая сидур” (молитвенник).
Или, если хотите, “Сара”. Во всяком случае она была явной еврейкой: глаза немного навыкат, хоть и опущеные в книгу, обрамлены черными ресницами. И зачем-то я нарисовала высоко поднятые брови, что превращало ее, прямо скажем, в высокомерную жидовку. Мне казалось, что границу к антисемитским карикатурам из Stürmer’а тридцать девятого года я все-таки не переступила, но явно паслась неподалеку.
Сама работа мне скорее нравилась, по крайней мере хотелось смеяться, глядя на собственное произведение. И все же сказала себе: нет, так, конечно, дело не пойдет.
Во время второго захода, словно ударившись в другую крайность, я сделала ее скуластой блондинкой, даже чуть раскосой. Одарила пышной грудью – конечно, никакого декольте, и, конечно, длинные рукава. Всем своим видом моя крепкая северянка клянчила в руки серп и молот, но вместо этого получила тот же сидур. На заднем плане, на высокой такой тумбочке, семисвечник.
Для пущей убедительности – цепочку с шестиконечной звездой ей на шею.
Получилась “Василиса, читающая сидур”.
В четыре часа дня сие произведение уже висело – украшало, если хотите, пресловутую улицу Яффо. Галерейщик Хен вывесил ее в вертикальном ряду картин рядом с входной дверью. Наклонив голову, я пятилась, и, уже выйдя на проезжую часть, продолжала смотреть на Василису.
А к вечеру достала со дна сумки книгу “иврит для начинающих”, которая оказалась составленной ну очень интересным образом, являя собой апофеоз маразма и абсурда.
Нужными элементарными понятиями там, как говорится, и не пахло. Зато уже во второй лекции зачем-то были перечислены названия сказок:
кот в сапогах – хахатуль бапагамаим,
белоснежка и семь гномов – шилгиа вэ шив’ат хагамадим,
алиса в стране чудес – алиса бээрец хафлаот и т.д.
Ну конечно – что еще нужно знать приезжему или иммигранту, чтобы осилить лабиринт повседневности! Хотите выпить кофе, найти отель, закупить продуктов или снять машину – объясняйтесь на пальцах. Зато, гордо оперевшись на нераспакованный чемодан, вы можете вдруг и как бы невзначай выдать: хахатуль бапагамаим – кот в сапогах. А затем – снова на пальцах – добавить: не пробегал?
Во второй же лекции перечислялись пять чувств человека, первым из которых было названо осязание. Осязание: хуш хамишуш.
А затем глагол лаарог – убивать.
Тоже очень важно для первых шагов в новой стране, не правда ли?
Вообще из этого самоучителя создавалось особое впечатление об Израиле: кот в сапогах здесь соседствовал с Алисой, регулярно посягая на ее жизнь – лаарог. В то время как семь гномов осязали белоснежку, от удовольствия нашептывая: хуш ха мишуш, хуш ха мишуш
Вытирая со лба капли пота, я то и дело закрывала самоучитель и вертела книгу, осматривая со всех сторон. Словно отказываясь верить, что подобная вещь существует на этом свете. С ярко желтой обложки на вас гордо смотрели имена составителей: Сара Мендель и Григорий Шмендель.
– Продали, уже продали! – сигналил Хен издалека, когда я шла по улице Яффо на следующее утро в понедельник.
Я подошла, и он купюрами по 20 и 50 отсчитал 200 шекелей. Затем сложил втрое и сунул мне их прямо в карман джинсовой юбки. Как и днем раньше, я по его приглашению зашла в галерею. В стекле рамки напротив входа отражались ленивые “чуваки” с кирками – укладчики трамвайных рельсов. Сегодня они и вовсе не ударяли по асфальту, а только разгуливали по улице Яффо, перекинув орудие труда через плечо. Регрессия была налицо: “Завтра просто сядут и будут сидеть,– подумала я, – а послезавтра – лягут”.
– Нарисуй еще одну такую, – начальственно произнес Хен, и мы пошли пить кофе.
В следующую минуту мне довелось живьем увидеть того самого Леху, уже ставшего для меня легендарным. Я заочно уважала его за чтение “Справочника по элементарной физике” в туалете, но… Во-первых, имя Леха подходило ему примерно также, как оно подошло бы Еггипетскому фараону. Как-никак, когда днем раньше я услышала “Леха”, мне отчетливо представился некто Иван царевич, но взору моему предстал загорелый, смуглый, ежиком стриженый израильтянин.
Во-вторых, он снова мучил черепаху.
Вообще-то, сама черепаха не подавала признаков страдания. Лапы ее безучастно свисали вниз, и она как ни в чем не бывало вертела головой, когда Леха несмывающимся маркером увековечивал на ее панцире очередной мат. По вдохновенному выражению Лехиного лица было видно, что он очень гордился знанием русского ненорматива. В то время как “век свободы не видать” было написано “вкруговую”, вдоль подола панциря, заборное слово из трех букв Леха старательно-заглавно выводил в самом центре.
Увидев меня, Леха поздоровался, скрипящим маркером вывел крючочек над “и” и отпустил черепаху. Слово из трех букв медленно поползло через комнату.
На этот раз вместо кофе с молоком я пила пиво, несмотря на утренний час. Леха принялся говорить со мной на ломаном русском, а я, допив бутылку, вдруг вспомнила о факте существования секса.
– Хватит флиртовать, – вмешался Хен, – ей надо идти рисовать.
Леха проигнорировал замечание, но неосозанно. Он по-детски увлеченно рассказывал о клубе, в котором крутят современные российские фильмы.
– Давайте сегодня вечером пойдем? – предложил он.
В шесть часов вечера я ждала Леху на улице…
Еще издалека, завидев Лехину машину, я почувствовала, что это она – как мне показалось, она как-то по-особому ехала. И оставалось только убедиться, что я угадала, когда через лобовое стекло я завидела уже знакомые бычью шею и кожаную куртку.
– Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, – сказал Леха, когда я садилась в машину.
– Вообще-то, оно уже село, – ответила я, и мы поехали.
Клуб современного российского кино представлял из себя комнату, уставленную рядами пластиковых стульев. Мне почудился специфический запах российского детского сада (запах хороший). Сходство с детским садом усилилось от самодельных стенгазет с фотографиями членов клуба на одной из стен. Также висели плакаты с российскими киноактерами. Причем цены плакатов варьировались, под ними висел следующий список:
Гурченко – 7 шекелей
Леонов – 3 шекеля
Куравлев – 7 шекелей
Боярский – 10 шекелей
Янковский – 15 шекелей
Миронов – 10 шекелей
Ширвиндт – 9,75 шекелей
Я обратилась с вопросом к дяденьке в кипе, читавшему список вместе со мной:
– А почему Леонов настолько дешевле остальных?
Он пожал плечами, подумал и сказал:
– Толстый он…
Здесь же висели плакаты для тех, кто интересовался политикой. Оттого в списке стояли и следующие имена и цены:
Нетаньяху – 3 шекеля (чем он приравнивался к Леонову)
Путин – 9 шекелей
Рядом с Нетаньяху висел молодой Абдулов – этот плакат я действительно с удовольствием купила бы, но именно Абдулова в списке не было.
– Почем Абдулов? – спросила я на так называемой кассе. (За накрытым скатертью столом восседала тетя в телесах и продавала билетики: промокашки с печатью клуба – буквой “Г” в кружочке. Клуб назывался “Город”.)
– Вы член? – ответила она вопросом на вопрос.
– Нет, кажется, не член, – ответила я, улыбаясь.
– Не член… – на полном серьезе повторила женщина и открыла тетрадку с ценами, – сейчас я Вам скажу… Абдулов… 17 шекелей.
– Как? – сказала я. – 17 шекелей за плакат? Почему настолько дороже остальных?
Тетенька по-деловому закрыла тетрадку, сверху положила железную баночку с деньгами и шариковую ручку, подумала и ответила:
– Умер он, от рака…
Когда тетя встала из-за “кассы” и принялась деловито задергивать шторы, народ начал рассаживаться. Я вообще забыла кто я, где я, а точнее – напрочь забыла, что в Израиле. Непосредственно за нами с Лехой сел очень русского вида мужик, достал из сумки какое-то принесенное с собой пойло. Отчпокснул бутылку, и в нос ударил запах спирта – настолько сильный, что уже до нaчала фильма пробило первую слезу.
Фильм назывался “Похороните меня за плинтусом” и оказался роскошным. Ко всему прочему он вызывал жуткую тоску по настоящей зиме и скрипучему снегу.
Но первые технические неполадки начались уже минут 15 после начала фильма. Изображение исчезло, а звук продолжался, отчего проклятия бабушки главного героя вдруг зазвучали в темноте.
– Будь ты проклят – рыбами, птицами, – раздавалось в кромешной мгле под мощный запах спирта.
В какой-то момент звук наконец остановили, свет зажгли. Пауза затянулась.
Какие-то молодые люди громким басом внесли предложение – “пустить по кругу” ведущую.
Затем некто белобрысый курносый Костя, с длинными пейсами, заправленными за уши, явился – пощелкал, похлопал, и изображение возобновилось, а через пару минут снова включили звук и погасили свет.
Потрескивание снега и замерзшие окна растрогали не меня одну: откуда-то сзади донесся такой грустный и глубокий вздох, что я подумала: “А вдруг эти парни воплотили свое предложение насчет ведущей?”
Увидев маму главного героя в белой пушистой шапке, я начала беззвучно плакать: ручьи слез текли по моим щекам, капали с подбородка. Дело в том, что именно такую шапку носила в России моя мама. Я почему-то придумала, что мне уже не суждено ее снова увидеть.
И пять, и десять минут спустя я плакала с прежней силой, но уже не из-за пушистой шапки, и не из-за скрипучего снега. Я сама не знала, почему.