Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2010
Виктор СЕЛЕЗНЕВ
ТИРАНЫ МИРА, ТРЕПЕЩИТЕ!
Валерия Новодворская. Поэты и цари. – М.: АСТ; АСТ Москва, Харвест. – 476 с.
Наш «…Храм нельзя увидеть, но можно прочесть. Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Блок, Гумилев, Мандельштам, Пастернак, Бродский, Цветаева, Ахматова… (…) Вечное непокорство и вызов, брошенный вверх, вызов Фауста и готического портала. Здесь мы равны Западу, ибо наши поэты несли в себе три чистые изначальные традиции: скандинавскую, славянскую, Дикого поля. Страсть и пламя диких степных племен, слияние с красотой лугов, лесов и болот, свойственное славянам, и непримиримая свобода викингов, свобода и ристание, свобода, вызывающая на бой. Все это есть в нашей литературе, в которую страна вложила всю свою страсть и тоску, всю свою гордость, все мечты о Несбывшемся, потому что к XIX веку стало уже ясно, что литература заменит нам жизнь, нормальную реальность, которой мы были лишены» (С. 94-95).
Так Валерия Новодворская – едва ли не самый непримиримый враг любой тирании, не только коммунистической или неокоммунистической, – поет осанну великой русской литературе, глашатаю свободы, совести, чести. Ее книга – это вольный полет бунтаря над безбрежными просторами отечественной словесности, это суд над прошлым во имя будущего, это субъективный до предела рассказ о литературных героях минувшего как о своих современниках, с их высокими порывами и горькими провалами.
В мечтателе Манилове Новодворская увидела «бывших думских демократов, любителей обещать “социально ориентированную рыночную экономику”», в Павле Ивановиче Чичикове – предшественника «Властилин» и Мавроди, а в Собакевиче – прототип национал-патриота, «который якобы любит Россию, но всех россиян находит мошенниками и христопродавцами…» (С. 19).
По мнению автора, Белинский и Чернышевский, Добролюбов и Писарев «все время судорожно искали в российских литераторах “своих”, “наших”, “идущих вместе”. Когда находили, прижимали к сердцу, когда не находили, посылали такого литератора к черту. Они бросались на литературу, как стая стервятников, выплевывая непригодное для дела свержения (или хотя бы дискредитации) “кровавого царского режима”». А критерий у них был один – верность их передовым идеям, так называемое служение народу. И невдомек им было, «что как раз “служить народу”, или “прогрессу”, или воспитывать Стенек Разиных, Емелек Пугачевых и Павликов Морозовых, Корчагиных и Власовых литература не должна. Она служит истине и красоте, вернее, питается ими, как море» (С. 44).
Некрасов, под влиянием новых сотоварищей по «Современнику» – Чернышевского и Добролюбова, фактически захвативших журнал, был упоен идейкой новой пугачевщины, то бишь бунта – бессмысленного и беспощадного, как понял еще Пушкин. Некрасов народ «идеализирует безбожно, как любой карась-идеалист, для которого всякий шум – это предвестник торжества вольных идей; а ведь шум – это опасность, это ведут бредень, чтобы изловить его ж и изжарить в сметане» (С. 66-67).
По-иному видел народ-богоносец современник Некрасова, когда-то – до явления пламенных и буйных семинаристов – печатавшийся в его журнале. Кто не помнит хрестоматийный рассказ «Муму», «где рабская исполнительность хорошо сочетается с господской жестокостью. И доходит у обоих, у госпожи и у слуги, до палачества. На Нюрнбергском процессе осудили бы всех: барыню – за приказ, Герасима – за исполнение преступного приказа. (…) Так что с такими господами и таким народом Муму все равно было не жить» (С. 45). «Тургенев предостерег Россию против уродств народничества и народовольства, убив нигилистов одним образом: “… манеры квартального надзирателя”» (С. 47).
Для Валерии Ильиничны близок и дорог рационалист Иван Гончаров. Тот, который не звал человечество в сказочно манящие дали. «Творчество Гончарова – холодный душ, прививка против розовых соплей, голубых слюней, “сердечных излияний” (его термин!), безумных мечтаний, безбрежного идеализма». Писатель «видел и понял, что за этими розовыми идеалами идут свинцовые времена, что идеализм кончится деспотизмом. За розовым и голубым мещанством шло красное палачество» (С. 38).
Великолепно автор перекидывает мостики от щедринской сказки о мужике и двух генералах в реальность ХХ века и совсем уж в нынешнее время. «Трудно объяснить причины, по которым мужика не стало. Вернее, причина ясна – мужиков всех перестреляли или уморили голодом… Естественно, тогдашние генеральские прихлебатели объяснили, что так мужику даже лучше, что все это для его же блага» (С. 62). А знаете, чем нынешние деятели в лампасах отличаются от своих предшественников? «Тогдашние генералы прибыли из Петербурга и сильно хотят в него вернуться, а теперешних, которые тоже питерские, обратно в Питер палкой не выгонишь» (С. 64).
Остроумно спародирована горьковская «Песня о Соколе», звавшая, как помнится, к бунту, куда более беспощадному и бессмысленному, даже чем пугачевщина:
«В Альпах, сидя с кружкой пива, Ленин банду собирает. Между бандой и Россией гордо реет Максим Горький в сапогах, в косоворотке.
То крылом Москвы касаясь, то стрелой взмывая к Капри, он кричит, и Ленин слышит: “Резать, всех поставить к стенке!”
В этом крике – жажда власти! Дурь расейскую родную и уверенность и глупость слышит Ленин в этом крике» (С. 280).
Так прошлое в книге сопрягается с днем сегодняшним, классические персонажи – с нынешними демагогами и олигархами.
Ну, а если подумать, то с кем бы была непримиримая Валерия Ильинична в XIX веке? С ниспровергателями или с охранителями? С революционными прожектерами или со «Священной дружиной», созданной дворянством для защиты императора от народовольцев-террористов?
Новодворская не видит ничего худого в чиновничьей карьере злого сатирика Щедрина, дослужившегося до действительного статского советника, то бишь до генеральского чина. А любопытно, сама она приняла бы из рук самодержца пост губернатора или хотя бы его советника, как наши прирученные былые храбрецы либералы-демократы?
Конечно, «Поэты и цари», как уже понял читатель, это никак не академическая история русской литературы, да автор и не претендует на роль бесстрастного летописца и кропотливого исследователя.
Вряд ли стоит, скажем, оспаривать слишком уж вольное заявление, что на Руси «до Пушкина не было ни поэзии, ни беллетристики» (С. 6). Однако кое-что все-таки нужно уточнить.
«Хромой Тургенев обнажал цареубийственный кинжал» (С. 312). Пушкинский Николай Тургенев был куда скромнее, об убийстве монарха и не помышлял, лишь «предвидел в сей толпе дворян освободителей крестьян». А цареубийственный кинжал обнажал в Х главе «Онегина» другой декабрист – Иван Якушкин.
Так ли уж безоговорочно боготворил Тютчев Николая I, делая из него «почти что Юлия Цезаря»? (С. 97.) Тот самый Тютчев, проводивший императора в мир отнюдь не хвалебной одой, а эпиграммой:
Не богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, –
Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.
Я бы не взялся так категорически утверждать, что у Блока не было романов (любовных) с актрисой Н. Волоховой (она переименована в Волкову) и певицей Л. Дельмас (С. 230). А у Бунина, мол, никогда не было романов (прозаических) (С. 273).
Умрет Блок не только «от горя, от отчаяния» (С. 232), а и потому, что большевики не выпустили его в Финляндию для лечения, чего добивались Горький и Луначарский. Лечиться заграницей великому поэту народные комиссары запретили, зато голодом в своей вотчине уморили:
2 августа 1921 года
комиссия по снабжению рабочих при народном комиссариате продовольствия,
заслушав «Выписку из постановления Ц.К.
Р.К.П. от 12/VII-
Ни одного из обещанных большевиками этих «двух полных пайков» поэт так и не дождался. Он умрет в 10 часов 30 минут утра 7 августа 1921 года.
Очень скромно именует автор Валерия Брюсова, единственного поэта-символиста, вступившего в партию нового типа и запродавшего новой власти и душу, и совесть, «“попутчиком” большевиков» (С. 128).
Валерия Новодворская воздает почести красному полу-графу Алексею Толстому (еще в советскую пору кое-кто прозвал его Ренегатовичем) как «великому (без кавычек) прозаику» (С. 315). Сколько помнится, на этакую заоблачную высоту его не возносили даже самые сервильные советские критики. Правда, мудрый и язвительный Юрий Тынянов готов был выдать этот эпитет автору незабвенных эпопей: «Алексей Толстой – великий писатель. Потому что только великие писатели имеют право так плохо писать». «Его «Петр I» – это Зотов, это Константин Маковский. Но так как у нас вообще не читают Мордовцева, Всев. Соловьева, Салиаса, то вот успех Ал. Толстого»[1].
Странен пассаж о Маяковском: «Фигура Сталина (ни одной строчки о нем!) внушала ему отвращение» (С. 333). Простите великодушно, да кто же это еще в 1926 году, когда в стране громко звучали имена Троцкого, Каменева, Зиновьева, но мало кто, кроме партийных функционеров, слыхал про чудесного грузина, так прозорливо воспел будущего вождя всего прогрессивного человечества:
Я хочу
чтоб к штыку
приравняли перо,
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов,
от Политбюро,
чтобы делал
доклады Сталин.
Восхитительно это милитаристское приравнивание духовных ценностей к орудиям убийства, а поэзии – к промышленному производству.
Не собираюсь пересматривать репутацию Алексея Пешкова, известного в литературном миру как Максим Горький, автора людоедского клича: «Если враг не сдается – его уничтожают!», но даже он не додумался до этаких холуйских возлияний. И, кстати, Пешков-Горький не выдал про генсека ни книжонки, ни хоть какого-нибудь путного очеркишка, коего так жаждал не в меру скромный Джугашвили.
Цикл антибольшевистских памфлетов Горького «Несвоевременные мысли» один раз ошибочно назван «Несвоевременными размышлениями» (С. 231).
Надо уж очень увлечься своим повествованием, чтобы назвать годы с 1860 по 1904-й, когда бомбисты убивали губернаторов и министров, пока не добрались да самого императора, – «самыми мирными, самыми беспечальными» в истории страны (С. 83).
Никак не тянет III отделение на роль прототипа КГБ (С. 357). Никто, конечно, не захотел бы по доброй воле попасть ни в ту контору, ни тем паче – в эту, но николаевские жандармы ни одного человека не замучили и не убили.
И жаль, что Новодворская прошла мимо великих драматургов Грибоедова и Сухово-Кобылина. Вот уж кого можно без всяких оговорок назвать нашими современниками, вот уж кто предугадал судьбу бедной России в будущем, которое, увы, обернулось нашим настоящим.
Простим Валерии Ильиничне небрежности и промахи. Простим за ее вольный полет за правдой, за ее бескорыстную любовь к литературе и к свободе.