Марина Палей

Родилась в Петербурге. Там же закончила медицинский институт, затем, с отличием, Литературный институт в Москве. Многочисленные публикации в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Волга”, “Урал”, “Нева” и др. Автор пяти книг прозы в России и шести – за рубежом. Участие в многочисленных российских и зарубежных антологиях. Проза переведена на английский, финский, немецкий, шведский, японский, итальянский, французский, нидерландский, норвежский, словацкий, словенский, эстонский, латышский языки. Финалист премий Букер, Большая книга, им. И. П. Белкина. С 1995 года живет в Нидерландах.
 
СОБРАТЬ СОБРАТА

 
отход ко сну

От Великой Тьмы есть простое народное средство –
закрыть глаза. Набросить на стёршиеся глазницы
набрякшую руку. Вот она, частная тьма: сомкнутые ресницы
вместе с трусливой шторкой в прямом соседстве.

Частная тьма уютна. В конце концов привыкаешь
к факту, что сделан из флегмы, из желчи, из жил, из костей, из мяса,
из желтоватых зубов, что, как прототипы клавиш,
зачехлены губами (руками, руками!) – до зуботычного часа.

Частная тьма благодушна. Узкие шлюзы предсердий
вздымают слепой корабль совсем без усердья,
и ты дрейфуешь чёрт знает где, по закону Мёрфи,
ни Каин живой, ни Лазарь воскресший, ни Авель мёртвый –
частной тьме отдав себя на поруки,
запершись в себе, задраив лазы и люки.

В ушах, чуть шурша, аптечные чудо-затычки,
гробовые черви,
грызут балки и перекладины твоего черепа,
перегородки, оболочки, хрящики-ости,
башню из твоей собственной, не элефантовой кости,
корону инфанты, скафандр фигурки из воска,
колпак шута-джокера на виселичном помосте,
и так – пока не достигнут беззащитного мозга.

Но зато туда – уже не проникают никакие звуки,
кроме музЫки сфер, неизвестных науке;
сердце-ударник, в аритмии синкопов зверея,
выдаёт all that jazz –
ямбы-мамбы! – даба-дактили! – хип-хоп! – хореи! –
и вдруг – полновесную паузу. То есть пиррихий –
амфибрахия родственник мёртвый – именно мёртвый, не “тихий”.

И вот – Великая Тьма, хоррор безликий, хор многоглоточный, безъязыкий,
обрушивается грозно и безраздельно на взятый отдельно сосуд скудельный.

…Но тот уж затоплен частною тьмою – приватизированной, беспредельной.

 
сон: деревья

медленные-медленные водоросли небесные,
кроны древесные… кроны древесные…

плавно помавают рукавами-руками…
плавно помавают рукавами-руками…

мне глазоньки гладят, слезу утирают
и ласково-ласково так отворяют

дверцы разума тесные…
створки сердца телесные…
ставни духа чудесные…

 
сон: петербургские кариатиды

Кариатиды стареются парами, но иногда и квадригами.
Канефоры с дарами Помоны, не тяжек ли крова гнёт мрачный?
Зачем вам букеты и фрукты в корзинах? Тщета камуфляжа…
Будто биндюжники! или индусские кули! или феллахи в Каире!..

Рабыни, что по двое, в браке обрыдлом xиреют-пылятся.
А те, что квадригою, напоминают о Пифагоре и школе.
Рябоватые, словно от оспы, усталые лица…
Носы, поражённые лепрой, давно отвалились…

“Майна, – шепчу я невольницам, – слышите, майна!.. –
Опустите же, сбросьте груз жизни и смерти на землю.
Взявшись за руки, тяжелостопые, пуститесь дорогою дальней –
В страну голубого эфира, Элладу, Офир и Шамбалу…”

 
сон: собрать собрата

твои волосы, Серж;
твои длани, Валерий;
твои губы, Оgaga Ogene;
твои чресла, George V.;
твой голос, Е. П.;
твоя мифология, Franky;
твой нос, Григорий и твои же глаза,
твоя дерзость, Григорий, твой бешеный норов;
твой ум, Самуил, твоя иудейская мудрость;
твой уд, Павел,
— и твой, безымянный, one-time-used;
твой смех, Алёшка;
твой свет, Андрей, и твои же стопы;
твоё сумасшествие, Henk;
твоя страсть, Hose, и твоя, Леонид,
и песни твои, Леонид, и отвага;
твоя стихомузыка, Серж;
твоя нежность, Нина, только твоя,
твои глаза, кстати, тоже – и кожа;
твои родинки, Wolfgang, татуировка созвездий;
твои плечи, Владимир;
твой запах, Rolaand;
твой язык, мышечный орган, Lorane;
твой язык, орган речи, Серж;
твой дух, брат мой, Геннадий;
душа твоя, Kenneth…

вот только сердце, Озирис, твоё не найти,
только сердце
 
сон: прилёт в Питер

Когда границу я пересекаю,
стараясь сохранять спокойный вид,
но офицера в будке привлекаю
невольно тем, что сердце барахлит,

и офицер, сомлевший от нагрузки
сличать печатей суть с календарём,
вдруг спросит, говорю ли я по-русски,
а я в ответ – ну да, со словарём,

я чувствую такой восторг небесный
шампанское в слезах растворено –
не умещается ни в чей параграф тесный
всё то, что без разбору мне дано:

мой берег финляндский,
мой город ингрийский*,
мой снег марсианский,
мой терем стигийский,

мой говор славянский,
мой нос иудейский,
мой паспорт голландский,
мой разум летейский.

 
сон: реинкарнация
(натюрморт с головкой лука в стакане воды)

В углу кладовки, где мешки и сети,
шурша, как мышь, сереет лука прах –
и шкурка распадается в руках
пергаментом каких-то там столетий…

Прах воскрешенья вовсе не просил,
но я плеснула воду. И какую?
Живую? мёртвую? лесную? колдовскую?
Нет – пресную, стандартно-городскую,
что ржавый кран с шипеньем нацедил.

Вот чудо – с безоглядностью какой
лук бодро корешочки выпускает –
и мой трусливый опыт сокрушает
своей открытостью простой.

Он корешки полощет, словно ножки,
и нет вопроса – быть или не быть.
Какая храбрость – так себя дарить
за пригоршню воды и свет в окошке!

Спадает шелуха. Доверием храним
зелёный пальчик трогательно тонок.
Он тычет беззаботно в небо… Так ребёнок,
ещё рождаясь, знает, то любим.

 
благодарность подушке

таким ласковым, как одеяло,
со мной никто не будет, увы,
только, разве, подушка –
она откачала
чёрный гной из моей головы,

она откачала
сукровицу саднившего дня,
какая разница для меня;

она откачала,
помпа-подушка,
юшку из лабиринта ушей,
влагу из старых слёзных каналов;

она откачала
ночной чёрный сок
иссыхающих чёрных сучьев,
повторяющих тропы извилин,
исковерканных в позах паучьих,
желчный сок моих рукописных строк,

она нагнала
под череп
прозрачную крупнопузырчатую икру
воздуха-кислорода,
наполнив ею все борозды мозга…

целую тебя, келейница,
подушка-смиренница,
наперсница,
царская чудо-подружка!

…душа после сна размягчённее воска,
и можно – снова – в игру