Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2010
Виктор Селезнев
ТА САМАЯ ИСТОРИЯ
История Саратовского университета. 1909–2009: В 2 т. – Саратов: изд-во СГУ, 2009. Т.1. 1909–1945 / Аврус А. И., Гапоненков А. А., Данилов В. Н. – 294 с., ил. Т. 2. 1945–2009 / Мякшев А. П. – 345 с., ил.
На то она история,
Та самая, которая,
Ни слова, ни полслова не соврет!
Это же какая увесистая история: два кирпича общим весом три (3) килограмма! Да и повод не простой, а золотой: столетний юбилей Саратовского университета имени великого писателя и пламенного борца за революционную демократию Н. Г. Чернышевского.
А сочиняли эти кирпичи не десятки тружеников науки, а всего-навсего четверка университетских профессоров. С орлиного полета окинули они единым взором столетний марафон всех факультетов, всех кафедр и институтов сего Храма отечественной науки. И все-то нашим подвижникам ведомо: и дебри высшей математики, и физики, и геологии, и естествознания, и химии, и философии, не говоря уж об истории и литературе, где они-то, то есть создатели этих кирпичей, и являются большими знатоками.
Как легко догадаться, профессора использовали множество справок и материалов, подготовленных для них, по крайней мере, не одним десятком, если не сотней, нынешних и бывших университетских сотрудников. «Трудно перечислить фамилии всех, кто нам помогал», – признаются в предисловии авторы двухтомника (Т. 1. С. 8). Странно: черпать сведения из разных документов можно, а назвать имена их составителей почему-то нельзя?
Поскольку у меня, увы, нет ни такой манящей энциклопедической эрудиции, ни тем более такой тьмы-тьмущей добровольных или подневольных помощников, то воздержусь от глобальной оценки двухтомника и ограничусь лишь скромными заметками на полях профессорского труда.
В первых главах первого тома довольно толково рассказано о подготовке к открытию университета, о различных этапах его развития, о его драматическом положении после захвата власти большевиками, о стойком сопротивлении преподавателей и студентов их идейкам либо вообще придушить университеты, либо превратить их в нечто вроде ликбеза или рабфака, или в лучшем варианте в краткосрочные профессорские курсы для малограмотных люмпенов. Повелел же большевистский Совнарком в 1918 году именовать профессорами всех преподавателей высших учебных заведений! (Т. 1. С. 91).
В 30-е годы многие рабоче-крестьянские искатели диплома о высшем образовании не потрудились хотя бы закончить среднюю школу (Т. 1. С. 143), а в 1941 году был объявлен сверхускоренный университетский курс – вместо пяти лет всего три года (Т. 1. С. 191). До чего все похоже на гениальную антикоммунистическую сатиру «Записки о Кошачьем городе» Лао Шэ, где «день поступления в школу считается одновременно и днем окончания университета»; а все учителя «стали преподавателями университетов», так как «все учебные заведения превратились в университеты».
Дальше читаешь двухтомник и убеждаешься, как авторы доверчиво клюют на советские мифы: Саратов, мол, был первым городом в России, где было покончено, во многом благодаря коллективу университета, с неграмотностью взрослого населения (Т. 1. С. 130). Это хвастливое заявление, понятно, никак невозможно ни проверить, ни доказать. С таким же успехом можно было бы рапортовать о досрочном выполнении завлекательного лозунга ректора Р. В. Мерцлина, брошенного в 1951 году студенческому народу: «Ни одного не плавающего!», то есть ректор собирался послать всех студентов вниз по Волге-матушке (Т. 2. С. 50).
А что, прости Господи, значит движение в университете за получение дорогих Сталинских премий? (Т. 1. С. 181). Это, что ли, каждый должен был сам себя выдвигать и продвигать на премию в честь дорогого и любимого вождя?
Авторы уверяют, будто голод в Саратовской области начался только из-за страшного неурожая 1921 года (Т. 1. С. 104). Мол, всё в Совдепии было не так уж и худо, но вот стихийное бедствие подвело и довело народ до голода.
Однако голод в России в те годы был далеко не везде: он был только там, где хозяйничали полуграмотные народные комиссары.
Слово историку Гражданской войны:
«На протяжении всей Гражданской войны, в 1917, 1918, 1919, 1920 годах, в России было вполне достаточно хлеба. Хлеб был на всей территории России, ничто не грозило голодом. Голода НИКОГДА не было НИ НА ОДНОЙ из территорий белых государств России. Голода не было на территории банд, крестьянских армий, иностранных воинских подразделений. НИГДЕ.
Во время Гражданской войны голод был ТОЛЬКО на территории, которую контролировали большевики. Он возникал везде, где они появлялись, и исчезал везде, откуда они уходили» [1].
Бедствия при советской власти были отнюдь не стихийными, а, как правило, организованными этой же властью. Голод 1921 года понадобился большевикам, чтоб окончательно сломить сопротивление крестьянства, подавить полыхавшие по всей стране народные восстания. И мерли тогда люди от голода не только в Поволжье, а еще в десятках губерниях. А получая зерно из-за границы – якобы для голодающих! – комиссары тут же ловко продавали его на экспорт.
А столь же страшный голод 1933 года, наступивший после великого сталинского перелома сельского хозяйства, наши авторы очень деликатно называют «перебоями в снабжении городов продовольствием <…>» (Т. 1. С. 152).
Сколько страниц посвящено в книге воспеванию всевозможных трудовых подвигов студенческих строительных отрядов! И после столь восторженных словес – тихое признание: эти отряды начальство считало «бесплатной и бесправной рабочей» силой (Т. 2. С. 139). Если бы не реальная угроза отчисления, вряд ли бы студенты мчались на легендарную целину, на вечные стройки коммунизма и на нескончаемую битву за урожай: выручать колхозы и совхозы – венец социалистического сельского хозяйства.
С чувством законной гордости возвещают авторы об участии университетских спортсменов «в советско-финской войне» 1939-1940 года (Т. 1. С. 182). Но, простите великодушно, разве в ту пору Советский Союз воевал с Финляндией? По сталинской версии, это была никакая не война, а всего-навсего финская кампания, и сражались доблестные красные бойцы-молодцы вовсе не со своими братьями по классу – финскими рабочими и крестьянами, а только с бандой белофиннов. И назвал поэт это позорище незнаменитой войной.
Догадывались ли вы, кто первым не только объявил о начале войны между империалистической национал-социалистической Германией и мирным социалистическим Советским Союзом, но и мгновенно выдал ей самую верную большевистскую оценку? Нет? Тогда слушайте и запоминайте: 22 июня1941 года «секретарь партбюро СГУ С. А. Суслов объявил в читальном зале библиотеки о начале Великой Отечественной войны» (Т. 1. С. 238).
Вот это революционное предвидение так предвидение! Кремлевские вожди почти три недели метались, не зная, как патриотичнее или, если угодно, демагогичнее именовать схватку между вермахтом и РККА: то ли победоносной отечественной, то ли всенародной отечественной, то ли великой освободительная борьбой. И только университетский парткомыч так первым 22 июня и рубанул: Великая Отечественная!
Столетний юбилей университета событие, само собой, торжественно-эпохальное, и авторы не хотят огорчать ни читателей, ни тем паче высокое начальство, в столь праздничный момент упоминанием о каких-то там неприятностях. А если иногда и заговаривают о них, то так, мимоходом, даже не сразу и поймешь, о чем речь-то идет.
«В конце 20-х годов
директором научной библиотеки стал профессор-правовед Г. Ю. Маннс», – читаем на
с. 125 первого тома. И тут же его снимок. И ни словечка о том, как закончился
жизненный путь Герберта
Юлиановича Маннса. «В
Как и утаивают от читателя смерть в сталинском застенке великого филолога Григория Александровича Гуковского – проректора университета до 1946 года.
Если нам не дано узнать о конце жизни некоторых ученых, то другие попросту вычеркиваются из истории университета, как скажем, Израиль Вениаминович Герчиков, который с 1923 года работал в Саратовском университете. С октября 1928 года Герчиков – доцент по кафедре всеобщей истории. С 16 октября 1928 года по 1 августа 1930 года – секретарь деканата педагогического факультета, а с 1 августа 1930 года по 1 января 1932 года – помощник директора СГУ по учебной работе. 11 апреля 1931 года назначен заведующим кафедрой всеобщей истории СГУ, представлен к должности профессора.
Все бы ладно, но подвела преуспевающего ученого…. Кто бы вы подумали? Роза Люксембург. Да, да, та самая, поджигательница прогоревшей спартаковской, то бишь большевистской революции в Германии в 1919 году. Та самая, чьим именем в стране советов назывались чуть ли не все артели инвалидов. Если не верите, то читайте «Характеристику и отзыв» директора университета С. З. Каценбогена (из архива СГУ):
«За время пребывания в Университете тов. Герчиков как в своей преподавательской работе, так и в административной, проявил себя как вполне добросовестный и способный работник.
В связи с допущением тов.
Герчиковым в книге о Розе Люксембург ряда политических ошибок, сводившихся в
основном к отождествлению люксембургианства с большевизмом, замазыванию
ошибочности позиции Р. Люксембург тов.
Герчиков I. I.
Вот до чего доводит зловредное «люксембургианство» – замечательный политический ярлычок! За «люксембургианство» его, видимо, не пустили и в нынешнюю историю университета.[3]
Не попал туда и Леонид Иосифовмч Баранов, декан физического факультета. А он-то за что? Вроде никак не был связан ни с какими сомнительными личностями. И сведения о нем можно отыскать в отнюдь не самых секретных источниках – хотя бы в газете «Ленинский путь» (1982. № 22. 29 октября).
Разумеется, создатели двухтомника рассказывают о научных достижениях университетских ученых, при этом иногда предпочитая умалчивать о драматических эпизодах их биографии.
В книге справедливо воздается должное замечательному историку русской литературы А. П. Скафтымову, его классическим трудам о Чехове, Толстом, Достоевском. Но ученого услали на пенсию уже в 1950 году, как только ему стукнуло 60 лет. И вроде бы это было сделано без ведома декана филологического факультета доцента Е. Покусаева. В конце-концов, оптимистично докладывают авторы, «профессору предложили вернуться на работу» (Т. 2. С. 78). Это очередное вранье. Могу засвидетельствовать: студентам, которые пришли на факультет в 1950 году, уже не пришлось услышать ни одной лекции Александра Павловича, ни получить выучку в его спецсеминаре – истинной литературоведческой школе.
«Широкий общественный резонанс вызвала работа Ю. Г. Оксмана “Письмо Белинского к Гоголю как исторический документ”. Блестящие спецкурсы Ю. Г. Оксмана о жизни и творчестве А. С. Пушкина, проходившие в самой большой аудитории факультета, приходили слушать не только филологи, но и историки, физики, химики, люди, уже окончившие университет» (Т. 2. С. 76). И молчок о том, какой шквал злобных нападок обрушился на Юлиана Григорьевича за его трактовку письма Белинского к Гоголю: и обкомовского начальства (вот уж где большие ценители русской литературы![4]), и кафедры русской литературы во главе с доцентом Е. Покусаевым, подпевавшей партийным идеологам.
Правда, авторы двухтомника глухо напоминают о бедах Оксмана, ничего толком не поясняя. В феврале 1952 года, читаем в книге, ректор университета Р. В. Мерцлин «объявил о достижениях в деле “освобождения университета от лиц, не отвечающим должным деловым и политическим требованиям” <…> В ближайшее время, заявил ректор, “будет решен вопрос о профессоре Оксмане <…>” » (Т. 2. С. 70). В переводе с советского новояза на человеческий сие означает только одно: выгнать из храма науки опального ученого!
Черной зимой 1953 года, когда после сообщения ТАСС о врачах-отравителях на свободной от свободы одной шестой части суши забушевал с невиданной яростью антисемитский ураган, партбюро филологического факультета по всем правилам политического сыска занялось фабрикацией дела Оксмана. Повсюду рыскали партищейки, выискивая компромат на профессора и на участников его семинара.
Доцент Е. Покусаев на лекциях по русской литературе XIX века негодующе возглашал, что на нашем факультете – подумать только! – проповедуются меньшевистские взгляды: убийственный криминал по тому дикому времени. Поскольку у прочих факультетских преподавателей подобной роскоши, как собственные взгляды, отродясь не водилось, было яснее ясного, в кого метил бдительный советский доцент. Покусаев публично возмущался, почему участники семинара Оксмана читают всяких там формалистов, а не революционнейшего демократа Чернышевского.
К великой досаде всех партийных и беспартийных гончих и ищеек, всех платных и бесплатных доносчиков, нежданно-долгожданная смерть генерального палача помешала им до конца раскрутить дело Оксмана.
А до чего же благополучно в этой истории выглядит научный путь ученика Оксмана – великого историка и филолога Владимира Владимировича Пугачева. От защиты кандидатской диссертации – к защите докторской, от одной серьезной работе – к другой, от рядового сотрудника исторического факультета – до заведующего кафедрой истории СССР досоветского периода (название-то до чего же абсурдное!).
Словно не было в университете никакой травли Пугачева, словно не спорили с ним – с его статьями и книгами, по-новому открывающими нам Радищева, Пушкина, декабристов, войну 1812 года, – не столько научными аргументами и фактами, сколько идеологическими ярлыками, а то и просто политическими доносами.
В 1958 году на Всесоюзной научной конференции, проходившей в Саратове, историк выступил с докладом «Из истории взаимоотношения Н. Г. Чернышевского с либералами (до и после начала сотрудничества Н. А. Добролюбова в “Современнике”)». Пугачев убедительно доказывал, что Тургенев и его друзья не были повинны в разрыве с «Современником», как единогласно уверяли все советские кандидаты и доктора разных наук; на самом же деле знаменитых писателей без церемоний грубыми приемами изгоняли из редакции некрасовского журнала Чернышевский и Добролюбов.
Но разве могут быть хоть в чем-то не правы воспетые предшественники русской социал-демократии, как окрестил их самозваный вождь мирового пролетариата? Правоверный П. Бугаенко недоуменно пробормотал что-то вроде того, что, мол, нас, то есть их, учили совсем по-другому.
А со страниц университетской многотиражки «Ленинский путь» в адрес Пугачева несутся громовые обвинения: «ошибочное определение существа первой революционной ситуации в России», неверная трактовка «тактической линии Чернышевского накануне реформы», преувеличение «компромиссов с его стороны по отношению к либералам», и – нокаут! – недооценка «роли народа в освободительном движении 60-х годов»[5]. Хоть бери ученого, да и тащи его в кутузку!
Инициатором этих обвинений, по тогдашним понятиям, политических доносов, вероятно, был надежный страж коммунистической идеологии заведующий кафедрой русской литературы Е. Покусаев, а прямым их сочинителем – ассистент кафедры русской литературы Т. Усакина, будущее светило филологического факультета. Пугачев, понятно, был возмущен этими обвинениями, о чем он тогда же прямо сказал их авторше.
Спустя 15 лет «Ленинский путь» снова наезжает на Пугачева.
Обкомовский идеолог В. Черных забурлил, увидав в межвузовском сборнике «Освободительное движение в России» (ответственный редактор – Пугачев), посмертно опубликованную статью Оксмана «Пушкин и декабристы». По устному указанию Черныха (партия не любила оставлять письменные свидетельства своих деяний) «Освободительное движение» было арестовано, то есть сборник убрали из библиотек и магазинов, а над его редколлегией и университетским издательством учинили судилище на бюро Кировского райкома КПСС.
Тогда-то по указке обкома и выступил на все готовый «Ленинский путь». Члены университетского парткома нашли жуткий провал в деятельности заведующего кафедрой истории СССР досоветского периода Пугачева: он безответственно увлекся «вопросами науки», посмел поставить «их во главу угла»[6]. Ну разве допустимо в советском вузе так увлекаться наукой!
Искали, понятно, предлога, дабы
избавиться от беспокойного профессора. В 1975 году секретарь парткома Б. Хохлов
попросил Пугачева «по собственному желанию» (официальная формулировочка
советских отделов кадров) отказаться от должности заведующего кафедрой. Позже –
столь же добровольно! – уйти из
университета. Об этой позорнейшей странице из истории университета в
двухтомнике написано преспокойно так: «В
15 апреля 1983 года в областной партгазете под боевой рубрикой «На фронтах идеологической борьбы» (ну как же прожить без фронтов и борьбы в стране перезрелого социализма!) публикуется статья о Пугачеве штатного клеветника В. Пролеткина «Письма с ядовитой начинкой». Пугачев бичуется за потерю советской бдительности, за забвение ленинского завета «быть начеку», за то, что его показания на суде по делу А. Б. Рогинского не делают «ему чести, как советскому ученому»[7].
Однако выгнать Пугачева из экономического института гэбистам и их прислужникам не удалось. Ректор Иван Михайлович Герман решительно отказался увольнять выдающегося ученого по клеветническим наветам (как в схожей ситуации, буквально в то же самое время, повел себя университетский ректор А. Богомолов). Мужество могло одолеть страх, честь и совесть могли устоять перед оголтелым натиском злобы и лжи.
Не попал в эту университетскую историю и Анатолий Сандлер, тридцать лет преподававший в университете. Фронтовик. Талантливый математик. Заводила на всех юмористических вечерах механико-математического факультета. Любимец студентов и студенток.
Анатолий никогда не стеснялся открыто и резко высказывать свое мнение, восхищаться мужественными учеными и писателями, а холуев называть холуями. Даже друзья ему иногда пеняли: «Толя, но нельзя же так! Ты же не в Чикаго, а в СССР!»
Конечно, Сандлер был на прицеле у тайной полиции. По его мнению, «роман Солженицына “В круге первом” был обнаружен сотрудниками КГБ с помощью осведомителя – моей бывшей студентки, которая, видимо, была приставлена ко мне, чтобы разыскать какой-нибудь компромат».
12 июня 1984 года Сандлера официально предупреждают в КГБ: если он будет хранить книги, подобные роману «В круге первом», то против него будет возбуждено уголовное дело по статьям 70 и 190, пункт 1. Стращают с наглым перебором, потому что хранение (даже не распространение!) романа Солженицына и парижского издания «Собачьего сердца» Булгакова никак нельзя подвести под 70-ю.
В тот же день – завидная синхронность госбезопасности и госуниверситета! – Анатолия Сандлера вызывают к ректору А. Богомолову. В кабинете его поджидает сам ректор, проректор И. Кашкин, секретарь парткома Денисов, декан механико-математического факультета Е. Бурмистров, секретарь партбюро факультета.
Начинается судилище административной, партийной и научной общественности. Без всякого предисловия объявляют Сандлеру: вы идеологически вредный человек, потому что вами занимается КГБ, а больше ничего мы знать не хотим.
Так Богомолов (попутно замечу: сей ученый муж, напролом рвавшийся в академики, трижды, ежели не более, пролетал на выборах в Академию наук СССР) и его партийно-научные подручные изгнали из университета старшего преподавателя кафедры математического анализа, участника войны, у которого уже был инфаркт. Заодно исключили Сандлера даже из числа ветеранов войны: его фотография исчезла с университетского стенда «Они защищали Родину».
После увольнения из университета Анатолий Сандлер работал сезонным матросом-спасателем на водной базе. В 1992 году эмигрировал в Израиль.
Очень кратко и очень неточно рассказано о зарождении в стране диссидентского движения, которое началось «как реакция на недовведенное до конца разоблачение сталинизма и идеологическую монополию» (Т. 2. С. 135). На самом же деле диссидентство возникло после захвата власти неосталинистами в октябре 1964 года, после очередного закручивания гаек, после нового витка политических преследований и сфабрикованных политических процессов.
Столь же кратко и маловразумительно говорится о саратовской студенческой «Группе революционного коммунизма», переименованной зачем-то в группу «истинных марксистов-ленинцев» (Т. 2. С. 135-136). И, кстати, в организации, по словам Александра Романова, отсидевшего шесть лет в ГУЛАГе за эту самую группу, не было никакого формального лидера.
Наши историки тиражируют клеветнические измышления журналиста-провокатора В. Хмары о молодых университетских поэтах 60-х годов (Т. 2. С. 78)[8].
В основном тексте книги и в «Хронике событий» расписаны такие незабываемые события, как бурная деятельность партийных и комсомольских организаций, как выборы депутатов в Верховный Совет СССР, или делегатов на очередной съезд покойной КПСС, социалистическое соревнование и между факультетами, и с другими университетами, танцевальные вечера – будущие дискотеки и дискотеки – бывшие танцевальные вечера, спорт, спорт, спорт, художественная самодеятельность во всех жанрах и прочее. Только ни слова не сказано о приезде в Саратов в ноябре 1968 года двух выдающихся литературоведов и правозащитников Льва Зиновьевича Копелева и Раисы Давыдовны Орловой, читавших лекции на филологическом факультете о немецкой и американской литературе. Как и о пребывании в Саратове осенью 1970 года основоположника знаменитой тартуской школы Юрия Михайловича Лотмана, оппонировавшего на защите докторской диссертации и читавшего лекции на филологическом факультете, о многочисленных творческих контактах с университетом известного петербургского ученого Бориса Федоровича Егорова.
Даже не упоминаются в книге такие уникальные специалисты и подвижники библиотечного дела, как, скажем, заведующая справочно-библиографическим отделом Полина Александровна Супоницкая и заведующая кабинетом библиотековедения Нина Павловна Никитина, без которых нельзя представить деятельность научной библиотеки СГУ.
Если в первых главах двухтомника серьезно рассматриваются этапы становления университета, честно говорится о его многих бедах и трудностях, то чем дальше читаешь книгу, тем больше тебя оглушают сплошные юбилейные фанфары в честь самой передовой в мире советской науки, в честь родной партии и ленинского комсомола. Что ни монография, то эпохальное событие, что ни административное переименование, то судьбоносный знак, победа следует за победой, открытие – за открытием, подвиг – за подвигом.
В декабре 2007 года последний ректор Л. Коссович единым взмахом пера повелел называть исторический факультет – Институтом истории и международных отношений, а филологический факультет – Институтом филологии и журналистики. От этой словесной эквилибристики ровным счетом ничего в жизни этих факультетов не изменилось, комбинация-махинация была нужна ректору только для того, как не единожды писали саратовские газеты, чтобы убрать независимого декана исторического факультета В. С. Мирзеханова. Но, торжественно вещают о сем ректорском акте наши летописцы, «в университетской структуре появились новые, во многом уникальные звенья <…> » (Т. 2. С. 257).
Авторы порой пишут так, словно никто ничего не помнит, и можно хвалить подряд все труды, выходившие из-под пера университетских авторов.
В 1966 году (а не в 1965, как сказано в двухтомнике) к 40-летнему юбилею октябрьского путча Приволжское книжное издательство выпустило книгу доцента В. Островского и ассистента Б. Венига «По старым саратовским трактам. Из прошлого и настоящего саратовского крестьянства». Понятно, кандидат и кандидат в кандидаты хотели показать, как жутко жилось несчастным крестьянам при царском режиме, и как вольготно дышится и сытно кушается счастливым колхозниками при новой власти.
До чего же восхищает сочинителей «Трактов» меню советских колхозников: щи, борщ, суп, лапша, каша (какая – почему-то не уточняется), жареный картофель и картофельное пюре, омлет и яичница, варенье и компоты и прочее наше изобилие[9]. Правда, как видно из этого прелестного перечня, мясо и рыба кормильцам-поильцам земли русской не положено. Да, чуть не позабыл, даже – ну может ли быть этакое чудо? – пирожки с начинкой! Да, да, именно с начинкой! Хотя бывают ли пирожки вообще без всякой начинки? Не называют ли в народе такие пирожки попросту хлебом? И не худо было бы сравнить сей рациончик хотя бы с тем, что вкушали при проклятом царизме самые первейшие преступники в Алексеевском равелине Петропавловской крепости.
С этих-то «Трактов», которые так высоко ценят наши историки (Т. 2. С. 180-181), и начался ускоренный карьерный взлет В. Островского. 14 января 1967 года, когда Президиум Верховного Совета СССР наградил орденами и медалями большую группу работников высшего и среднего специального образования, то среди награжденных был и один из авторов книги: ему вручили орден «Знак Почета». А через полгода Островский защитил докторскую диссертацию «Политика партии в деревне и ее социально-экономические результаты (1935–1965 годы)», в основе которой были те же «Старые саратовские тракты». Позже большой знаток советской деревни возглавит академический Институт социально-экономических проблем аграрно-промышленного комплекса самой Академии наук СССР.
В «Хронике событий» читаем: 19 февраля 1956 года – «начало работы литературно-музыкального общества СГУ» (Т. 2. С. 293). Верно, тогда выпускник филологического факультета Станислав Горшков, поэт и композитор, задумал и создал в университете литературно-музыкальное объединение, куда входили несколько кружков: театральный, хоровой, литературный. Десятки студентов записались в кружки, репетировали пьесы, разучивали песни, читали стихи.
Но, увы, недолго музыка играла. Университетский комитет ВЛКСМ, с подачи парткомычей, не на шутку переполошился: почему это студенты как вольные пташки играют и поют, да без всякого идеологического пригляда, без руководящих и направляющих указаний родного комсомола?
По объединению выстрелил на всё и всегда готовый «Сталинец», и добрая затея Станислава Горшкова приказала долго жить. Не захотели студенты петь и плясать под дудку начальства. Ну, а авторы университетской истории постеснялись рассказать, как закончилась историялитературно-музыкального объединения.
О многом позабыли наши летописцы, но только не о себе любимых. Как гласит Библия, если я не за себя, то кто же тогда за меня?
В марте 1974 года комиссия ЦК КПСС проверяла работу кафедр общественных наук университета. И у высокой партийной комиссии «положительное впечатление оставила» лекция – кого бы вы думали? – конечно же, А. Авруса, верного коммунистического борца и певца идеологического фронта (Т. 2. С. 125).
Из книги узнаем и о докторской диссертации А. Авруса с громким названием: «История международной организации помощи борцам революции (МОПР)» (Т. 2. С. 181). А были эти героические борцы за мировую революцию просто-напросто кремлевскими агентами – шпионами и диверсантами. Но точная дата защиты диссертации о пламенных революционерах и агентах зачем-то засекречена, словно это какая-то тайна КГБ. На с. 181 это радостное для всей советской передовой науки событие свершилось в 1980 году, а на с. 236 наш кандидат превратился в доктора только «спустя несколько лет» после «середины 1990-х гг.», то есть через два десятилетия! Ей-богу, что-то с памятью у советских историков стало.
Чтобы читатель мог не только прочесть о научных достижениях Авруса, но и лицезреть воочию самого героя, на с. 136 дана его фотография.
Позабыл, видать, наш товарищ почетный профессор завет товарища Сталина: побольше скромности, товарищ Демьян!
На победоносном аврусовском фоне чуть поскромнее смотрятся его соратники. О В. Данилове я нашел справку о защите им кандидатской и докторской диссертаций, информационные упоминания, плюс, конечно, снимок (Т. 2. С. 176, 236, 237, 250, 257, 258). А. Гапоненков и А. Мякшев в книге названы лишь по два раза, и представьте, даже нет никакого фото (Т. 2. С. 250, 258, 270, 328).
Второй том кажется механически скомпонованными из различных справок и материалов, часто даже без всяких вставок между фрагментами текста, один абзац иногда опровергает другой.
На с. 11 почтительно цитируется мнение министра высшего образования СССР С. Кафтанова: университет после войны, как и многие другие вузы, превратился в слабое провинциальное учебное заведение и потерял былое значение крупного учебного центра.
Но, о други, не спешите безутешно рыдать! Уже в следующем абзаце СГУ превозносится, как центр «советской науки и культуры в обширной юго-восточной части СССР». Не зря же Государственная Дума выдала в 2007 году университету свою самую высшую награду – Почетную грамоту! (Т. 2. С. 282).
Если двухтомник был задуман как торжественный юбилейный подарок ректору СГУ Л. Коссовичу и генсеку «Единой России» – бескорыстному университетскому шефу В. Володину, то дар получился по высшему разряду. Ничто на триумфальных собраниях и на роскошных банкетах не сможет омрачить их сиятельные и светлейшие лица. Вперед, без грусти и сомненья, к новым научным и административным подвигам! К новым юбилеям! К новым праздничным застольям! К новым эпохальным трудам наших самых честных и самых правдивых в мире историков!