и др. рассказы
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2011
Алексей КОЛОБРОДОВ
РАССКАЗЫ
Родился в 1970 году в городе Камышин Волгоградской области. Учился на историческом факультете Саратовского университета и в Литинституте. Работал слесарем, грузчиком, служил в армии.
В настоящее время – главный редактор саратовского общественно-политического и экономического журнала “Общественное мнение”, Множественные публикации в саратовских, московских и российских изданиях, авторские телевизионные проекты, интернет-проекты. Лауреат журналистских премий (в т. ч. им. Артема Боровика).
Печатается как поэт с 1995 года (альманах “Сальто-мортале”, Саратов). Книга стихов (в соавторстве с С.Труневым) “День святого V” (Саратов: Контрапункт, 1998). Сборник прозы и эссе “Алюминиевый Голливуд” (Саратов: Научная книга, 2009). Автор рассказов, эссе, статей и рецензий, публиковавшихся в литературных журналах “Волга”, “Новый мир”, “Знамя”, “Урал”, НЛО, “Апрель”, M-House Magazine.
Живет в Саратове.
Русская криминальная кухня
Дядька мой великолепно готовил голубей.
И дед моего ближайшего друга, Игоря Каирова, тоже великолепно готовил голубей.
Знаток русской жизни по одной этой кулинарной детали легко догадается, что и мой дядька, и каировский дед были мужчинами с богатым жизненным опытом. Солидный кусок которого приобретался в местах лишения свободы.
Голуби, разумеется, были дикими, дядька так и назвал фирменное блюдо – “дичь”. В детстве всей глубины дядькиной иронии оценить я не мог, да и не видел особой разницы между дикими голубями и домашними.
А домашние тоже у нас водились. Я уже рассказывал: в городе К., на районе под названием Второй участок, наличествовали целых три культурных центра. ДК Строителей с индийскими фильмами и памятником Ленину на высоких каблуках (дизайн обуви напоминал страшно гламурные тогда “армянки”). Общественная баня, которая в детстве казалась мне почему-то пароходом с выдвинутой вперед капитанской рубкой пивного ларька. И – скопление низких строений: не то гаражей (автомобилей, конечно, никаких не было, мотоциклы – редко, чаще мопеды), не то сараев, не то голубятен, а точнее, всего сразу.
Голуби у любителей этого дела водились разнокалиберные и разноцветные, их гоняли, им свистели, ну да быт отечественных голубятников достаточно отражен в литературе и кинематографе. (Скажем, в первом фильме Александра Митты “Друг мой, Колька!”.)
А вообще, большинству обитателей гаражей-сараев было не до голубей. Имелись дела поважнее. Пока матери и жены работали по сменам, мужчины не то чтобы пили и вели беседы, хотя было и то, и другое. Скорее, как индейцы садились в кружок с непроницаемыми лицами, курили, сплевывали и бросали в пространство короткие реплики. Про какого-то “хозяина”. Паролем звучали порядковые номера, где этот хозяин либо “зверь”, либо, напротив, “дает жизни”. В центре компании обязательно находился кто-нибудь строгий, седой и авторитетный, иногда таких бывало и двое-трое, как в хорошем грузинском ресторане.
Так вот, я думал, что дядька мой великолепно готовит тех самых голубей, которым свистят. Но нет, зачем? Думаю, добывал он свою “дичь” на чердаках – охота, как я потом убедился, увлекательная и малозатратная; всего снаряжения – мешок и жменя подсолнечных семечек.
Я любил подолгу жить у родной тетки на Втором участке, даже когда мы с родителями переехали. Особенно в периоды, когда дядька был дома, а не в тюрьме. Еще утром, встававший по лагерной привычке засветло, он объявлял: на ужин будет дичь. И, набегавшись за день, голодный, я смотрел, как тетка зачерпывает из огромного чугунка и щедро накладывает в глубокие тарелки. Почему-то самыми вкусными казались кусочки шкурок в острых пупырышках, но и все остальное – огненный бульон, ржаной хлеб, упругое мясо, хрусткие косточки, молодая картошка, травка всякая, э!..
Ум отъешь, как говорит известный кулинарный авторитет, ныне и. о. главы администрации Саратова, Алексей Прокопенко.
Не сомневаюсь, что у каировского деда получалось не хуже, а может, и праздничней, ибо жили они в частном доме, как раз напротив пивного ларька – капитанской рубки.
Мы с Игорем выросли, сделавшись молодыми негодяями. Спортивные, рок-н-ролльные, наглые, распираемые цитатами из Ильфа-Петрова и Вилли Токарева, мы полагали: если не мир, то родной К. у нас в кармане батников (тоже армянского производства). И знанию этому не мешали ни родители, ни, смешно сказать, перестройка Советской власти.
Мы начинали ухаживать за барышнями. Каиров уже “ходил” с Танечкой М., а я был еще только влюблен в Олечку Я. У нас родилась идея: вывезти девочек на шашлык. На дачу к Игорю. Вспомнив кулинарные таланты наших родственников, мы решили побаловать подружек голубиной дичью.
Это сейчас шашлык привычней яичницы, для лодырей его продают в полуготовности и готовности прямо на улице. А тогда добропорядочные граждане устраивали себе “шашлыки” (с долгим подготовительным циклом) пару раз в лето, а все остальные времена года об этом вспоминали. Дичь же и вовсе свидетельствовала о крутизне парней, требуя от барышень ответной решимости.
Чердаков в К. по-прежнему оставалось много, и мешок мы набили за полчаса. Отскребли с подошв кроссовок голубиный помет (его крепко ценили тогдашние дачники) и на мопеде отвезли “дичь” на место грядущего пира. Она, живая, тревожно колыхалась и шелестела в мешке. Вопрос убийства мы обходили, но и так было понятно, что поваром, а значит, экзекутором, станет Игорь. Во-первых, его дача и мангал, а во-вторых, на мне – доставка барышень и спиртного.
Легко сказать! То были времена горбачево-лигачевского полусухого закона; выпивка для нас являлась не развлечением, но поступком, даже подвигом, когда совершенно непринципиально количество и, тем более, качество.
Впрочем, я легко раздобыл литр самогонки: мутности вполне обыкновенной, но неправдоподобной даже по тем временам вонючести.
А две бутылки сухого я выпросил у родителей – под обещание “больше ничего не пить”. На такси, букеты и мороженое-лимонад средства у меня имелись собственные – накануне записал однокласснице два альбома “Модерн токинг”. С “балкантоновской” пластинки на кассету, пять рублей сторона.
Словом, я не увидел самого главного – процесса. Только результат. Это было сильно: дача, покрытая слоями перьев, как будто дивизия пионеров устроила Куликовскую битву на подушках. А тут еще ветер. Лужицы крови и комочки внутренностей. Кое-чего еще: поскольку голуби даже перед смертью занимались основным своим делом, гуще и обильнее, чем обычно. И вообще, помню ощущение скотобойни и птичьего крематория одновременно.
У девчонок, как им и положено, психика пожиже. Смотрели они на все это недолго, вздернули и зажали носики одновременно. Развернулись и поцокали каблучками в калитку, благо таксист не уехал сразу, а расположился покурить…
Каиров потом объяснял, что промахнулся по хронометражу. А мобильников еще не было. Только на ощипывание одной птицы уходила чертова уйма времени. Сколько на убийство, я из деликатности не спросил.
И хорошо, что они уехали. Не зафиксировали главный наш позорище. Уже первый шампур оглушительно доказал, как бездарно мы промотали кулинарное наследство родственников. Дичь была на вкус как перегретая доска. Даже наши юношеские зубы с трудом оставляли на ней отметины.
…Кое-как прибрались, не зная, что нас, как щенков, и дальше будет сегодня преследовать небесный Гринпис. Пошли в город пешком, и, подобно булгаковской Аннушке, раскокали литровку самогона об рельсу. Оно и сейчас бы не приветствовалось, а тогда… Ну не пить же из осколков?.. Естественно, чуть не подрались. Ругая друг дружку, брели и без вкуса прихлебывали родительское сухое.
Уже в городе небесный Гринпис удалось нейтрализовать. Добрым делом и любовью к ближнему. У закрытого пивного ларька – капитанской рубки, сидел наш знакомец по кличке Ушан, умудрившийся к 16 годам сделаться вполне кондиционным алкоголиком. Он тяжело грустил и здоровался вполголоса. Мы подарили ему обе полбутылки сухого. Редко мне потом доводилось видеть столь красноречивую молчаливую благодарность.
Молодость, по счастью, забывчива: уже назавтра мы большой компанией, с мячом и “мафоном”, отправились на пляж Гремячий, выделывались на турнике под взглядами девчонок (а может, они и не смотрели), ныряли с понтонов всеми известными на Волге способами… А вечером был шекспировский, феерический четвертьфинал чемпионата мира по футболу 1986 года, Бразилия-Франция. У бразильцев – Карека, Зико и Сократес, у французов – Платини, Жиресс, Тигана… Французы выиграли по пенальти, а вообще это был чемпионат, который сделал один человек. Звали его Марадона…
Дядька мне потом объяснил, что голубей, эх, вы, профессора, не жарят, а тушат. Как и любое жесткое мясо. В большом количестве воды и пряностей. А весной и в начале лета – и вовсе голый вассер, жиру еще не нагуляли… Или как с собачатиной. Убить-то псину легко, но мало кто понимает, что надо ее побить хорошенько, кровь по организму распределить, вот тогда и собачатина будет как собачатина, на баранину немного похожа…
Удивительно устроен русский криминальный человек. Нежно, с излияниями, любит всяческую живность, но не останавливается перед тем, чтобы со вкусом пообедать братом своим меньшим. Впрочем, у него масса извиняющих факторов, и вообще морали вы от меня не дождетесь. Не скажу также, что после этого случая я стал убежденным вегетарианцем, отказываюсь от приглашений на охоту, только и делаю, что помогаю приютам бездомных животных (кстати, немного помогал). Но тупые и тихие удары стыда при воспоминаниях ощущаю. Вот как сейчас.
Я понимаю, что мы с Игорем тогда сыграли сцену из очень распространенной человеческой комедии: завышенные представления о себе при заниженном понимании жизни. Как там у Довлатова? “Дешевка под законника канает”…
В Саратове на Горького, между Б. Казачьей и проспектом, еще недавно был ресторан “Корлеоне”. Итальянской кухни. Почему итальянской, а не сицилийской или американской? Ведь легендарная фамилия – первая среди равных в списке пяти семейств Нью-Йорка, а происхождением своим обязана названию деревеньки в сорока километрах от Палермо? Италия (и Сицилия) – это яркое солнце, синее небо и море, а тут – темноватый подвал с красным, как расстрельная стенка, кирпичом.
Впрочем, были там и находки – счет приносили в книгах русских классиков, еще советских годов издания. Конечно, больше подошел бы Уголовный Кодекс, но, может, классиков держали из педагогических соображений? Надо сказать, мафиозных коннотаций в самом ресторане было совсем мало, название существовало как бы отдельно, и со всем этим когнитивным диссонансом можно бы и смириться. Но откуда в итальянской кухне энгельсские макароны, упорно не желающие становиться похожими на спагетти? Или полусырые баклажаны?
Ресторан “Корлеоне” предсказуемо прогорел, и теперь там мексиканский бар Сabo-Wabo. Цирк-то уехал… Девушка моя, как у героя “Криминального чтива”, вегетарианка, и из мяса позволяет себе только морепродукты. В данном случае позволила королевские креветки. Принесли обыкновенные, мелкие – ну, как в летних пивных. Даже, кажется, мельче. Призванная к ответу официантка сначала объяснила, что в меню – опечатка. Потом, отойдя, будто бы к поварам, сообщила, что креветки, хоть и небольшие, на самом деле королевские. По вкусу. Снова Довлатов, ага: “У нас портвейное вино продавалось за рубль четыре. А на вкус как за рубль семьдесят две…”
Когда принесли счет, там, естественно, никаких опечаток не было. Взяли, как за королевские. Но главное – предел архаического жлобства – вписали десять процентов за обслуживание… Туда я больше не ездок, как говорил ресторанный критик Чацкий.
Мне осталось сообщить, что за немыслимое количество лет, прошедшее с того неудавшегося пикника, Игорь Каиров, вернувшись из армии, женился на Танечке М., потом они разошлись, и он женился на Олечке Я., и они тоже разошлись, Ольга уехала жить в Германию, а он снова женился. Дядька мой и каировский дед умерли. Я, слава небесному Гринпису, не видел их мертвыми. Поэтому они в моей памяти, как тогда – седые строгие мужчины, с жилистыми руками и богатым жизненным опытом. Курят без фильтра и обмениваются короткими репликами.
“Юрюзань”, или как не стать олигархом
– Так сколько презервативов? – спросила Наташка, роясь в коробке из-под “сникерсов”, где у нас, не отходя от кассового аппарата, они и хранились. Россыпью, упаковка – штучка. Те самые, советские, “проверено электроникой”.
– Восэмь штук. Или дэсять, как палчики. – Для наглядности он сунул, шевеля, в окошечко темные свои шофёрские руки и небритую половину лица.
– Так, пачку “Магны”, бутылку “колы” и десять этих… – считала Наташка. – С вас…
Ну, что-то там теми деньгами он расплатился и закосолапил к своему, с прицепами, “Камазу”. Судя по дагестанским номерам, резиновые покупки еще долго валялись без дела. Да, в дороге всякое бывает, но не в таком же количестве…
Это было мое гениальное ноу-хау. Ларек наш стоял на трассе, в Осокине, ровно между Саратовом и Волгоградом, а “плечо”, где мы торговали, почему-то называлось “Пензой”. Я много раз пытался выяснить этимологию названия, но местных краеведов-любителей хватало только на версии ассоциативные: дескать, дороговизна товаров народного потребления в Пензе вошла в поговорку и стала нарицательной.
Не знаю. Много лет спустя побывал в Пензе – милый городок. По ценам примерно то же самое. Китайских кабаков – больше. А литературные имена интереснее. К Пензе имели отношение Александр Куприн и Анатолий Мариенгоф – и я, не глядя, махнул бы их на саратовских Н. Г. Чернышевского с Конст. Фединым.
Палатка наша в форме строительного вагончика называлась ООО “Скиталец”, и, согласно всей этой бродяжьей эстетике, мы мотались на старенькой “копейке” моего компаньона по окрестностям, с целью воплощения заветов Адама Смита: купить подешевле, дабы продать подороже.
В одном сельпо наткнулись на залежи этих самых презервативов. Чуть ли не по 00 руб. 04 коп. штука.
Шел 92-й год гайдаровской реформы, и с ценами происходило что-то сюрреалистическое. Ствол (нульсовый “Макаров” в смазке) можно было взять на той же “Пензе” за десятку баксов. Трава стоила, как водка, а водка – как девка. В городе из ларьков крали спиртное и меняли у нас на спиртное же. За бутылку “Амаретто” бартером брали литр спирта “Рояль”, и оба субъекта сделки оставались довольны, каждый втайне потешаясь над контрагентом. Золото (как отменной пробы, так и туфта) шло за одинаковые копейки, но даже не припомню, что тогда стоило приличных денег. Видимо, по внезапной постсоветской нищете предметы роскоши просто исчезли, вернее всё, или почти всё – таковым казалось. Да и обычные товары были другими. Даже те, что сегодня называются, как тогда…
Столь же внезапным, беспричинным и оглушительным приключилось избирательное богатство, обрушившееся года через два-три на отдельных граждан. И с тех пор продолжает обрушиваться. Причем, по обе стороны воображаемой, между богатыми и бедными, линии иногда меняются лица (больше в силу естественных причин), но численное соотношение незыблемо.
Я уговорил компаньона скупить все презервативы. Тетка-продавщица трижды бегала в подсобку за коробками.
– Пойми, – втолковывал я. – Точка у нас на трассе. Клиенты – дальнобойщики, дачники и так, – всякий мутняк в движухе. Мужики, в основном. Как Карлсон, в полном расцвете сил. Подходит он за сигаретами, и видит за прилавком молодую деваху. Как ему за две минуты показать, что он – настоящий мужчина? А? Правильно – купить гондон. А еще лучше – несколько…
Молодая деваха – Наташка, была взята нами примерно из таких же соображений. Крутизны и мужества. Не просто барыги с “Пензы”, а бизнес замутили. Продавца (то есть, конечно, “давальца”) имеем. Наташке было 16, она нигде не училась, а работала теперь у нас. Была смазлива и болтлива, мучила нас телегами о своем романе с цыганом по имени Бидюня.
Я и сам не ожидал, насколько психологически точен расчет. Пакостные советские изделия улетели в неделю. Опустошив еще пару сельпо, мы взялись бомбить городские аптеки. Где подобной халявы уже не было, но прибавочная стоимость покрывала все.
Однако дагестанских дальнобоев еще надо было как-то завлечь, ибо стояли мы не слишком удачно – в самом начале длинного базарного ряда. Рок-н-ролльщики из школьных ансамблей и вообще чисто по жизни, мы торговали и кассетами, поначалу нижний предел допустимого определяя “Квином” и “Браво”. Да и они шли у нас как попса. Однако вскоре жажда наживы оказалась сильней рок-пуризма: водилы, в те времена FM-безвременья, требовали от кассет блатняка, и нам пришлось откалибровать свои предложения под ихний спрос.
(Как-то в рабочей столовой я был зачарован следующей картиной: лысый грузчик Валера нес к усам ложку с супом. Это было сильно, страшно и медленно, как в гестапо. Проникающий тремор сводил на нет всю его сосредоточенность. И по усам не текло, и в рот почти не попадало. Когда я осторожно поинтересовался: в чем дело?, мне ответили коротко и важно – “попей с его”. Когда сейчас меня спрашивают, отчего я так разбираюсь в шансоне, и откуда знаю столько песен, мне хочется ответить словами Валериных коллег.)
Но шансон шансону рознь. Мы открыли для себя такого исполнителя, как Ефрем Амирамов. Кто он, откуда – я и сейчас не в курсе. Но наизусть знаю и даже неплохо пою его песню “Молодая” – при моей-то вокальной бездарности. Гипнабельность этой вещи мы вычислили эмпирическим путем, и бесстыдно ее эксплуатировали. Едва какой-нибудь автоджигит с кавказскими номерами выпрыгивал из кабины, мы врубали “Молодую”. (Пара кассет были заранее подмотаны до нужного места.) Звуки настигали водителя, он замирал, озирался, делал балетное па, разворачиваясь, и, как зомби, чуть ли не строевым шел к нашему шалашу. Амирамовых мы продали, наверное, если не на платиновый, то на золотой диск.
И еще одна моя нанотехнология, тоже на национальной подкладке. В Осокине годов с 70-х проживало какое-то количество чехов, строителей. “Чешские дома” – до сих пор для тамошнего рынка недвижимости понятие культовое. Правда, были они словаками, и отношения с местными у них не складывались. Сами они безобразно фарцевали, блатные осокинцы их периодически грабили. Любили “чехов” только девушки, но природа этой любви была всем очевидна; между тем, братские народы хотели немножко уважения и свои триста тридцать кубиков ласки. У нас на “Пензе” они тоже чего-то строили, бродили по окрестностям в небесного цвета робах в обеденный перерыв. И я нашел для них ласку и утешение в одном флаконе, когда привез из города упаковки баночного пива, которое осокинцы сроду не потребляли, по-старообрядчески полагая похотью антихристовой, буржуйской забавой. В ларьке, на Втором, где баня, у Раиски, хоть разбавленное, но родное.
Это я все к тому, что в бизнесе мы легко осваивали маркетинг, сегментирование рынка, всякие там таргет-группы, не подозревая о назначении терминов. И я бы к нынешнему времени вполне мог дорасти до средней руки периферийного олигарха, но один случай в корне поменял профориентацию.
Ну, лето. Жара, пыль, мухи, как говорил один хороший писатель. Прохладительные напитки в ажиотажном спросе. Причем не минералка, которой тогда, кстати, и не было, а кислотных расцветок дрянь в пластике от неведомых производителей. Мы, единственные на “Пензе”, за взятку подключены к электричеству, и холодильник у нас работает, как фордовский конвейер. Конкуренты где-то воруют промышленный лёд, но к обеду весь его эффект – в пользу бедных, которыми тогда, повторяю, были все…
Кстати, буду настаивать: капитализм в России появился не благодаря цеховикам и “лаврушникам” южной школы на исходе 70-х. Не родился от мезальянса номенклатуры и кооперации. Не стал следствием августовского путча. Он получил путевку в жизнь на тот момент, когда торговля – как частная, так и остатки государственной – взялась повсеместно охлаждать напитки: безалкогольные, а равно пиво и водку.
Очень близко подошли к истине те эксперты (Василий Аксенов и Ко), кто выводил генезис советского западничества и рынка из кока– и пепси-кол. Завороженные самой коричневой жидкостью и рекламными бюджетами мировых брендов, они, впрочем, не додумали, что дело вовсе не в фактуре, а в температуре.
Ведь было как? Само слово “лимонад” заключало в себе все характеристики напитка, химические, физические, эстетические – хочешь, пей у прилавка, добрая тетька-продавщица одним скупым движением откроет бутылку и выдаст стакан; хочешь – терпи до дома и холодильника.
Всей-то разницы: лимонад “Буратино”, даже огорчительно теплый, пены почти не давал, а, скажем, “Вишня” или “Яблоко” закипали шампунем, и какой-нибудь тяжелолицый мужик, всегда случавшийся рядом, констатировал: да этим похмеляться можно!
Томатный сок наливали прямо из банок. На том же прилавке имелся стакан с крупной солью, грязноватой, как халат продавщицы, и другой, с водой – ополаскивать ложечку после подсаливания и размешивания. Вода медленно бурела; зрелище завораживало. Так, наверное, очарован бывает и злоумышленник, отмывающий в медленном лесном ручье финку. После дела.
Так что не цвет и крепость напитка, но именно холодная анестезия пузыриков, прокалывающих язык и заставлявших истомленное горло биться в оргазме, перевозили наших граждан в общество потребления. Безвозвратно, как Харон.
Так что символом 92-го и экономических реформ в России должен быть по праву признан не Гайдар, а холодильник.
…И вот именно холодильник наш, не выдержав сверхнагрузок, ломается. Без права восстановления, как презрительно обещают нам могучие ребята-“холодильщики” в мастерской.
Надо что-то решать, и стремительно. Жаркий день год кормит; конкуренты, ранее униженно просившие в аренду клочок холодильникова пространства за любые деньги, насмехаются и предлагают напрокат промышленный лёд – на стадии его превращения в грязные лужицы.
У нас, впрочем, имелся запасной, здоровенный, советский, “Юрюзань”, в гараже, но там своя история. Полгода назад внезапно женился наш друг Каиров, переехал с молодой супругой Анжеликой в секцию гостиничного типа и озаботился обстановкой комнатки. Лика водрузила в центре столик, посреди столика – декоративную свечку-фаллос, засохший свадебный букет, забросала поверхность распахнутыми журналами “Бурда”, накрыла софу бархатом, прочие заботы поручив Каирову. Сопроводив это интересными словами: “Пусть коноёбится”.
Лучше по тем временам и не скажешь.
Каиров так и сделал. Смастерил какие-то табуретки, обтянув всё тем же ворованным с градообразующего Осокин предприятия бархатом, а холодильник занял у нас. Временно, на пару месяцев, пока раскрутится на ремонтах чужих квартир, и купит собственный. Или заберет дядькин, поскольку дядька с семьей переезжает в бабкин с дедом дом, а зачем в доме, пусть и полутораэтажном, два холодильника? Тогда не парились.
Мы хотели сделать холодильник подарком, вроде как на свадьбу. Но Каиров озверел и воспротивился: на свадьбе вы уже подарили, перепились и подрались, а я, что – не мужик, на холодильник семье не заработаю?!
Прошло полгода, но Каирову не зарабатывалось. А тут у нас жаркий день как купюроприемник, такая засада.
Да, я пока не называл по имени своего компаньона, которого звали Митя Живой. Фамилии своей он, естественно, соответствовал, как любой бы из нас ей на данном промежутке существования отвечал, но главным живчиком в нашем тандеме был я.
Мы спорили до хрипоты, скандала и после бутылки псевдогреческого коньяка.
Не то, чтобы я скорбел об утраченных прибылях, и перед глазами у меня плыли радужные знаки. Но бизнес уже захватил меня, тащил, перемалывал, и моя личная экономика переходного периода увлекала в русло без границ.
У Митьки Живого, человека трезвого и положительного, аргументация была проста. Каиров наш друг, у него сейчас семья и проблемы. И, забрав холодильник, мы, зная Лику, рискуем разрушить первое, а второе усугубить. Ну, проживем без аппарата. Подумаешь, пять бутылок колы не продадим. Расторгуемся, купим бэушный…
А я, которому по амплуа следовало быть гуманитарием и либералом, орал, тряс конечностями, и будил в Митьке зверя и коммерса. Говорил, что Каиров сам нарушил договоренность и не надо было ему быковать, а принять холодильник в подарок. А раз уж полез в бутыль…
– Пойми, братан! Он хлестанулся, значит, подписался… Его базар, за язык не тянули.
Я говорил, что Лику мы никогда не любили, со школьных еще времен, и как она, по отзывам друзей и подруг, была неверна Каирову, пока ждала его из армии.
– Ну, разойдутся – и хорошо! Все равно он к нам прибьется. Куда ему по жизни идти еще…
…Мы подъехали к дому гостиничного типа в сумерках, коротко поговорили с Каировым. Он нам даже помогал грузить “Юрюзань” в багажник “копейки” через окно, с вечными своими прибаутками. Только кончик улыбки едва заметно подрагивал, как у Валеры-грузчика в рабочей столовой. Лики дома не было.
Недели через две я почувствовал, как противно стало заряжать баллонами холодильник, впаривать кавказцам кондомы и Амирамова, слушать в ларьке днем Наташку, а ночью, с забредающими знакомыми блатными, “Лесоповал”.
Я долго не мог разобраться в причинах моего охлаждения к делу, как еще недавно казалось, всей будущей жизни. И только, пытаясь приладить на холодильник плакат Ника Кейва и Дурных Зёрен, физически, через омертвение ладоней, обнаружил, что причина – в нем. Не в Кейве, а в холодильнике.
Через несколько лет, когда я сделался выпивохой, узнал: тот комплекс вины, что испытываешь с похмелья, называется “срамотой” и имеет химическую природу.
Но у меня тогда, в августе 92-го, была срамота трезвая и стыд реально ел глаза.
Вскоре я спровоцировал, из-за коробки сигарет “Луч”, Саратовской табачной фабрики, безобразный скандал с Митей Живым у себя на кухне и с облегчением ушел из большого бизнеса.
На всю взрослую жизнь оставшись без профессии.
* * *
Я, честно, не знаю, кто я. Меня называют “журналистом”, но сам себя я определяю подобным образом крайне редко. Посторонние имеют на это право, я – никакого. Мне нравится ленинское честное, анкетное “литератор”, но и литератор я – максимум на четверть, а куда девать остальное?
Формально я по-прежнему имею отношение к бизнесу, ибо владею какими-то медийными активами, но это уже, как у Есенина в “Стране негодяев”:
От еврея и до китайца
Проходимец и джентельмен,
Все в единой графе считаются
Одинаково – business men.
По моему мнению, медийный бизнес – не бизнес, как Финляндия не заграница.
А всё холодильник.
И самое смешное, что Каиров с Ликой, конечно, разошелся, но не из-за холодильника, а гораздо позже. Потом разошелся со второй женой и т.д. Митька владеет в Осокине магазином автозапчастей и сельхозтехники, Лика – салоном красоты, чтобы заниматься собою, не отходя от кассового аппарата. Выглядит, говорят, отлично.
Игорь Тальков, “Ласковый май” и другие исторические события
В те дни и даже ночи, 19-21 августа 1991 года, я был с моим народом и там, где мой народ, по счастью, был.
Впрочем, и другое имелось отличие от Анны Андреевны Ахматовой. Я жил в маленьком и не степном даже, а полупустынном городишке края России, выпивал и курил, работая на образующем городишку текстильном предприятии грузчиком.
Теперь, кто был моим народом. Бригадир с очень бригадирской фамилией Бусыгин, Сашка, человек с кудлатой головой и неровной сединой, как часто бывает у пьяниц-рабочих, с такого же цвета шерстью в ноздрях, куда глубоко было видно.
Бусыгин обладал громким, с хрипотцой и даже подвизгом голосом, слыл скандалистом. Что не мешало ему прекрасно ладить с начальством, а регулярное и, подчас, запойное пьянство этот лад только укрепляло.
“Жила” с ним бригада наша очень неплохо.
Вторым, по старшинству и пьянству, был Валера по прозвищу Хухуй. Валера как-то причудливо заикался. Большинство слов у него выходило так-сяк, а короткое и главное ругательство затягивалось. Допустим, “бля” звучало, как у всех людей, а вот Валерино “хухуй” сильно подкупало наших мастеров, трех дам между тридцатью и сорока – видимо, в увеличении размера, хоть бы и на словах, воплощались их представления о горьком бабьем счастье.
На Валеркины позывные они сбегались из диспетчерской, соседней с нашей бендежкой, и замирали, когда раз, еще раз, еще много-много раз, звучало заветное.
Оно звучало постоянно, Валера был словоохотлив, их любимой темой с Бусыгиным были жены. Называли они своих половин “баба”. Или “моя”.
– Позавчера случай был, – говорил Бусыгин, мешая домино. – Шли бабы со второй смены, через третью проходную. Мимо парка. Из кустов, где пивной ларек у Раисы, два молодяка каких-то… “Стоять!!”, туда-сюда, с заточками… У одной всю получку отняли, у другой не нашли… А всё перестройка и Меченый этот. Распустили поколение, потеряли.
– Как-кая, ху-хуй, перестройка, – возражал Валера. – Всегда там, в парке, го-гопничали, бля… У Горбачева своя голова, у людей своя… Вон моя баба кошелек на постоянку в лифчик прячет. И ху-хуй найдешь…
– Тебе хорошо, у тебя у бабы сиськи есть. А если у моей сисек нету?..
– Не си-сиськи здесь важны, а, бля, голова…
“И ху-хуй” – хором выдыхали слушательницы и, трепеща, скрывались в диспетчерской.
Для меня тогда стал открытием весь даже не сериальный, а полноформатный драматизм взаимоотношений коллег со своими “бабами”. Базирующийся на явлении, прямо противоположном пролетарскому алкоголизму – ревности. Жены ревновали работяг исступленно, по-латиноамерикански. Если в понедельник “на территорию” каким-то образом проникала жена Бусыгина, атакуя его, прямо в коллективе, обезоруживающим вопросом “Блядовал?!”, можно было быть уверенными, что во вторник, самое большее, в среду, тот же номер повторит супруга Валеры Хухуя.
Я полагал, будто всё это театр, со временем ставший жизнью, ибо Бусыгин и Валера являлись однолюбами водки, и даже футбол с рыбалкой их почти не занимали, не говоря о прочем.
То есть, наверное, когда-то и занимали, но горбачево-лигачевский сухой закон, к тому времени только прекративший работать, сделал миллионы русских мужиков мономанами. Если раньше последовательность “взять и употребить” легко вписывалось в режим дня и оставляла время для других хобби, своих, чужих и ничьих жен, то в конце 80-х повестка дня сменилась на “достать и употребить”, что выливалось в сплошное нарушение режима. Не столько в спортивном, сколько в метафизическом смысле. И дело вовсе не в легендарных тогдашних очередях.
Страну попросту сбили с ритма, и назвали это, по-своему логично, “перестройкой”.
Так я думал тогда плохо, а, может, хорошо, о семейной жизни своих товарищей, и ошибался. Бусыгин с Хухуем, наслушавшись вопросов “Блядовал?!”, любопытство своих баб иногда удовлетворяли эмпирически.
Помню рассказ Валеры про дачный стриптиз какой-то Мули (парикмахерши, конечно) и все, что произошло дальше, по-японски, под сливами; впрочем в истории, наравне с Мулей, фигурировало пиво, “ба-бархатистое такое”. Муля, как всегда почему-то в подобных случаях, на хухуевых шести сотках позабыла трусы, и они сделались символическим стягом Валеркиной супружеской жизни на многие годы.
Словом, если пролетариев первых десятилетий советской власти гегемоном делал агитпроп, то в последние годы они полагали себя доминантными самцами по инерции, а в большей степени возносила их ревность собственных жен. Хоть с сиськами, хоть без.
Еще в бригаде у нас были “французы”. Двое глухонемых, обоих звали Витями. Грузчики они были золото, и что-то французское в них действительно присутствовало – один Витя осанкой, инженерской какой-то, скупостью и рассудительностью каждого жеста напоминал Атоса, другой Витя имел лихо, по д`артаньяновски закрученные усы и то ли гасконскую, то ли обезьянью ловкость рук и гибкость ног. Когда я по блату (да! грузчики, особенно в бусыгинской бригаде, зарабатывали немало стремительно обесценивающихся денег) на лето устраивался в транспортный, как это называлось, цех, мне сказали:
– К французам в бригаду пойдешь…
Я был поражен всеохватностью пролетарского интернационализма, и только в бригаде осознал его фольклорную природу. Она распространялась и шире – соседнюю бригаду грузчиков металлолома называли “арабами”. Происхождение этого прозвища осталось для меня загадкой, хотя в наколках и повадках “арабов” смутно угадывалось.
Ночь на 19 августа я провел у подруги Илги. “Подруга” – до сих пор затрудняюсь определить, в каком смысле. Были ли эти отношения, затянувшиеся на несколько лет, романом? С моей стороны, наверное, да. С ее – кажется, тоже. А сложения никак не получалось, сплошное вычитание.
Илга училась в соседнем областном центре, понарошку там хипповала, и тогдашний неоригинальный леди&джентльменский набор у нас совпадал: Сальвадор Дали, Сергей Соловьев, Серебряный век, Василий Аксенов.
БГ, разумеется.
В чем-то мы расходились (она была страстной битломанкой), а в Высоцком и Вудстоке совпадали.
Я, конечно, неформала не лепил, был короткостриженным, отслужившим срочную, что-то царапал в рифму, и даже Илге не показывал. Когда в соседнем областном центре попал в ее компанию и договорился с будущим близким другом на предмет редких квартирников М. Науменко, тот уважительно отметил:
– Надо же, гопник, а Майка знает…
Тогдашняя Илга была, конечно, чудесной девушкой и чудесности ей добавляло то, что жила такая фигуристая блонд, фенички, косметики ноль, попа в линялых джинсах, у нас на Силикатном поселке.
Да, в нашем макондо есть и Силикатный, сразу после Второго участка. Но если Второй беден и карнавален своим советским средневековьем, то Силикатный пещерно серьезен, как сам социалистический реализм; несколько вполне зажиточных домов впечатление только усугубляют.
Мне, однако, никогда не были понятны тамошние топографические ужасы, которых пугались порой не только барышни, но и вполне амбалистые парни. Малая родина не может быть страшной, иначе она и не родина вовсе.
Так вот, накануне, мы с Илгой, по обыкновению, проговорили полночи, а во вторую половину решились раскурить гашиша, который мне, в дописку к магнитоальбомам Янки и “Гражданской обороны”, привез из Питера старый друг.
Нет, я не соблазнял девушку кайфом, и не думал, будто после него у нас продвинется. Тогдашние девушки, а хиппушки особенно, сначала выпивали и курили, а уж потом – все остальное. Причем между первым и остальным проходил не час и не два, а нередко – годы.
Ну да, дальше умных разговоров у нас… увы. И не в Илге проблема: она то и дело бросала мячики. В несвойственной ей жеманной манере сообщала, что спит в одних трусиках. Или объявляла: бабушка ночует сегодня в городской квартире.
А я немел и каменел.
И ведь не был на тот момент последним девственником бригады французов!
Вырос если не на улице, то в спортлагерях, где физкультура, как в древних Афинах, упрощала нравы. Был ведущим школьных дискотек, что автоматом вело к возникновению и расширению круга поклонниц… В студенческих общагах живал, самоходы в армии…
Словом, утром 19-го, я, с легкой, как облако, головой после гашиша, но с привычной уже чугунной болью промеж ног, прибыл на работу после Илги и ночи без сна. Последнее в юности почти не ощущается, как и гашиш, но в совокупности раздевает реальность до рваного мистического исподнего. Это как ролевые игры на чердаках хрущевок.
Поэтому бросившихся ко мне Бусыгина с Хухуем я и воспринял соответствующим образом. Точнее, их рассказ, с попытками перебить друг друга, об арестованном Горбаче. Мне показалось, что вопреки установленному порядку, заикается Бусыгин, злорадствуя над завернутым в одеялку президентом СССР, а Хухуй речью плавной и напевной жалеет горемычного Михал Сергеича. Ненавидели они его, конечно, оба, подобно всем русским пьяницам, но Хухуй был объективней: он даже для “бабы” своей находил добрые слова, не говоря о Горбачеве.
Больше всех, видимо, понимал в происходящем старший Витя-француз, Атос. Откуда к нему, по глухонемой его инвалидности, пришла информация? Похоже, из “Лебединого озера”, где Витя прозрел не только случившееся, но и последующее.
Вообще день, даром что понедельник, выдался почти праздничным. Начальство куда-то запропастилось – закручивание гаек наверху первое время всегда оборачивается анархией внизу. Мы до одури сражались в “поку”. Так называл доминошный покер фанат и, кажется, изобретатель этой игры Бусыгин. Потом, традиционно, перешли на “морского”. Я пребывал в прежнем отвязном состоянии, но партнером у меня стал Витя-француз-младший, игрок стремительный и умелый, однако в одиночку против пары Бусыгин-Хухуй и он не тянул. Через час нам повесили и “сопливого” и “вонючего”, а в финале оставили “с яйцами”. Бусыгин, обрушив победоносный камень, провозгласил:
– Коккинаки!!
Значение фамилии он едва ли знал, но с яйцами она у него ассоциировалась.
Грохот стоял такой, что даже Слава Бурцаев снял наушники, в которых слушал “Кино”.
Да, был в бригаде еще один народ – этот самый Слава, парень старше меня на несколько лет, качок и меломан. У него была прямо противоположная Бусыгину и Хухую жизнь – он совершенно не пил, не говоря – блядовал. Жена его, Генриетта (это не литературный изыск, как, впрочем, и Илга, в нашей онемеченной еще Екатериной степи Генриетт с Гертрудами хватало), подозревала Славу в тайном пьянстве, ненавидя этот порок почище всякого арестованного Горбачева. И естественно, Слава, когда Генриетта отбывала на свою заочную сессию в соседний областной центр, полюбил вкушать запретный плод, в основном, в компании со мною. А сошлись мы на музыке. Хотя расходились в пристрастиях куда больше, чем с Илгой.
В тот август Слава фанател от “Кино”, которое для меня стало пройденным этапом еще до армии. Уже потом я понял, что Слава любит не столько музыку, сколько мертвых – ровно год назад, в августе 90-го, погиб Виктор Цой. “Зоопарк”, рекомендованный мною, Слава поначалу забраковал, но узнав о смерти Майка, повернулся к группе живым интересом. Когда от СПИДа скончался Фредди Меркьюри, он влюбился в QUEEN, утопив в скорби естественную гомофобию. Потом надолго увлекся Игорем Тальковым… Но о Талькове речь впереди.
Я дразнил Славу придуманным сравнением “Кино” и “Ласкового мая”. Он, человек основательный, требовал аргументов. А их не было, и Слава огорчался.
Вместо аргументов у меня было воспоминание, поставившее “Кино” с ЛМ в одну ячейку подсознания: бренды популярной музыки, как мизера, ходят парами, а образуются пары, подобно подлинным любовям и дружбам, уверен, на небесах.
***
Было это еще в Советской Армии, и даже, о боги войны, в учебке её.
Один из нашего взвода, Валюн Приваров, краснодарский, через пару месяцев после присяги, уехал в отпуск. Что-то у него там дома случилось, а может, просто семейная алхимия, заверенная тамошним военкоматом по блату. Потом приехал, и мы, взвод, тридцать невольных аскетов, изнурявших плоть священным долгом и почетной обязанностью, встретили его, как инопланетянина. Отдав колбасно-промасленные свертки в каптерку, Валюн оделял нас сигаретами с фильтром, ростовским “Космосом”, каких ни в одном чипке не встретишь. Он стоял в курилке в парадке, сверкавшей под безжалостным солнцем, окруженный желтыми хебе. Валюн заговорил, как проповедник, не замечая даже сержантов, слов было много, и все какие-то гражданские. Я задал вопрос, нарушающий устав – не по букве, так по духу. Хрипло:
– Валюн, а что там… они… ну, слушают сейчас?
– Новый концерт “Кино”, восемьдесят восьмой год как раз… “Группа крови, на рукаве, мой порядковый номер…” Про солдат. Мы про них, они про нас. А еще группа появилась, “Ласковый май”, нууу, просто каску сносит. Такая музА… Ребятки поют, пацаны совсем. На гражданке фигеют толпами от них.
Меня смутило приторное название – вкусом ириски, прилипающей к зубам и к нёбу. Однако я решил, что это концепт, хотя термин тогда еще не знал. В соединении с рассказом получалось нечто припанкованное; для круга, в котором я вращался, “каску сносит”, было многие годы лучшей рекомендацией.
Впоследствии я с остолбенением открыл, что “Ласковый май”, по рассказу Валюна, показался мне “Комитетом охраны тепла”, никак не меньше…
…После учебки, я отъехал в войска. ПВО. И сразу попал “на точку”, подземный командный пункт, с голубоглазым именем “Парадиз” – такой был там позывной. И то верно: от перемены мест закладывало уши, я понял, почему штатные зеки, выходя, воздевают руки: “свобода!”, “свобода!”. Отношения между призывами, при всей дедовщине, были без напряжения: как в семье, где ругаются и дерутся, но без участковых и товарищеских судов.
Хозвзводовский замкомвзвода, сержант и аварец Мухтар, навещал наших старых, пил чай с печеньем, косился на бутерброд с салом – видит, аллах, не видит? – и вел разговор, рассказывая, как погулял в городе. Самоход это был или увольнение – я так и не понял; впрочем, для Мухтара это, похоже, никакого значения не имело.
– Похавал в кафе, – перечислял Мухтар. – Но на ужин все равно в часть зашел, на кухню к Анварику… Взял чай, хлеб, масло духам дал, и штук шесть рыб…
(На ужин в Советской армии, как известно, дают морскую рыбу – минтай или хек – и Мухтар говорил не о целой рыбе, но о порциях.)
– В городе кассету дали. “Ласковый май” называется. Сколько слышал, мечтал сам послушать. У вас же мафон тут есть, радисты, да?
И тут я сделал, видимо, то ли звук радости, то ли движение, нарушившее вековой, как в Китае, уют стариковского чаепития, Мухтар на меня покосился, увидел, конечно, насквозь, но ничего не сказал. Ухмыльнулся, угадав природу моего порыва.
– Эй, Поп! – подозвал он своего ординарца, моего призыва. – Сюда иди. Вот ключи, в 66-м, в бардачке кассета лежит. Принеси.
Магнитофон был “Квазар”, а первой песней, натурально, “Белые розы”.
Эмоции мои тогдашние легко представить – солдатом я был чуть более полугода, а рок-н-ролльным слушателем – лет с двенадцати. Однако подлинность – не чувств, конечно, и не слОва, но дела, – лихого и одновременно трогательного коммерчески-прикладного жеста, родного и чуть противного – я оценил. И зауважал.
Если вам интересно мое мнение, все это было у “Кино” и составляло во многом обаяние Цоя – хоть раннего, хоть… поздним он стать так и не успел. К лучшему.
По причине “Квазара” я не мог тогда заценить приютского уровня первой записи ЛМ – явно на бытовой магнитофон, с заваливающимися каналами; саундом – гаражным, не по сути, но по звуку.
Потом пошло. Августовский, опять же, выходной день, казарменный комфорт, черпаковские радости – “стираться” не торопясь, перекуривая, а когда хебе выстиран, в трусах под варёнку и майке валяться за казармой на теплой травке. Из окна на втором этаже, где кубрик батареи управления, как из облачка:
Пусть в твои окна смотрит беспечно
Розовый вечииир
Пусть провожает ласковым взглядом
Смотрит нам вслед
Пусть все насмешки терпит твои…
Щемяще; и не надо надо мной смеяться, из моего подъезда, пацаны.
Когда, за полгода до дембеля, уже я поехал в отпуск, сестренка рассказывала, как у них в классе все девчонки, представляешь, пишут дневнички, рассказы и даже романы о своем романе (воображаемом) с Юрой Шатуновым, солистом ЛМ. Не говоря уж о песенниках. Одна так навоображалась (но у нее и дневник был самый классный), что увезли в дурку.
Не худший вид писательского успеха.
***
К концу не начавшегося рабочего дня, Слава стал подмигивать мне из-под наушников. Отвел из бендежки в клумбы.
– БухнУть можно. У меня. Гетка уехала.
– Так лето же, никаких сессий… Вон в стране чего твориться.
– А, племяшку поступать повезла. Гетка там все знает, заканчивает, свой человек. А что в стране… Мне не до того, мне успеть надо. Она через три дня вернется.
Водка к тому времени появилась в открытой продаже, без всякой очереди, но народ по-прежнему предпочитал свое, не привозное. Самогонное, по-булгаковски выражаясь, озеро, клокотало за каждой второй дверью, а на Втором участке – так и за каждой первой. Мы приобрели литровую банку (пластиковой тары еще не было), от щедрот нам преподнесли и бонус – четвертинку.
Она-то нас и добила, уже когда танцевали под винил “Бригады С”, на другой стороне – “Наутилус Помпилиус”. Нет, барышень никаких не было, просто Слава был педант: выпили – значит, танцевать. Часть программы. Хоть вдвоем, да и какой понт с этих баб? Тут за пьянку-то: узнает – убьёт. Не окончив пляски, Слава побледнел, покрылся испариной и нетвердым шагом потащил свое твердое тело спортсмена в туалет. А я, слушая его звуки вперемежку с “Нау” (получалось интересно и неожиданно), отрубился.
Сказалась прошлая ночь, да и устал.
Следующий день выдался уже не столь юбилейным. Погрузка пары вагонов и десятка контейнеров, кипы “экспорта” по шестьдесят килограммов каждая, “это вам, молодяки, вместо поправки” – подвизгивал, заливался сбоку Бусыгин.
А в обед в бендежку зашла одна из мастеров, Татьяна. Подрабатывала она у нас же уборщицей, чего остальные мастера брезговали. “Галя институт заочно кончила, скоро сама начальником будет, а у другой Татьяны муж ха-харошо зарабатывает”, – пояснял объективный Хухуй. В результате уборщицкого труда Татьяна не стала ближе к народу, а зависла прослойкой, отчего терпеть нас не могла.
Поэтому я сначала, наткнувшись на ее нехороший взгляд, не придал значения. А потом понял, в чей это адрес, и к кому она сейчас начнет обращаться.
– Скоро, скоро теперь – Татьяна запричитала почти по-фольклорному. Села на лавку, обитую дермантином. – Видите в стране, что стало, наконец-то, – она указала на коричневое радио, передававшее “Маяк” и погоду. – Всех счас задавят, кто начальство ругал и руководство.
(Бусыгин с Хухуем заскучали, хотя сразу почуяли, что не про них, крывших матерно Горбачева, Татьянины угрозы.)
– Набрали блатных! – распалялась Татьяна – Попрятали партбилеты, и решили, что всех к нам, на шальные деньги, можно. Позвонил – и устроили: хоть племянника, хоть карманника. От таких, как вы, страну сразу спасать было надо! И спасаем уже.
– Слушайте, Татьян, чего наезжаете? По работе есть претензии? – огрызнулся я; Татьяна была теткой вредной и явно многим обделенной, но советской ортодоксии в ней раньше не замечалось.
– Есть! Пришел с запахом!
Работяги скучно рассмеялись.
– Если по этой причине до работы не допускать, вы одна вагоны грузить пойдете…
– Запах, да не тот! – Татьяна вдруг широко распахнула глаза и уставилась своими осенне-серыми. Сделавшись даже интересной. – Видела, какие ты книжки тут носишь… (Я и впрямь имел дурную привычку мусолить в перекурах, второй, а потом третий том “Архипелага Гулаг”. Издательства, кстати, “Правда”, в каждой “Союзпечати” стоял). – Какой музыке Славку, нормального человека, учишь. Это ж смотреть страшно. Вот придут проверять, первая на тебя покажу, во все списки внесу. Будет тебе и Москва, и институт. Сдохнешь у меня на “экспорте”…
Я открыл было рот, закипевший ругательствами, но Татьяна засеменила, согнув сколиозную спину, в диспетчерскую, явно исчерпав запал. То ли пот у нее был таким обильным и едким, то ли мастер-уборщица сильно замочилась, отрабатывая полставки, но, вскочив, она оставила на буром дермантине два влажных полужопия. Я на них тупо уставился.
– Не обращай, – посоветовал Хухуй. – Чего возьмешь с недоёба-ба-баной бабы… Думает, ГКЧП, бля, в стране, так теперь на мужиков тянуть можно? Ху-хуй угадала. Она и ко мне подкатывалась.
– Ко мне тоже, – сказал Бусыгин. – Когда еще, до перестройки. Но баба моя заявилась сюда, так Таню отхуесосила, она, бедная, и наряды мне закрыла, каких не было. Эх, и чего я не племянник? Вообще б не работал.
А Слава даже обиделся:
– Корова, наглухо. Кто еще кого учит… Ты вот “Ласковый май” слушаешь, а меня и под пистолетом “макаровым”…
Надо сказать, в области популярной музыки о вкусах спорят издревле, на точке кипения, изнуряющее. Меряются скрипичными ключами и гитарными грифами.
До глупостев.
Окуджава сказал: “Это у Алены Апиной творчество, а у меня работа”.
Юрий Шевчук раз пошел бить физиономию Филиппу Киркорову, и потом много лет неинтересно об этом рассказывал.
Земфира: “эти серые лица не внушают доверия/ теперь я знаю, кому поёт певица Валерия”.
И даже Макаревич сочинил частушку “Рассмеши меня, Петросян”.
А итог подвел Александр Лаэртский: “странно, что Окуджава оперировал таким понятием, как Алена Апина. Хм…”.
Но и он неправ: из истории и практики известно, что самая непримиримая борьба – внутривидовая. А в той сфере, о которой я рассуждаю, внутривиды бьются на крохотном клочке подкорки одного-единственного индивида. С переменным, как сама вечность, успехом. И под влиянием привходящих обстоятельств. У меня, например, многое зависит от беспокойства и перемены мест.
Живал я как-то в монастыре Оптиной пустыни. Про массу аналогий между Советской армией и практикой православного монашества сказано много, природа обеих институций разительно схожа. Кстати, в монастырях тогда много послушалось бывших военных, прошедших, в том числе, выражаясь неточно и официально, горячие точки.
Сейчас волна монастырского неофитства схлынула, потому некому говорить и о сходстве во вкусах, опять слажаю штампом контингента. Но я скажу.
Монашествующие, конечно, сначала предстают знатоками-адептами духовной музыки, но поскребешь – и выплывает, как расписная, любовь к “песням отца Романа”, эдакий православный КСП, бардовщина совсем невысокого пошиба. А когда ты еще не свой, но уже привычный, то проникаешь в стыдную тайну восприимчивости к попсе, которой, оказывается, густо набита вся тамошняя атмосфера.
А может, монастырь и не при чем, то есть как раз при чем, ибо беси, конечно, водят вокруг дискотеки, играют окрест глубоко свое. Противное и приятное. Заразное.
В то лето была группа “Шоколад”, учредители которой, может, и не осознавали подтекста. Групп таких тогда наросло, как делириозных грибов, мелко и множественно, и все с подтекстом – “Комиссар”, “Маленький принц”, “Лунный свет”… Традиция, понятно, шла от “Бед бойз блюю”.
“Шоколад” среди них считался особенно лиричным:
Ты на звонки не отвечай
Как будто дома нет
Пусть телефон звонит “прощай”
Гудками мне в ответ…
Вся Калужская губерния, исполать ей, слушала “Шоколад”. Получал ли я послушание на огороде, который был располовинен трассой, шли ли мы пешком двадцать верст в женский монастырь Шамордину на службу – из каждого “Жигуля”, а особенно “Волги”, пела группа с подтекстом.
Русскому человеку всегда лучше там, где его нету, хоть в пространстве, хоть во времени, и посреди доброго среднерусского июля из полей доносилось:
На белом-белом покрывале января…
Цепляло; из тараканьих лапок драм-машины, голоса испорченной сироты и слов, похожих на ладно упакованные презервативы, вдруг распускался у меня внутри дичок древнерусской тоски в миксе с верой и пониманием бренности сущего…
Из какого сора, писала уже та, что тоже бывала со своим народом.
***
Илге, вечером, я про истерику мастера-уборщицы рассказывал со смехом, повысив градус, не забывая несчастную Таню демонизировать и добавлять себе диссидентских очков. Дескать, предъявила не только Солжа, но и Галича. Посадить обещает. Злопамятная, и руки, сука, длинные.
Илга оказалась серьезной. И вдруг затеялась меня лечить: в Москве действительно происходит странное и страшное, наши забились по флэтам и впискам, ждут, когда начнут хватать. Совки подняли голову, такие, как эта ваша Татьяна, ты ее точно в нескольких словах описал, талант, стучать начнут дико, и не за страх, не за совесть, а по любви. Вернее, все вместе.
Илга умела себя накрутить, я ее такой еще не видел, тем паче не ощущал – через мелкую дрожь. “Колбасит” – сказал бы я про кого-то другого; вдруг мы оказались так близко, как никогда не были: руки в руках и дыхание дуэтом.
Через множество лет, целых три или четыре, замужняя не за мной Илга, с не очень естественным смехом, и уж вовсе фальшивыми пассами рук рассказывала, будто ее просто увлекла игра в знакомую до боли картину неизвестного передвижника “Ночь перед арестом”. Забавляла новая роль жены декабристов.
Коммунисты поймали мальчишку, но свое он успел получить.
Ну не знаю. У меня есть железные, даже кровавые доказательства того, что все было настоящее.
Девственность, надо заметить, странный предмет: в процессе, конечно, угадывается, но результат все равно оглушает. Видимо, у палачей на работе развивается близкая гамма чувств.
Проснулись мы синхронно и поздно, пили бабушкин чай, осторожно ловили и сплетали пальцы, медленно говорили, заново привыкая друг к другу.
Потом я ушел, но обещал вернуться: мои, конечно, привыкли, но третий день вне дома… Конечно, я все понимаю, маме привет.
Мама, пребывавшая в очередном отпуске, рассказала, что там происходило, пока меня где-то носило, практически по часам, употребляя новое словцо “путч”, которое у меня прежде ассоциировалось только с Гитлером и Мюнхеном. Телевизор ей взахлеб суфлировал. Мелькали то Горбачев, согласно Бусыгину – жалкий и в одеялке, то ражий Ельцин на танке, грубый Руцкой в камуфляже, лукавый Растропович с автоматом АКС 74 У, который он держал, как левый гонорар – застенчиво, но с большим достоинством, “за бесплатно пусть птички поют”.
Презентовалась матрица – всей противной и искренней, как “Ласковый май” стилистики наступившего десятилетия в заново родившейся стране. После того, как она чуть не подохла в реанимации с тусклым кафелем и серым потолком.
Начался концерт, похожий на субботник, прямо перед Белым домом: махались, трехцветные флаги – точь-в-точь футболки команд второй лиги, вокруг звуковыех систем пионерами бегали маленькие распорядители.
Вышел какой-то нервный, в преувеличенно черном, с бородой и гитарой. Посмотрел на нас с экрана недоверчиво. Голос показался мне слабым, но слова были отчетливы:
И слетит шароголовый
С пьедестала прямо в ад
И ему там черти новый
Мавзолей соорудят…
– Это кто?! – прямо-таки завопил я.
– Игорь Тальков, ты разве не знаешь? – удивилась мама. – Гражданственные у него песни, очень популярны сейчас. Чуть ли не наследником Высоцкого многие называют…
Да, конечно. Пахнуло КВНовским мессианством. Видел в армии, и тоже по телевизору. Что-то про генеральскую тетрадь. Генерал в академии забыл тетрадь в классе, а срочники-дневальные нашли и теперь потешаются, ибо что мог творить там генерал, лекции вполуха, за окном апрель? Огромные погоны и звезды, да сходных объемов дамские зады.
Припев песни про тетрадку можно воспроизвести, если как следует сначала вдохнуть и дыхание задержать:
– Ра-ссс-ияаа! Ра-ссс-иияаа!!
С Владимиром Лениным у меня, как у всякого в моем поколении, сложные отношения. Вернее – разные и пройденные стадии отношений; на тот момент было больше отрицания. Но не мышам, до которых таки дотрахались в позднейшем анекдоте, низводить его масштаб до своего уровня, подписывая подрядчиков, что тебя по-любому круче, на потусторонние архитектурные проекты…
С мамой я тогда, как и всегда, поспорил.
Заигрался парень. Не сойдет ему это просто так. Увидишь, мам…
Много лет спустя, в довольно убогой медиа-тусовке столицы региона, меня пару раз признавали “пророком года”, поскольку предсказывал я лишь отставки да посадки. Всерьез относится к этому двусмысленному статусу сроду не хотелось. Но когда я вспоминаю 91-й и Талькова, внутри у меня становится торжественно и неуютно.
Процитирую, пожалуй, “Википедию”:
“На концерте, проходившем 6 октября 1991 года в Санкт-Петербурге во Дворце спорта “Юбилейный”, выступали многие исполнители. Подруга певицы Азизы по её просьбе попросила Игоря Талькова выступить первым, так как Азиза не успевала подготовиться к выходу. Игорь позвал к себе в гримёрку телохранителя певицы — И. Малахова, и между ними произошёл словесный конфликт. После этого двое охранников Игоря Талькова увели Игоря Малахова из гримёрки. Игорь начал готовиться к выступлению, но через несколько минут к нему прибежал администратор его группы “Спасательный круг” — Валерий Шляфман с криком о том, что Малахов достал пистолет. Тальков вытащил из сумки газово-сигнальный пистолет, который приобрёл для самообороны, выбежал в коридор и, увидев, что его охрана находится под прицелом Игоря Малахова, сделал в него три выстрела. Телохранитель Азизы пригнулся, и охранники, воспользовавшись этим промедлением, стали его обезвреживать. Тогда он сделал два выстрела, но они попали в пол. Охранники стали бить стреляющего и, закрывая голову, он уронил свой пистолет. Через несколько мгновений раздался ещё один выстрел, который попал в сердце Игоря Талькова. Когда прибыла скорая помощь, врач сразу установил биологическую смерть”
***
И снова, множество лет спустя, мы сидели у меня на кухне, утром, с прославленным Чёрным Лукичом и похмелялись абсентом. Это была щёлочно-зеленого цвета “Ксента” – богомерзская, но термоядерная.
Накануне Чёрный Лукич (Вадим Кузьмин – поэт, музыкант, кораблестроитель, устный мемуарист, отличный человек) – успешно концертировал в рок-подвале “Медная башка”, а потом, толпой, с гитарами и бутылками, как в бедной молодости, двинули ко мне, жившему тогда просторно и одиноко.
Было, разумеется, шумно, бестолково, немного агрессивно, Лукич играл и пел, я, окончательно попутавшись во временах, смазал какого-то юношу по физиономии – долго потом искал его, чтобы униженно попросить прощения.
Но пока утро – светлое и абсентное – мы вдвоем, разговор беспорядочен, и снова о коммунистах, не простых, а 96-го года, за которых Лукич тогда политически агитировал в составе панк-движения “Русский прорыв”.
А где 1996-й, там и 1991-й, и я рассказал про Талькова и “шароголового”, закончив пророчеством и всем последующим.
Дима, до рассказа хмельной и светлый, вдруг обеспокоился.
– Так ведь у меня… Сам знаешь…
Ногу на ногу Черный Лукич.
Пасть поперек, сухие губы.
Мальчик в зипуне, маленький старик.
Грянули марш зеленые трубы.
Мы из Кронштадта.
Мы из Кронштадта.
Возле сортира латышский стрелок,
Красные звезды на серой папахе.
Зорко глядит, чтоб не убег.
Трудно вязать петлю из рубахи.
Белые ноги на белом снегу.
Тело распухло, и все непонятно.
Будет весна, и я убегу
Голос грустящий, обрубок невнятный.
– Ну, Вадим, о чём ты, ради стёба, что ли? Я же тебя, когда только познакомились, первым делом спросил про эту вещь. Жгуче меня она всегда занимает, пробирает. А ты сказал, что, молодым, еще при глубокой Советской власти, увидел во сне всю картинку. И Его, именно так: черный, ногу на ногу… Это визионерство, а не наезд. Поэзия, а не картонка, где написано “проблемы и перспективы”.
Да и если брать сугубо земной, и даже внутриполитический план, у Лукича к Черному Лукичу, совсем и насквозь красному, точно не могло быть претензий. Если только к сравнению… Ты ж не Окуджава с Апиной и не Шевчук с Киркоровым.
– Точно не Окуджава, – сокрушенно помотал головой Дима.
– Тогда поехали обедать.
И мы поехали обедать, зазвав еще нескольких друзей и фотографа Василису. Чтоб запечатлела. В ресторан русской кухни “Индивид”, где в рюмках потела водка, блестела икра и холодцы, а Чёрный Лукич был опять в ударе – и рассказывал, вспоминал героико-легендарные времена сибриского панка, Янку и еще живого тогда Летова, Эжена, Махно и Селиванова…
На поезд он успел, хотя обнимались, после обеда и по кругу, еще долго.
Осталась фотосессия; всё никак не напомню Голицину, чтобы сбросил мне на флешку.