Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2011
Параллельный мир
Б. Агеев
Геноцид в центре большого города
Журнальный вариант
Предисловие 1. Первая шутка
Если кто-то из читателей всерьез думает, что события, описываемые здесь, на самом деле могут происходить в XXI веке в цивилизованном демократическом государстве, в центре огромного губернского города, под пристальным наблюдением сотен должностных лиц, тот либо болен тяжелой душевной болезнью, либо является обычным жителем этого города.
Предисловие 2. Экстраполяция
События, на основе которых автор строит свои умозаключения, происходили в 2004–2005 годах. Логично предположить (да так оно и будет в устах тех, кому это выгодно), что уж сейчас-то все обстоит совсем по-другому. Гораздо лучше. Совсем хорошо. Лучше и быть не может.
Охотно верю. Вполне вероятно, что кафель в коридоре покрасили новым слоем краски. Допускаю, что кислой капусты в похлебке-баланде стало меньше процентов на десять. Понятно, что некоторая часть особо “опытных” сотрудников могла уйти на пенсию. И уж совсем здорово, что в числе автозаков увеличилось количество автобусов.
Однако подросло новое поколение профессиональных тюремщиков, проходившее практику у тех “зубров” отечественной пенитенциарной системы, которые заложили ее монолитный фундамент. Все еще находятся у руководства “талантливые” люди, определяющие принципы ее функционирования. Наконец, не иссякает людской поток, вливающийся в гостеприимно распахнутые двери СИЗО-1, все ширятся ряды “воспитанников”, “исправленных” этой системой и добросовестно передающих ее традиции новым поколениям зэков. Так что сказанное в этой рукописи вполне может стать основой для очередного разговора о деликатных проблемах правоохранения, судопроизводства и исполнения наказаний в нашем, конечно же, правовом государстве.
Предисловие 3. Извинение
Автор заранее просит извинения у читателя за то, что текст перегружен словами и выражениями в кавычках и в скобках. Дело в том, что в этой книге описываются события, происходящие в “параллельном” мире, своеобразном “зазеркалье”, где традиционные понятия и слова либо искажены, либо используются по другому назначению. А порою их смысл изуродован до неузнаваемости, так что приходится давать дополнительные пояснения в примечаниях и кавычками обращать внимание читателя на то, что смысл слова изменен или оно используется в порядке вполне понятной, обычно горькой, иронии над происходящим.
Предисловие 4. О том, что Читатель и так знает
Архипелаг “ГУЛАГ” – всем известная государственная система исполнения репрессивных решений, подавления инакомыслия и “перевоспитания” уголовных преступников.
Талантливым наследником этой системы является ФСИН – федеральная служба исполнения наказаний. Вначале ФСИН функционировала в системе Министерства внутренних дел. Было много, мягко говоря, нареканий в ее адрес по поводу массовых нарушений прав человека и законов в подведомственных ей колониях, тюрьмах, следственных изоляторах. Поэтому, в условиях демократизации, под давлением внутреннего и международного общественного мнения, ФСИН была передана в Министерство юстиции Российской Федерации. Таким образом, были разделены функции сыска, раскрытия преступлений и содержания подследственных и осужденных в местах заключения. Этими решениями пытались исключить возможность применения незаконных методов различного рода воздействия в процессе следствия и преследования заключенных сверх определенных судом рамок в процессе исполнения наказаний. Сделано это было по-российски просто: тюрьмы, колонии, следственные изоляторы, тюремные больницы вместе с их сотрудниками и “спецконтингентом” и бюджетом были одним “росчерком пера” отнесены к Минюсту, который ранее этим никогда не занимался. Минюст – это “белые воротнички”, служители Закона! И вдруг – зоны, тюрьмы с их грязью и “понятиями”. Офицеры, сержанты и рядовые привыкли все проблемы решать зуботычинами, прикладами, матом. И вдруг – примат Закона?
Страна прожила уже 10 лет в 21-м веке! Что же получилось из этого благого начинания? Свежий и независимый взгляд изнутри позволяет с наибольшей объективностью оценить реальные процессы, происходящие за толстыми стенами и решетками и, во всяком случае, зафиксировать реальное положение дел на начало 2005 года на примере “лучшего” в стране СИЗО-1 города Саратова.
К сожалению, “свежих” взглядов изнутри, помимо желания их владельцев и вопреки требованиям Закона, в последнее время становится все больше.
Вхождение в “рай”. Прописка
“…И ведь я знаю, как там говорится:
Ты из тюрьмы не улетишь, как птица.
А те, что птицы над тюрьмой летают,
Мне все о доме напоминают”
(Из тюремного творчества зэков)
В три часа ночи меня втолкнули в камеру. Перед этим часа полтора держали в “решке” (так здесь называют небольшое пространство, огороженное со всех сторон решетками).
В камере все спали, кроме одной личности. Как выяснилось позже, это был ночной дежурный (чеченец по национальности, Хасан по имени), а камера № 11, куда я попал, относилась к сборно-пересыльному отделению (СПО). В просторечии СПО называют карантином. Здесь содержатся подследственные, пока не оформлено их личное дело, не пройден медосмотр, не сделаны анализы крови с целью выявления инфекционных заболеваний и последующей сортировки следственно арестованных. Сортировка производится по признакам тяжести совершенных преступлений и по характеру заболеваний. Номинально для всех этих процедур достаточно 3–5 дней. На практике дело обстоит совсем по-другому. Но об этом – позже.
Дежурный, казалось, обрадовался моему появлению. Понятно, что скучно сидеть всю ночь одному. Коротко расспросив, кто я такой, по какой статье Уголовного кодекса (УК) попал в СИЗО, решил мрачно пошутить: как же, мол, ты к нам попал: у нас тут все либо “вичевые” (ВИЧ-инфицированные), либо сифилитики, либо “тубики” (туберкулезные). Потом настороженно сообщил, что по камере дежурят все (по поводу чего у меня не было никаких возражений – даже в голову не пришло: всю жизнь я где-то кем-то дежурил, за что-то где-то отвечал). Вслед за этим, без каких-либо дополнительных разъяснений, велел приложить красную повязку к руке, а затем – взять мочалку в туалете и один раз провести ею по “утке”. Все это действие выглядело загадочно и бессмысленно. Однако очень скоро выяснилось, что в нем заложен очень глубокий смысл: этот ритуал является своеобразной “пропиской” в тюрьме и свидетельством того, что ты готов подчиняться режиму, установленному администрацией Учреждения.
Здесь необходимо остановиться, чтобы подробнее объяснить смысл произошедшего.
По традиции все тюрьмы и “зоны” в России подразделяются на “черные” и “красные”. В “черных” тюрьмах внутренний распорядок поддерживается воровскими традициями – “понятиями”. Установленный порядок поддерживается ворами и “авторитетами”. При этом, безусловно, присутствуют и здравый смысл, и своеобразная “справедливость”, понятия о которой складывались десятилетиями. В “черных” тюрьмах дежурят не все. Воры и нормальные “мужики” считают ниже своего достоинства (“понятия” не допускают) мыть пол, туалет, вообще выполнять любую “черную” работу. Любое отступление от этого принципа грозит переводом нарушителя в более низкую категорию на социальной лестнице тюрьмы, даже в категорию “обиженных”. Совершенно изумительным является то, что информация о том, что кто-то нарушил “понятия”, чрезвычайно быстро становится известной не только всей тюрьме, но и во всех “зонах”, куда впоследствии этапируется этот “нарушитель”. Так что ему не позавидуешь.
В “красных” тюрьмах внутренний распорядок определяется требованиями режима, установленного администрацией Учреждения. При этом декларируется, что этот режим введен в противовес воровским традициям, с целью их искоренения. Считается, что соблюдение режима обеспечивает справедливость и защищенность всех содержащихся в тюрьме, равенство их перед Законом, поскольку номинально режим основан на требованиях Федерального Закона – Уголовно-исполнительного кодекса (УИК). Практически работой по обеспечению соблюдения требований режима занимаются офицеры-инспекторы по режиму (“режимники”). “Режимники” – очень разные люди, со своей индивидуальностью, с разным образовательным уровнем и так далее. Поэтому постепенно требования режима УИК подменяются требованиями “режимников”: такими, как они их понимают. Однако внутри камер инспекторам по режиму проводить эту работу очень сложно, практически невозможно, поскольку заходить в камеры по одному им категорически запрещено (опасно!), а по двое или по трое – никаких штатов не хватит на такое количество инспекторов. Поэтому фактически “несут” требования режима в “массы” так называемые “старшие” по камерам, негласно назначаемые “режимниками”. Эти лица – полуофициальные. Их назначают из числа следственно арестованных, знакомых с требованиями режима, то есть из числа тех, кто уже ранее отбывал наказание в местах лишения свободы или уже долго содержится в СИЗО. Совершенно обычным является назначение “старшего” из числа уже осужденных, которые, вопреки категорическому запрету, содержатся в одной камере с еще не осужденными лицами. Этот факт тщательно скрывается от прокуроров, ведущих надзор за соблюдением законности в СИЗО.
“Старшие”, являясь разными людьми, с разным тюремным опытом, а зачастую и просто подонками, “творчески” перерабатывают требования режима и выполняют прямые заказы “режимников”. Поэтому двух одинаковых камер в смысле реализации их обитателями требований режима в тюрьме нет. Вообще, о “старших” – особый разговор, позже.
В Саратове и Саратовской области все тюрьмы и колонии – “красные”. “Знающие” люди говорят, что не просто “красные” – “краснее” не бывает! А система исполнения наказаний в Саратовской области, по мнению чиновников из Министерства юстиции, – одна из лучших в России.
Именно поэтому процедура “прописки” в камерах СПО очень важна для “режимников”: если вновь прибывший отказывается надеть повязку или мыть туалет – он, по их мнению, стремится поддерживать воровские “черные” традиции. Об этом сразу же становится известно от “старшего”, и с таким человеком – разговор особый, система должна перевоспитать его. Вот уж, поистине: от чего уходили, к тому же и пришли. Вместо одних уродливых традиций сформированы другие, не менее уродливые!
Известны немногие арестованные, сумевшие выдержать прессинг администрации, вплоть до физического воздействия, и не выполнившие эту процедуру, например, некий Петрович. С такими упорными пытаются заключить нечестную договоренность: ты, дескать, сделай вид, что признаешь режим, а сам можешь его и не выполнять, мы закроем глаза. Петрович на это не пошел и хлебнул полной мерой все прелести “режимных” воздействий (психологических и физических). Кстати, уголовное дело в отношении него было прекращено, и он был освобожден из СИЗО, так и не будучи “окрашенным” в красный цвет.
Войдя посреди ночи в камеру СПО-11, я об этом ничего не знал, потому что никто никому этого не объясняет, все познается на практике, постепенно, из намеков сокамерников, из наблюдений, методом проб и ошибок.
Таким образом, мое пионерско-комсомольско-коммунистическое прошлое, когда бесконечные дежурства, сборы макулатуры, металлолома, уборки улиц, парков чередовались чуть ли не ежедневно (о, ирония судьбы!), позволило мне без каких-либо затруднений и душевных мук пройти “прописку” и влиться в ряды пока еще спящих сокамерников.
Хасан тем временем достал откуда-то бритву и мигом обрил мою предварительно намыленную голову. Голове стало легко и прохладно. Дикость этой ситуации шокировала слабо ввиду крайней усталости и подавленности всем происходящим. Господи! Что же еще? Но на сегодня, по-видимому, лимит абсурда был исчерпан. Хасан растолкал двоих парней, заставил их раздвинуться и предложил ложиться спать, грубо пошутив, чтобы я опасался спать задом к этим парням. Время подходило к четырем часам утра. Закрыв глаза, лежа на одном боку (как выяснилось утром, в камере на 24 спальных места было 47 заключенных), пытался как-то осмыслить то, что со мной произошло и, может быть, заснуть. В 6.30 заорали: “Подъем!”
Жизнь в “раю”. Карантин
“…Я тебя полюбил –
я тебе объясню…”
(Чатланин Уэф. К/ф Кин-Дза-Дза)
Заорали диким матом сразу несколько голосов. Началась суматоха. В чрезвычайной тесноте скатывали в рулоны матрасы с постельными принадлежностями, забрасывали их на верхние нары. Личные вещи отправляли туда же. У меня не было никаких вещей, даже зубной щетки. И постели, и места в этой камере тоже не было. Поэтому я стоял в стороне и наблюдал за происходящим, кое-как умывшись ледяной водой и почистив зубы пальцем, не вытираясь полотенцем ввиду его отсутствия. Горячей воды не было, хоть кран для нее имел место. Как выяснилось позднее, горячей водой поливали тюремный двор, чтобы очистить его от снега – это гораздо важнее, чем не дать арестантам заболеть.
Все суетились, кроме двух человек, продолжавших спать. Как вскоре выяснилось, это были старший по камере (камеру здесь называют “хата”) и его помощник. Следовательно, режим существует все-таки не для всех и, прежде всего, он не обязателен для тех, кто обязан контролировать его соблюдение?
Орали “подъем” несколько добровольных помощников, которые всегда находятся из числа желающих приобщиться к власти. Как правило, это лица, уже ранее имевшие конфликты с Законом или находившиеся в данной камере уже некоторое, более или менее длительное, время.
Вообще, контингент заключенных в камерах карантина чрезвычайно непостоянный: почти каждый день приводят новых арестантов и уводят прошедших процедуру медосмотра и дактилоскопирования в камеры постоянного содержания. Поэтому большинство их не успевает элементарно познакомиться, а не то что установить какие-то дружеские связи. Кроме того, состав арестованных – очень разнородный: от директоров и владельцев предприятий, писателей, адвокатов и преподавателей ВУЗов до “бомжей”, предельно опустившихся личностей. Все эти люди содержатся вместе, вперемешку, что, конечно же, является дополнительным наказанием для них для всех, так как процесс их вынужденного общения друг с другом неизбежно опускается на уровень неандертальца. Кроме того, стиль общения сотрудников администрации СИЗО и их “полномочных представителей” – старших по камере со следственно арестованными сформирован в расчете именно на предельно опустившихся людей, подонков. Отсюда – мат-перемат в обращении к заключенным, друг к другу, даже в присутствии женщин, и самих женщин в присутствии мужчин; крайний цинизм в подборе выражений, определяющих суть происходящего.
Нецензурная брань здесь не является бранью. Нецензурными словами здесь разговаривают на все бытовые темы, общаются, обсуждают юридические проблемы, рассказывают о дорогих и близких людях, о детях (например, любимого сыночка со слезой на глазах называют “пиз…юк”). Это же характерно и для служащих, конвоиров, охранников, должностных лиц и т.д. Если же хотят действительно обидеть, обозвать, обругать за что-то или без какой-либо причины, говорят: “Конь фанерный! Мутант! Дятел пропиленовый!” В принципе, любое цивилизованное слово здесь может быть использовано в качестве ругательства. И это на самом деле реально обижает людей. Вот уж, поистине, “королевство кривых зеркал”, социум, “вывернутый наизнанку”. Кстати, слово “обижать”, “обиженный” само по себе здесь является сильным оскорблением, поскольку означает сексуальное надругательство в извращенной форме. Вместо этого слова используют застенчивое “огорчить”.
Итак, добровольные помощники, при помощи дикого мата, зверских рож и малопонятных “ученых” слов-оскорблений стимулировали перегрузку постельных принадлежностей и личных вещей с первого этажа нар-шконок на второй, обеспечив тем самым прозрачность пространства камеры и удобство для ее ежеутренней проверки сотрудниками СИЗО.
Несколько слов о том, что представляла собой камера карантина № 11. Это полуподвальное помещение площадью метров 40 квадратных. На этой площади размещено два десятка нар. Нары здесь называют “шконками”. Шконки расположены в два ряда – вдоль стен и в два яруса. Они представляют собой цельносварные стальные конструкции непромышленного изготовления. Занимаются их изготовлением “умельцы” из отряда обслуживания СИЗО – заключенные, осужденные к лишению свободы, оставленные “по их просьбе” администрацией СИЗО здесь же для полного технического обслуживания учреждения. Отряд обслуживания состоит из специалистов: строителей, электриков, сварщиков, плотников и так далее и из неквалифицированных работников: уборщиков, разносчиков пищи и всяких других. Вот эти умельцы, ранее сами сидевшие в карантине, занимаются его обслуживанием, содержанием, ремонтом с использованием инструмента и расходуемых материалов, приобретаемых самими заключенными на собственные средства “добровольно”. Состав этих чудо-работников очень пестрый и своеобразный. Поэтому и технические решения, применяемые ими, очень своеобразны: решетки окон приварены к трубам отопления; шконки приварены друг к другу, к оконным решеткам и трубам, лежанки шконок набраны из полос листовой стали, сваренных, как “у пьяной лошади зубы”, так что спать на них – дополнительное наказание, не предусмотренное Законом. Скамьи, на которых невозможно сидеть; столы, за которыми неудобно есть; электропроводка, смонтированная с двукратным нарушением каждого правила – все это рядовые явления, представляющие собой абсолютную реальность, на которую никто из проверяющих “законников” не обращает никакого внимания, а сами заключенные смиряются как с неизбежностью, поскольку эти неприятности не идут ни в какое сравнение с их личными проблемами.
У входа в камеру с одной стороны расположен цельносварной стол, приваренный к полу, со стальными скамейками, приваренными к столу и к полу. Обитатели камеры называют это сооружение “общак”, хотя администрация резко протестует против этого, поскольку это слово – из лексикона блатных и как бы продолжает их традиции. С другой стороны – одноместный туалет типа ватерклозет. Он несколько приподнят над полом камеры и зрительно отгорожен от нее перегородкой высотой по пояс. При отправлении своих естественных нужд страждущий не имеет права изолироваться от сообщества зэков “для его же собственной пользы”, дабы не делать “чего не то” или не посягать на собственную жизнь каким-либо примитивным способом. Поэтому никаких дверей и занавесок конструктивно не предусмотрено. Но самодельные занавески все равно вешают (уж больно стыдно), и на это нарушение все закрывают глаза. Все это сооружение именуют “дальняк”. Этимология этого жаргонизма производит его от существительного “даль” или прилагательного “дальний”, по-видимому, по той причине, что туалет расположен на самом дальнем расстоянии от окна, являющегося лучшим местом в “хате”, где и занимают места “старший”, его помощники и приближенные. Рядом с “дальняком” – раковина, над ней – зеркало.
Вот и вся обстановка – более чем спартанская. Все личные вещи, личный гардероб почти полусотни зэков – под “шконками” навалом. Рядом со “шконкой” “старшего” – тумбочка, обычно самодельная, на которой стоит телевизор (из “гуманитарной” помощи заключенных), а в тумбочке – личные бритвы всех заключенных (под контролем “старшего”), писчебумажные принадлежности “старшего” и кое-какая художественная литература (преимущественно детективы с частично отсутствующими страницами и дамские романы).
В окне – полуразвалившаяся рама, в которой бессистемно “в одну нитку” кое-как вставлены разноразмерные стекла. До них невозможно добраться, чтобы их протереть, потому что имеется дополнительная, более мелкая решетка-отсекатель, препятствующая подходу к основной решетке (подход к окну категорически запрещен во избежание “высовывания” заключенных из него и общения с обитателями соседних камер. Занавески на окнах – тоже запрещены).
На потолке – разукомплектованные светильники, которые не выключаются ни днем, ни ночью.
С 6.15 до 7.00 – время завтрака. В двери открывается окошко 25х25 см для передачи пищи – “кормушка”. Предполагается, что к этому моменту все 47 человек успели сходить в одноместный туалет, умыться под одним краном, почистить зубы; предполагается, что у всех есть зубная паста, щетка и полотенце (хотя, откуда бы им взяться, если тебя задержали внезапно и тут же автоматически арестовали, ближайшая передача возможна только через несколько дней, а администрация ничего такого заключенным не выдает?).
Пищу разносят заключенные из отряда обслуживания. Здесь их называют “шныри”, потому что целый день они бегают по тюрьме туда-сюда, выполняя самую разную неквалифицированную работу. Подъем у них – в 5.00, к 5.30 человек 10 уже убирают внутренний двор: если лето – подметают; если зима – убирают снег лопатами, сметают самодельными метлами, смывают горячей водой (той самой, которая не доходит до камер). К 6.00 они должны это закончить и весело, под музыку делать утреннюю гимнастику (в камерах СИЗО делать гимнастику запрещено: это расценивается “режимниками” как подготовка к побегу). Кстати, работников администрации нисколько не интересует, откуда “шныри” берут инвентарь: он должен быть – и все! К 6.15 они разносят завтрак, приготовленный в тюремном пищеблоке, в опечатанных флягах по этажам тюремных корпусов. Затем, обрядившись в номинально белые фартуки и нарукавники, раздают по порциям через “кормушки” в камеры. То же – в обед. Ужин заканчивается в 19.00. После этого они должны вымыть фляги, кухню… Рабочий день у них заканчивается часов в 8-9 вечера. Труд этот – подневольный, постылый; состав “шнырей” часто меняется: за малейшую провинность их отправляют в ШИЗО (штрафной изолятор), за повторные нарушения – в колонии, без возможности досрочного освобождения. Нарушениями считается все: общение с содержащимися в камерах; передача записок; прием сигарет или чего-то вкусного; непочищенная одежда; плохо выбритое лицо, в общем, что угодно. Следствие такого труда и режима – молчаливая озлобленность и полное безразличие к тем, кого они обслуживают. Отсюда – совершенно бессмысленные “накладки”, например, в 6.15 раздают капусту (кислую, вроде бы тушеную, нарубленную крупными кусками – больше ничего, кроме капусты, в этом блюде нет), через 15 минут приносят чай; еще через 15 минут передают хлеб – по 0,5 кг на человека сразу на весь день; и, наконец, к 7.00 – по столовой ложке сахара на каждого человека на весь день. Самим “шнырям” сахар не положен (дабы не гнали самогон). По-видимому, кто-то из них “экономил” его, образовывая излишки. Поэтому позже стали разливать чай уже с сахаром. Сразу же чай стал приторно сладким (правда, выдают его только утром, в завтрак: ни в обед, ни в ужин напитки не положены). В обед раздают два блюда: похлебку (назвать ее супом нельзя, правильное слово – “баланда”) и что-нибудь “второе”: сечку, реже перловку или тушеный картофель комками темно-серого цвета). На ужин – одно “второе” блюдо из приведенного выше перечня. В похлебку и вторые блюда добавляется свиная тушенка или, чаще, соевая “тушенка”. В связи с этим питательность рациона – “убойная”. В сочетании с регулярностью питания и малоподвижным образом существования (слово “жизнь” здесь не подходит) такая диета приводит к дистрофии мышц рук и ног и бурному росту живота: перемещаются по камере этакие уродцы с тоненькими ручками-ножками, бледным лицом и большим животом. Внешний вид заключенного, не ограничивающего себя в еде, напоминает рахитичного ребенка с лицом и глазами старичка. Сами зэки называют это зеркальной болезнью: свое мужское “достоинство” можно увидеть только в зеркале. Есть и еще одна неприятность: все продукты питания в результате их приготовления принятым в тюрьме образом становятся чрезвычайно газообразующими. В сочетании с постоянной перегруженностью кишечника это создает чрезвычайные звуковые эффекты при метеоризме и пользовании санузлом. С учетом количества заключенных в одной камере и нахождения унитаза непосредственно в помещении камеры, это создает почти непрерывный своеобразный звуковой фон из трубных звуков. Конечно же, это обстоятельство является основной темой бесконечных циничных шуток, ругательств, скандалов, взаимных обвинений в, мягко говоря, нечистоплотности. Кстати, администрацию нисколько не интересует наличие туалетной и иной бумаги в камерах, газеты тоже появляются крайне редко. Заключенные, которые получают передачи от родных, обеспечивают этим дефицитом и себя, и остальных.
“Посадочных” мест за столом-“общаком” не более восьми. Поэтому остальные 25-30 человек завтракают, стоя кое-как на площадке 3х3 м перед “дальняком”. Половина продуктов не доедается и выбрасывается в унитаз. Посуды в карантинах не хватает: администрация посудой не обеспечивает, а арестанты далеко не все могут получить ее в передаче, поэтому не всем на первых порах удается поесть тюремных разносолов. На ежедневных обходах “режимники” задают вопрос: “У всех всего хватает?” И получают неизменный ответ: “Да!”
– Вопросы есть?
– Нет!
Другие варианты ответов на эти вопросы не предусмотрены.
За этим пристально следят и обеспечивают путем угроз “старшие”: зачем создавать администрации головную боль?
После завтрака и мытья посуды холодной водой добровольные помощники (“старший” и его помощник еще спят) загоняют всех на второй этаж “шконок” криками: “Все – на пальму!” и тычками, если кто-то замешкался. Очередной дежурный производит влажную уборку: моет “дальняк”, раковину, пол; протирает трубы, зеркало, “общак”, кормушку и так далее. В качестве резервуара для воды при уборке используется унитаз, наполняемый водой доверху, для чего отверстие в нем затыкают самодельной пробкой-“кляпом”. Изготавливать и применять “кляп” запрещено. Поэтому при каждом обыске камеры (что производится регулярно, по секретному графику, утвержденному начальством) его изымают. Сразу после обыска “кляп” снова изготавливают из ваты, надерганной из матрасов, и полиэтиленового пакета и используют до следующего обыска. Иного выхода нет, поскольку ни ведер, ни тазов администрация не выдает, как и всего прочего, а чистоты требует чрезвычайно строго. Умиляет трогательная забота администрации о наличии графика дежурства в камере на очередной месяц. Этот график изготавливает “старший” (на деле – поручает это сделать кому-то из “добровольцев” и строго контролирует исполнение поручения), а визирует лично начальник корпуса – офицер внутренней службы! График – предельно недостоверный, поскольку состав заключенных в камере ежедневно изменяется, кроме того, часть заключенных увозят на допросы, в суды, еще куда-нибудь, и они не могут дежурить. Тем не менее, график должен быть и, главное, внешне должен быть оформлен безупречно для услады глаз проверяющих – прокуроров и уполномоченных по правам человека.
На “пальме” “контингент” сидит, матерясь, до 9 часов утра, после чего под крики про фанерных коней, пропиленовых дятлов и мутантов выстраивается возле входа в камеру для ежедневной утренней проверки. В это время торжественно просыпаются “старший” и его помощник. Матерясь, перед стоящими в строю следственно арестованными они мочатся, сморкаются, умываются. Затем начинают воспитательную работу: проводят репетицию приветствия входящей администрации дружным криком “Здрасть!” (бальзам на истерзанные служебными ранами сердца сотрудников администрации). Репетируют раз по 10-15, пока не надоест самим. Стоя в строю, все дожидаются проверки от одного до двух часов. В камеру входят несколько сотрудников СИЗО во главе со старшим смены или начальником корпуса. Сотрудники “вооружены” деревянными молотками на длинных ручках – “киянками”, которыми обстукивают стены, полы, решетки, шконки в поисках мест возможной подготовки к побегу. Вместе с ними заходит военврач, обычно – женщина. Она интересуется жалобами на здоровье, записывает на прием нуждающихся в осмотре. Проверяющие, добродушно матерясь, общаются со “старшим”; по-отцовски строго матерясь, наставляют на путь истинный “контингент” (врач скромно пропускает брань мимо ушей). Затем следует сакраментальный вопрос: “У всех всего хватает, жалобы на режим содержания есть?” И получают ответ, сами знаете, какой. Впрочем, они его и не дожидаются, предугадывая заранее. Действительно: в чем могут нуждаться люди в перенаселенной камере, не имеющей элементарных условий для жизни? Изредка проверку проводит кто-нибудь из заместителей начальника СИЗО или прокуратуры. Перед этим “режимники” предупреждают категорически: “Глупых вопросов не задавать!” При этом глупостью считается само появление вопроса, а не его содержание. Если все же, паче чаяния, состоится такая глупость, как вопрос высокому чиновнику, неприятности “старшему” обеспечены, а от него транзитом – и задавшему вопрос.
После ухода проверяющих – новый матерный аврал – нижний ярус “шконок” застилается “по-белому”, верхний – “по-черному”, и все снова взлетают на “пальму” вплоть до обеда. В это время “старший” с “присными” приступает к завтраку, для чего используются продукты, получаемые сокамерниками в передачах. Причем, “старший” или кто-либо еще никогда ни у кого насильно ничего не отбирает. Это жесточайшим образом наказывается администрацией по первой же жалобе пострадавшего, без какого-либо расследования. Принцип: никаких жалоб не должно быть вообще – действует и в этом случае. “Старший” с приближенными кушает и параллельно воспитывает следственно арестованных. У него всегда есть список лиц, сообщаемый ему оперативником, на которых он должен обратить особое внимание. Внимание он обращает в разных формах, которые, впрочем, весьма стандартны. Одних угрозами и матом (рукоприкладство запрещено категорически, но только что прибывшие об этом еще не знают!) заставляют чистить зубной щеткой “дальняк”, других – наизусть учить распорядок дня, обязанности дежурного.
Доходило до идиотизма: в качестве наказания заставляли наизусть учить Гимн России. Узнав об этом, слава Богу, начальство запретило дискредитировать таким образом государственный атрибут.
Иногда на “воспитателя” находит просветление, и он в духе Макаренко-Ушинского изобретает нестандартный прием. Мне повезло наблюдать за одним таким феноменом.
Однажды попал в эту камеру некий люмпен, видимо не очень замечательно питавшийся на воле. Бомжи, попадая в карантин СИЗО, первоначально отъедаются, сметая баланду “на ура”. При этом некоторые стараются прихватить что-нибудь еще не вполне легально. По инерции и этот субъект (не со зла и без умысла) съел чего-то лишнего, не из своей порции. Это, разумеется, вызвало праведное возмущение и презрение общественности. Такие вещи в тюрьме не прощают, а описываемую категорию людей вообще не любят. А этот вечно голодный индивид одним своим присутствием доводил обитателей карантина до нездорового ажиотажа, а уж когда видел “харч”, крыша у него съезжала абсолютно конкретно. Надо же такому быть, что у “старшего” именно в этот момент проснулся особый педагогический дар! Вылечить гада от сей неправильной черты характера он решил по принципу “клин клином вышибают”. Когда Витя-бомж съел не свою норму баланды и сделал это весьма неэстетично, “старший” не выдержал. Он не стал бить и даже материть “паскуду”, а велел свалить в одну очень глубокую “шлемку” три порции синей-пресиней каши-“сечки”, добавил туда же целую пачку сливочного масла (впрочем, не своего), несколько столовых ложек сахара (тоже не своего – педагогика требует жертв ото всех!), отрезал полбуханки тюремного бурого хлеба, налил литровую кружку приторно сладкого чая. Витя на все это взирал со скучным видом. С удовлетворением глядя на дело рук своих, в предвкушении феерического педагогического эффекта, с дико-угрожающим выражением рожи “старший” в категорическом тоне предложил “падле” все это сожрать, раз он такой “крысятник” и вообще нехороший человек. А если, мол, означенный негодяй этого не сделает, то постигнут его кары, еще не виданные никем в камере №11. Мол, с “дальняка” не слезешь, гад, пока тебя отсюда не заберут! Камера оживилась: не каждый день такая “развлекуха” выпадает. К тому же и Витя – не больно симпатичный. К тому же каждому приятно сознавать, что лично ты находишься на более высокой ступени социальной лестницы в камерной иерархии. Зрелище обещало быть занимательным.
Негодяй-люмпен, конечно, никаких кар себе не желал, флегматично взял ложку, поудобнее уселся на скамье “общака” и с предельно виноватым видом приступил к поеданию абсолютно несъедаемой порции эрзац-продуктов. Весь партер и вся галерка зрительской аудитории замерла в сладком предвкушении справедливой мести, заранее планируя не допускать гада без очереди на парашу. А бедный воспитуемый ритмично жрал и жрал немереную груду несъедобной органики, пока все не съел, облизав ложку, и запил очень кстати имевшимся на этот случай чаем. Немая сцена “толпа безмолвствует”! Ну, не скотина ли? Никакого мата не хватило, чтобы описать разочарование коллектива явным поражением от социального отщепенца. Сложная комбинация чувств: злорадство – по отношению к “старшему”; изумление – по отношению к Вите: где вся эта бурда у него разместилась; разочарование от несостоявшегося шоу “Витя-дальняк” – все это в различных пропорциях, строго индивидуально, отражалось на лицах зрителей. Надо было видеть несчастные физиономии “старшего” и “присных”: гениальный педагогический прием потерпел полный крах. Покачнулось все монументальное здание великой тюремной педагогической науки. Непререкаемый авторитет “старшего” дал трещину, что он и сам косвенно признал, выдав подряд весь запас ненормативной лексики. Тем не менее, определенный воспитательный эффект все же был: “старший” зарекся от педагогического выпендрежа и вернулся к старым, хорошо зарекомендовавшим себя методам воздействия.
С некоторыми упорными зэками “старшим” приходится работать особенно внимательно, проводя углубленные беседы. Такие беседы могут проводиться и до глубокой ночи, когда от арестанта добиваются нужного признания (в письменной форме), не давая ему спать. А если он все же противится, то, для его же пользы, применяют пинок (и один, и другой – сколько надо!), не оставляющий на теле следов, и угрозы. Большинство обрабатываемых таким образом бедолаг приходит к закономерному финалу: признается в том, о чем его “просят”. Для чего это нужно “старшим”? Во-первых, чтобы комфортно отбывать наказание за совершенное ими преступление (поблажки, питание “с воли”, телевизор, отсутствие физической работы); во-вторых, при положительных результатах их работы им гарантируется условно-досрочное освобождение (УДО) в соответствии с Законом. Работа “старшего” по камере для нормального человека – очень тяжелый труд, без всяких шуток. Потому что, фактически, он отбывает наказание не в колонии, как это предусмотрено приговором, а в тюрьме, а это самый тяжелый режим (прежде засчитывали 1 день пребывания в тюрьме как три, а затем как два дня пребывания в колонии). Кроме того, вероятность получить взыскание очень велика: поди пойми, что там в голове у “режимника”, чего он захочет от тебя в следующий раз! А полученные взыскания сильно затрудняют УДО. Очень тяжелым является и постоянная смена лиц, находящихся в камере, отсутствие постоянных привязанностей, товарищей, устоявшегося быта, необходимость быть в постоянном противостоянии со многими реально испорченными людьми, зачастую опустившимися людьми, не имея выбора и возможности уклониться от общения. В таких условиях весьма вероятно заработать серьезное расстройство нервной системы, а при неправильном понимании своих функций очень легко стать законченным подонком.
Итак, “старший” с приятелями до обеда кушает, ковыряет в зубах, смотрит лежа телевизор, остальной “контингент” “отдыхает с баснями Крылова”: кто играет в шахматы, шашки, нарды; кто обсуждает подробности своих уголовных дел; кто ожидает своей очереди покурить.
Курение – особая сторона тюремной жизни. Указом Президента курение в общественных местах запрещено. Тюрьма – место, скорее, антиобщественное. Но администрация, по умолчанию, распространяет этот Указ на свою подведомственную территорию и свято заботится о его соблюдении. Поэтому она ничего “не знает” о том, что в камерах курят. В передачах передают сигареты? Так передавать – не запрещено, курить запрещено! Если при входе в камеру проверяющие почувствуют запах дыма (впрочем, и любой другой запах: чистота в камере должна быть идеальной), замечание следует мгновенно, а замечание для “старшего” – сами знаете что.
Среди “вольного” населения России курят процентов 40-45. Среди заключенных курят 100%. Попадаются, конечно, дураки вроде Вашего покорного слуги, которые принципиально не курят и не курили никогда. Так им приходится просто невыносимо: они вынужденно становятся пассивными курильщиками. И если истинные курильщики курят по очереди (не более чем по два человека строго в разрешенное время), то некурящие пассивно участвуют в курении с каждым предающимся этому пороку. Отсюда – хронический кашель курильщика даже у некурящих.
Запрет курения кому-то – самый популярный и действенный способ наказания провинившегося или человека, от которого нужно чего-то добиться. “Старшие” широко пользуются этим наказанием и применяют его, при содействии Президента, очень эффективно. Поддержка администрации ему в этом обеспечена: курить-то запрещено! Заметьте: бить не надо, оскорблять не надо, запугивать – зачем? Запретил курить (как крайняя мера воздействия) – через 3-4 часа человек неизбежно понимает свою “неправоту”. Справедливости ради необходимо признать, что такой “страшный” способ воздействия применяется редко. “Старший” – сам курильщик и знает, насколько тяжко это зверское наказание. Поэтому чаще используется крайняя степень устрашения: до обеда (вариант – после обеда) никто не будет курить из-за того, что такой-то, сякой-то позволил себе что-то недопустимое. Праведный гнев курящей общественности мгновенно дает понять провинившемуся, кто он такой есть, кто есть его родственники, каким образом он от них отпочковался и куда он проследует, если не отнесется критически к своему поступку и не раскается, искренне посыпав голову пеплом от сигарет, которые будут выкурены этой общественностью в ближайшем будущем. При этом часто звучат жаргонные наименования мужских и женских половых органов, подробное описание актов половых взаимоотношений применительно к провинившемуся, просторечные пожелания уроду всего самого нехорошего в будущем и прямо сейчас. Единственный, кто не желает бедолаге адовых мук – это некурящий. Он не то чтобы симпатизирует незадачливому зэку, а просто считает сей блаженный миг посланием свыше, праздником души.
Правильная реакция прогрессивной общественности камеры не оставляет “старшего” равнодушным, он никогда не доводит угрозу до конца, распоряжаясь продолжить процесс курения строго на основе очередности, своевременности и в направлении вентиляционного отверстия. Для некурящего наступают суровые будни.
Такой или другие конфликты позволяют скоротать время до обеда, между обедом и ужином. Сразу после обеда – опять влажная уборка с мытьем пола, “дальняка”, уборка “общака” силами дежурного. Поскольку обитатели камеры карантина постоянно сменяются, на долю каждого выпадает не более одного дежурства, которое становится для него подлинным мучением, приносит множество отрицательных эмоций и даже стресс, поскольку на воле вряд ли кому-то приходится мыть полы, окунаясь в общественный сортир.
Остальные фигуранты опять-таки до 18.00 сидят на “пальме”, убивая время ничегонеделанием. Есть, правда, телевизор. А по телевизору на его двенадцати каналах показывают фильмы, познавательные передачи. Но, во-первых, просмотр телепередач разрешен почему-то только в строго определенное время, а, во-вторых, спецконтингент никогда не придет к согласию по поводу того, какую программу смотреть. Поэтому “старший” предельно “демократично” включает MTV, где Катя Лель по пятьдесят раз в день эротично исполняет “муси-пуси” и четыре “телки”, корчась от текста своей “песни”, упрекают весь мужской состав камеры: “Ты спросил, у лифта стоя, сколько мое сердце стоит!” Другая “певица” сообщает: “Я беременна, это временно…”. На том же канале молодежь обоих полов играет в интеллектуальную игру на раздевание.
Культура чтения художественной литературы обитателей камеры не изуродовала, поэтому те три с половиной книжки в мягких обложках, которые здесь имеются, остаются невостребованными. “Муси-пуси” – как раз тот уровень развития, который большинство их привел сюда.
В 18.00 с грохотом открывается кормушка. Без энтузиазма народ принимает баланду, половину которой относит в канализацию сразу, а вторую, пропустив через свой организм, относит туда же в порядке живой очереди на следующий день.
После ужина: “пальма”, третья влажная уборка камеры, с 20.00 до 21.00 – стояние в строю в ожидании вечерней проверки и репетиции ответа “Здрасть!” на приветствие проверяющего “Добрый вечер!” (Ага, он, конечно же, добрый – почти подмосковный!)
Трехкратная влажная уборка, постоянное сливание воды в туалете и при мытье рук, а также интенсивное дыхание людей в переполненной камере приводят к 100%-ной влажности и образованию конденсата на стенах и стеклах окон. Вода ручейками стекает по стенам и подоконнику на пол; вентилятор (из числа гуманитарной “помощи” арестантов) не справляется с проветриванием. Из-за повышенной влажности большинство зэков страдают респираторными инфекциями, кашляют, сморкаются, создавая типичный звуковой фон процесса исправления заблудших душ, и так – всю ночь! Особенно трудно приходится астматикам, пока их не поместили в специальные больничные камеры: в карантине сочувствия не дождешься!
Нужно сказать, что, несмотря на специфический состав обитателей карантина и их чрезмерную скученность, конфликты возникают чрезвычайно редко, несравнимо реже, чем при такой же скученности на базаре, в кинотеатре, в столовой и т.д. Все стараются держать себя в руках, не реагировать резко на случайные толчки, неосторожные слова. С этой точки зрения период пребывания в карантине является чрезвычайно интенсивной школой поведения в тюрьме, воспитывающей терпимость, способность прощать мелкие обиды, способность сосуществования с чрезвычайно пестрой по составу массой людей, которые оказались несовместимыми в этот период своей жизни с правилами человеческого общежития на воле.
Сразу после вечерней проверки – форсированный переход ко сну. Свет не выключается, все ложатся головами к проходу, чтобы ночной дежурный контролер, находящийся в коридоре, мог пересчитывать всех через глазок в двери. Ночные дежурные в камерах, по мнению администрации (основанному, очевидно, на практике), необходимы для исключения случаев суицида и “извращенного” сексуального поведения. Для затруднения же попыток самоубийства у следственно арестованных отбирают все веревки, шнурки, резинки (кроме используемых в трусах и спортивном трико), отбирают и хранят в одном месте все бритвы под контролем “старшего”; в камере нет вилок и ножей (хлеб ломают руками или делают эрзац-ножи из крышек от консервных банок – “резки”. Сотрудники СИЗО прекрасно знают, что зэки делают “резки” и сплетают веревки для поддержки штанов, сушки белья и изготовления шнурков для обуви и регулярно отбирают все это на “шмонах”. Но каждый раз этот инвентарь возрождается, как Феникс из пепла.). Ложки разрешены только алюминиевые, пластмассовые или деревянные, так как из стальной можно сделать “заточку”; консервные ножи – без лезвия; кружки и миски – алюминиевые или керамические.
Кроме того, существуют самые разнообразные ограничения и запреты на предметы и продукты, которые можно передавать арестантам. Эти ограничения появились, по-видимому, в разное время на протяжении всей истории советского ГУЛАГа и явились реакцией на бесконечную изобретательность заключенных и их родственников, находящихся на свободе. Например, нельзя ничего передавать в закрытых, даже фабричных, упаковках: сигареты и спички – россыпью; конфеты – без оберток. Консервные банки – без этикеток, и определенная их часть вскрывается на приемке; фрукты, колбаса, хлеб – нарезанные на куски; обувь – без супинаторов и другой металлической фурнитуры. Запрещены любые аэрозоли: одеколоны, дезодоранты, кремы (скорее всего потому, что они часто содержат спирт). Запрещено иметь авторучки с цветной пастой, гелевые авторучки, фломастеры (чтобы зэки не делали цветных татуировок. Во избежание изготовления татуировок запрещено также иметь электробритвы, потому что тюремные умельцы могут сделать из них аппараты для татуировки). Запрещено иметь при себе лекарственные препараты. И уж совсем запрещено иметь транзисторные приемники, плееры, мобильные телефоны. Запрещено громко разговаривать в камерах, стоять возле входной двери, подходить близко к окну, высовываться из него и высовывать какие-либо предметы (например, телеантенну). Запрещено делать в камерах гимнастику, вообще выполнять физические упражнения (это, якобы, может быть подготовкой к побегу). Одним словом, масса всяческих запретов, знание которых составляет значительную часть тюремной науки. Трудно сказать, какие из этих запретов законны, а какие – нет. Никаких письменных инструкций по этому поводу в камерах нет, инструкции ГУФСИН зэкам недоступны, а “режимники” на просьбу разъяснить непонятные требования либо многозначительно молчат, либо осведомляются: “Ты чо, самый умный?”
Своеобразно нормативное обращение к сотрудникам СИЗО. Ко всем, включая рядовых и женщин, следует обращаться: “гражданин начальник” (о, великий и могучий!). По-видимому, “гражданка начальник” звучит не так гордо. В этой связи вполне актуально выглядит тюремный порнографический стишок, сделанный под Маяковского:
Я достаю из широких штанин
Зал…пу с консервную банку!
Смотрите, завидуйте: я – гражданин,
А не какая-нибудь гражданка!
Удивительно, но тотальное ежедневное ничегонеделание в течение 16-ти часов чрезвычайно утомляет. Наверное, сказывается сильное напряжение и нервная нагрузка. После такого обычного дня зэки спят, как убитые, даже в условиях предельного неудобства.
“Подъем”. Второй ярус “рая”
“Чудище обло, озорно,
огромно, стозевно и лаяй!”
(Тредьяковский. Телемахида)
Сборно-пересыльное отделение (СПО), в просторечии “карантин”, конечно, объективно необходимо. Хотя бы для того, чтобы отделить больных от здоровых. Раньше только этим и ограничивались. Все инфекционные больные “сидели” вместе; все здоровые – отдельно от больных, но вместе в одной камере – и административно арестованные за незначительные правонарушения, и рецидивисты за тяжкие преступления.
В последние годы ситуация в этом плане значительно изменилась. Несовершеннолетние следственно арестованные содержатся в отдельном корпусе в 4-местных камерах с горячей водой и “настоящим” унитазом. В этом же корпусе содержатся арестованные женщины в таких же камерах. Этот корпус – новый: полы в камерах – деревянные; подход к окну перекрывает решетка-отсекатель высотой от пола до потолка; оконные рамы – с открывающимися(!) створками; предусмотрено “ночное” освещение камеры, не слепящее сквозь закрытые веки глаз. В большинстве камер – холодильники и телевизоры, приобретенные каким-то образом администрацией СИЗО.
Лица мужского пола, совершившие преступления впервые, содержатся в корпусе №1. Причем, подследственные и уже осужденные, ожидающие этапирования в места, определенные для отбытия наказания, содержатся в разных камерах.
Корпус №1 – очень старый, из красного кирпича, постройки конца XIX-го века. Стены – толщиной в три кирпича; кладка на известковом растворе; полы – цементные; перекрытия – монолитные. Инженерные сети – очень ветхие (вода, канализация, электропроводка), да и сам корпус уже давно разрушается, так что пришлось его укреплять мощными стяжками. Мобильные бригады из числа отряда заключенных отряда обслуживания ежедневно выполняют огромные объемы работ по содержанию зданий и устранению постоянно возникающих поломок и аварий.
Мужчины, повторно вступившие в конфликт с Законом, содержатся в камерах корпуса №2. Это тоже старый корпус, но по возрасту “моложе” корпуса №1. Проблемы в нем – те же.
Мужчины, совершившие тяжкие и особо тяжкие преступления, содержатся в корпусе №3, стоящем отдельно от остальных корпусов, соединенных друг с другом внутренними проходами. Корпус №3 – тоже очень старый, по “возрасту” – почти ровесник первого корпуса и находится в значительно более плохом состоянии, поскольку в нем содержится специфический контингент подследственных (убийцы, разбойники и т.п.), не настроенных помогать СИЗО улучшать ситуацию своими личными силами и средствами.
Как видим, в этом вопросе (раздельного содержания разных категорий подследственных) все, в первом приближении, решено логично и разумно. Почему только в первом приближении? Об этом – чуть позже.
Перевод арестантов из камеры карантина в камеру постоянного содержания на тюремном языке называется “подъем”, поскольку СПО расположено в цокольном этаже, а все остальные отделения – на верхних этажах.
Казалось бы: через 3-5 дней получены результаты медицинских анализов, подготовлено личное дело арестованного – можно отправлять его в камеру постоянного содержания. Так и происходит, но только в тех случаях, когда к подследственному нет “особого” интереса оперативников с “воли” или работающих в СИЗО. Если такой интерес есть, то он несколько задерживается в карантине. “Интерес” другого плана может возникнуть у хозяйственных деятелей СИЗО: если они полагают, что вновь поступивший арестант имеет финансовые или иные возможности, он тоже там задержится. В чем суть вопроса? Самая большая камера карантина рассчитана на содержание 24-х арестантов. Реально здесь содержится постоянно 35-50 человек, что называется, “дружка на дружке”. Ни тебе поесть нормально, ни поспать, ни в туалет сходить, ни покурить. И все это на фоне постоянного психологического напряжения: идет следствие, грозит длительный срок заключения; в семье, оставшейся без кормильца, – материальные проблемы; постоянные “трения” в камере – одним словом, обстановка почти невыносимая. Каждый лишний день, проведенный в карантине, прибавляет новых седых волос, морщин на лице, колик в сердце. На этом основано воздействие на интересующего кого-то человека. Если имеется оперативная информация, что он мог совершить еще и другие преступления, кроме того, за которое арестован непосредственно, или имеются нераскрытые аналогичные преступления, с ним “работает” старший по камере и оперативник корпуса. Интересующий объект будет находиться в камере карантина, пока “добровольно” не сознается в совершенных (или несовершенных!) преступлениях, написав явку с повинной.
После очередного свидания со своим адвокатом я довольно долго продолжал находиться в камере для таких свиданий, поскольку кому-то было некогда отконвоировать меня в камеру: было обеденное время, этот “некто” кушал. О том, что и мне неплохо было бы пообедать, никто не задумывался. В соседней камере тоже закончилось свидание арестованного с адвокатом, тот уже ушел. И тут из кабинета старшего оперуполномоченного вышел оперативник в штатском, явно не сотрудник СИЗО. Он в грубой форме спросил моего соседа по камере, в чем того обвиняют. Парню было лет 18-19. Он явно испугался, как будто уже имел опыт общения с такого рода лицами. Ответил, что обвиняют в угоне автомобиля. Тогда оперативник достал список автомобилей, угнанных во Фрунзенском районе Саратова, и угрожающе заявил, что через день снова будет в СИЗО, а парень обязан к этому времени из этого списка выбрать три эпизода и написать явку с повинной о том, что это он совершил угоны. В противном случае карантин станет для него адом.
Вот так. На основе этой явки будет проведено следствие, и парень будет осужден по совокупности преступлений. Это большой дополнительный резерв возможностей правоохранительных органов в направлении улучшения статистики по раскрываемости преступлений. Более того, это самый эффективный способ увеличения процента раскрытия преступлений! А куда же в нашей милиции – без процента?
Другой пример “успешного” расследования преступлений.
Дмитрий Д. отбывает наказание в колонии общего режима за кражу алюминиевых крышек подшипниковых узлов колесных пар железнодорожных вагонов. Приговор – 5 лет лишения свободы. Оперативники исправительно-трудовой колонии по просьбе коллег с “воли” “убедили” его написать 6 явок с повинной. Он был доставлен в СИЗО, по его “признательным” показаниям проведено “следствие”. Оперативники СИЗО активно помогали следствию. В обвинительном заключении следователь указывает, что три года назад ночью тот похитил крышки с шести вагонов на станции Саратов-3 и приводит, якобы со слов Дмитрия, 12-значные номера вагонов и дату, когда с них были сняты эти крышки. Вопросами: зачем Дмитрий снимал эти крышки с шести вагонов, находившихся в разных местах, а не с одного вагона; как он запомнил длинные номера этих вагонов в темноте; почему помнит дату и номера в течение трех лет – и многими другими следователь не задавался.
Суд “объективно” рассмотрел это дело и “добавил” к уже имеющемуся приговору еще полгода лишения свободы (за шесть преступлений – краж). На мой вопрос: “Зачем ты себя оговорил?” Дмитрий ответил: “На время следствия увозят из колонии. Я готов на все, лишь бы оттуда уехать хоть на время. Когда меня привезут назад, в колонию, я напишу еще 8 явок с повинной, у меня все уже готово”.
Для многих следственно арестованных “подъем” становится событием, отложенным на неопределенно отдаленный срок. Зачастую при этом и причина неясна. Приходится здоровому человеку сидеть в камере неопределенно длительный срок вместе с вновь поступающими, возможно, больными людьми, в тесном контакте с ними. Периодически выявляются из числа только что “заехавших” больные туберкулезом, венерическими заболеваниями, ВИЧ-инфицированные. А многие вынужденно находятся с ними в тесном контакте: едят, спят вместе, моются в бане. Никому не позавидуешь в такой ситуации. Так вот: во многом это положение создано искусственно, потому что “перенаселение” карантинов не вынужденное, а преднамеренное. В то время, когда на одном месте в карантине спят по двое, в камерах постоянного содержания “наверху” имеется много свободных мест. Несмотря на это, в карантине некоторых держат по 2-3 недели. Меня держали в камере №11 карантина 53 дня без сообщения причины (даже врачи были в недоумении). Как только мои родственники передали в СИЗО “гуманитарную” помощь, меня перевели в 10-местную камеру, где мы вчетвером “сидели” 1,5 месяца. Всего я в ней провел 6 месяцев, и ни разу она не была заполнена.
Примечательна процедура “подъема”. Накануне “подъема” арестованного приводят на “этапную” комиссию, в состав которой входит руководство СИЗО. Войдя в комнату, где заседает комиссия, положено громко и четко доложить о прибытии. Этот доклад усиленно учат наизусть под руководством “старшего” по камере. Особенно непонятливые репетируют его по 20-30 раз. Комиссия по каким-то критериям (некоторые мы уже изложили) определяет номер камеры, в которой арестованный будет содержаться в дальнейшем. Подозреваю, что арестованных с “возможностями” распределяют более или менее равномерно по разным камерам по предварительным заявкам начальников корпусов. Попав в обшарпанную камеру, нормальный человек, конечно же, начинает подумывать об улучшении быта. “Старший” по камере “ненавязчиво” подсказывает, что сделать это можно за счет гуманитарной помощи, на добровольной основе. Но, об этом – несколько ниже.
Транспортировка в ИВС и в суд
Доктор Нургалиев.
Похудеть. Дешево.
(Из газеты бесплатных объявлений)
Чудо-следователи за 2,5 года следствия (при нормативном сроке – 2 месяца!) “наработали” 35 томов уголовного дела. Знакомиться с этими материалами пришлось, уже находясь в СИЗО. Для этого меня, как и всех прочих следственно арестованных, для проведения следственных действий ежедневно (естественно, по будним дням) перевозили из СИЗО-1 в изолятор временного содержания и обратно. Процесс это примечательный. Сама эта процедура возникла, как я понимаю, в связи с интенсивным продвижением России в направлении к правовому государству. Раньше для работы с подследственным его могли забрать по поручению следователя или без такового непосредственно в отдел милиции, в какую-нибудь “кобру”, в РУБОП или еще куда пострашнее. Там с подследственным могло произойти все, что угодно, поскольку надзор за такими действиями фактически никто не вел. А теперь!..
Рано утром твою фамилию называет, открыв “кормушку”, контролер и уведомляет, что ты едешь на суд-допрос. Произносят именно так, слитно: суддопрос. Этот неологизм возник из-за опечатки в бланке учетной формы, где заголовок графы в таблице передвижения подследственных: “суд, допрос” был однажды напечатан без запятой и пробела, а с тех пор многократно копировался. Постепенно первоначальный смысл потерялся, стерся. Никто и не пытался докапываться до первоначального смысла. Полуграмотные исполнители не склонны к “гигантской” аналитической работе с применением головного мозга. Более того, новое слово-то получилось какое забавное, кудрявое и малопонятное постороннему уху, глазу, разуму. Прям-таки новый профессиональный термин, как у любой уважающей себя профессии! Так что, с большим удовольствием и чувством исполненного долга говорят: трое на суддопросе, семеро вернулись с суддопроса и тому подобное.
Итак, ты едешь на суддопрос. Это означает, что ты должен срочно одеться, обуться, взять все, что необходимо, и сидеть, ожидая, пока тебя выведут из камеры. Нормально позавтракать ты не успеешь. Но есть и более сложные проблемы: везти вас будут довольно долго, передвижных туалетов в системе ФСИН пока еще нет. Никто специально не будет тебя одного конвоировать в место, куда даже короли ходят пешком. На просьбу отвести в туалет конвоиры матом рекомендуют “сходить” в штаны. Поэтому необходимо срочно “договориться” с собственным организмом и настроить его на отправление будущей естественной надобности. Кроме того, рядом с “дальняком” завтракают сокамерники. Ходить в туалет во время приема пищи – страшное оскорбление, такое просто так не прощается. Приходится извиняться, просить сделать перерыв и как-то вписываться в жесткие сроки, потому что заранее не известно, через сколько минут тебя выводят из камеры. Успел ты или не успел сделать все, что необходимо, в страшной спешке тебя выводят из камеры и помещают в “решку”, где вместе с другими такими же бедолагами стоишь не менее часа (для чего нужна была такая спешка?). Часам к 8.00 приходит вечно недовольная медсестра в сопровождении охранника. Ее обязанность – осмотреть всех отъезжающих на предмет наличия вшей, чесотки и синяков от побоев. Для этого все должны раздеться по пояс и по одному подходить к ней для мимолетного осмотра в полутемном коридоре. Это хорошо сказать: раздеться по пояс. Представьте себе: 30 человек, прижавшись вплотную друг к другу на площадке 1,5х3 метра в зимней одежде. Попробуйте снять с себя куртку, свитер, рубашку и футболку, не задев при этом никого! Учтите, что все соседи, стоящие рядом, – предположительно преступники, и задев кого-то из них, рискуешь нарваться на неадекватную реакцию. Понятно, что процедура раздевания под нецензурное рычание охранника превращается в цирковой аттракцион. Одежда развешивается по решеткам, бросается на пол. Результатов такой осмотр обычно не приносит, но медсестра с выражением святой мученицы на лице и с чувством исполненного долга подписывает разрешение на конвоирование подследственных. После осмотра необходимо на той же площади снова одеться. Нужно ли говорить, что это – аттракцион более высокого класса?! “Тщательность” такого осмотра не мешает, впрочем, подследственным регулярно привозить вшей в ИВС.
Во время стояния в “решке” курить строго запрещено, поэтому курят все, доставая сигареты и спички из потайных мест, откуда их не сумели “отшмонать” при выводе из камеры. Главные проблемы при курении в условиях категорического запрета: обо что зажечь спичку и куда деть дым.
Чтобы зажечь спичку, заранее заготавливают “чирки”. Это либо шероховатая пластинка, отломанная от спичечного коробка, либо слой серы, наплавленный на боковую сторону подошвы ботинок. Либо находится “умелец”, зажигающий спичку трением о любую поверхность. Курят все по очереди (если стоят в “решке”) или одновременно запоем (если заперты в “отстойнике” – камере временного содержания). Дым выдувают старательно вверх, стремясь попасть в вентиляционное отверстие. Окурки-“бычки” и сгоревшие спички тщательно раскладывают по потайным местам, не заметным при вгляде извне. Затем следует стандартная процедура: пришедший инспектор-контролер орет страшным матом:
– Кто здесь, мать…, б…дь, курил?
В ответ зэки солидарно “включают дурочку”:
– Начальник, бля буду, никто не курил!
– Смотрите: увижу, кто курит, – по стене размажу, заставлю окурки языком с пола собирать!
И еще много всего такого. Этим все заканчивается. Ритуал соблюден (начальник же – сам курильщик).
В 8.00 приезжает группа досмотра из Отдельного батальона милицейской службы. Он к тюрьме не относится и ей не подчиняется, выполняя заявки судов и следователей по доставке следственно арестованных в нужное место в нужное время. Один из конвойных вызывает по списку из “решки” конвоируемых и отправляет на личный досмотр (“шмон”). Во время досмотра требуется раздеться догола и несколько раз присесть. Приседать заставляют, чтобы из анального отверстия выпали, возможно, спрятанные (“забондюкованные”) в прямой кишке запрещенные предметы. У женщин есть и дополнительные места для аналогичной процедуры. Пока раздеваешься, “специалист” тщательно осматривает, ощупывает одежду и обувь. Отбираются шнурки, лекарства (если нет письменного разрешения), фотографии, письма, металлические предметы; выламываются супинаторы из подошв обуви. Все это под окрики: “Быстрее, выходи, там оденешься”. “Там” – это в очередной “решке”, где все стоят, упакованные, как шпроты в консервной банке, в ожидании прибытия конвоя. Примерно, к 9.00 прибывает конвой и транспортные средства – автозаки. Вначале увозят в Энгельсский ИВС и суды Энгельса. Затем вызывают, устанавливают личность и увозят подсудимых в районные суды Саратова. Последней убывает группа подследственных в ИВС Саратова, расположенный на Соколовой горе. Необъяснимым и подозрительным является то, что очень многие конвоиры – с азиатским типом лица. Все они хорошо освоили основы русской нецензурной лексики и охотно применяют ее, “заботливо” руководя конвоируемыми при посадке их в автозак и высадке.
Автозак, его еще называют “воронок”, что происходит от гулаговского “черный ворон”. Очевидно, появление мрачного черного грузовика, приносящего несчастье, ассоциируется в сознании с этой малосимпатичной птицей. Устройство “воронка” предельно прагматично: общее отделение человек на двадцать и несколько “стаканов” – закрытых боксов, в которых перевозят арестантов, требующих изоляции от других, например, у которых есть сообщники – “подельники” или арестантов женского пола или “пыжиков” – осужденных пожизненно. Если боксы не заняты, часто в них сажают собаку, обязательно совместно с кинологом сопровождающую конвой. Собака – грязная, блохастая, вонючая. То, что после собаки там вновь будет сидеть человек, конвоиров не останавливает.
Большинство “воронков” – это старые, изношенные фургоны на базе шасси ГАЗ-53. Из базовой комплектации, рассчитанной на перевозку людей, не работают как раз те системы, которые призваны создавать хоть какое-то подобие комфорта и элементарную безопасность: летом не работает вентиляция, а окон, естественно, нет; зимой не работает отопление; часто нет и освещения; держаться не за что, а за решетку держаться запрещает конвоир; аптечки нет; огнетушителя нет. Если произойдет возгорание или опрокидывание, жертв не избежать. Попробуйте пройти техосмотр без аптечки и огнетушителя! Только за деньги! Кто же платит деньги ГАИшникам за то, чтобы такие автомобили ездили по городу? А ездят ого-го как! Арестанты постоянно присваивают кличку “Шумахер” одному из водителей, наиболее резво перемещающему их в ИВС. Происходит это весело, с визгом, с матом. Во время дождя эмоции охлаждаются протекающими сквозь потолок дождевыми струями. Попытки как-то подновить автозак традиционно сводятся к его покраске снаружи и изнутри. Как-то летом за одну ночь выкрасили изнутри все автозаки, на сколько краски хватило, в зеленый цвет. Не дожидаясь полного высыхания краски, их поставили на маршруты. Вот это был момент истины: мнения, эмоции и выражения арестантов и их конвоиров полностью совпали, когда выяснилось, что краска без всяких усилий переносится на одежду зэков и мундиры охранников и довольно качественно там держится. За несколько дней внутренность автозаков приобрела свой многолетне-естественный серо-буро-вонючий цвет, что, впрочем, намного лучше, чем дешево-наплевательское эстетство автомобильных маляров.
Поскольку в каждый районный суд подсудимых развозят отдельно, то очень часто бывает, что громадный грузовик везет одного человека. К его “услугам” – персональный водитель в погонах, два охранника (чтобы не обидели по дороге), старший наряда и кинолог с собакой. Старший наряда – с автоматом; охранники – с пистолетами и спецсредствами; собака – с блохами. Теперь прикиньте, сколько это стоит (назад ведь тебя тоже нужно привезти) – любой таксист позавидует! Часто бывает, что везут тебя бесполезно: либо судья отложил заседание; либо следователь, подав заявку на доставку подследственного, сам на следственные действия не приезжает. Конвой в этом случае работает “вхолостую”.
Когда подсудимого привозят в суд, на него в автозаке надевают наручники (руки за спиной). В таком положении, не придерживаясь руками, он должен спрыгнуть из автомобиля с высоты 1,0-1,2 метра. Внизу ловят двое. Затем тот из них, чьи наручники на тебя надели, нагибает тебя и, в полусогнутом положении, (по сторонам не смотреть, не разговаривать!) ведет в конвойное помещение и запирает в “решку” размером 1,0х1,0 метра со скамейкой. Там наручники снимают и снова обыскивают, раздевая догола и заставляя приседать. Обыскав, еще не одетого, отправляют в “решку”: “Там оденешься”. При этом в соседних “решках” находятся другие подсудимые, могут быть и женщины. В отдельные дни бывало, что меня одного охраняли в суде 8 милиционеров, включая офицера, одного-двух прапорщиков, остальные, конечно, сержанты. Из числа сержантов один – кинолог (как красиво звучит!), проще говоря, проводник служебной собаки. Собака тут же, активно лает, демонстрируя свирепость и готовность порвать подконвойного на части. Однако собачий лай – лишь слабая пародия на стиль общения людей в погонах с людьми же, но только без таковых.
Произведя обыск, осведомляются, не желает ли подсудимый сходить в туалет. Если не желает, его ставят в известность, что в туалет водят только два раза: один раз до обеда и один раз – после обеда. Обед, конечно же, они имеют в виду свой. У особенно сообразительных тут же возникает желание посетить туалет. Тогда на него снова надевают наручники (руки спереди), удаляют всех посетителей суда и сотрудников суда из всех коридоров на пути к туалету (чтобы преступники не захватили заложников), выставляют посты у всех дверей, выходящих в эти коридоры и быстрым шагом (голову вниз, по сторонам не смотреть!) ведут тебя в храм гигиены. В туалете протягиваешь руки, чтобы снять наручники, и получаешь отказ. На изумленный вопрос: “А как же…?” – отвечают: “А вот как можешь, так и делай свои дела. Снимать наручники не положено!” После туалета мыть руки – тоже в наручниках. Справедливости ради, необходимо заметить, что на женщин наручники не надевают, видно, инструкция относится к ним мягче, предполагая, что нежное создание не сможет создать угрозы жизни охранника при отправлении естественных надобностей. Обидно за женщин: ведь есть женщины в русских селеньях, что и жеребца на скаку остановят, и в горящую избу войдут. Надо бы озадачить этим феминисток: равенство, так равенство!
Обратное перемещение в конвойное помещение производят в обратной последовательности: четко, громоздко, с чувством ответственности за порученное дело. Заперев подсудимого в “решке” и сняв с него наручники, принимаются за “святое”: обсуждают возможность пообедать. И, в самом деле, время уже 9.30: пора позаботиться о хлебе насущном (не для подсудимого – ему питание в в суде в 2004 году было не положено). Все “скидываются” по 10 рублей и посылают одного из наименее авторитетных бойцов за полуфабрикатами. Остальные, обсуждая “дела давно минувших дней”, заполняют какие-то дневники, сопроводительные документы и вспоминают “преданья старины глубокой”, когда на зарплату милиционера можно было прожить. Долго ли, коротко ли, возвращается гонец с полуфабрикатами. Доверенные лица начинают священнодействовать с электроплиткой и продуктами. Запахи доводят коллектив до тихого экстаза. Собака в углу то скулит, то подвывает. Зэки в “решках” гоняют слюну по замкнутому кругу. Потом стражи истово кушают, добродушно матерясь. Остатки еды отдают собаке, на питание которой вне собачьего питомника система не выдает ничего. Если Вы (с заглавной буквы пишу по дурацкой интеллигентской привычке: здесь вы не “Вы”, а “ты” – постоянно и для всех) еще не достигли высокого статуса подсудимого, а пока еще всего лишь подследственный, вас вместе с другими “заготовками” для Молоха правосудия везут в ИВС (говорят: “на” ИВС). Там, бодро спрыгнув из автозака на землю, под лай собак вы попадаете (куда бы вы думали?) опять-таки в “решку”. Затем вас всех по очереди осматривает медсестра на предмет обнаружения все тех же вшей, чесотки и следов побоев. При обнаружении чего-либо такого вас в ИВС не примут, а отправят обратно в тюрьму. Между сотрудниками СИЗО и сотрудниками ИВС взаимоотношения ревнивые. СИЗОшники упрекают ИВСников: “От вас привозят вшивых”. Те утверждают противоположное: “Это вы плохо осматриваете и отправляете в ИВС вшивых”. Вся эта склока оформляется в виде многочисленных докладных, объяснительных и пр. Вместо того чтобы делать общее дело: вшивую одежду прожаривать; чесотку вылечивать; грязных индивидов мыть – и лобызать друг друга в знак благодарности за взаимопомощь и взаимовыручку!
Правда состоит в том, что ИВС принимает на себя первый удар: сюда привозят со всего города задержанных, среди которых полно потрясающе грязных и вшивых бомжей. Работники ИВС, в меру своих возможностей (чрезвычайно скудных), пытаются вернуть их к цивилизации (если это понятие применимо к тюрьме) и замаскировать под добропорядочного зэка. Ясно, что стопроцентный успех в этом благородном деле достигнут быть не может. Никто не говорит им “спасибо” за тех, кого они помыли, постригли, прожарили, обеззаразили. Зато клепают за тех, кто все же сумел контрабандой протащить “зверей” в СИЗО. Уж там вши, именуемые “бекасами”, не утаятся от бдительных взоров – нет, не медицинских работников, а сокамерников грязнули.
Как только вновь прибывший входит в камеру карантина или после “подъема” из карантина, его раздевают догола и бдительно осматривают каждый шов в одежде и самого – с ног до головы. При обнаружении вшей или гнид всю одежду герметически упаковывают в мешок и отправляют в “прожарку”. Вошь – зверь гордый и хорошо защищенный от природы. Механическим воздействием ее не возьмешь. Можно уничтожить гарантированно только путем нагревания до температуры свыше ста градусов (по Цельсию, разумеется). Пока не принесут одежду из прожарки (через несколько дней), бывший владелец “зверинца” ходит голый в одной простыне, побритый наголо во всех волосистых частях тела и вымытый холодной водой. По возможности, его одевают в оставшееся от прежних заключенных белье и одежду. Администрация к этому никакого отношения не имеет, все делается руками заключенных.
После того, как ты перестал быть нужным суду или следователю, тебя забирают и возвращают обратно в СИЗО. Так просто в тюрьму не попадешь! Перед этим объедешь еще несколько судов: соберешь других подсудимых; затем подождешь, пока автозак пустят во внешний двор, где конвойные оставят все оружие, затем автозак заезжает во внутренний двор, где терпеливо дожидаются, пока сотрудники СИЗО откроют дверь СПО и примут сопроводительные документы, проверят личности привезенных. Вот после этого привезенные попадают… Правильно – в “решку”. Там они бродят, как волки в клетке, пока до них дойдут руки старшего смены. Почему-то именно тогда, когда измотанные за день, голодные, мечтающие о тюремном сортире подследственные (пока еще не преступники) могут еще успеть к тюремному ужину, до них эти руки не доходят особенно долго. Эти руки, приделанные к телу в офицерских погонах, как раз занимаются тем, что контролируют разнос ужина по этажам, его раздачу по камерам и т.д. О том, чтобы поспешить и побыстрее развести всех по камерам, чтобы люди успели поужинать, никто и не помышляет. Во-первых, в их глазах это и не люди вовсе, а спецконтингент; а, во-вторых, что ему, контингенту, сделается, если он не поест один раз? Вот и получается, что позавтракать нормально утром не дали, обедом не обеспечили принципиально, а ужин пронесли буквально мимо рта, не обращая внимания на голодный блеск твоих глаз. После окончания ужина старший смены, наконец-то, освобождается и начинает выводить по два человека на обыск. Снова раздеваешься догола, приседаешь, одеваешься кое-как, и тебя ведут в камеру. Можно, конечно, один день потерпеть и выдержать такую диету. Но вот в течение шести месяцев пять раз в неделю, как это было со мной, – просто невыносимо. Это приводит не просто к похудению, а к измождению физическому и нервному.
По-видимому, кто-то из недовольных таким положением жаловался в соответствующие инстанции. Поэтому с лета 2004 г. отъезжающим в суд или в ИВС стали утром выдавать сухой паек, включающий сублимированные продукты, чай и сахар. Это встретило яростный отпор конвоя: их служебная инструкция не разрешала им готовить и разносить кипяток для чая или для приготовления сублимированных продуктов. Чтобы их не сердить, стали сухпаек выдавать не утром, а вечером, после возвращения подследственных в тюрьму – так здравое начинание было поставлено с ног на голову. Еще более удивительным является то, что если подследственного возили подряд несколько дней, сухой паек выдавали только в первый день (так предусмотрено инструкцией?). В чем здесь логика? Ее нет, и никто давно уже не ищет никакой логики в системе ФСИН. Все совершенно буквально исполняют сиюминутное распоряжение, не допуская творческого или просто разумного отношения к нему. Только почему-то методы исполнения различных, зачастую противоречащих друг другу, распоряжений на удивление постоянны: крик, ругань, угрозы.
Почта. Передачи
На протяжении столетий почта была и остается надежным посредником в межчеловеческом общении.
(Из поздравления с Днем российской почты)
Лицам, осужденным к лишению свободы, судом определяется режим отбытия наказания: общий, строгий, особый. Есть еще такой режим, как колонии-поселения. Вид режима определяет количество различных ограничений в отношении осужденного. То есть человека не только лишают свободы, но и лишают возможности позвонить по желанию или по необходимости родным; получить передачу, встретиться с родными на свидании; организовать свою жизнь (ведь это все же – жизнь!) рациональным, наиболее приемлемым для себя образом. Каждое из перечисленных ограничений (это только небольшая их часть) само по себе является наказанием. При этом в Уголовно-процессуальном Законе категорически заявляется, что за одно преступление никто не может быть наказан дважды. Таким образом, Закон противоречит сам себе, наказывая за одно преступление дважды, трижды… и так до бесконечности. Но это касается наказания людей, уже признанных по суду преступниками! А в СИЗО содержатся лица подозреваемые, еще не признанные судом преступниками. Есть значительная вероятность того, что в их отношении уголовное дело будет прекращено или они будут оправданы судом. За время моего пребывания в сей обители только из камер, где меня содержали, освободили не менее десяти человек! Тем не менее, в отношении следственно арестованных, полноправных граждан этого, с позволения сказать, государства тоже применяется множество ограничений, в частности, ограничивается суммарный вес передач, которые они могут получить за месяц, они не имеют права звонить по телефону, письма из СИЗО и в СИЗО перлюстрируются и так далее.
Государство кормит заключенных им под стражу граждан отвратительно, вещами же не обеспечивает вовсе. Процесс передачи продуктов и самых необходимых вещей в СИЗО превращается для родных и близких в целое испытание и сплошное унижение, а уж они-то в чем виноваты? Очередь на право передачи из здания выходит на крыльцо, затем – на тротуар и стоит там целыми днями. Туалет для стоящих в очереди не предусмотрен. Передаваемые вещи тщательно досматриваются, продукты сортируются. Передаваемые хлеб, колбаса, сыр, сало разрезаются на куски, видимо, для того, чтобы в них нельзя было спрятать запрещенные к передаче предметы. Продукты, приобретенные в магазинной упаковке: чай, сахар, печенье, сигареты, спички и тому подобное, – пересыпаются в полиэтиленовые пакеты, конфеты и шоколад передаются без оберток. Из нескольких консервных банок одна непременно вскрывается, содержимое перекладывают в полиэтиленовый пакет. Из фруктов досмотру с пристрастием подвергают апельсины и мандарины: часть их разрезают пополам (опасаются, что их могут наполнить спиртными напитками). Затем продукты и вещи навалом перекладываются в большие плетеные пластиковые мешки, за которые взимается плата, и переносятся заключенными-“шнырями” под контролем сотрудника СИЗО по корпусам. Там их разносят по камерам и передают адресатам по описи под роспись (роспись получатель ставит, не проверяя, за что расписывается, потому что времени ему на эту проверку не дают: таких как он много, а времени у разносчика – мало). Несмотря на постоянный контроль из передач периодически кое-что пропадает. Объектом посягательств обычно являются сигареты. Если передаются десять пачек, то одна может пропасть. Пропажу сразу заметить трудно, т.к. сигареты передаются россыпью, и в описи (которая составляется родственниками в двух экземплярах) указываются в штуках. После переноски “навалом” значительная их часть ломается. Поэтому истинное количество полученных сигарет можно установить, только когда “счастливчик”, священнодействуя, при помощи сокамерников раскладывает их по двадцать штук по пустым пачкам или перевязывает ниточкой, затем сломанные сигареты “реставрируют” и, наконец, раздается рев смертельно раненного зверя, когда выясняется, что отсутствуют 20 сигарет. Претензии по этому факту не принимаются, поскольку пострадавший уже расписался в получении передачи в полном объеме.
Другие предметы, переданные в мешке через “кормушку”, поступают тоже в непрезентабельном виде: печенье, шоколад – поломаны, сахар, “анаком”, конфеты – рассыпаны; помидоры, мандарины, масло – раздавлены.
Примечательна процедура получения передачи. Открывается “кормушка”, называют твою фамилию. Отвечаешь, называя имя и отчество. Спрашивают: “От кого?” То есть, ты заранее должен знать, кто тебе принесет передачу. Если знаешь, отвечаешь: фамилия, имя, отчество, адрес проживания передающего. Никаких проблем не возникает, кроме описанных выше. Но если кому-то вдруг придет в голову гуманное желание морально поддержать тебя (например, одному из друзей), то получение передачи превращается в муку.
Я однажды наблюдал эту пытку передачей (несомненно, из благих побуждений администрации, заботящейся о том, чтобы передачи случайно не попали не по адресу, например, однофамильцу).
Умару М. передачи передавали по очереди несколько родственников. Он чеченец по национальности, у них обычно родственников много и родственные связи крепкие, что само по себе очень хорошо. Итак, приносят ему передачу. Свое имя и отчество он назвал без проблем. На вопрос: “От кого?” – он начал по очереди называть всех, кто мог совершить эту “провокацию”. Минут через 15 список иссяк, а передачу не отдают: “Вспоминай еще!” Вспоминания затянулись еще минут на 10 – безрезультатно. Прапорщик по ту сторону от кормушки злится, матерится, орет: “Щас все назад унесу, не отдам!”. Умар в отчаянии (у гордого парня – слезы на глазах от оскорблений) кричит: “Уноси на х…, она мне не нужна!” “Кормушка” захлопывается. Пока раздают передачи в другие камеры, Умар напряженно пытается вспомнить, кто еще из родственников или друзей способен совершить эту братоубийственную диверсию.
Не отдать передачу не имеют права. Снова открывается “кормушка”:
– Вспомнил?
– Ну, скажите хотя бы, откуда она?
– Из Курдюма.
– Не знаю, скажите хотя бы имя!
Легко сказать: “имя”. Имя-то – чеченское, написанное от руки чеченкой на “враждебном” русском языке, который она не изучала, а проходила в чеченской школе. С другой стороны, прапорщик свой родной язык тоже не изучал, а постигал, читая надписи на заборах. Поэтому имя, прочитанное им, звучит порнографически и абсолютно не узнаваемо. Обстановка накалена до предела. Оба “собеседника” доведены до истерики. Камера в напряжении ждет исхода в надежде на успех: продукты-то едят все вместе! Первым, в изнеможении, сдается прапор, швыряет мешок в кормушку с криком: “Ну, вас, на х…! Е…ть я хотел эти ваши передачи!”
Одним словом, этот процесс ему не понравился.
Мешки из-под передач отбирают (хотя они и были оплачены) и используют для сбора в них мусора, изготовления из них швабр и метел и многого другого. Вообще, складывается впечатление, что из них зэки могут сделать все: веревки, шнурки, елочные игрушки, даже космический корабль, если Родина (в лице гражданина начальника) прикажет.
С письмами проблемы иного рода. Дело в том, что все письма: входящие и исходящие – обязательно прочитываются цензором. Поэтому их получение адресатом задерживается на длительное время. В СИЗО письма идут до адресата 5-10 дней; из СИЗО – до полутора месяцев! Много случаев, когда письма совсем пропадают. Кстати, несмотря на наличие цензуры, я ни разу не видел письма, в котором цензором были бы “замараны” какие-либо строки.
Письма по камерам разносит “почтальон” из числа заключенных отряда обслуживания. Донести письмо до адресата в СИЗО – проблема чисто техническая: каждый раз нужно отпереть и запереть 20-30 дверей, т.е. “почтальона” должны сопровождать сотрудники с ключами. Пока письма находятся на руках у почтальона, адресата могут перевести в другую камеру, в другой корпус. Пока его разыщут, пока донесут письмо до камеры, его опять могут перевести и т.д. Поэтому нареканий на работу почты очень много. Для чего созданы такие трудности? Очевидно, чтобы воспрепятствовать возможности передачи через письма информации, которая может помешать следствию. Но, право же, все это доведено до полного абсурда!
Режим. Распорядок дня
– Как дела, брат?
– Нормально, живу по режиму!
(Тюремный диалог)
Все руководство и сотрудники СИЗО – эрзац-военнослужащие, закончившие полувоенизированные учебные заведения МВД. (Здесь у меня в первом варианте рукописи была символическая опечатка: “военнослужанищие” – поистине государство довело большинство из них до нищеты!)
Кроме того, на работу в СИЗО охотно принимают бывших военных, уволенных в запас. Поэтому им ничего более здравого не приходит в голову, как организовать внутренний распорядок по полувоенному образцу. Кстати, почему гражданские лица с их взглядами на гуманизм, целесообразность и законность не имеют право работать в пенитенциарной системе, не знаете? Я тоже. В других государствах использование гражданских лиц на работе в местах лишения свободы – рядовое явление.
“Военнообразие” выражается в чисто внешних проявлениях: приветствие арестованными сотрудников администрации; стояние в строю на проверке; хождение строем – это святое, и др. Но это не основное. Суть “военнообразия” реализуется в способах принятия управляющих решений и методах их исполнения; в отношении к людям (сотрудникам и арестованным); в отношении к материальным ценностям; в ложном понимании своего места в системе исполнения наказаний и места самой этой системы – в государстве.
Обращение арестованных к любому сотруднику СИЗО – “гражданин начальник”, даже к женщинам. Граждане начальники, чтобы недолго пообщаться с обитателями камер, ленятся открыть “кормушку”. Они просто ударяют связкой ключей в дверь. Дежурному по камере положено подойти (быстро подскочить) и подобострастно отрапортовать: “Слушаю, гражданин начальник!” После чего состоится блиц-диалог типа:
– Гулять?
– Нет!
Все, пообщались. Это в лучшем случае. В худшем случае, если дежурный не соблюдает эту милую сердцу начальника форму ответа (если “заехал” недавно и еще не отвык от человеческих форм общения), тот, не задумываясь, реагирует на “нарушение” одним из давно изученных им способов. Если Вы ответите ему: “А?” – получите в ответ: “Х… на!” Если ответите: “Да!” – получите: “Х… да м…нда!” Если ответите: “Слушаю!” – “Х…ли ты слушаешь, пи…дуй за старшим!” Такие педагогические приемы очень быстро приводят к “положительному” результату: вполне вменяемый человек, способный грамотно общаться с гражданами страны всеобщей грамотности, начинает делать это на птичьем эрзац-языке, не преподаваемом теоретически, а постигаемом исключительно на практике методом проб и ошибок.
При входе в камеру сотрудников администрации дежурный рапортует (еще надо знать, кому отдавать рапорт: их же много) о том, сколько в камере находится человек (а они что, не знают?). Информация заведомо бессмысленная, потому что при этом не объясняется, сколько человек отсутствует, и где они находятся. Кроме того, проверяющий лично всех пересчитывает (если их больше 10-15, с первого раза не получается), а инспектор-контролер по этажу ведет свой учет на табличке, прикрепленной к косяку с наружной стороны двери, в специальном журнале и в картотеке.
Когда следственно арестованных ведут в баню (в колонну по двое, голову вниз, по сторонам не смотреть!), дежурный идет в первой паре, “старший” – последним. То же самое – когда обитателей камеры выводят гулять. Старшие по камерам, стремясь быть “краснее красного”, привносят в этот упоительный процесс собственные “творческие” разработки. На вопрос проверяющего, нет ли к нему вопросов, камера после многочисленных мучительных тренировок отвечает: “Нет!” (чем громче и дружнее – тем лучше, а что “лучше” – никто не знает, наверное уху начальника лучше). А уж затем все равно задают вопросы, если таковые назрели. Особенно такая молодцеватость “преступников” нравится сотрудникам СИЗО, перешедшим сюда работать после увольнения из армии. Для них это прям-таки неденежная компенсация за мизерную оплату их труда в СИЗО. Ответ: “Да!” почему-то не репетируется и не практикуется, а почему – не задавайте таких дурацких вопросов!
Такой вот детско-юношеско-пионерский облик одной из самых свирепых в стране тюрем (по отзывам бывалых блатных, побывавших не в одной тюрьме, Саратовский централ – одна из самых беспредельных тюрем, где “правильных пацанов” ломают в два счета режимом, и они становятся “красными”, как раки в кипятке.)
Настоящее военнообразие скрыто глубже. Это, во-первых, использование бывалых, ранее судимых зэков, в качестве старших по камере, как проводников традиций именно этой тюрьмы (в армии эту функцию выполняют “деды” и сержанты); во-вторых, обращение с любой просьбой или вопросом письменно (часто в двух экземплярах) непосредственно к начальнику тюрьмы; далее: поддержание положения, при котором у арестованных не должно возникать никаких вопросов, а инициатива наказуема; использование рабского труда зэков (в армии – солдат); обстановка всеобщего доносительства: все следят за всеми, все информируют начальство снизу доверху о мнимых и реальных нарушениях; система исполнения распоряжений и приказов начальства идентична армейской и так же доведена до абсурда; показуха при визитах начальства и т.д.
О “старших” в камерах мы поговорим ниже. А вот как организована реализация арестованными их прав. Например, матрасы и постельное белье в камерах изношены до предела. На жалобы начальство отвечает: “Зашивайте”. Зашить что-либо можно, только имея иголку и нитку. А иголку, нитку и ножницы выдают под роспись только в банный день, после бани, и они достаются не всем. Но постельное белье забирают в стирку именно в банный день рано утром, так что, когда есть иголка с ниткой, нет того, что нужно зашить. Выбирай: или спать на рваном, но чистом белье с риском получить взыскание, или спать на зашитом, но грязном белье.
На просьбу заменить матрас, который уже зашит-перешит и истлел, не подлежа никакому ремонту, отвечают: “Затягивайте” “гуманитаркой” (т.е. пусть твои родственники “на воле” подарят тюрьме матрас в виде гуманитарной помощи). Мы всей камерой однажды наблюдали, как во внутренний двор привезли полный грузовик матрасов в качестве гуманитарной помощи. Какой-то чудак расчувствовался. Шел дождь. Куда девать матрасы, никто не знал. Решение должен был принять лично начальник, так уж установлено. Машина простаивать не может. Поэтому зэки по команде одного из прапоров сбросили эти матрасы на землю, в грязь, где они и пролежали благополучно несколько дней. Ну, и что? Халявы не жалко.
Не желаешь брить голову? Можешь стричься машинкой, если тебе ее передадут с “воли” и подарят тюрьме и т.д.
Очень скоро понимаешь, что “сидеть” надо так, как уже “сидишь”: за свой счет, без затей и каких-либо претензий использовать ресурсы тюрьмы для ее содержания (есть ли эти ресурсы вообще?).
Все обслуживание СИЗО производится руками заключенных. Они моют, красят, ремонтируют. Где они берут тряпки, моющие средства, кисти, краски, электроды, лампочки, кабель, инструменты? В инвентарной документации тюрьмы ничего такого не числится. Ответ на этот вопрос совершенно определенный и четкий: “достают” сами заключенные. Характерный диалог: начальник корпуса заходит на проверке в камеру и, грозно сдвинув брови, спрашивает: “Вы собираетесь ремонтировать камеру? Так и будете жить, как в хлеву? Смотри (обращаясь к “старшему”): не будет ремонта, и к вам будет такое же отношение”. И вот зэки, которые в этой камере собираются “сидеть” всего 2-3 месяца, но не хотят к себе “такого же” отношения, ломают голову, как “загнать” в тюрьму краску, шпатлевку, кисти и пр. Еще один незначительный вопрос: допустим, все это уже есть; как ремонтировать, особенно белить и красить, камеру, в которой куча людей “сидит” безвылазно и день, и ночь? А вот попробуй задать такой вопрос. Я несколько раз слышал ответ на него. Начальная часть ответа звучит так: “Ты че, дурак?” И это единственные цензурные слова, а далее следует продолжение более колоритное и всеобъемлющее.
Забавно наблюдать за системой доносительства. Большинство заключенных отряда обслуживания носит с собой авторучку и блокнот, в который записывают все ставшие им известными нарушения: разговоры через “кормушку” с арестованными; просьба инспектора-контролера налить ему кипятка из камеры; передача “шнырями” из камеры в камеру продуктов, сигарет или записки; просьба дать сигарету или конфету. Сотрудники СИЗО следят, чтобы заключенные соблюдали режим; заключенные следят за сотрудниками, и любое проявление ими человеческого отношения к арестованным, а не административно-чиновничьего произвола, тут же становится известным начальству. Неугодные тут же получают взыскания, а при повторении “проступка” следует увольнение. Текучесть кадров очень большая. Во избежание привыкания арестованных к инспекторам-контролерам и наоборот, сотрудников часто переводят с этажа на этаж, из корпуса в корпус. За время моего пребывания в СИЗО сменилось три состава инспекторов: частично они ушли из-за издевательски низкой зарплаты, частично уволены за нарушения.
За несоблюдение и нарушения режима предусмотрены наказания. Самое мягкое – замечание, заносимое в личное дело, более строгое – помещение в штрафной изолятор (ШИЗО). Для осужденных – еще и отсрочка условно-досрочного освобождения (УДО).
Распорядок дня, утвержденный начальником СИЗО, обязателен и для следственно арестованных, и для сотрудников (иначе, если сотрудники не будут его соблюдать, как же смогут соблюдать его арестованные?). Однако, на практике все далеко не так. Например, раздача пищи носит хаотический характер. Никогда невозможно угадать, во сколько и в какой последовательности будут ее выдавать.
Организация прогулок – весьма своеобразный процесс. Сотрудники очень не любят этого мероприятия и всячески стремятся уменьшить объем этой работы (кому охота мерзнуть в оцеплении зимой или жариться в форме на солнце летом?). В ход пускаются специфические “хитрости”.
Зимой – стук в дверь камеры: “На мороз пойдете?” Вопрос содержит приемлемый для вопрошающего ответ. Если следует: “Да, пойдем!” – обострение: “Тогда пойдут все”. Что значит, “все”? В камере спит ночной дежурный (он постоянно один и тот же). Разбудить его – значит, лишить сна, а в ночь – опять дежурство. Кто-то прибаливает, ему не до прогулки. На это и делается расчет: либо все остаются в камере, либо, если уже невмоготу сидеть без прогулки, идут все, но на будущее делают определенные выводы.
Летом – варианты: “На дождь пойдете? На жару пойдете?” Как-то летом решили все-таки пойти, хотя шел небольшой дождик. Как выяснилось, кроме нас и обитателей еще одной камеры, всех остальных “убедили” поберечь здоровье, и они остались в камерах. Нас же ненавязчиво воспитали, продержав под дождем, вместо обычного часа, два с половиной часа. Естественно, все промокли и простудились посреди лета. Конструктивные выводы для себя из собственного “глупого” поведения мы, конечно, сделали.
Примечательно, что при посещении тюрьмы каким-либо проверяющим требования режима выполняются сотрудниками безусловно.
Весьма поучительно было наблюдать за посещением СИЗО уполномоченной по правам человека. Всех арестантов заранее предупредили об этом. Но не для того, чтобы все подготовили вопросы для нее, а с прямо противоположной целью, о чем прямо было сказано. Все камеры дополнительно убрали, помыли. Постели застелили “по-белому” и стали ждать: вдруг зайдет! Ждали часа четыре (на постели садиться нельзя, а больше – некуда). О приходе какого-то важного лица предупреждают, об уходе – никогда. К ужину выяснилось, что бывшая прокурорша посетила только новый четвертый корпус, камеру женщин и несовершеннолетних. Убедилась, что там все замечательно, о чем был заснят видеосюжет и вечером показан по местному телевидению. Ни в карантин, ни в прогулочные дворики, ни в камеры временного содержания она не пошла (зачем портить настроение). Судя по состоянию четвертого корпуса, в СИЗО все здорово: демократия, законность и права арестованных торжествуют.
Текста правил внутреннего распорядка, режима в письменном виде нигде нет, как и невозможно достать через тюремную библиотеку текст Уголовно-исполнительного кодекса (видимо, это невыгодно по каким-то причинам администрации). Но проклятый характер требует знать из первоисточника, что же именно ты обязан и на что имеешь права. Несколько раз пытался попасть на прием к заместителю начальника СИЗО по режиму (путем написания соответствующих заявлений), но все заявления как будто испарились. Наконец, удалось через одного из сокамерников, все-таки попавшего к нему на прием, задать вопрос, где можно прочитать полный текст правил содержания подследственных в СИЗО. Ответ был по-детски обезоруживающим: “Требования режима всегда можно узнать у “режимников” (щелчок по носу: так тебе и нужно, любознательный ты наш!). Что же получается? На каждом этаже каждого корпуса – свой “режимник”. Надо еще видеть, что за “режимники”. И у каждого из них – свой собственный взгляд на эту проблему (читай: самодурство). Отсюда – всякие оригинальные приемы “воспитательной” работы. Предварительно запрещается буквально все: нельзя лежать днем на нарах, тем более спать; нельзя сидеть на них – должны быть застелены. Вопрос: а на чем же тогда сидеть? Возле “общака” – трехместная скамья, а нас – десять человек. Что, шестнадцать часов в сутки стоять? Даже не ходить – негде! Нельзя сидеть на корточках. Нельзя смотреть телевизор в часы, не предусмотренные правилами внутреннего распорядка (в том числе нельзя в личное время; нельзя, когда должна быть прогулка, а тебя не повели гулять; нельзя, даже когда выступает Президент, даже новости посмотреть, прогноз погоды – нельзя!). Нельзя делать зарядку в камере; нельзя смотреть в окно, а если напротив – окно женской камеры, – нельзя вдвойне: а вдруг те продемонстрируют бюст или пошлют воздушный поцелуй. Целомудрие зэков – в опасности! Нельзя держать в камере журналы с обнаженной женской натурой: моральный облик российского зэка должен быть безупречен. Нельзя затыкать сливное отверстие в раковине и унитазе для набора воды. Почему? Потому что нельзя! И вот, когда все уже нельзя, можно начинать казнить и миловать: казнить – это отбирать у тебя твой телевизор, миловать – это закрывать глаза на нарушение того, что он сам же запретил: низ…зя, низ…зя, низ…зя!
Феня, мура и иже с ними
Феня – язык, сформировавшийся на Руси в эпоху Средневековья и первоначально использовавшийся бродячими торговцами офенями. В последствии язык был перенят уголовной средой и в настоящее время феней называют воровской жаргон.
(Википедия)
Я в тексте этих записок уже использовал некоторые слова и выражения, позволяющие судить о том, на каком языке объясняются обитатели СИЗО – арестованные и сотрудники (более подробно см. словарь наиболее употребимых в СИЗО-1 слов и выражений в приложении). Этот универсальный язык является симбиозом классического русского мата, старой доброй “фени” и ее современного варианта “муры”. Филологической особенностью всех трех языков является то, что они содержат только существительные, прилагательные, глаголы, наречия и междометия. Набор междометий особенно богат. На долю собственно русского языка осталась только функция соединения этих частей речи в единый могучий и универсально-интернациональный язык общения братских народов, проживающих на постсоветском пространстве, преимущественно в местах, не столь отдаленных. Кстати, этот язык гораздо удобнее для освоения и иностранцам из “дальнего” зарубежья, чем “громоздкий”, избыточно информативный, архаичный русский. Тем более что на нем говорила еще всякая интеллигентская “нечисть”: черномазый Пушкин, хохол Гоголь, “голубой” Чайковский. Нынешнее продвинутое поколение (уже совсем next) и общается на продвинутом языке.
Попав в карантин, первоначально я не понимал более половины из того, что произносилось его обитателями. Они как будто щеголяли друг перед другом знаниями “перлов” “муры” и “фени”. Очевидно, – это следствие неосознанного желания мимикрировать под блатной мир с тем, чтобы избежать возможных и ожидаемых проблем. По-видимому, подсознательно каждый стремится занять достойное место в иерархии преступного мира, руководствуясь простой логикой: чем “круче” выражаешься, чем небрежнее и циничнее высказываешься о том, что представляют собой общечеловеческие ценности в “гражданском” мире, тем более высокое место займешь в иерархии, формируемой из, предпочтительно, подонков. И это – грубая ошибка. За более чем год общения с разного рода ворами, грабителями, насильниками, убийцами (а это сотни человек) настоящих подонков я встретил только двух-трех. Остальные – (внимание!) обычные средние (чуть ниже, чуть выше) россияне, что и является самым чудовищным во всей социальной системе нашей страны. Такое впечатление, что если бы можно было провести грандиозный социальный эксперимент (еще одну Великую Октябрьскую социалистическую революцию) и поменять местами тех, кто в зонах и тех, кто вне их (просто развернуть кольцо колючей проволоки и замкнуть с другой стороны) – и ничего не изменится. Вы со мной не согласны? Что, все взяточники сидят в тюрьме? Нет, они продолжают работать на своих должностях, презирая отщепенцев-зэков. Что, Серега С., украв алюминиевые тарелки из незапертой дачи, опаснее для общества и государства, чем мэры, приватизировавшие свои города; чем врачи, заразившие СПИДом десятки малышей; чем генералы, эксплуатирующие солдат на строительстве своих дач, и офицеры, торгующие оружием?
Так вот, я утверждаю, что за стенами тюрем и за колючей проволокой на 95-98% – обычные нормальные люди, более того, процентов 10-15 из них – просто не виновны, а являются жертвами безмерно разросшейся системы правоохранения, требующей все новых и новых результатов в бумажных отчетах. Еще процентов 25-30 заключенных отбывают наказания за недоказанные в законном порядке преступления. Приговоры им вынесены по “внутреннему убеждению” судьи, на которого оказано “внешнее убеждение” оперативника, следователя, прокурора.
Адаптировавшись в новой для них обстановке, многие понимают, что эрзац-язык – больше забавная игрушка (всем очень интересно участвовать в языкотворчестве), чем объективная необходимость.
Однажды нас, человек 30-40, транспортировали в “воронке” в ИВС. Как обычно, воздух звенел от матерного трепа, всевозможных языковых комбинаций из “фени”, “муры” и молодежного сленга. Кто-то из соседей о чем-то спросил меня. Я, сомневаясь, что он поймет мой ответ на литературном русском языке, коротко ответил ему с применением тюремной терминологии, которой уже немного овладел. Тут же ко мне обернулся один из двух наиболее грязно матерившихся и злоупотреблявших “феней” парней, значительно младше меня, и на чистом русском языке упрекнул: “Михалыч, зачем Вам это нужно? Вы – интеллигентный, образованный человек. Пожалуйста, не старайтесь быть похожим на нас!” По внешним признакам я никогда бы не мог подумать, что у них внутри – вот это! Мне было безумно стыдно, и я пообещал себе, что отныне никогда не позволю себе опуститься до использования этого эрзац-языка в быту, в общении с кем бы то ни было.
“Фене” и “муре” никто арестантов не обучает, нет никаких письменных учебных пособий и хрестоматийного материала. Поэтому “диалекты” этих языков в каждой тюрьме уникальны. Я могу профессионально рассуждать только о том, что “произрастает” и “благоухает” в СИЗО-1 славного города Саратова. Язык, как это и положено порядочному языку, передается из уст в уста, обогащается и совершенствуется. На него оказывают влияние и молодежный сленг, и профессиональные жаргоны тех, кто сюда попадает. Так что те, кто через 1–2 года повторно “заезжают” в СИЗО-1, бывают “приятно” удивлены тем новым, что им удается узнать (и это радует, поскольку на “воле” уже словарного запаса не хватает беседовать с “коллегами”: жизнь-то не стоит на месте).
Вообще, устное творчество: и поэтическое, и мифологическое – развито в тюрьме очень сильно. Один из “стишков” я уже цитировал. Здесь же хочу привести пример массового мифотворчества.
“Контингент” СИЗО почти полностью меняется 3-4 раза в год. Перед выборами Президента России в 2004 году очередная смена подследственных рассчитывала на то, что такое историческое событие никак не может обойтись без всеобщей амнистии. Тема амнистии вообще занимает одно из самых видных мест в умах и в творчестве зэков. Вот и теперь авторитетные зэки, идя навстречу торжеству демократии и капитализма, выдвинули логически непротиворечивую версию о том, что ко дню выборов действующий Президент непременно объявит всеобщую амнистию заключенным, и “мы все пойдем на свободу”. Эту версию, как только я попал в это учреждение, мне тут же преподнесли с видом, не терпящим никаких возражений. Нужно сказать, и сам В.В.Путин внес свою лепту в творчество арестантов. Когда он агитировал граждан принять участие в выборах, он допустил неосторожное высказывание, что ко дню выборов будут приятно удивлены жены и матери заключенных. Зэк – не дурак, сразу все понял (был бы дурак – тогда бы не понял): будет амнистия. Вот эти соображения мне и изложили в безапелляционной форме. Мне амнистия не грозила, т.к. меня обвиняли в совершении преступлений, тянущих в общей сумме на 60 лет лишения свободы, поэтому к перспективе освобождения по амнистии я отнесся более трезво, чем мои новые товарищи. Не особенно задумываясь о последствиях, я заметил, что логичнее было бы объявлять амнистию не ко дню выборов, а ко дню инаугурации нового Президента, которым будет тоже В.В.Путин. Выражение глаз моего собеседника стало пустым и бессмысленным: он ушел “в себя”, будучи пораженным неизвестным ему словом. Минут через 15, после бесплодных поисков смысла этого слова в глубинах сознания, отягощенного жизненными излишествами, собеседник невинным тоном осведомился о том, что оно означает. Получив ответ, что это официальная процедура вступления Президента в должность, и что происходит она месяца через 2-3 после выборов, он уполз вглубь пространства “пальмы” и предался углубленным размышлениям. Дни шли, выборы были все ближе, а об амнистии ничего слышно не было. И вот, день выборов настал и прошел – тишина! Вся прогрессивная зэковская общественность – в шоке: “Нае…ал, падла!” И только самые продвинутые, как выяснилось позже, были в курсе происходящего и с неиссякаемым оптимизмом смотрели в ближайшее будущее. Как-то, приехав в очередной раз в ИВС, я попал в очередную сверхгрязную камеру, где опять зашла речь об амнистии. И мне новый собеседник совсем из другого корпуса тюрьмы с той же непререкаемой убежденностью поведал, что ко дню инаугурации уже намечена грандиозная амнистия (все пойдем домой). И для убедительности добавил: “У одного пацана адвокат ездил в Москву на семинар (тоже хорошее слово) по обсуждению проекта амнистии”. Это меня полностью убедило. Я понял, что круг замкнулся на мне, мои неосторожные слова через две недели ко мне же и вернулись. Так, неожиданно для себя, я научно установил длительность цикла возникновения и умирания произведений устного народного творчества в условиях СИЗО-1.
Теперь продолжу свои рассуждения о тюремном языке. У меня возникло впечатление, что интенсивное использование языковых заменителей многими из сокамерников является, во-первых, следствием их “застенчивого” отношения к русскому языку: слишком много возможностей ошибиться, сложно выражать мысли на нем. За ошибки в “фене” и “муре” никто не упрекнет и не подымет на смех. Скорее всего, в результате этой ошибки возникнет новое, первоначально забавное, а впоследствии – просто привычное слово: это ли не языкотворчество! А, во-вторых, – это форма протеста против всего и всех.
Вместе с тем, приходится признать, что эрзац-язык, при всей его примитивности, обладает очень мощным притягательным свойством (вот бы литературному привить это свойство). Профессиональным филологам следовало бы серьезно проанализировать истоки и причины этой притягательности. Эрзац-язык быстро осваивается, он более компактно и более эмоционально выражает мысли говорящего (ну, конечно, при наличии таковых и с корректировкой на их незначительную глубину). Результат: сотрудники СИЗО, по крайней мере, их низшие звенья, конвоиры – разговаривают на том же языке. Очень быстро этот язык распространяется в студенческой среде. Я отнюдь не агитирую за то, чтобы хотя бы в малейшей степени заменить русский на “феню” или “муру”. Я за то, чтобы глубоко изучить этот феномен и постараться использовать его положительные свойства: лаконичность, простоту правил построения, демократичность и прочее – в нормативном русском языке.
Чтобы показать, как далеко зашел процесс ухода русских от русского языка, привожу пример звучания простого русского текста на эклектичном языке СИЗО. Текст, конечно, несколько упрощен и утрирован. Слушая в моем исполнении этот перевод, сокамерники искренне хохотали, забавляясь своей преднамеренной глупостью и результатами целенаправленного ухода от нормативной лексики, олицетворяющей в их сознании все то несправедливое, что произошло с ними.
Один день из жизни отдельно взятой камеры СИЗО
на общегражданском языке
Как обычно, утром дежурный инспектор-контролер, отворив окно для раздачи пищи, объявил подъем. Следственно арестованные, здороваясь друг с другом, без каких-либо споров, воспользовавшись туалетом, совершали водные процедуры: чистили зубы и брились безопасными бритвами. К моменту, когда все застелили постели, дежурный заключенный из отряда обслуживания стал раздавать завтрак. Следственно арестованные брали личную посуду и по очереди подходили к нему.
После завтрака все начисто вымыли тарелки, кружки, ложки теплой водой, подогретой кипятильником. Началась уборка камеры. Старший по камере следил за уборкой, соблюдая правила внутреннего распорядка. Вдруг возник какой-то спор по неясному поводу. Старший немедленно восстановил порядок, объяснив спорящим, что они не понимают всех последствий ссоры в камере: инспектор по режиму может наказать их и перевести в другую камеру. Он, старший, не может прикрывать их и отвечать за их неправомерные действия. Все равно кто-то из сокамерников проинформирует инспектора по режиму, и тот примет адекватные меры. Спорившие поняли его, и конфликт был исчерпан.
После обеда дежурный заключенный под контролем сотрудника СИЗО принес письма от родных и передачи. И почти сразу же за этим сотрудники СИЗО провели плановый обыск камеры с целью обнаружения предметов, запрещенных к хранению: ножей, наркотиков и др. Постели и вещи следственно арестованных выносили в коридор, где их тщательно осматривали. Когда обыск был закончен, все вещи снова занесли в камеру, и порядок был восстановлен.
После ужина старший офицер смены охраны провел проверку состава содержащихся в камере, пожелав всем спокойной ночи. До отбоя сокамерники обсуждали свои уголовные дела, советуясь друг с другом.
То же – на “реально” “нормальном” языке
Пробил собачий час. Продольный пупкарь гавкнул в кормушку: “Подъем!” Стремный кипеш: зэки шнифты разули – на дальняк и к светланке, конкретно по понятиям, без базара жвала полировать. Достали из загашника мойки и – к обезьянке, по чину фейсы шкрябать.
Только шконки по-черному забрали, тут локшарь: хозяин баланду прислал. Братва шлемки, весла, кругали разобрала.
Такое пойло в кайфолом, все – в дальняк, на трассу. По делу – бурбулятор в литряк, из сидора – локшу и по кайфу до обеда (жаль фаныч отшмонали).
Пока то да се, лох хату пидорит, братва базарит за делюгу: у кого кассуха зависла, у кого терпила темнит, следак чернуху шьет. А кто лег на перо, гонит по-черному, пялится беспонтово в объе…ло. Прочие вату катают, хай стоит. Бугру западло терпеть: “Вяжи шнягу! Нянуть мазу за мутку – в кайфолом! В натуре кумарылый куму капнет, дубак косяк усекет, на лыжи поставит”. Базара нет – пацаны усохли.
Только похавали, шнырь мульки прет, хрюшки: грев подогнали. Не зря чирикалка решку обсиживала. Сразу анчоусов запарили, коня заделали. Только кайф поймали – шмон. Сидора, барахло – на продол, дубаки лютуют: резки, канатики колеса шмонают. Эпидерсия: тупить кайфа нет, булки отобьют, в бубен – гарантия!
То да се, в ящик попялились, – жрачку подогнали, похавали. Лошара парашу отпидорил, косяк – на руку, ухо на продол кинул. День прошел, и х…й с ним.
Толковый словарь некоторых слов и выражений
“муры” саратовского СИЗО
Анчоусы – анаком.
Баклан – осужденный за хулиганство, драку.
Баран – человек, котрый не может избежать постоянных наказаний из-за свойств своего характера.
Бекасы – вши.
Бондяк – предмет, спрятанный в теле зэка, или передаваемый по “дороге”, “трассе” ( Забондяковаться – спрятать что-то в теле).
Бубен – голова.
Булки – ягодицы.
Бурбулятор – самодельный кипятильник из “моек”.
Бык – упрямый человек.
Весло – ложка.
Вичевой – больной СПИДом (ВИЧ-инфицированный).
Встать на лыжи – переходить из камеры в камеру.
Выйти на трассу – общаться через канализационную систему
Волчок – глазок в двери камеры.
Гнать – грустить, переживать, нервничать, размышлять (все одновременно).
Грачи – все зэки (по цвету робы).
Греть ухо – подслушивать.
Дальняк – туалет в камере.
Делюга – уголовное дело.
Дрофа – это тормоз, человек, делающий все наоборот, которому только в бубен бить – ничего не понимающий человек.
Дубак (режимник) – сотрудник администрации, отвечающий за соблюдение режима содержания арестованных, заключенных.
Дятел – “стукач” или много говорит “не по делу”.
Жужжелица – человек, умеющий “ужалить”, “подстрелить” языком, красноречивый.
Загасить (что-либо)– испачкать, осквернить.
Заточка – эрзац-нож (холодное оружие).
Залипуха – неверное, непонятное, бредовое высказывание.
Закатать в алебастр – успокоить.
Змея – водяной кран.
Трасса – канализационный стояк
Кайфолом – разочарование.
Катать вату – разговаривать ни о чем, без глубокого смысла.
Кассуха – кассационная жалоба.
Кинуть ухо – прислушаться.
Кипеш – суета, скандал, шумное событие.
Кипешевать – провоцировать кипеш.
Козел – 1. То же что “петух”. 2. Заключенный, сотрудничающий с администрацией.
Конь: 1. Плетеная нитка с клочком ваты на конце и спичкой посредине – для транспортировки предметов по системе канализации или просто нить, натянутая между окнами камер. 2. Чифир со сгущенным молоком. 3. Тупой, трусливый человек.
Конявый – трусливый человек (конявить – трусить).
Кормушка – прямоуголоное отверстие в двери камеры, через которое происходит любое общение с заключенными, в том числе выдача продуктов питания.
Косяк – 1. Повязка дежурного (в “красных” тюрьмах). 2. Неправильные, наказуемые действия.
Курица – девушка или парень, похожий на девушку.
Крутить луну – врать, обманывать (лунокрут – врун).
Косить – симулировать, обманывать.
Крыса – вор, ворующий у своих.
Кум – начальник по соблюдению режима.
Кумарить – 1. Принимать наркотики. 2. Болеть из-за отсутствия наркотика, испытывать “ломку”.
Кумарылый – зэк, сотрудничающий с администрацией (ходит к куму).
Лепить (мочить) корки – чудить, развлекаться, изгаляться.
Лечь на перо – заняться написанием жалоб.
Литряк – кружка объемом 1 литр.
Локша – еда, пища.
Локшарь – разносчик пищи.
Лыжник – человек, не уживающийся в коллективе камеры.
Лупара – обрез охотничьего ружья.
Мартышка, обезьянка – зеркало.
Масть, мастёвый – люди, выделившиеся в негативную сторону, отступившие от общепринятых норм поведения, обычно в сексуальном смысле. У “взрослых” масти – гашеные и крысы; у “малолеток” масти – любые гипертрофированные особенности личности.
Мойка – лезвие одноразовой или многоразовой безопасной бритвы.
Мулька – записка, письмо.
Мутка – действия или результат действий, направленных на усложнение или запутывание ситуации. Аналог – “мутить воду”.
Мышь (мышатина) – ворующий у близких, “семейных”, сокамерников.
Нагнать – выпустить на свободу.
Намордник – глухой ограничитель обзора нижней части окна.
Нифеля – использованная чайная заварка.
Отмазывать – оправдывать.
Объе…ло – обвинительное заключение (всегда несправедливое, обманывающее обвиняемого).
Петух – сексуально униженный человек.
Пеликан – очень много кушающий.
Переобуться – изменить из конъюнктурных соображений свое мнение.
Пи…дюк – несовершеннолетнее лицо.
Пидорить – мыть, чистить.
Погоняло, кликуха – кличка, псевдоним.
Профура – вконец опустившаяся проститутка.
Подъем – перевод арестованного из карантина в камеру постоянного содержания.
Пойти по бездорожью – регулярно нарушать режим.
Помиловка – помилование.
Продол – коридор или проход между нарами.
Пупкарь – охранник, пост которого расположен в коридоре между камерами.
Пыжик – заключенный пожизненно.
Тормоз – 1. Человек-тугодум. 2. Трос, ограничивающий степень открытия двери камеры.
Тянуть мазу – заступаться, прикрывать, защищать кого-либо.
Резка – эрзац-нож, устройство для резки продуктов, изготовленное из крышки от консервной банки.
Реснички – жалюзи.
Решка – 1. Решетчатая камера. 2. Решетка на окне.
Рысь – человек, много раз сидевший в тюрьме.
Светланка – раковина.
Свинья – электророзетка.
Сидор – сумка или мешок, в которых содержатся вещи заключенного.
Синт – тюремная больница, больничный корпус.
Следак – следователь.
Слоник – приступок для подъема к унитазу.
Сопля – кусок шланга, надетый на водяной кран во избежание разбрызгивания воды.
Стакан – маленькая камера, бокс.
Сушить зубы – улыбаться, скалиться.
Терпила – потерпевший по уголовному делу.
Тихушник – человек, склонный к неадекватным поступкам.
Тубик – больной туберкулезом.
Тупить – совершать неразумные действия.
Турбович – корпус или помещение для больных туберкулезом и ВИЧ-инфицированных.
У-до – условно-досрочное освобождение.
Устрица – хитрый, много раз сидевший в тюрьме человек.
Утка – унитаз, прибор для отправления естественных нужд.
Утка-утятина – подсадной провокатор, осведомитель.
Фаныч – чайник.
Фильтровать базар – выбирать корректные формулировки и выражения.
Фуфло – 1. Ложь, неправда (гнать фуфло – врать); 2. Некачественный предмет.
Хозяин – начальник тюрьмы, колонии.
Хрюшка – передача.
Цинк – разговор; цинкануть – рассказать, передать содержание разговора.
Черепаха – холодильник.
Чифир – сверхкрепкий чай.
Чифирбак – кружка, в которой заваривают чифир.
Шконка – тюремные нары.
Шлёмка – миска для еды.
Шляпа, шняга – что-то плохое по качеству (фигня).
Шмон – обыск.
Шмель – особист – режимник в зоне особого режима.
Шнырь – заключенный из отряда обслуживания, имеющий возможность перемещаться по тюрьме.
Эпидерсия – бессмысленная ситуация.
Медицинское обслуживание
“Если хилый, сразу – в гроб…”
(Незабвенный В.Высоцкий)
Тюрьма – место, где собирается специфический контингент, носитель всякого рода инфекций. Встречаясь в одном месте и тесно взаимодействуя, все эти бактерии, вирусы и прочие гадости то ли мутируют, то ли консервируются до лучших времен, так что вывести их совсем невозможно даже при том, что в СИЗО для дезинфекции широко используется раствор хлорной извести (“хлорка”). Дезинфицируется все: ложки, кружки, миски, раковины, унитазы. Самые ретивые “старшие” даже полы в камерах заставляют мыть с хлоркой: лучше отравиться хлоркой, чем погибнуть от поганых микробов. Тем не менее, даже стены, очевидно, здесь пропитаны некоей субстанцией из агрессивных микроорганизмов. Поэтому все попадающие сюда, некоторое время спустя, заболевают, что проявляется в кашле, насморке, высокой температуре. Кроме того, часть следственно арестованных поступает в СИЗО больными, как правило, более серьезными болячками. Тут их всех и лечат. Давайте посмотрим, как это происходит.
Среди арестантов бытует байка о том, как двое зэков, один – с больной печенью, другой – с головной болью попали на прием к тюремному врачу. Тот (та) вытащил из кармана какую-то пилюлю, разломил ее пополам и отдал по половинке каждому больному. Этим лечение и закончилось. История, конечно, сильно литературно обработана. Но, с точки зрения охарактеризования тюремной медицины, довольно точно иллюстрирует ее принципы. Основной принцип практикующего врача: не навреди – здесь доведен до совершенства. Надежнее всего не навредить – вообще не лечить, тем более что пациенты здесь временные и месяца через два-три все равно куда-нибудь уедут.
Впервые я столкнулся воочию с тюремной медициной, еще находясь в карантине. Всем находящимся там были продемонстрированы чудеса диагностики. У Александра Д. анализ крови оказался не вполне удовлетворительным. Когда мы все, человек сорок, стояли в строю, ожидая очередной проверки, вдруг открылась “кормушка”, в ней показалось женское лицо, расположенное между погонами военврача, и вызвало по фамилии Александра. Он в ответ автоматически назвал свое имя и отчество.
– Снимай штаны! – последовала команда женской физиономии.
В полном шоке, к нам – задом, к ней – передом Саша снимает штаны.
– Трусы снимай! – следующий окрик.
Саша снимает трусы.
– Подойди ближе! Давай ЕГО сюда!
Саша подает в “кормушку” то, о чем его просят. Дама впивается взглядом в натюрморт, мы сосредоточенно разглядываем Сашин зад. Удовлетворенная результатом зрелищного мероприятия, дама, как выяснилось, местный венеролог, захлопнула стальную дверцу “кормушки” так быстро, что Саша едва успел отдернуть самое ценное, что ему пока еще оставили, смысл всей его мужской жизни. В состоянии грогги, машинально надевая трусы со штанами, задумчиво встал в строй: “Что это было?” Вскоре вопрос прояснился. Сашу перевели в больничную камеру для инфекционных больных, а остальным обитателям карантина, максимально “соблюдая” врачебную тайну, во всеуслышание сообщили: “У него – сифилис”, – и многозначительно добавили: “Возможно – бытовой!” Последнее особенно бодряще подействовало на всех, а меня и вовсе как будто холодным душем обдало, потому что контакты между арестантами в камере – предельно тесные, а в условиях ее двукратного перенаселения мы с ним и спали в одной постели. Впоследствии выяснилось, что никакого сифилиса у него не было, и его перевели в обычную камеру, но несколько душещипательных мгновений мы все прочувствовали.
Следующий опыт общения с медиками я получил, когда самому потребовались таблетки от кашля, от головной боли, успокоительные. Как выяснилось, таких медикаментов в медчасти нет (а какие же тогда есть?). На вопрос, как же быть, ответили: просите родственников, чтобы передали с “воли”. Хорошо, что я – саратовский, а как быть иногородным? Через несколько дней на свидании с адвокатом я попросил, чтобы жена принесла эти лекарства. Еще через несколько дней она принесла все, что я просил, но лекарства не приняли. Выяснилось, что для этого требуется письменное разрешение начальника СИЗО (а сразу нельзя было сказать?). Пишу заявление на имя начальника СИЗО, отдаю дежурному контролеру по этажу. Заявление исчезает без следа. На мой очередной вопрос врач интересуется, кому я отдал заявление, и сообщает, что заявление надо было отдать ему (а сразу нельзя было сказать?). На следующий день отдал заявление врачу. Через полторы недели получил разрешение на передачу лекарств. Еще через неделю жена передала лекарства. Они поступили на центральный больничный склад, расположенный в другом корпусе. Еще через полторы недели эти лекарства из центрального склада перенесли в медпункт нашего корпуса, и утром врач мне сообщила, что это событие состоялось (а сразу нельзя было начать выдавать их мне?). На следующее утро медичка (между прочим, капитан медицинской службы) принесла мне аж две таблетки глицина. Не успели мы после утренней проверки застелить постели по-белому, как заявилась шайка режимников, скомандовала выносить все вещи в коридор, начался обыск, точнее – шмон. Ничего запрещенного, кроме моих двух таблеток, не нашли. Таблетки отобрали и при мне выбросили в мусор. Мои объяснения, что я только что получил их от врача, ни к чему не привели. Первый акт моей медицинской эпопеи завершился полным провалом. Выяснилось, что по правилам этого учреждения, таблетки должны быть приняты непосредственно при враче, причем, либо проглочены “насухо”, либо запиты кипяченой водой (которой, конечно, нет). Иногда даже требуют, открыв рот, показать, проглотил пилюлю или нет. Вопрос: как же тогда, следуя рекомендациям того же врача, принимать лекарства три раза в день?
На просьбу дать таблетку от гипертонии резонно отвечают, что вначале нужно измерить давление, и записывают тебя на прием. Затем, в половине случаев, ни на какой прием тебя не выводят. На следующий день история повторяется. На этот раз, через полдня, после обеда (так положено лечить) тебя ведут под конвоем, открывая-закрывая десяток решетчатых дверей, в медпункт, расположенный в подвале, “засовывают” за решетку вместе с еще десятком “бедолаг”. Все ждут приема. Из кабинета выходит терапевт в погонах. Начинает по очереди спрашивать всех, кто на что жалуется.
Первый: гнойная язва на ноге, ходить не может, прижечь нечем, бинта нет.
Рекомендация: “Ну, попробуй промывать крепким чаем, дня через три посмотрим” (откуда ему взять чай, да еще крепкий?).
Второй: хроническая астма, противоастматического ингалятора нет, в камере все курят, дышать невозможно, в бане мыться не может: влажным воздухом задыхается.
Рекомендация: “У нас ингаляторов тоже нет, затягивайте с “воли”; препаратов нет, попросите сокамерников меньше курить; перевести в другую камеру не можем; мойтесь в камере в туалете”.
Третий: молчит.
– Чего молчишь?
Парень – призывного возраста, девушка-терапевт – только что из института. Парень молчит.
– Да, ссытся он по ночам, – выручает парня сосед, – по два раза за ночь. Всю камеру провонял!
– Почему?
– В армии сильно били по почкам, я сбежал, до сих пор кровь в моче.
Представитель самой гуманной профессии:
– Ну а я-то что сделать могу? Ты же знаешь, что это не лечится. На вот тебе таблетку аспирина – ешь при мне!
Четвертый: по всей спине, рукам и лицу – чирии. Лопаются, гноятся.
Рекомендация: “Ничего не сделаешь: недостаточно находишься на солнце. Отправят из тюрьмы в колонию – все исправится”.
Пятый: чешусь, волосы выпадают, пятна по телу.
Рекомендация: “Это от недостатка витаминов, у нас витаминов нет. Если с “воли” тебе передадут, будем выдавать”.
И так далее с той же эффективностью. Предел терапевтического вмешательства – справка о том, что пациент нуждается в постельном режиме, на три дня. Эта справка позволяет лежать днем в камере на постели.
Если заболевание, безусловно, серьезное, больного переводят в одну из больничных камер, расположенных во втором корпусе поближе к медчасти. Больничные камеры – это такие же камеры, тоже без горячей воды, с теми же двухэтажными нарами-шконками, только в камере все – больные. На прием ко врачу их так же выводят под конвоем и так же, как в прочих камерах, лежать на постелях днем там запрещено.
Никаких серьезных медицинских манипуляций или операций в СИЗО не делают. Даже простую внутривенную инъекцию сделать – почти неразрешимая проблема.
Сокамернику, Сан-Санычу, потребовалось сделать курс внутривенных инъекций эуфилина на физрастворе (все медицинские документы с “воли” передали). Нет проблем: необходимо передать в тюрьму медикаменты и, конечно же, импортные одноразовые шприцы. Через полтора месяца все нужное, наконец, доставили в медпункт корпуса. Вывели Саныча с конвоем в медпункт и “впороли” ему отечественной иглой без физраствора чудовищно больной укол. Вернулся он в камеру с мутными глазами: держится за руку и громко матерится. Следующая инъекция стала возможной нескоро: то времени у врача нет, то медсестры нет. Наконец, после скандала, вывели Саныча в медпункт. Пришел назад, в камеру, с забинтованной рукой. Рассказывает следующее. Медсестра пришла уже с наполненными двумя пятикубовыми шприцами и одной иглой из другого корпуса (с открыванием и закрыванием десятка решетчатых дверей). Сразу в вену не попала: Саныч сидел за решеткой, освещение плохое. Начала вращательным движением иглы нащупывать вену. Саныч уже подвывает:
– Сестричка, если здесь темно, лучше выньте из меня иглу, проводите меня в кабинет и там снова повторите попытку.
– А может, тебя к себе домой отвести?
– Да, я же к Вам в гости не напрашиваюсь!
– Мы тебя сюда не звали!
– Да, я и не писал заявления, чтобы меня в тюрьму посадили!
Наконец, начала вводить лекарство (с физраствором!). Из одного шприца – ввела. Заменяя шприц, пробила стенку вены, ввела лекарство под кожу. На вопли пациента – назидательное нравоучение: “А ты думал, что в санаторий приехал?” Больше Саныч в медпункт не ходил.
Так ненавязчиво, деликатно профессиональные последователи бессмертного Эскулапа-Гиппократа дают понять потенциальным пациентам, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих (Ильфа и Петрова читали все, а правильные выводы сделали далеко не все). Наиболее непонятливые (Саныч, прости!) подвергаются процедуре прочистки, прежде всего, мозгов. Это самая важная медицинская манипуляция в СИЗО.
Вообще, местные медики владеют приемами, которым ни в одном институте не учат: диагностика на расстоянии трех метров; инъекции через решетку; измерение давления на фоне мата; квадратно-гнездовой способ терапевтического воздействия – много другого, поднимающего искусство врачевания на недосягаемую высоту подвала СИЗО.
Мрачная шутка зэков – лекарства от всех болезней:
- Дубинал натрия – дубинкой (киянкой) по голове;
- Влупидол – намек на насильственный половой акт;
- Е, Б, Ц – витамины – примерно то же, что и влупидол.
А вот еще картина, достойная пера.
В камеру карантина поместили арестанта, как потом выяснилось, страдающего приступами эпилепсии. Разумеется, ночью у него начался приступ: конвульсии, пена изо рта. Братва всполошилась, орет, стучит в дверь: “Врача давай!” Дежурный по коридору связывается с медчастью, там ищут врача. Пока все это продолжается, парня держат трое, четвертый ложкой разжимает ему зубы, вытаскивает его язык, между зубами всовывает деревянную ложку. Всех колотит, никто не спит. Проходит часа полтора, приступ уже закончился. Парень с мутными глазами сидит, недоуменно озираяясь по сторонам. Приходит медсестра, смотрит в “кормушку”: “Ну, чем я могу помочь?!” Ночью сотрудникам в камеру даже вдвоем заходить запрещено. С тем и уходит. Догадываетесь, что произошло дальше? Ну, конечно, парень попал в тюрьму, перенес сильнейший стресс. Через полчаса после визита медсестры приступ повторился в более сильной форме. Последовательность действий – та же: трое его держат, четвертый – ему ложку в рот. Остальные стучат в дверь: “Врача давай!” Скорость появления медсестры – та же. Только у мальчишек, накануне помещенных в карантин, еще не “нюхавших порох”, волосы дыбом и состояние шока.
В 5.30, точно по распорядку, – подъем.
Гигиена личная и коллективная
“Надо, надо умываться
по утрам и вечерам…”
(К.Чуковский. “Мойдодыр” )
Все, кто только что попал в СИЗО, в карантин, заходят туда с пустыми руками, не имея ни зубной щетки, ни зубной пасты, ни мыла, ни полотенца, ни сменного белья, ни бритвы, ни посуды. Ну, ничего нет! Государство в лице администрации не выдает арестованным ничего. Не поняли, как это? Повторяю: администрация СИЗО не выдает арестованным вообще ничего!
Пикантность этой ситуации состоит в том, что эта же администрация требует, чтобы у арестантов все это было, более того, она регулярно контролирует наличие гигиенических средств, буквально пересчитывая зубные щетки, бритвы, посуду. На ежедневном обходе с грозным видом задается вопрос: “У всех все есть?” Старший отвечает: “У всех!” За этим следует грозно-отеческое напутствие: “Смотрите!” Самое замечательное состоит в том, что в результате такой “интенсивной заботы” администрации, действительно у всех очень быстро появляются необходимые средства личной гигиены. Откуда все это берется? Примерно 30% обитателей карантина получают передачи. В них сразу же передают зубные щетки, пасту, туалетную бумагу, бритвы и прочее. Зубной пастой зэки пользуются совместно. Зубные щетки остаются от прежних обитателей, которым изменили меру пресечения: выпустили под залог или подписку о невыезде. Эти щетки тщательно кипятят, и они получают нового владельца. Частично затупленные бритвы передаются тем, у кого их нет совсем. Остается и кое-какая одежда, включая белье. Не очень гигиенично? Ну, что же, – не графья! На безрыбье и рак – рыба!
Старый анекдот. Встречаются Брежнев с Никсоном. Брежнев спрашивает, как, мол, там у вас в Америке с продуктами, товарами? Никсон отвечает: “Продуктов и товаров полно, только большую проблему составляет доставка их в каждый город, поселок: прямо беда”. Брежнев, с удовлетворением: “А мы и эту проблему решили: все продукты и товары мы завозим в Москву, а население само все это развозит по стране”.
Как видим, такая идеальная система снабжения, тщательно отработанная при развитом социализме, и сейчас безотказно действует. И это понятно: все видные деятели системы исполнения наказаний вышли из развитого социализма и своими глубинными корнями до сих пор зарыты там. Если говорить совсем серьезно, то заслуги администрации СИЗО в том, что гигиена здесь находится на высоком уровне, нет никакой (если не считать окриков и заклинаний типа: “Смотри у меня!”). Традицию чистоты поддерживают сами арестанты, прекрасно понимающие, что в тюрьме, как нигде, необходимо обеспечивать идеальную чистоту. Вместо одной влажной уборки и одной сухой уборки, предусмотренных правилами распорядка, камеру моют трижды в день. Кроме того, периодически (один-два раза в месяц) делают генеральную уборку: моют стены и полы с мылом, все полки, нары, холодильник. Санузел ежедневно моется трижды, причем один раз – с хлоркой.
При входе в камеру новичка его тут же раздевают догола (да он и сам против этого не возражает, понимая, что должен доказать свою чистоту) и проверяют всю одежду на наличие вшей. Если эти звери есть, всю одежду – в прожарку, а новичка после холодной водной процедуры временно одевают в одежду из общего мешка, предварительно обрив ему голову и заставив обрить все волосистые части тела. Затем инспектируют его вооруженность средствами личной гигиены. Если чего-то у него не хватает, сокамерники делятся с ним из своих личных запасов.
Самая популярная “игра” в камере – следить друг за другом: вышел из туалета – помой руки; если кто-то ест, не смей ходить в туалет; пахнет потом – марш мыть подмышки и ноги, стирать носки и трусы.
Туалет в камере по запаху найти невозможно. Вообще в камере запахов нет никаких, кроме табачного дыма. А к обходу администрации и запаха дыма нет. Наиболее рьяные еще и дезодорируют воздух к приходу начальства. Делается это так: намыливается душистым мылом полотенце и перед самым приходом проверяющих (ухо “кидают” на “продол”) резко встряхивают им несколько раз. Начальники – в восторге, что в явном виде отражается на их вечно хмурых лицах.
Все еженедельно стирают нижнее белье и носки, верхнюю одежду – один раз в две-три недели, моют обувь после прогулки или поездки на “суддопрос”. Вообще, самый ленивый в тюремной камере – на уровне самой прилежной домохозяйки на “воле”. Помимо наведения чистоты, это позволяет еще и “убить” свободное время, которого здесь в избытке у каждого.
Коридоры подметают и моют заключенные из отряда обслуживания. Возникает впечатление, что они из этих коридоров и не уходят никогда: в 6.00 они уже на рабочем месте, в 21.30 – еще работают. Врачи умиленно удивляются: надо же, в тюрьме – и нет тараканов!
Бомжи, попав в такой оборот, поневоле начинают вспоминать хорошо забытое прошлое и, хочешь не хочешь, в течение двух-трех дней превращаются, по крайней мере, внешне в цивилизованных людей. Приходится им заменять нестерильный иммунитет в своем организме на иммунитет стерильный. Знающие люди говорят, что часть бомжей даже специально повадилась на зиму садиться в тюрьму. В конце октября “найдет” такой бомж в мусорке пару патронов к малокалиберной винтовке, милиция – тут как тут: в ИВС его, потом – в СИЗО. Раскроет это опасное преступление по горячим следам (ст.222, ч.1 УК РФ). Бомж получит четыре месяца лишения свободы, переживет зиму, как в санатории, а по весне – на волю. А “правоохранители” получают благодарности по службе за раскрытие преступлений, повышают уровень их раскрываемости. Есть, чем гордиться, чем поразить обывателя в докладе на ежегодном торжественном собрании в День милиции.
Почувствовав вкус к такому раскрытию преступлений, даже если бомж и не нашел сам патроны (не в каждой мусорке хранятся боеприпасы), ему всегда можно в этом помочь. И помогают! Сезонные заезды бомжей в СИЗО – факт, научно доказанный и неоспоримый.
То, с чем не справляются социальные и санитарные службы города – санация этой многочисленной категории граждан, СИЗО выполняет мимоходом, в два счета (прошу прощения, в три счета).
Помните анекдотический вопрос: как засунуть слона в три приема в холодильник? Правильный ответ: раз – открыть холодильник, два – положить туда слона, три – закрыть холодильник.
Как вернуть к цивилизации бомжа в три приема? Ответ: раз – засунуть бомжа в СИЗО, два – сделать из него человека, три – вытолкнуть бомжа (прошу прощения: “гражданина”) из СИЗО.
Взаимоотношения в камерах
“Страшна тюремная жизнь… взаимоотношениями, которые чрезвычайно тонкие, неуловимые, но очень жесткие, невооруженным взглядом не различимые”.
(Александр Новиков)
За время пребывания в СИЗО арестант, как правило, содержится последовательно в разных камерах. Сначала это карантин. Здесь пребывание обычно кратковременное, но, тем не менее, определенные взаимоотношения между сокамерниками успевают возникнуть, возможна взаимная симпатия и даже нечто вроде дружбы.
Это не надо путать с различного рода однополыми связями. В СИЗО это явление, мягко выражаясь, категорически не приветствуют. Любые домогательства такого рода очень резко и решительно пресекаются. Я не то что ни разу не присутствовал, ни разу даже не слышал, чтобы здесь реально состоялся однополый сексуальный контакт. Гомосексуалисты отфильтровываются в отдельные камеры при поступлении их в СИЗО. Номера этих камер все знают, и никто не стремится туда попасть во избежание приобретения специфической репутации, которая будет сопровождать всю оставшуюся жизнь. Широко разрекламированные средствами массовой информации и низкопробной детективной литературой методы наказания провинившихся путем их “опущения” или угрозой такового или суррогатными заменителями (символическими) сексуального насилия здесь просто не существуют. Администрация использует другие методы воздействия.
Самым лучшим физиономистом является “старший” по камере, у него же имеется наиболее полная информация (от оперативника и от других “старших”) обо всех, кто в данный момент является его сокамерником. Поэтому он, в пределах возможного, сортирует всех при поступлении и в процессе общежития на тех, с кем можно нормально сосуществовать, и тех, с кем сталкиваться нужно как можно реже. Таким образом, вокруг него (чисто географически) формируется некий социум, занимающий верхний уровень иерархии. Эти лица располагаются на нижнем этаже нар возле окна. Не симпатичные ему индивиды, всякого рода бомжи, алкоголики и другие опустившиеся личности – возле “дальняка”. Между первыми и вторыми – просто серая масса ничем не выдающихся арестантов, как бы буферная зона. Чем дольше находится арестант в одной и той же камере, тем больше вероятность его продвижения по ее внутренней социальной лестнице. Чем ты выше в этой иерархии, тем более упорядочен твой быт: ты можешь без больших проблем постирать одежду, помыться, попить чаю лишний раз, поиграть в настольные игры, почитать что-то и пр. Твое мнение учитывается при выборе для просмотра канала телевидения. Тебя начинают узнавать сотрудники СИЗО и меньше к тебе придираются.
Постепенно все делятся на группы – “семьи”. Члены такой “семьи”, как правило, объединяют свои продовольственные ресурсы, питаются вместе. Они разделяют некоторым образом функции в “семье”, помогают друг другу, основное количество времени общаются друг с другом. Привилегированной является, конечно, группа, в которую входит “старший”. Этим лицам позволено многое из того, что не позволено другим: полежать в дневное время, почаще покурить, поесть в неурочное время. В общем-то, весьма безобидные преимущества, но в условиях тюрьмы наличие этих “свобод” позволяет сильно экономить нервную энергию, да и организм поддерживать в приемлемом состоянии (более адекватное питание, возможность делать гимнастику). “Семья”, как правило, самодостаточна.
Администрация решительно преследует различного рода поборы (это ее официальная позиция). Поэтому ни “старший”, ни кто-либо из его окружения насильно не отбирает продукты, курево или вещи, передаваемые с “воли”. В крайнем случае – попросит. Никто, естественно, не откажет, если это не наносит ему большого ущерба с точки зрения его выживаемости. Однако иногда из соседних камер приходят просьбы помочь куревом, чаем или продуктами. Тут уж все, кто может, помогают собрать “посылочку”: ты поможешь сейчас, тебе помогут потом. Это, на мой взгляд, совершенно нормально, но, с точки зрения внутреннего распорядка, – нелегально.
По всему СИЗО, включая и маленькие камеры, очень сильно развито наушничество и доносительство. Для заключенных отряда обслуживания – это возможность продемонстрировать свою лояльность режиму (выслужиться, чтобы получить УДО); для “старших” по камере – возможность доказать свою необходимость и эффективность поддержания режима в камере, гарантия, что его не отправят отбывать наказание в колонию. Для рядовых обитателей камеры – это возможность выслужиться перед “старшим”. Зачем? На всякий случай.
Если кто-то вдруг отказался дежурить, об этом мгновенно становится известно “режимнику”. С провинившимся немедленно проводят “беседу”, результат которой однозначен: у него появляется желание дежурить. Причем, этот результат зачастую виден на его лице и других частях тела.
О появлении запрещенных вещей в камере сразу же становится известно “старшему”.
Алексею К. адвокат передал золотой крестик. Тот похвастал этим перед кем-то из соседей по камере. Через час его вызвали к “режимнику”, через полтора – он сидел и писал объяснение в трех экземплярах на имя начальника СИЗО, затем его “поставили на лыжи” – перевели в другую камеру (где он автоматически попал на низшую ступень иерархии, новый “старший” был о нем предупрежден). В новой камере он еще дважды писал объяснения, и по нему было заметно, что “беседа” была серьезной. Крестик у него забрали на склад.
В карантине Армэн Д. обнаружил у себя в кармане пятирублевую монету, забытую там и не обнаруженную при обыске. Он ходил и играл этой монетой, машинально подбрасывая и ловя ее (хоть какое-то развлечение в однообразности течения времени). Об этой монете в течение часа стало известно сотрудникам СИЗО. Никто его не бил и не отправил в ШИЗО, но письменных работ на тему происхождения в камере наличных денежных средств он написал достаточно, что, учитывая его национальность, было для него немалым испытанием.
Глядя со стороны, можно подумать, что эти нарушения яйца выеденного не стоят (не пионерский же лагерь, а тюрьма). Но дело не в самих предметах, которые представляют собой какую-то ценность и могут быть использованы для азартных игр (что категорически запрещено: изымают все материалы, из которых можно изготовить карты: картон, цветные авторучки и пр.). Дело в том, что эти предметы каким-то образом попали в камеру, следовательно, система их обнаружения дает сбои, в ней есть ненадежные звенья. Именно эти звенья стремятся обнаружить и избавиться от них (может быть, это сотрудники, не достаточно добросовестно относящиеся к своим обязанностям), чтобы повысить уровень надежности всей системы охраны. В самом деле, если можно пронести крестик, значит, можно пронести любую деталь такого же размера, например, по частям разобранное оружие, боеприпасы или, чего уж проще, – стреляющую авторучку. А это уже не шалости, а угроза жизни сотрудников СИЗО.
Проводятся даже специальные тренировки личного состава по совершенствованию мастерства поиска запрещенных предметов в камерах. Для этого в одну-две камеры, которые заранее не известны тренирующимся, передают “закладки”: неработающий мобильный телефон, деревянный муляж ножа и т.п. “Старший” по камере должен надежно спрятать их, как это умеют делать только зэки. “Старший” может сообщить об этом приближенным лицам, а может и не сообщить. Наиболее опытные и невредные “старшие” заранее предупреждают дежурящего в этот день по камере арестанта и показывают ему, где спрятана закладка. Фокус в том, что во время “шмона” дежурный присутствует в камере, очевидно, для создания видимости соблюдения прав заключенных: как бы чего не произошло незаконного, ведь понятых с “воли” не приведешь! Остальные зэки, включая “старшего”, во время обыска камеры стоят в клетке в коридоре и на его результаты повлиять не могут.
Бригада “специалистов шмона” численностью 4-5 человек должна найти эти предметы. Все разыгрывается, как по нотам: до обеда прячутся “запрещенные” предметы, после обеда – обыск, который предусмотрен графиком занятий. Проводится он по стандартной схеме: арестанты помещаются в коридорную “решку”, все вещи и постели вытаскивают в коридор, бросают на пол, и их тщательно осматривают. Другая часть досмотровой бригады орудует в камере. При этом, конечно, они не должны знать, что проверяется их профессиональный уровень. Не должны, но знают. И знают, что именно в этой камере имеется “закладка”. Откуда? Добрые люди подсказали. Ведь в следующий раз эти добрые люди сами могут оказаться на месте проверяемых – это во-первых; а, во-вторых, если “закладку” не найдут, это будет предметом особого рассмотрения, за этим последуют дополнительные тренировки, может быть, оргвыводы – кому это надо? Ну и, наконец, существует все-таки какая-то дружба, что ли, между людьми или ее подобие даже в системе всеобщей слежки и доносительства.
Все проводится очень серьезно и мучительно для арестованных (опять раздевание догола) и продолжается достаточно долго, поскольку руководитель досмотровой бригады знает о “закладке” и обязательно должен ее найти. Но никогда не нашел бы: во-первых, его ребята не блещут талантом сыщиков; во-вторых, не испытывают ни интереса к порученному делу, ни азарта, тщательно механически перетряхивают камеру, рассыпая по полу все, что попадается под руку. Попадается все, только не то, что нужно. К тому же, они не знают, что должны найти. Минут через 40-50 это всем надоедает. Зэки топчутся в “решке”, мерзнут, желают посетить места, куда даже начальник СИЗО ходит пешком. Сыщики вопросительно смотрят на дежурного по камере, тот прозрачно “намекает”, где нужно поискать. И вот он, момент истины! Запрещенный предмет найден.
В чем здесь секрет? Секрета нет, просто такая система всех устраивает. Проверяющий отдает “закладку” доверенному “старшему по камере, затем сообщает стажеру, в какой камере она спрятана, затем, после имитации тщательного обыска, спрятанную вещь находят, демонстрируя высокий уровень профессиональной подготовки. Планы и графики проверок выполняются, профессиональная учеба успешно ведется. Арестанты находятся под постоянным “рентгеновским” контролем. Для начальства, следящего за всем этим со стороны, все выглядит очень убедительно. На местах же эффективность контроля за арестантами основана вовсе не на таких проверках, а на том, что старшими по камерам являются доверенные лица оперативников, их агенты. От их внимания, конечно, не укроется ничто: ни спрятанная в камере вещь, ни попытка установить связь с другими камерами, ни какие-либо нарушения режима. “Старшие” по камерам стимулируются администрацией и поощряются тем, что на их проступки закрывают глаза, то есть в достаточной степени заинтересованы в сотрудничестве, фактически, интегрированы в систему содержания подследственных и оперативной работы с ними.
При первом знакомстве в камере начинают выяснять, из какого района Саратова или области ты прибыл. Затем пытаются найти общих знакомых. “Круче” всего, если ты знаком или хотя бы знаешь кого-то из авторитетных криминальных деятелей. Одна только ссылка на известную фамилию может обеспечить более приличное место в иерархии камеры. Самые низкие ступени, чуть выше бомжей, занимают насильники (обвиняемые по ст.130,131 УК РФ) и дезертиры из армии. У них нет никаких шансов подняться вверх. К наркоманам и распространителям наркотиков сейчас относятся спокойно, хотя еще несколько лет назад третировали очень жестко. Очень уж велико представительство в камерах обвиняемых по этим преступлениям: до 50%. Значительная часть этих преступлений просто-напросто спровоцирована работниками Госкомитета по контролю за незаконным оборотом наркотиков. К тому же среди подобных “преступников” очень много “придуманных”: нарвал дикорастущей конопли, высушил, закурил – преступник. Конопля растет везде, везде ее и курят. Если для отчетности не хватает раскрытых преступлений, бери любого мужика в деревне – раскрытие наркопреступления обеспечено. То есть, народ это вменяемый и, в большинстве случаев, порядочный.
Всякого рода “своеобразие” и “неординарность” в камере не приветствуются: никогда не знаешь, чего ожидать от таких людей, одно беспокойство. Такова схема построения системы общественных отношений в камере. Задача каждого арестанта – не выпасть из этого эрзац-социума, не оказаться на обочине, не стать отверженным. Иначе жизнь может стать невыносимой из-за множества мелочей. Всякие формы активного и пассивного протеста: физический отпор, агрессивный нецензурный ответ, демонстративный отказ от пищи, вскрытие вен – встречает категорический ответ со стороны сокамерников и сотрудников администрации и не вызывает никакого сочувствия у окружающих. Никакой солидарности с униженными, гонимыми здесь не существует. Наличие проблем – личная головная боль их носителя. Его прямой обязанностью является ограждение окружающих от своих проблем: их у всех хватает!
Новелла. Светлое трехцветное пятно
“Выйдет кошка на прогулку,
Да пройдет по переулку –
Смотрят люди, не дыша:
До чего же хороша!”
(С.Маршак. Кошкин дом)
Среди сотрудников СИЗО есть и “внештатные”: кошка Машка и часть ее ежегодных выводков, уже выросшие котята. Численность этих “внештатных сотрудников” в сторону увеличения “регулируют” залетные коты, а в сторону уменьшения – начальники. По их поручению при обнаружении очередного выводка ревностные исполнители уничтожают его полностью или же оставляется один из нескольких – продолжатель славных кошачьих дел.
Очередные звания “внештатным сотрудникам” не присваиваются, в отличие от штатных, которым они присваиваются регулярно, даже если они мышей не ловят.
Машка – существо примечательное. Цвет ее комбинированный – черно-рыже-белый. Причем, пятна чередуются не только на теле, но и на морде, и на хвосте. Очевидно, маманя ее была любвеобильной и коммуникабельной. Машка – более строгого нрава, ее сексуальная жизнь более упорядоченная, поэтому котята появляются одноцветные: либо все черные, либо все серые.
Несмотря на обилие пищевых отходов и готовность каждого арестанта накормить ее и детенышей чем-нибудь вкусным, Машка талантливо ловит мышей и крыс. Делает она это по нескольким основным причинам. Во-первых, это ее основная обязанность, манкировать которой не рекомендуется во избежание увольнения со службы вкупе со всеми наследниками; во-вторых, ловля крыс как-то развлекает и отвлекает ее от рутинного процесса воспитания хулиганистых потомков; в-третьих, если крыс не отлавливать, они катастрофически размножатся и могут употребить в пищу саму Машку вместе с малышней и, в-четвертых, не в обиду будь сказано тюремным поварам, крысы – не в пример более вкусная пища, чем тюремная баланда! Причем эти крысы – сбалансированное питание, что особенно важно, учитывая перманентную беременность Машки.
Поимка Машкой очередной крысы – событие рядовое и даже рутинное. Овладев жертвой, крысоловка приносит ее в первый корпус, под дверь к начальнику корпуса. Некоторое время она сидит неподвижно, как сфинкс, рядом с ней, позволяя всем убедиться в своей уникальности и незаменимости, и томно-расслабленно посматривает по сторонам, демонстрируя крайнюю степень утомления на поприще государственной службы. Потом кошачье берет свое: она некоторое время играет с тушкой, а затем начинает ее кушать. Об этом можно рассказать и поподробнее.
Однажды, когда нас в очередной раз привезли из ИВС, мы стояли, плотно спрессованные, во входной “решке”. Вот тут-то Мария и притащила очередную свежую жертву. Все присутствующие восхитились ею и размерами убитой крысы. Восхищениям не было конца до того момента, пока Маня не приступила к трапезе. Тут некоторым слабонервным бандитам и насильникам с особенно тонкой душевной организацией стало не по себе. Даже натурально стало плохо от хруста ломаемых зубами костей и вида капающей алой крови из растерзанного брюха крысы. Самые стойкие делали вид, что им все по фигу, и такое зрелище они видят чуть ли не каждый день. Тем не менее, восхищенные восклицания сменились сначала некорректными просьбами: “Брысь, падла!” А затем, когда Маша с невинным видом, говоря, кажется: “Не отнимете, гады!” – потащила частично растерзанную тушку, с которой капала кровь, с волочащимися за ней кишками на трубу, расположенную над головами стоявших в решке зэков, эти ребята показали-таки свою истинную сущность. Они орали, плевались, прыгали и махали руками. Причем, набитая битком “решка” мгновенно стала пустой в месте, над которым трехцветная красавица употребляла на первое, второе и третье сбалансированного грызуна.
Сообщество тюремных приматов уже трижды повторило весь свой матерный репертуар, но, пока внутри симпатичной мордашки не исчез кончик голого хвоста, физиономия мохнато-хвостатого триколора светилась сознанием добросовестно исполняемого долга и не двигалась с места.
Затем, уже полностью удовлетворенная, не обращая внимания на дрыгания толпы уродов, стоящих на социальной лестнице тюрьмы неизмеримо ниже ее, она удалилась в направлении одной ей известных потаенных мест, где можно нормально отдохнуть от государевой службы.
Эпилог
В нашей стране – самое большое число работников правоохранения на тысячу жителей. И самое большое количество заключенных на ту же тысячу. Закономерно возникает вопрос: может быть, просто второе закономерно вытекает из первого? В результате перехода большого количества в негодное качество? Видимо, выгодное это дело – непрерывно содержать за решеткой около миллиона дееспособных мужиков, а для выполнения предначертаний правящей партии привлекать такое же количество гастарбайтеров. Для кого выгодное? Давайте подумаем вместе!