Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2010
Родился в 1974 году в Свердловске. Окончил филологический факультет Уральского университета и аспирантуру. В настоящее время живет в г. Аберистуит (Великобритания). Публиковался в журналах “Арион”, “Воздух”, “Волга”, “Звезда”, “Знамя”, “Новая юность”, “Таллинн”, “Урал”. Автор книг “Пробел” (1999), “Стихи” (2002), “Восьмистишия” (2004). Стихи переведены на английский, голландский и итальянский языки.
* * *
Кофе, бисквит, пирожок европейский – три пятьдесят.
Трое пернатых с улыбкой злодейской глазом косят.
Ждут продолжения жрачки, банкета. Все его ждем.
Там, на Урале. На краешке света. Здесь, под дождем.
Чем тут заняться, сразу не знаешь. Марш на губе?
Что-то такое тут понимаешь вдруг о себе.
В этой дыре, где повсюду штакетины, розы, кусты,
дождь заживляет от ножниц отметины, вьются цветы.
Что-то улавливаешь в отупении, словно рыбак –
в мартовской проруби в обморожении рыбий косяк.
Что в нем – так, мелочь, не стоит и времени? Окунь, лещ, сом?
Воспоминание гладит по темени, всё об одном.
В ад приглашение, роз подношение? Ямб да хорей.
Видно, элегия не утешение. Лей, дождик, лей.
* * *
Где жажду лечат сидром, а не квасом,
где грязный мол к ударам волн привык,
где чайка со своим боезапасом,
визжа, пикирует, как штурмовик,
где автомат в полиции устало
захлопывает дверь от сквозняка,
где облака над городом, как сало,
наструганы к дождю наверняка,
где я не знаю утром, пробуждаясь,
куда меня безделье заведет,
и в словаре, как в чемодане, шарюсь
и рифмы подбираю наперед,
где климат предопределил погоду
бездарную на много дней подряд,
благодарю тебя, хоть за свободу,
как за лекарство, не благодарят.
* * *
Бесчинствуют чайки. Воняет отлив.
Проносятся байкеры. Жарятся стейки.
Транслирует радио модный мотив.
С улыбкой слепая сидит на скамейке,
свой сэндвич и колу доев и допив.
Я знаю ее – в восемь сорок утра
она забирается в школьный автобус,
с расправленной тростью, похожа на глобус
в очках голова, предъявляет свой пропуск,
и татуирована змейкой икра.
Идешь, извлекаешь печаль из всего.
Задернуты шторы на третьем в квартире.
Два семьдесят брекфаст и ланч за четыре.
Звук, запах и трость раскладная – о мире
ну что она знает? Почти ничего.
Что чайки голодные громко орут,
что справа трындят мужики по-валлийски,
что путь до автобуса очень неблизкий,
что лист можжевельника пахнет не виски,
а джином, что триста шагов – пять минут?
А я? Что я знаю? Что катер идет,
что море пылает, сетчатку сжигая,
что, дико и страшно открыв детский рот,
с улыбкой встает со скамейки слепая,
что эти стихи никогда не прочтет.
* * *
Пойдем, пусть второсортная погода,
в пол-окоема взбухшая гроза,
пусть половинка облака-урода
холмам, как кепка, лезет на глаза.
Дойдем вдвоем до моря – глаз успеет
увидеть, как там выключают свет,
как напоследок солнце пламенеет,
за две минуты чтоб сойти на нет.
Как на пустой веранде ресторана
худой британец жадно пиво пьет.
На белых брюках кровенеет рана
и горизонт разрезан, как живот.
За окнами своя драматургия –
тень игрока отклячивает кий.
Я говорю: морская хирургия
кровопролитней прочих хирургий,
хоть все заканчивается без “скорой”
при безучастном свете фонаря
на влажной набережной, над которой
срастаются багровые края.
* * *
Мармелад в круглосуточном магазине –
вот и брешь у студента в потребкорзине.
Но какая разница, дурачок,
если утренний стоячок,
если ручкой синей абракадабра
на страничке в клеточку расцвела,
поэтические приоткрылись жабры,
волочатся по улице два крыла?
Чудо-юдо – от древнего грека
до семнадцатилетнего человека
гордо тянется ДНК.
Вы – из конторы. Мы – от поэтического станка.
Физиологически все прекрасно,
но зато лирически все напрасно.
Станешь старше – будет наоборот?
Не накаркай, чур тебя, идиот.
Муза русская в зеркале в изголовье
обрывает ромашку – дала-не дала-дала.
Сердце бедное злой типографской кровью
наполняет строф пещеристые тела.
* * *
В Москве гроза. Здесь – дождь такой домашний,
такой домашний и такой унылый,
сегодняшний такой же, как вчерашний,
позавчерашний, нудный и постылый.
Валяй, гроза, шуми, ломай деревья,
беги, переворачивай рекламы.
Здесь – среди гор забытая деревня,
там – геополитические драмы,
нечеловеческие там пространства.
Здесь – в море перевернутые горы,
тысячелетний быт и постоянство
совсем без счастья и совсем без горя.
О, если бы я мог, я бы бескровно,
не расплескав, предельно осторожно
переместил бы ливень подмосковный
сюда, что абсолютно невозможно.
* * *
Еще есть час. С дрянным британским кофе
посмотрим, как прилив съедает мол,
как птицам пережаренный картофель
швыряет с пирса местный комсомол.
Идем смотреть, как Гана с Уругваем
гоняют южноафриканский мяч.
В пустой кофейне попереживаем
из-за дурных голов и передач.
На поле не футбол, а пантомима.
Звук выключен – хоть там играй Пеле.
Но в тот момент, когда он мажет мимо
и долго прижимается к земле,
вдруг с грустью понимаю, что напрасно,
наверное, я с музами дружу.
Кто говорил: прекрасное – опасно?
Свисток. Штрафной. Плачу и выхожу.
* * *
Он нажимает кнопку светофора
и, крылья пряча, робко ждет сигнал.
Ну, подними глаза. Зелёный скоро.
Скажи, мой милый: что ты там узнал?
Что будет там, за гранью разговоров,
после врачей, милиции и слёз?
Не так, как здесь, в ограде, у собора?
Не так, как там, среди крестов и звёзд?
* * *
Мир несется к пропасти – это ясно, ясно.
Кризис, извержения, нефть хлобыщет в море.
Никакой иронии. Гибельно, ужасно.
Террористы, засуха, человечье горе.
Друг ты мой единственный, будем веселиться:
есть стихотворения, есть кино и книги.
В миг всеобщей гибели горько насладиться
тем, что не предаст тебя. Так намой клубники,
выброси неспелую, нет в ней услажденья.
Модных виноградарей брезгуем бурдою:
только приснопамятных мастеров творенья,
только старой выдержки пьем вино с тобою.
С ним сильней забвение, в нем блаженство гуще.
Время так завистливо – будем с ним играться.
Не тоскуй. У вечности день мимобегущий
вырывай. Так учит нас дезертир Гораций.
* * *
В пустыне с пальмами, отелями, где дюны поросли травой,
где плесень, плющ и мох густой, и мелкий дождь идет неделями,
где наблюденье за дельфинами, и описание холмов,
которые со всех боков, как ни зайди, друг к другу спинами,
где одинокую симфонию играет бомж у входа в банк,
асошиэл энд вери дранк, где принимают за Эстонию
тебя, моя страна-громадина, “Тайфун” кастрирует простор,
и нежный смог сползает с гор, отдавшихся потомкам Одина.
Он был хитер, как сообщается, но мед немного расплескал.
Я поискал чуть-чуть меж скал, но ничего не получается.
Стою как столб на берегу, слежу за грамотными чайками,
что ходят рядом попрошайками, ни по-каковски ни гу-гу.
* * *
Лети, мотылек, лети, мотылек,
на новую лампу.
Чтоб ты опалить свои крылышки мог,
стоваттную блямбу
перпендикулярно к окну обращу,
а скорбную требу
сейчас отслужить по тебе попрошу
старушку-Евтерпу.
Она не заплачет, что ей мотыльки?
Ей, в общем-то, пофиг,
что люди, что птички, что в речке мальки.
Подумаешь, подвиг.
Упейся блаженством, коль близится срок,
от гибели млея.
Лети, мотылек, лети, мотылек,
на лампу “Икея”.