Повесть
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2010
Анна ЛАВРИНЕНКО
Анна Лавриненко родилась и живет в г. Ярославле. Окончила юридический факультет Демидовского университета (г. Ярославль). Номинант премии «Дебют» за 2006 год. Публикации в журналах «Знамя», «Новый мир», «Новая Юность».
Там, где нас нет
повесть
1.
«…Когда все закончится, и мой рассказ тоже, я буду там. Буду, по-настоящему. Может быть, не в том городе, не в том доме и не на той улице, но я буду там. Я скажу всем «до встречи», раскидаю по ящикам прощальные письма, запру свою квартиру на ключ и никогда больше не вернусь. Я сяду в поезд, прислонюсь лбом к холодному грязному стеклу и буду смотреть на тающую зиму. Проводница спросит у меня билет, я протяну ей его и зачем-то скажу: «В один конец». Она пожмет плечами и уйдет. Сосед напротив вытащит свертки с едой и бутылку водки. Я отвернусь от него к окну и включу плеер. И заиграет музыка, и тронется поезд… И все жизненные трагедии, мои и чьи-то еще, я навсегда оставлю позади…
А там… там, куда я поеду, меня никто не встретит. Никто не будет ждать меня. Разве что снег…
Там… Вы знаете, там закат смешивается с рассветом, а облака – розовые, там ночью под окнами с шумом проезжают поливальные машины и лают собаки, там нет телевизоров и глупых реклам, а по радио рассказывают истории с хорошим концом и ставят старые песни о любви…
В нем нет ничего необычного: ни золотых птиц, ни Северного сияния, – но все равно он волшебный. Все его ищут и не могут найти. Только редкие исключения знают, где находится это место.
О, я понимаю Ваши сомнения, мне тоже говорили, что такого не бывает, что его нет нигде на свете. Но оно есть, я точно это знаю».
***
Утреннее солнышко, свежее, только что умывшееся, будит город. Первыми – листья деревьев, птиц и насекомых, потом – цветы мимозы, и пробивающуюся зелень травы; оно будит грязный снег, там, где он еще лежит, заставляя снег плакать; следом наступает очередь бездомных животных и дворников, вместе с которыми просыпаются тротуары и пешеходные дорожки. Почти шесть утра. Скоро проснутся взрослые, которым пора на работу, и дети – в садики и школы. Заодно солнце разбудило и Колю. Хотя нет, к тому времени он уже не спал, – лежал с закрытыми глазами.
Николай, или Колька, как все его называют, вышел на улицу и сел на лавочку рядом с домом. Пожмурился на солнышко, улыбнулся чему-то. Закурил. Коля всегда рано просыпается, даже зимой. Все алкоголики встают с рассветом, для того, наверное, чтобы подзарядиться энергией солнечного утра, бодро встретить новый день, и если повезет, закончить его уже через пару часов. Другие – нормальные люди – только еще просыпаются, чистят зубы, кормят друг друга завтраком, собирают детей в школу и боятся опоздать на работу. Один Колька никуда не спешит. Он рано выходит из дома, но никуда не едет, никуда не идет.
Кольке шестьдесят четыре, и лицо его, как и лица всех алкоголиков, не меняется вот уже несколько лет: оно все такое же худое, морщинистое; а его темно-русые волосы так и остались темно-русыми, он не седеет. Колька пьян каждый день. Когда он просыпается, он все равно пьян, потому что невозможно проснуться трезвым, когда пьешь уже столько лет.
Светловолосый ангел, внучка Катерина, отказывается гулять с ним по улице и не позволяет брать ее за руку, когда они вместе выходят во двор, потому что – «ты, дедушка, пьяный!». Коля послушно отпускает ее руку и отходит в сторону. Он стоит у подъезда с соседом с первого этажа, курит вонючую «Приму» и смотрит, как Катя катается на велосипеде или играет в прятки с другими ребятами. Она не хочет, чтобы во дворе знали, что этот так и не поседевший старик ее родной дедушка. Но дети все на свете знают.
Катина мама, Елизавета Николаевна, в молодости (в свои двадцать семь она уже не чувствует себя молодой – она была молода когда-то давно, тогда, когда ей было семнадцать) была самой красивой девочкой во дворе и в школе. На стенах подъезда кто-то выцарапывал ей слова о любви, самые красивые мальчики класса провожали ее до подъезда. Но Лизонька, скромная Лиза, выбрала такого же скромного, как и она, соседского мальчишку, который пусть и был слишком скромным для романтики, зато казался таким надежным и верным.
Ей надо было выбрать другого, того, кто писал бы ей на стенах подъезда признания в любви и готов был бы бросить мир к ее ногам. И пусть бы это прошло, и пусть была бы первая несчастная любовь, зато Лиза бы знала, что это такое.
Но она выбрала того, кто никогда не бросит, кто всегда будет рядом, и ошиблась: не сошлись характерами, как сейчас говорят. А может быть то, что горело маленьким пламенем, погасло – ф-у-у-у-у-у-у-у-у, – будто бы затушили спичку… И нет ничего…
И Лиза одна, с шестилетней дочерью, живет с родителями и мечтает уехать куда-нибудь подальше из этого дома (когда она говорит это сама себе, она имеет в виду не другие города, не чужие страны – она всего лишь мечтает о другом конце города и о собственной квартирке), но… жилищный вопрос так сложно разрешим в семье простой продавщицы. Да и Кольку, отца своего, ей иногда становится жаль. Она еще помнит, как первым делом приходила к нему, когда получала двойку, и он гладил ее по голове и говорил: «Ну, ничего, ничего, завтра исправим, а маме пока можно и не говорить». Он называл ее Лизавета, Лизонька, а она звала его – «папочка». И была счастлива.
Наверное, поэтому, когда вся семья расходится после ужина или обеда, она зовет отца за стол. Выглядывает во двор, где Коля стоит у подъезда вместе со своим собутыльником, соседом с первого этажа.
– Отец, – кричит она, – есть иди!
И уходит с кухни, оставляя на столе ужин, который к приходу Коли уже остывает.
Когда она лежит на своей кровати и гладит по голове заснувшую рядом дочь, а мать, не включая света, проходит в комнату, чтобы взять с полки полотенце, Лиза шепчет в темноту, в ту темноту, где очертания кажутся расплывчатыми тенями, туда, где стоит ее мать:
«Мам, ты бы с ним поговорила. По – нормальному, по – человечески… Сейчас есть столько способов. Может, мы могли бы его вылечить? Давай попробуем!»
«Зачем?» – отвечает та.
«Как зачем? Он мой отец, твой муж, в конце концов!».
«И что?» – говорит Лизина мать. Жена Коли.
Это теперь она так. Теперь он стал для нее посторонним. А ведь раньше! Как она его любила! На стенку лезла, если не видела несколько дней, рыдала и спать не могла, если вдруг ссорилась с ним. «Коля!» «Коленька!» – ее любовь, любовь всей жизни. Не всей, как оказалось.
Все было, когда он начал пить: и ругалась, конечно, и кричала, и била его кулаками по груди, и ладонями по щекам хлестала. А он спокойно смотрел на нее и думал, что она пытается ему что-то сказать, но все никак не мог понять, что.
Теперь она просто устала: от Коли и от своей жизни; она больше не кричит и не ругается – стало все равно. Как-то раз она хотела было выгнать его, да не смогла. Все из-за жалости: знала, что больше никого, кроме нее, у Кольки нет.
И ничего своего нет.
Да и не было никогда. Только страны и континенты принадлежали ему. Но они ведь как бы общие, и Коля как-то стеснялся считать их лично своими, хоть и помнил все их координаты по широте и долготе наизусть.
Всю свою жизнь он проработал учителем географии в тридцать шестой школе. Он давал детям географические журналы с цветными фотографиями и рассказывал им о разных странах и городах.
Но сам так нигде и не побывал. Ему хотелось, конечно… Но разве в нашей стране учителя географии путешествуют по миру? От этого становилось так мучительно невыносимо, что он наливал себе что-нибудь выпить, закрывал глаза и шептал про себя:
«Чехия – граничит с Польшей на севере, Германией на северо-западе, Австрией на юге и Словакией на востоке. Климат в Чехии умеренный: теплое лето; холодная влажная зима».
Он наливал себе еще: «…или Филиппины – государство в юго-восточной Азии, которое состоит из множества островов в Тихом океане между Индонезией и Тайванем. Рельеф островов составляют главным образом горы, самая высокая из которых – вулкан Апо. Климат – тропический, муссонный, на юге переходящий в субэкваториальный. Сезон дождей на Филиппинах длится с ноября по апрель и с мая по октябрь. На северные районы часто обрушиваются тайфуны и цунами».
Еще чуть-чуть коньяка или виски: «Норвегия – государство в северной Европе. Норвегия граничит на востоке со Швецией, Финляндией, Россией. Омывается Баренцевым, Норвежским и Северным морем. Частью Норвегии так же является архипелаг Шпицберген и остров Ян-Майен в Северном Ледовитом океане…»
Он мог говорить о мире бесконечно. Но никто не хотел его слушать.
И все, что ему оставалось – это рассказывать эти истории самому себе, кормить голубей крошками белого хлеба и пить портвейн со своим соседом по подъезду.
Иногда Коля надевает пиджак: никто не знает, по какому поводу он так наряжается. Даже его жена. Он надевает парадный пиджак и прогуливается по двору. Медленно, неспешно, он ходит туда-сюда и улыбается соседским детям и котам. А потом, прямо вот в этом вот парадном пиджаке, когда сил доползти до квартиры уже нет или жена не пускает домой, он засыпает прямо в подъезде: он сворачивается калачиком на ступеньках и спит в неудобной позе. А наутро встает помятый (помятый и его парадный пиджак, помятый и он сам) и плетется в аптеку, чтобы купить маленькую бутылочку, которая может чуть-чуть облегчить его боль…
2.
«Привет, мамочка! Как твои дела?
У меня все отлично, ты не волнуйся. Я сыт, одет и доволен жизнью, наслаждаюсь Парижем и всем французским. Я люблю бродить по улицам без всякой цели, смотреть в витрины магазинов и рисовать. Я уже не один раз был в Музее Пикассо и в Лувре. Здесь просто невозможно дышать без творчества. А что еще нужно для счастья? Не хватает только тебя. В следующий раз ты обязательно поедешь со мной. Да, да, да! Я покажу тебе Большую арку Деванс, кафе «Прокоп» (я читал, что это первое литературное кафе Парижа) и, конечно, Эйфелеву башню. Я познакомлю тебя со своими друзьями. Французы – классные ребята! Они немного странные, но я уверен, что тебе они понравятся. Жак – карикатурист, Поль – писатель.
А еще в Париже самые интеллигентные нищие и самые лучшие места для ночевок. Иногда мы с друзьями ночуем под мостами – чтобы узнать, что это такое (ну, знаешь, набраться жизненного опыта). Здесь хватает своих безумцев, поэтому внимания на меня никто не обращает.
Я снимаю комнату на Монпарнасе. Жак говорит, что Монпарнас был популярным в начале 20-го века, здесь в кафе и кабаках собиралась вся творческая интеллигенция. Жак рассказывал, что в кафешках писатели и поэты засыпали прямо за столами, и официантами было не позволено их будить, художники за обед частенько расплачивались картинами, а полиция никогда не вмешивалась в драки (вот бы и сейчас так).
Спешу порадовать: я идеально выучил французский и разговариваю почти без акцента – так что от француза меня сейчас мало что отличает. Туристы иногда даже спрашивают у меня дорогу.
И все бы хорошо, если бы меня только не мучило чувство вины: я так надолго уезжаю и оставляю тебя одну, зная, что никого, кроме меня, у тебя нет. Наверное, я не тот сын, о котором мечтает любая мать, но я такой, каким ты меня воспитала. И если ты попросишь меня вернуться, я завтра же прилечу домой.
Люблю, целую.
Твой сын.
P.S. Я купил тебе духи. Как и всегда».
3.
Мы, я и дед Саша, сидим на веранде. Мне пятнадцать. На мне голубой сарафан в белый цветочек, на ногах коричневые сандалии, на правой – с оторванным ремешком. Ветер обдувает мои голые коленки.
Недалеко играют в футбол внуки деда Саши – Сережка и Алешка – братья-близнецы, младше меня на три года.
Дед Саша в серой рубахе, которую он носит каждый день, в черных штанах, несмотря на жару, стоящую в начале августа, и шлепках на босу ногу. Мне кажется, он очень старый. Морщинистое лицо, седые волосы, мозолистые руки, – трудно представить его молодым. Да я и не думала об этом: казалось, дед Саша всегда был дедом Сашей, таким, каким я его увидела и каким запомнила.
Тем летом я гостила в деревне у маминой подруги – тети Иры. Она со своими сыновьями Сережкой и Алешкой приезжала в деревню на все лето. Дед Саша, ее отец, жил там круглый год.
Каждый день с близнецами мы ходили купаться на речку, мы ныряли, загорали, лежа на горячем песке, или отдыхали от солнца в тени деревьев. Сережка и Алешка, так похожие друг на друга внешне, были совершенно разными. Но мне нравилось проводить с ними время. Оба веснушчатые, с соломенными волосами, они были шумные и веселые. Смеялись мы постоянно.
После обеда, когда мальчишки спали, мы с дедом Сашей сидели на веранде и болтали. Это были долгие беседы о чем-то серьезном – так мне тогда казалось, – но о чем – я не помню. Я думала, что он знает обо всем на свете, только о многом не говорит. Например, дед Саша никогда не рассказывал мне о войне, я знала только, что там он потерял два пальца левой руки – отморозил во время зимы. Он больше любил говорить о книгах, которые когда-то читал, о природе, потому что так хорошо ее знал, и об одиночестве.
– Что такое неодиночество? – спрашивает он меня. Я говорю, что это, наверное, когда рядом с тобой близкие люди, которые тебя понимают. Он пожимает плечами.
– Мне кажется, я никогда не чувствовал себя не одиноко. То есть, я прекрасно понимаю, что такое одиночество, я могу его осмыслить, почувствовать, узнать. Но никогда не бывает такого, чтобы я мог понять, когда пришло неодиночество.
Мы сидим молча, дед закуривает противную вонючую папиросу, а я жую травинку.
– Опять девочке все уши прожужжал своей болтовней! – выходит на крыльцо тетя
Ира.
Дед Саша хмыкает, но ничего не отвечает.
– Лишь бы языком почесать, – возмущается тетя Ира, поворачивается ко мне, прищуривает глаза от яркого солнца и спрашивает: – не понимаю я тебя! Шла бы играла, как остальные дети. Неужели со стариком интереснее?
Я пожимаю плечами…
Лето пролетело быстро и, несмотря на все прелести сельской жизни – свежий воздух, речка, лес, – деревня мне все равно не нравилась. Я любила квартиры с нормальными ваннами, туалетами, телевизорами, компьютерными играми. Поэтому когда настало время уезжать, я была даже рада. Я не задумывалась о том, буду ли скучать по этой жизни, по деду Саше и близнецам. В ту пору мне было незнакомо это чувство – скучать по кому-то или чему-то, поэтому уезжала я с легким сердцем.
Больше я деда Сашу не видела. Я пошла в новую школу и новые впечатления, новые друзья так захватили меня, что скоро я забыла и про это лето, и про деревню, и про деда Сашу. Я вспомнила о нем только через несколько лет, когда мне сообщили о его смерти.
В тот день я сидела дома одна. Шел снег, и было невыносимо холодно не только на улице, но и у меня в квартире. Шерстяные носки и два свитера не помогали – все равно морозило.
Раздался телефонный звонок, обычный дежурный звук, и ни о чем таком не думая, я сняла трубку, а через пару минут разговора положила ее и, как ни странно, не заплакала – пошла пить чай.
Звонил Алешка, сперва долго объяснял, кто он такой, а как только я вспомнила, почувствовался запах речки, свежескошенной травы и костра. Так бывает, когда вдруг куда-то сильно-сильно хочется вернуться.
«Ты помнишь моего дедушку?» – спросил он.
«Помню, конечно», – ответила я, потому что действительно помнила и его изрезанное морщинами лицо, и противный запах папироски, и шлепки на босу ноги, и одну и ту же рубаху.
На том конце провода, даже не знаю, где в этот момент находившийся, повзрослевший Алешка молчал. А я уже знала, что он мне скажет.
«Что с ним?» – спросила я.
«Он умер. Вчера».
Алешка, наверное, ждал каких-то слов с моей стороны, но я молчала, я совсем не знала, что надо говорить в таких случаях. Тогда Алешка начал рассказывать сам.
«Он никогда не болел. Вот только в последнее время. Простудился, кажется. Кашлял и не вставал с постели, врача вызывать отказался, убедил нас, что скоро поправится, что с ним все в порядке. Мы и поверили. Вчера он заснул и спал очень спокойно, знаешь… но больше уже не проснулся. Он часто вспоминал тебя. Всегда ставил нам тебя в пример: мол, какая умница… Я потому и решил позвонить. Еле нашел твой телефон, сначала твоим родителям звонил, потом сюда… Не знаю, правильно ли я сделал, но мне хотелось сказать, что он тебя не забыл».
«Спасибо. Спасибо, что позвонил», – смогла сказать я. И все. Больше ничего.
Я пила чай, не понимая смысла только что прозвучавших в трубке слов. Казалось, что если человек, которого ты когда-то знала, умер, надо плакать, но слез не было.
Ночью я заболела: у меня поднялась температура почти до сорока, и в таком бреду, в полусне-полуреальности, я пробыла несколько дней…
***
Город встретил меня снегом. Я стояла посреди улицы и мерзла в тонкой курточке с капюшоном. С собой у меня была дорожная сумка «Adidas» и рюкзак. Здесь меня никто не ждал. Никто даже не знал, что я приехала. Люди спешили мимо меня, и ни один человек не смотрел в мою сторону. Но так было даже лучше…
Я натянула шарф до самого носа и пониже опустила голову, чтобы снег не летел в глаза. Ноги в любимых ботинках на толстой подошве упрямо скользили по снегу, и я думала, что еще чуть-чуть – и упаду. Но меня все радовало, и снег тоже. Он, как-никак, был единственным, кто встретил меня. Я подумала, что за всю свою жизнь не чувствовала себя счастливее.
Везде было чисто, даже снег на дорогах: бело-голубой, блестящий. Улочки, маленькие, узкие, пересекались, извивались, заканчивались друг другом. Они приводили к старым пятиэтажкам, разрисованными граффити, паркам и площадям. На площадях стояли памятники, покрытые снегом, памятники какому-то одному человеку. В парках, усыпанных пустыми скамейками, гуляли люди, ведя на поводках собак, одетых в теплые меха. В магазинчиках ярко горел свет, приглашая войти и купить какой-нибудь товар, выложенный на витрине. Совсем другим светом горели вечерние фонари. Они почему-то напоминали мне о фонарщиках, которые в каком-то там веке заправляли фонари маслом.
Ни один из городов я не любила так, как этот: ни Москву, ни Париж, ни Берлин, ни Рим, ни Нью-Йорк. Я знала про них из путеводителей, атласов и рассказов учителя географии, который всегда мог рассказать что-нибудь интересное про каждый крупный город Земли. Я знала их так хорошо, будто видела своими глазами. Но этот не шел ни в какое сравнение ни с одним из них…
…Я открыла дверь своей новой квартиры. Было холодно, но не оттого, что не топят батарей, а оттого, что в ней никто не живет. Я включила холодильник, заглянула туда – пусто. Захотелось есть, и я сгрызла пару печеньев, лежавших у меня в сумке. Вкуса их я не почувствовала.
В квартире была одна комната, в ней: один диван-кровать, один маленький телевизор, один стул; одна маленькая кухня – одна плита, одна ванная, один туалет и я – одна. Я высунулась из окна на кухне и увидела окна других домов, дорогу и несколько прохожих. Снег по-прежнему летел.
Я пролежала в горячей ванной около получаса и вышла оттуда новым человеком. Я застелила кровать свежим бельем и улеглась, завернувшись в одеяло. Спать не хотелось, поэтому я просто лежала и смотрела на окна без занавесок. Я подумала, что надо будет повесить какие-нибудь. Но какие? В голову ничего не приходило. Если бы у меня была большая шикарная квартира, я бы никогда не смогла ее обставить, потому что у меня нет вкуса, пришлось бы приглашать дизайнера. Но у меня не было большой шикарной квартиры, и поэтому дизайнер был не очень-то нужен…
4.
Когда она умирала, я все время была рядом. Я держала ее за руку и приносила ей воду. Мы были с ней почти не знакомы, но она хотела свои последние дни провести со мной. Когда я спрашивала ее об этом, она лишь странно улыбалась и говорила, что я когда-нибудь пойму. Я не знала о ней ничего, кроме имени и того, что она умирает. Она тоже ничего обо мне не спрашивала.
В ее комнате пахло лекарствами. Я проветривала ее, но запах все равно оставался. Я начала бояться, что он будет преследовать меня всю жизнь. Тогда я попросила приносить в комнату цветы. Теперь к запаху лекарств примешивался и запах лилий, хризантем, роз. Смерть с таким запахом нравилась мне куда больше.
Каждый день я видела, как она страдает. Она пыталась держаться, но смотреть на ее мучения было невыносимо. Физической боли она не замечала, боязнь скорой смерти делала ей намного больнее, хоть она и не признавала этого.
«В этом нет ничего страшного, – говорила она мне, но на самом деле себе, – ведь все равно все умирают. Просто я не думала, что это случится так скоро. Я совсем не успела подготовиться. Прости меня».
«За что?»– удивилась я.
«За то, что отнимаю у тебя время».
«Ты же платишь мне за это».
«Ах да. Ты не устаешь напоминать мне об этом».
«Извини».
«Не извиняйся. Это же правда».
Я хотела было сказать ей, что это вовсе не так, что мне не в тягость быть с ней, но я знала, что она не поверит. Я не говорила ей, что мне также было необходимо ее страдание, как и ей мое присутствие. Когда видишь чужую боль, забываешь о своей, какая бы сильная она не была. Мне нравилось жить у нее. Мне нравилось быть рядом со смертью: мы ласково разговаривали с ней по ночам, пока все спали.
Я помню, как вошла в комнату и увидела ее первый раз. Она выглядела как умирающая. Совсем не такая, как показывают в кино, а такая, какой я себе и представляла. Но, несмотря на темные подглазины, спутавшиеся волосы, бледную кожу и потрескавшиеся губы, мне она показалась очень красивой. Каким-то странным светом светилось ее лицо, и этот свет был прекрасен. «Наверное, она замечательный человек», – подумала я.
Она внимательно смотрела на меня и молчала.
«У меня нет никакого опыта», – сказала я.
«Это совершенно неважно, – ответила она. И тут же добавила: – Совсем скоро я умру».
«Я буду рядом столько, сколько нужно».
«Хорошо», – она улыбнулась, сказала: «Оставайся», – и закрыла глаза.
Мне была отведена маленькая комната, в которой я спала всего пару часов в день. Все остальное время я проводила с ней.
Когда ей вдруг становилось хуже, я говорила: «Я здесь, я рядом». Я каждый день меняла ей простыни и пододеяльники. Я кормила ее супом с чайной ложечки и давала лекарства. Я читала ей вслух «Записки Пиквикского клуба» и рассказывала о том месте, где все закончится хорошо. Я врала, что она обязательно выздоровеет, и мы поедем туда вдвоем.
«Мы уедем туда жить, туда, где все заканчивается хорошо. Ты знаешь, там закат смешивается с рассветом, а облака – розовые. Там лают собаки и поют стрижи, а под окнами с шумом проезжают поливальные машины. В этом городе не выключают свет по ночам и много курят. Но все равно там здорово. Тебе там обязательно понравится».
А потом мы обе рыдали. Я садилась на пол, около ее кровати, положив голову ей на колени. Она гладила меня по волосам, и мы плакали. Мы плакали долго, не пытаясь даже останавливать слезы. Мы плакали до тех пор, пока они не кончались. Когда слез уже не было, мы всхлипывали и шмыгали носами, успокаиваясь. А потом, устав, засыпали.
Мне было страшно представить, что больше никого, кроме меня, совершенно постороннего человека, у нее нет. Хотя на самом деле у нее был сын. Иногда он приходил и приносил охапки красивых цветов, названий которых я не знала. Он подходил к ее кровати, даже не замечая меня. «Ма-ма! Ма-мочка!» – падал на колени, брал ее легкую ладонь и прижимался к ней щекой. В этот момент я выходила из комнаты. Не знаю, о чем они говорили, но когда он уходил, она плакала.
«Это был мой сын», – сказала она мне после того, как он пришел первый раз.
Я кивнула. Мол, поняла. Больше мы о нем никогда не говорили.
С каждым днем ей становилось все хуже. Я перестала спать, потому что по ночам она бредила: кричала, шептала что-то, звала меня. Я не выпускала ее руки. Только иногда, чтобы принести ей воды или положить на голову ледяное полотенце. Тогда бред ненадолго утихал, и мы вместе дремали: я – сидя на полу, положив голову ей на кровать. Мы были совсем чужие друг другу, но в то же время не было никого на свете роднее нас.
«Я хочу поскорее отпустить тебя, – сказала она в тот день, – спасибо тебе за все. И прости меня. Я не думала, что мы так привяжемся друг к другу… Мой мальчик давно не приходил. Как бы я хотела увидеть его еще раз. Он у меня самый красивый, так похож на своего отца».
«Ваш сын?»
«Да, мой сын».
«Но он был у вас вчера».
«Правда? Не помню. Все дни смешались. Как будто бы один. Сколько времени я умираю? Сколько его уже прошло? Наверное, пора…»
И я поняла, что это ее последний день, что она, наверное, что-то такое чувствует. Но я ошиблась. Она жила, и ей даже стало лучше. Она меньше бредила и с аппетитом ела. А через неделю все закончилось.
…Я расставила в вазах свежие цветы. Хорошо помню, что в тот день принесли тюльпаны. Немного ей почитала. До конца книги оставалось всего пара страниц, но она сказала: «Я немного устала, дочитаешь завтра».
Потом, как и обыкновенно, она попросила меня рассказать про то самое место.
«Ты же знаешь все наизусть!» – ответила я.
Она улыбнулась и начала рассказывать сама: «В этом городе закат смешивается с рассветом, а облака – розовые… – Правильно, я говорю?» Я кивнула, и она продолжила рассказывать историю до конца.
Она быстро заснула, и я накрыла ее одеялом. Она спала спокойно и позвала меня только один раз.
«Я здесь», – прошептала я и, как обычно, взяла ее за руку.
А утром она не проснулась. Я получила причитающиеся мне деньги и уехала до похорон.
5.
Колька открыл бутылку портвейна прямо в магазине, заходить домой за штопором не хотелось: представилось, как Лиза опять будет ругаться, жена промолчит, а Катерина убежит в другую комнату. Он вышел на улицу и сделал глоток сладкой противной жидкости, которая была для него и живительной водой, и французским вином десятилетней выдержки, и лучшим армянским коньяком, и жгучим виски. О, были времена, когда он пил только дорогие напитки, мог судить об их вкусе и выдержке. Ученики и родители приносили ему дары Бахуса, и отказаться, конечно, было неудобно. С того-то, наверное, все и началось.
Он запирался у себя в кабинете, выпивал несколько глотков коньяка и долго смотрел на карту мира. Иногда крутил большой глобус, который стоял в левом углу у доски, тыкал наугад пальцем и долго изучал страну, в которую попал. Он делал еще несколько глотков, и ему казалось, что вот он вдыхает запах моря, чувствует сладковатый вкус кокоса, видит бескрайние темно-изумрудные леса.
Коля отработал в школе, в одном и том же кабинете географии, положенный срок, и когда пришло время – вышел на пенсию. В свой последний день он в одиночестве сидел в кабинете и смотрел на мир, умещающийся в его руках. Он пил дорогой коньяк и прощался со своей жизнью. Он думал о том, что так нигде и не побывал, так ни разу и не увидел, что есть там, за границей. «Там все настоящее, – думал он, – там нет ничего бессмысленного и пустого…» Там, там, там… ну почему же кому-то повезло больше, чем ему, почему он здесь, а они там?
Он ушел, не забрав с собой ни одной карты, ни одного атласа, ни своего любимого глобуса. Он и так помнил карту мира наизусть.
Те года, что он проработал в школе, ничем не отличались друг от друга: только ученики становились наглее, шумнее и ленивее. Из года в год они слушали все те же истории своего учителя, выполняли все те же домашние задания, писали такие же контрольные. Для них это был всего лишь урок, всего лишь еще одна учебная неделя, которую нужно пережить, всего лишь еще один экзамен, еще один год, – всего лишь маленький этап в жизни, а для него это была вся жизнь.
Только один год отличался от других, неправильный, безумный год его жизни. Ее звали Оксана Тихонова, и она училась в одиннадцатом «Б». Он никогда не выделял ее среди других: она не отличалась ни особенной общительностью, ни сообразительностью. Она не тянула руку на его уроках, не рвалась писать рефераты: он тогда с трудом вспоминал ее имя и фамилию. Но третьего сентября того самого года, когда он вошел в класс и увидел ее, сидящую за второй партой, – в горле вдруг пересохло. Не то чтобы она как-то изменилась внешне, вроде такая же, как и раньше. Темные волосы, собранные в хвост, пухлые губы без помады, загорелые руки и лицо. Нет, не это он заметил в первую очередь, а только ее взгляд: она смотрела на него серьезными серыми глазами, манящими, как дальние страны. И что-то такое было в ее лице, животное, сексуальное, желанное.
Он и сам не помнил, как вел урок, как что-то рассказывал, шутил. Все сорок пять минут он смотрел только на нее: смотрит ли она, слушает ли его, смеется ли над его шутками. Она не смеялась – только улыбалась, глазами.
Прозвенел звонок, в классе начался шум. Коля позабыл дать детям домашнее задание. Оксана собиралась медленно и вышла из класса предпоследней, а он все смотрел на нее.
И началось… Он замечал ее в школьных коридорах, столовой; спрашивал, стараясь делать это не очень уж и часто, ставил пятерки. Она и сама стала активнее: поднимала руку, вызывалась делать рефераты, красиво разрисовывала контурные карты.
Он возненавидел школьные каникулы и календарь, который приближал окончание учебного года.
В тот день она зашла к нему в кабинет после уроков и… поцеловала. А может, это он поцеловал ее, он и сам не понял, как это случилось и почему. Но с тех пор началось это безумное время.
Они виделись каждый день. После занятий она шла к нему домой: она не делала уроки, а он не проверял контрольные. Он рассказывал ей про другие страны и города, и они путешествовали вдвоем в своих мечтах.
«Мы уедем туда, где нас никто не знает, – говорила она, – где никто ничего не сможет нам сказать».
«Нам везде смогут что-то сказать. Ты несовершеннолетняя. Я на десять лет тебя старше».
«Через полгода буду совершеннолетней и смогу делать все, что захочу. Ты ведь женишься на мне?».
«Конечно, женюсь. И у нас даже будут дети».
«Только не сразу».
«Конечно, не сразу, родная. Нам еще нужно успеть поездить по миру».
«Успеем. Обязательно. Поедем туда, куда только ты захочешь».
«Нет, поедем туда, куда захочешь ты. Мне все равно, хоть в Африку, хоть на Северный полюс».
Они мечтали, зная, что все их мечты ничего не стоят, что жизнь совсем другая и все хорошее быстро кончается. Нет, об их связи так и не узнали, она на всю жизнь, и ее и его, осталась тайной только для них двоих. Но то, что она закончилась, – было закономерно и вполне естественно.
После выпускного, на котором Оксана веселилась, танцевала с ним и мальчиками из класса, она исчезла. Она ни разу не позвонила, не пришла.
А он все ждал. Он сидел в своем кабинете и ждал. Ведь возвращаются же ученики к своим учителям! Но ее не было. К июлю в школе начался ремонт: пахло краской, в коридорах стояли школьные парты, и всюду была побелка. Он сидел в своем кабинете, пил коньяк и плакал. Только страны отвлекали его от мыслей о ней. Когда ремонт потихоньку добрался и до его кабинета, он ушел в отпуск. Он читал книги по географии и смотрел по телевизору передачи про путешествия. И по-прежнему ждал. Но она так и не появилась.
Тогда он нашел в школьных документах номер ее телефона и адрес. Но по телефону ему сказали: «Она здесь больше не живет»… Тогда он пришел к ней домой: дверь открыл мужчина. За его спиной визжал ребенок и громко работал телевизор. «Такая здесь не живет. Вы ошиблись». – «Но где же она теперь?» – «Почем я знаю», – ответил мужчина и захлопнул перед ним дверь.
С тех самых пор Коля все чаще начал запираться у себя в кабинете и вдвоем с бутылкой путешествовать в разные страны, и где-нибудь там в своих мечтах он встречал ее. В Африке, Канаде или Латинской Америке.
А потом Коля женился. Какое-то время его брак был счастливым, родилась дочь, которую он обожал. Он не изменял своей жене, не бил ее, не забывал про годовщины – только не любил, а во всем остальном был примерным семьянином, у него была только одна маленькая слабость – к алкоголю, и большая страсть – к другим странам и городам.
6.
– Я хочу умереть, – сказал Костя и вытянул руки ладонями вверх.
Мы сидели на скамейке в парке. Ветер гонял желтые листья из стороны в сторону, но они почему-то вызывали у меня отвращение. Наверное, оттого, что рядом сидел Костя, или Константин, как он всегда представлялся по телефону. Все, связанное с ним, и он сам в том числе, вызывало у меня отвращение.
Костя был бледен, и из-за того, наверное, его длинный нос казался еще длиннее. И его глаза, маленькие, бегающие, почти бесцветные, – мне никогда не нравились. Красивыми были только его ресницы, длинные, черные, как у девчонки. Но это все, что было в нем хорошего.
– Что опять? – резко спросила я. И тут же мысленно отругала себя: «Нельзя так! Надо поаккуратней». Костя отреагировал мгновенно.
– Ты так говоришь, как будто тебе наплевать.
Я вздохнула. «Если честно, мне и так наплевать, и вообще я замерзла сидеть на этой скамейке, и устала каждый месяц ездить на другой конец города, чтобы выслушивать твои исповеди».
– Это неправда, и ты это знаешь, – сказала я вместо этого.
– Конечно, конечно! – засмеялся Костя, – смех такой же противный, как и он сам.
Ну, уж нет! Я не собираюсь больше это терпеть! Сколько можно выносить его выходки? Все, хватит, осточертело! Можно будет прекрасно обойтись и без его помощи! Я хотела подняться со скамейки, но не поднялась. Осталась. Вот так всегда.
Костя, наверное, это понял, и снова превратился в маленького ребенка. Он опять начал жаловаться на жизнь: все-то у него идет наперекосяк, совсем не так, как надо. Как будто у других все хорошо и замечательно. Я, как могу, пытаюсь его утешить его. Говорю все те же, заученные слова. Не знаю, замечает ли он это. Замечает ли он, что в ответ на любую его беду он получает все те же слова утешения, все ту же дозу жалости. Но взамен он дает мне куда больше, и это единственная причина, почему я всегда прихожу к нему на помощь…
После этих изматывающих встреч я возвращаюсь домой и ложусь в постель. Я чувствую себя слабой и усталой, мне хочется пролежать так несколько дней, ничего не делая, не двигаясь. Я смотрю в потолок…
***
Я так и не повесила в комнате занавески. Я вообще не стала ничего менять. Мне и так здесь нравится. Даже когда нет электричества и холодной воды. Ну, может быть, в эти моменты нравится чуть меньше. Вещей, которые я привезла с собой, было немного, поэтому квартира по-прежнему выглядит пустой. Наверное, если заглянуть в нее с той стороны окна, когда везде выключен свет, можно подумать, будто здесь никто не живет. Но кому понадобится заглядывать в окно шестого этажа? Даже птицы летают выше.
Я смотрю в окно, прислонившись лбом к стеклу. Окна кухни выходят во двор (окна комнаты на дорогу). Во дворе гуляет Слон. Слоном ее прозвали дети, за что, не знаю, не такая уж она и большая. Худая, рыже-черная с всклокоченной шерстью. Иногда я угощаю ее косточками.
На лавочке сидят две молочно-белые кошки с черными лапами, у одной кончик хвоста тоже черный (только так я их и отличаю), на шеях блестят ошейники – кошки не бездомные, чьи-то, но чьи – я не знаю. Кроме Слона и кошек – во дворе больше никого нет.
Я наливаю себе чаю и включаю радио, которое висит над кухонным столом. В этом городе днем все пьют чай, а вечером виски. И все слушают радио, по которому крутят отличные песни, чтобы танцевать, веселиться, петь, готовить или смотреть в окно.
Ночью под окнами лают собаки и поют стрижи, а по дорогам с шумом проезжают поливальные машины. В этом городе не выключают свет по ночам и много курят. Но все равно тут здорово. Очень здорово.
Когда я сплю, вернее не сплю, а лежу с открытыми глазами и смотрю в потолок или читаю какую-нибудь книгу, я слышу эти поливальные машины. Не понимаю, почему они ездят только ночью? Но днем я их ни разу не слышала, это точно. Наверное, есть что-то особенное для водителей этих самых поливальных машин: ехать по пустому городу и поливать его холодной водой. Мне бы тоже хотелось стать таким водителем, но я совсем не умею водить…
7.
«Здравствуй, дорогой Коля! Или мне лучше называть тебя Николай Геннадьевич?
Я очень нервничаю и совсем не знаю, как начать это письмо. Если б я точно знала, что мне лучше не писать его, я бы не писала, но я этого не знаю. Мне кажется, так будет лучше….
В последнее время я все чаще думаю о тебе. Я умираю, Коля. Наверное, поэтому. И мне надо многое тебе объяснить, многое рассказать. Я не прошу понять меня, я просто хочу, чтобы ты все знал, хотя, возможно, это и причинит тебе боль.
Я никогда тебя не забывала. Всю свою жизнь я прожила с ощущением, что была создана для того, чтобы быть с тобой. Я думала, что оно пройдет, но теперь, когда моя жизнь заканчивается, понимаю, что оно было со мной всегда. Я прожила свою жизнь не зря, раз в ней был ты. Ты и сейчас со мной.
Ты ждал меня и искал – я знаю. Я все думала, что случится чудо, и ты все-таки найдешь меня, но, видимо, чудес не бывает. Ты должен понять: мне было семнадцать, а ты был моим учителем, и я очень сильно испугалась, когда узнала, что у меня будет ребенок. Я уехала в деревню к моей тете, родила сына. Твоего сына, Коля. Я назвала его Ульян. Мне так понравилось это имя, и я подумала почему-то, что тебе оно бы тоже понравилось. Прости, что не говорила этого раньше. Прости, что говорю это только сейчас.
Я расскажу тебе о нем. Если ты, конечно, хочешь знать, если нет – можешь больше не читать.
Ульян родился маленький, недоношенный, с черненькими волосиками и огромными глазами. Я обожала его, не могла на него насмотреться. Я сидела у его кровати, когда он спал, и слушала, дышит ли он. Он рос здоровым и в меру послушным. Ульян – мальчик немного не от мира сего. Он живет какой-то своей, странной жизнью. Много путешествует. Тебе бы это точно понравилось. Каждый год он бывает в Париже и привозит мне оттуда настоящие французские духи и свои рисунки.
Страсть к путешествиям – это от тебя…
Он очень красивый мальчик. Когда Ульян был маленький, мама говорила, что он похож на меня. Но сейчас он все чаще напоминает мне тебя. Когда я его вижу, сжимается сердце.
Я не знаю, милый, что мне еще сказать в свое оправдание, я бы просила у тебя прощения бесконечно, но у меня уже нет этой бесконечности.
Меня не станет где-то через месяц. Может, продержусь чуть дольше, но мне кажется, что даже месяц – это слишком оптимистический прогноз для меня. Я люблю тебя. И буду любить до самой смерти. Очень бы хотела тебя обнять и прижать к себе крепко-крепко в свой последний день. Целую. Твоя…
8.
Мой новый режим такой: встаю я в пять утра. Я обожаю раннее утро, особенно зимой, когда темно. Выглядываешь в окно: снег и свет. Свет всего в паре окон домов, что через дорогу, а снег – всюду. Мне всегда интересно: те люди, они только проснулись или, наоборот, так еще и не ложились? Если я просыпаюсь в три или четыре утра и выглядываю на улицу, в каких-нибудь окнах обязательно горит свет. Так всегда: всегда найдется человек, который не спит по ночам.
Я ставлю чайник на плиту и смотрю на пламя газовой горелки. Греюсь одним только взглядом. Огня я боюсь, но, как и ко всему, чего мы боимся, меня к нему тянет, поэтому-то я так люблю смотреть на него. Чайник закипает, и я оставляю огонь в покое.
Я ем бутерброды с сыром и печеньем, запивая их вскипевшим чаем. Потом одеваюсь, прямо на кухне, потому что в комнате холодно. Теплые ботинки, свободные штаны, футболка, свитер. Поверх курточка и шарф до ушей. Красная вязаная шапка.
Я еще даже не успеваю выйти из подъезда, а мороз уже начинает щипать щеки и пробирается под коротенькую куртку.
Во дворе убирает снег наш дворник, дядя… – все время забываю его имя.
– Доброе утро! – киваю я ему.
– Доброе утро! – он машет мне рукой в синей варежке.
Кроме него, на улице больше никого нет. И мне это нравится. Нравится выходить на улицу рано утром, когда все еще спят, – это намного интереснее, чем поздно ночью, когда многие только притворяются.
До почты, где я работаю, идти минут пятнадцать. Можно и меньше, если идти быстро.
Мне нравится моя работа. Очень нравится. Я забираю газеты и письма. Газеты я добросовестно раскидываю по нужным ящикам, а письма оставляю себе. Иногда писем бывает две-три штуки, иногда большая стопка, но я радуюсь любому из них.
После разноски газет я сразу иду домой с этой вот пачкой писем в пакете. Там же лежит и мой поздний завтрак. Я завтракаю, глядя по телевизору утренние передачи, как раз такие, которые никто не успевает досмотреть: кто-то спешит на работу, а в школе уже начались уроки, и занятия в институте, это для тех, кому к первой паре, те, кому ко второй, пока еще спят. С этими передачами – это как с тем светом в окнах, который я вижу по утрам. Их тоже мало кто видит.
После передач, когда начинаются сериалы для домохозяек, я выключаю телевизор и принимаюсь за письма. Прежде чем начать читать, надо разобрать их по стопкам. Официальные письма: извещения из налоговой, предвыборные агитационные листки, ответы из каких-то департаментов – я сразу откладываю и никогда не читаю. В этих письмах нет ничего, кроме букв и строчек. Нет эмоций, которые можно было бы украсть. Конечно, я никогда их не выбрасываю – рука просто не поднимается, хотя и не знаю, зачем они нужны. Может быть, я так отвечаю своей очень мучавшей меня поначалу совести – мол, погоди, я отнесу, ну вот эти-то обязательно, все равно они мне не нужны, и все адресаты получат свои извещения, свои ответы из департаментов и агитационные листки.
Письма с неразборчивым почерком я оставляю на вечер. Я люблю их, хотя они и утомляют меня. Но эти письма, письма, написанные неразборчивым почерком, почему-то самые интересные. Остальные письма я прочитываю сразу же, это те, самые обычные письма, чаще всего скучноватые. Интересных писем с каждым днем становится все меньше. Все эти информационные технологии: теперь все самое интересное пишут по электронной почте. Моя работа уже никому не нужна.
Но сегодня все пошло не так. Моя начальница вызвала меня к себе в кабинет. Кажется, ей начали поступать жалобы о том, что не приходят письма.
– Признаюсь честно, по секрету, но это только между нами: ни одного письма я так ни разу и не отнесла нужному адресату…
Моя начальница смотрит на меня и не понимает. Мне ее жаль, эту крупную бабу. Именно бабу, а не женщину. Женщины – они такие легкие, воздушные. Они умеют правильно одеться, так одеться, что все ахнут, они умеют красиво накраситься, но никогда особенно не пользуются косметикой, они улыбаются так, что им веришь. А эта… толстуха с малиновыми губами и комочками туши в уголках глаз. Но мне ее жаль и совсем не хочется над ней смеяться. Что есть у нее в жизни? Разве знает она, что такое счастье? Сколько ей лет? Сорок? Сорок пять? Наверняка, есть дети. Может быть, даже муж, если не бросил ее много лет назад. Работа на почте. Дочь – учится в училище, сидит в подъезде с соседскими ребятами и уже пьет водку. Младший сын колотит в школе всех подряд. Будущий уголовник. Бедная… Я сама придумала себе эту историю и теперь жалею ее, придуманную. Может быть, все совсем не так. Но если и нет, то все равно очень похоже. Уж я-то знаю.
У нее дрожит нижняя губа. Ах, ах! Она даже не знает, что сказать. Она сложила руки на коленях.
– Зачем я это делаю? Вы ведь это хотите знать? Не знаю. Наверное, потому что я воровка. Я краду чужие эмоции, и чужие чувства. Я залезаю в святая святых, в самые интимные места людей. Ну и что? Почему бы и нет? Нет ничего прекраснее писем, которые никогда не дойдут до своего адресата.
– Вообще ни одного письма… – прошептала она.
– Ни одного!
С этого дня я больше не могу читать чужие письма. Жаль, мне будет их не хватать…
9.
В нем совсем нет жалости… Я закрываю глаза… звонит сотовый.
– Это Константин, – говорит он, – мне надо, чтобы ты приехала.
В нем совсем нет жалости, только жестокость. Он не любит никого, даже себя. Иногда мне кажется, что я боюсь его, а потому и ненавижу. Мне не хочется слышать его сейчас. Я больна, я чувствую, что со мной что-то происходит – я не хочу двигаться с места.
– Пожалуйста, – говорит он, – приезжай. Ты нужна мне.
Я слышу вместо этого: «твоя жалость нужна мне».
Я не хочу ехать. Нет, в этот раз я не поеду, я так плохо себя чувствую. Сейчас я скажу ему, что я больна, мне нехорошо. И он не заставит, он не сможет.
– Ладно, я приеду, – говорю я вместо этого.
– Ты, правда, хочешь меня видеть? – спрашивает он.
– Конечно, конечно, – говорю я, но слишком поспешно.
– А мне кажется, что нет! – его голос срывается на крик, – ты даже не представляешь, как мне сейчас плохо!
– Я сейчас приеду. Только скажи, куда. На наше обычное место?
– Нет, стало слишком холодно. Ко мне домой.
Он назвал адрес и тут же повесил трубку. Я продолжала сжимать телефон, все еще надеясь, что через секунду он перезвонит и отменит встречу, хотя знала, что такого не будет. Когда ему нужна чья-то жалость, он не перед чем не остановится.
Я подумала вдруг, что совсем не знаю его. Его зовут Костя, и в нем совсем нет жалости. А остальное: фамилия, возраст? Ему примерно столько же, сколько мне, но на самом деле сказать сложно. Кто его родители? И есть ли они у него вообще? Да и хотелось бы посмотреть хоть на одну его девушку, про которую он рассказывает. Кто может спокойно провести с ним больше часа, не начав нервничать и злиться?
«Бррр!» – у меня мурашки пробежали, как только я представила, что придется идти к нему домой. Я никогда не была у него дома и уверена, что не хотела бы там побывать. Он жил совсем рядом с тем парком, в котором мы встречались раньше. Я робко переступила порог его квартиры. В какой-то одной из трех комнат играл музыкальный центр, но что это была за музыка, я не разобрала. Он провел меня в комнату, в которой ничего не было, кроме дивана, огромного плазменного телевизора, двух пустых ваз и балкона.
– Ты один?
– Ага, – сказал он.
– С кем ты здесь живешь?
Он не ответил.
Я прошлась из угла в угол, Костя стоял, прислонившись к стене, и смотрел на меня, но без интереса.
Я немного успокоилась: вроде бы приставать он ко мне не собирается. Просто-напросто очередное нытье. Кажется, Костя был пьян.
– Хочешь вина или коньяка?– спросил он
– Нет, спасибо.
Он сжал губы, долго смотрел на меня, гипнотизируя взглядом, будто хотел заставить выпить силой. Мне стало не по себе, я отвела взгляд, стала рассматривать комнату, вертя головой туда-сюда, – лишь бы не смотреть на него.
– Ладно, как хочешь, – наконец, сказал он и ушел куда-то.
Его не было минут пять, я села на диван и начала заламывать пальцы на руках, – наплевать, что потом будут болеть. Как еще успокоить нервы, я не знала. Наверное, надо было все-таки выпить. Но как только я подумала об этом, поняла, что не смогла бы сделать ни глотка – в горле застрял комок.
Костя вернулся со стаканом виски.
– У отца приличный бар, – хихикнул он, – он запирает его на ключ. Наивный. Нет такой двери, которую я не могу открыть, если мне того надо. Таскаю у него потихонечку его дорогущие виски и французские вина… Кстати, это твое, – он кинул мне упаковку таблеток. Я тут же убрала ее в сумку. Спасибо я ему не говорю.
Костя сел на диван рядом со мной.
– Я никогда не пробовал их, – сказал он мне, – как они тебе?
Я пожала плечами.
– Да ладно тебе. Расскажи мне об этом. Расскажи, что ты видишь. Что там такого интересного?
Я не хочу ему рассказывать, но у меня нет другого выхода. Я не могу не рассказывать ему.
И я говорю Косте, что это то место, где все заканчивается хорошо, как в сказке, как голливудской мелодраме, как в повести с хорошим концом, как в красивой песне.
Но тут он начинает хохотать, так, что мне становится страшно.
– Все закончится хорошо? – переспрашивает он.
Я киваю.
– Но это же ск-у-у-у-у-у-у-чно!!!!! – из глаз его даже начинают течь слезы.
– Перестань, – говорю я.
Но он продолжает смеяться.
Потом вдруг становится серьезным, подходит ко мне близко-близко, хватает за плечи.
– Дура! Не бывает такого! Поняла?
Я смотрю на него, и мне становится страшно, я даже не могу ничего ответить, не могу дать отпор.
А он вдруг успокаивается, снова садится на диван и начинает курить. Он смотрит куда-то перед собой, и тогда я сажусь рядом. Я глажу его по голове, впервые в жизни мне жаль его по-настоящему. Я вынимаю из его рук сигарету, сама затягиваюсь пару раз и оставляю окурок тлеть в пепельнице, я кладу его голову себе на колени, достаю из кармана маленькую таблеточку, ту, которую он только что дал мне. Он берет, проглатывает, и я даже слышу звук, с которым она проходит по его горлу. Я начинаю гладить его по голове и рассказывать.
– Я заберу тебя с собой. И ты сам убедишься…
***
Ночь. Мы вдвоем с Костей едем через мост. Мы катаемся по городу на такси. Город слишком маленький, чтоб в нем было метро, но достаточно большой для того, чтобы такси в разные его концы стоило по-разному. На фоне белого дыма вырисовывается черная церковь. Я не знаю, как она называется, и не знаю, что это за дым, но ничего красивее этого я раньше не видела. Я и не знаю, что этот дым – это от какого-то завода, который стоит рядом.
Машин очень мало, мимо проносится скорая без мигалок. У нас не болеют, поэтому скорые ездят просто так.
Мы сидим вдвоем на заднем сиденье и передаем друг другу бутылку с красным вином, пьем его из горлышка и проливаем на одежду, когда машина подскакивает на плохой дороге. Завтра мы обнаружим красные пятна на наших джинсах и футболках, и пятна эти так и не отстираются, но нам все равно, и я буду иногда надевать эти самые джинсы и эту самую футболку, чтобы вспомнить, как когда-то мне было здорово.
Два часа мы просто катаемся по городу, а потом приезжаем в мою пустую квартиру, которую я так и не обставила, и сидим на голом полу, потому что в квартире нет ковра…
Мы пьем виски и слушаем радио, по которому крутят забытые песни о любви, и рассказываем друг другу истории.
Под окном с шумом проносится поливальная машина…
10.
С пригородного поезда я сошла одна. Алешка встретил меня на вокзале. Хоть мы и не виделись несколько лет, я сразу его узнала. Да и на платформе, кроме него, больше никого не было. Он радостно подлетел ко мне, крепко обнял, как лучшую подругу. Неловкости, которую я ожидала, между нами не возникло.
– Как доехала? Рад, что выбралась.
– Спасибо, что пригласил.
– Не за что. Бог мой, ты теперь… вон какая. Переменилась. В лучшую сторону, конечно.
–Ты тоже. Такой взрослый.
– Ну да, вроде того. Хоть мама и говорила, что я так и остался мальчишкой.
Пока мы шли от станции через лес, к дому, Алешка болтал без умолку, избавив меня от необходимости придумывать тему для разговора. Мне его болтовня нравилась. Я чувствовала себя легко, как раньше, будто мне снова пятнадцать. В лесу вовсю росли ландыши и пахло зеленым. Алешка сорвал с дерева ветку и махал ею из стороны в сторону.
– Последнее время, после смерти мамы, в доме постоянно никто не живет, – говорил он. – Я приезжал, конечно, но ненадолго. Серега был всего пару раз. Он постоянно занят. Я тебе говорил, что он у нас теперь крутой бизнесмен, ворочает большими деньжищами? Мне такие даже и не снились. Ездит по заграницам, то в командировку, то отдыхать. Недавно вернулся из Швейцарии, говорит, там дико красиво. Он женился. На одной такой дамочке. Правда, мне смотреть на нее смешно. Вся в мехах и жеманная такая. Она называет меня, знаешь как? «А-А-Алеша», – он смеется, – но она добрая, хоть и дура. И, кажется, действительно Серегу любит, называет его «Сере-е-еженька». Я, в общем, за него рад. Видимся мы редко, не хочу путаться у него под ногами. Но он молодец, старается обо мне заботиться. Раз в полгода предлагает работу, говорит, будешь нормально зарабатывать, может, хоть приоденешься. Но я не хочу. Не люблю на кого-то работать. Да и весь этот режим, не смогу я ходить на работу к девяти. Мне нравится быть самому по себе, – Алешка смеется. Я краем глаза смотрю на него и узнаю старую деда Сашину рубаху и его шлепки. Только рваные потертые джинсы, видимо, Алешкины, а может, тоже чьи-то. Его и правда совсем не волнуют материальные ценности. Он поэт в душе и по жизни. У него вышло несколько сборников стихов, но он говорит, что этим на жизнь не заработаешь.
– А почему дом решили продать?
После того случая, как Алешка позвонил мне и сообщил о смерти деда Саши, мы с ним иногда созванивались, переписывались по электронной почте. Он присылал мне сборники своих стихотворений с автографами. Когда он позвонил в последний раз, сказал, что продает дом.
– Можно я приеду? – попросила я. Мне почему-то очень хотелось побывать там еще раз. Да и Алешку хотелось увидеть. Алешка с радостью согласился. Он, кажется, был даже польщен моим желанием.
Так мы и оказались на лесной тропинке между станцией и полузаброшенной деревней, двое почти незнакомых людей, между которыми возникла какая-то необъяснимая близость, как между братом и сестрой.
– Не знаю. Я думаю, что еще пожалею об этом. Но после маминой смерти там жутковато. В следующем месяце должен въехать новый хозяин. Странный такой парень, знаешь. Бр-р-р, – ощущение от него не очень приятное, но больше покупателей не нашлось. Деревня-то заброшенная почти, мертвая… Народ либо умер, либо разъехался кто куда. И это за такой короткий срок. А помнишь, как здорово раньше было? Идешь по улице: у бабы Мани молочка попьешь, дядя Виталик ножик подарит… а сейчас… эх…– Алешка махнул рукой.
Веранда была все той же. Да, и что с ней случится? Это мы меняемся, а веранды так и остаются верандами. Сразу вспомнился дед Саша. Странно, что его уже нет. Вещей в доме почти не осталось. Кроме двух кроватей, печки, стола и пары стульев. Солнечный свет пробирался сквозь грязные стекла, в нем плясали кружочки пыли. Только на кухне было заметно, что здесь еще живут. Алешка достал бутылку коньяка, нарезал колбасы и сыру. Мы сели за стол, и между мной и ним все еще плясали кружочки пыли.
– Ну, за встречу, – сказал он.
– За встречу.
Мы говорили до поздней ночи. Я рассказывала Алешке обо всем: о том, какой жизнью жила, что делала, я рассказывала, как работала сиделкой, и как близка была со смертью. Алешка хорошо знал, что это такое. На его руках умерли дед Саша и мама.
– Смерть его не сломила, – сказал он, – ей пока очень далеко до этого.
Алешка рассказывал, что хотел бы прожить долгую насыщенную жизнь, прожить ее не зря, он говорил, что пишет стихи, потому что хочет оставить что-то после себя, но при этом сам не знает, чего хочет, и мечется от одной мысли к другой.
Алешка расстелил мне кровать, ту самую, на которой я спала когда-то в детстве. Запах у нее был все тот же. А может, мне просто показалось. Я легла, но никак не могла заснуть. Я слушала звуки старого дома, и мне становилось не по себе.
Алешка тоже не спал, он сидел на кухне, смотрел в окно и курил.
– Не спится?
Он вздрогнул, оглянулся.
– Ну, напугала… Да я здесь почти не сплю. Не могу заснуть, и все тут. Мысли всякие, воспоминания. Да и одному тут жутко. То половица скрипнет, то дверь хлопнет. Я человек не суеверный, но в этом доме умерли мой дед и мама. А до них, наверное, тоже кто-то умирал. Так что, знаешь, одному… Особенно, как представишь, что в деревне почти никого не осталось. Так и хочется бежать до станции и ждать первого же поезда, который увезет меня отсюда.
***
Мы идем по тропинке между домов, в которых уже не живут люди. Несем с собой покрывало, вино, перелитое в пластмассовую бутылку, немного еды, в кармане у меня маленькие голубые таблеточки. Мы идем на речку, на которую раньше ходили купаться. Конец мая, купаться еще рано, но хочется немного поваляться на большом покрывале, посмотреть в голубое небо и увидеть там облака причудливых форм, из которых можно складывать кого угодно. Даже какого-нибудь своего знакомого.
Дома кончаются, и я уже вижу его и кричу, радостно, дергая Алешку за рукав:
– Это поле? Наше с вами поле? То самое? Я и забыла про него!
– Ага. То самое знаменитое поле, которые мы с тобой чуть не спалили. Оно совсем заросло травой. Теперь ведь там не косят, вообще за ним никак не ухаживают. Правда, летом красиво: вылезают дикие полевые цветы. Красотища… Но все равно не то что, когда мы были маленькие. А мы ведь тогда такие смешные были, глупые. Помнишь, как я стащил у деда Саши сигарету? Фу-у-у. До чего же она была вонючая! И мы курили ее, втроем.
– Помню, конечно. Это ж надо.
– Ой, а ты ведь и не знаешь. Я тебе не рассказывал. После того, как ты уехала, мы с Серегой еще раз попробовали проделать подобное, но мама нас застукала. Не представляешь, какой был скандал! Я думал она нас, сыновей родных, прибьет кухонным полотенцем! А ведь больно было. Она так им хлестала…
– Легко могу себе это представить. Мама у тебя была всегда такая строгая и на язык острая. Я ее немного боялась, думала, сейчас как скажет что-нибудь такое про меня.
Я вдыхаю теплый воздух и вспоминаю то лето, и понимаю вдруг, каким оно было счастливым. Алешка протягивает мне сигареты, и мы оба тихонько хихикаем, вспоминая, конечно, нашу ту, самую первую сигарету, которую мы стащили у деда Саши, и которую курили в том самом шалаше на этом вот поле, которое мы чуть было не спалили. Мы тогда передавали ее друг другу, морщась от горького запаха, кашляя и совсем не понимая, что такого вкусного в этом находят взрослые.
–Ты много времени проводила с дедом Сашей. Как сейчас помню тебя на нашей веранде. У тебя был красивый голубой сарафан в белый цветочек.
– Правда? А я и не помню этого сарафана. А деда Сашу вот хорошо помню, как сейчас.
– Я немного завидовал тебе. Мне казалось, что вы говорите о чем-то таком важном, серьезном, что нам с Серегой знать не полагается. О чем вы говорили? Мне до сих пор это интересно. Мы же с ним никогда особо не были близки. Характерами не сошлись, наверное. Кажется, Серегу он больше любил. А меня за мое раздолбайство ругал все время. Так ты помнишь? Неужели он, в самом деле, рассказывал тебе что-то такое интересное, против чего ты не могла устоять?
Я беру в рот травинку, так же, как тогда, жую ее, чувствую горьковатый привкус во рту, но не выплевываю.
– Он просто рассказывал. Я не помню, что, но что-то такое интересное. Знаю только, что никто из взрослых ни тогда, ни потом, ни даже сейчас так со мной не говорил.
Алешка ничего не отвечает.
Мы лежим с Алешкой на покрывале, расстеленном на траве возле реки. Я рассказываю ему, как попала туда первый раз. И спрашиваю его:
– А что видишь ты?
Алешка долго молчит:
– Я не вижу этого города, – говорит он, – хотел бы, но не вижу. Я вижу другое место.
– Хорошо тебе в этом месте?
– Конечно, хорошо. В этом месте мне лучше всего.
– Оно… как настоящее… ведь, правда?
– Нет. Нет. Оно… настоящее…
Мы молчим. Я понимаю, что он хочет сказать. Понимаю, но не хочу ничего говорить, потому что знаю, что мой город – он тоже настоящий.
– Ты знаешь, – говорю я ему вдруг, – эти таблетки ведь еще даже не изобрели, ты знаешь, что они не наркотик и совсем не вредны для здоровья. Просто они делают людей счастливыми… а где мы счастливы обычно? Там, где нам нет… вот мы и есть там, где нас нет.
Мы жуем маленькие таблеточки. Они безвкусные, маленькие, но жуются хорошо. Мы улыбаемся друг другу.
– Как бы я хотел побывать там, – говорит мне Алешка, – посмотреть, как ты там живешь…
– Так заезжай, – смеюсь я, – сходим погулять…
11.
Тени на стене играют в прятки. Теней несколько, точно не могу сказать сколько – три или четыре. Они смешиваются друг с другом, образуя абсурдные фигуры, значения которых невозможно разобрать даже при желании, да они и не имеют, наверное, никакого значения. Одна тень – это старик (я не различаю этого, я просто знаю), другая – маленькая девочка, еще одна – молодой мужчина, а кто остальные – я не знаю.
Это место, оно должно где-то существовать. Оно не может мне сниться просто так. Оно настоящее.
– А откуда ты знаешь, что там так, как ты думаешь? – спросил меня голос
– Должно быть только так и никак иначе.
– Почему там все закачивается хорошо?
– Может, это рай?
– А если нет? Если оно только кажется раем?
Голос кого-то отчаянно напоминал мне, и я не понимала совсем, как он оказался в моей комнате, почему сидит здесь рядом со мной.
– Как тебя зовут? – спросила я.
– Ты знаешь, – кажется, он улыбнулся.
– Что ты здесь делаешь?
– Сижу с тобой. Ты заболела.
– Но почему ты?
– Кроме меня, этого некому больше сделать.
– Я умираю?
– Нет, что ты, совсем нет. Ты просто немного больна. Это все твоя фантазия. Девочка двух городов. Его не существует, того города, где закат смешивается с рассветом, а облака – розовые… и не было никогда.
– Я, наверное, всегда это знала.
– Возвращайся домой. Тебя тут ждут.
– Ждут? Меня никто не ждет.
– Тебя ждут многие. Так что уезжай оттуда пока не поздно.
– Я так не хочу умирать…
– Так не делай этого! Возвращайся…
– А если я вдруг…
– Нет… Тшшш!!!
***
«Привет, золотая рыбка! Ты сейчас удивляешься, почему я так тебя называю? Не знаю, почему-то захотелось. Даже если тебе это не нравится, вряд ли я об этом когда-нибудь узнаю, поэтому будешь ты у меня золотой рыбкой, и все тут.
Возможно, тебе будет неприятно читать это письмо, потому что оно от меня, но я прошу дочитать его, а потом уже смять и выкинуть. Я знаю, что ты меня ненавидишь. Все меня ненавидят. И, наверное, даже знаю, за что. Ты ведь догадываешься о моем недостатке, об этом моем уродстве. Я родился на свет инвалидом, человеком, который не может жить нормальной жизнью. Все потому, что во мне нет жалости. Я даже не могу понять, что это такое. В теории я, конечно, знаю, но на практике это чувство мне не знакомо. Я не испытываю ее ни к кому: ни к себе, ни к другим людям. Мне этого просто не дано НИ-КОГ-ДА. Знаешь, что это такое – не иметь жалости? Я расскажу тебе. В детстве я ловил бродячих собак и поджигал их, потому что мне нравилось смотреть, как они горят, нравилось смотреть, как они мучаются, и я все ждал, что во мне проснется какое-то чувство, о котором я знал из книг, но его, этого чувства, все не было. Я бы запросто мог бы убить человека, просто так, ради интереса, но не делаю этого только потому, что не хочу сидеть в тюрьме.
Тебе не понять, что это значит, не иметь жалости, тебе не понять, как без нее сложно. Уж ты-то прекрасно знаешь, что это такое. Она в тебе есть, я почувствовал это сразу. Я питался ей, пытаясь постичь. И постигал, умом, но не сердцем. Ты помнишь, наверное, сколько ее ты отдала мне в последний день. И я, правда, тебе за это очень благодарен, золотая рыбка.
Даже мои родители… они никогда не понимали. Я, впрочем, за это на них не в обиде. Я думаю, они просто такие же больные, как и я. Я не рассказывал тебе, но они никогда обо мне не заботились. Они дают мне средства и возможность позаботиться о себе самому. Но от этого так устаешь…
Ты, наверное, уже догадалась, что все, что я тебе говорил, было враньем. Я рассказывал тебе небылицы, только бы чуть-чуть посмотреть на нее, на твою жалость.
Ну, нет ее во мне! Нет, и не будет! И поэтому мне так нужна была хоть чья-то.
Но теперь, я хочу отпустить тебя. Я хочу, чтобы стала жить нормальный жизнью и перестала принимать эти чертовы таблетки, которые еще даже и не изобрели. Оставь свой выдуманный город и возвращайся в реальную жизнь. Ты, наверное, даже и не заметила, как изменилась в последнее время. Давно ты смотрела на себя в зеркало так, чтобы увидеть там себя, если нет, то встань и внимательно посмотри. Ты похудела, стала страшно бледная, как будто вообще не бываешь на улице (выгляни в окно – ведь сейчас лето!), у тебя все время красные глаза, как будто ты не спишь. Посмотри повнимательнее, и ты увидишь все это. Бегство в чужую реальность – это не способ уйти из этого долбаного мира. Боюсь только, когда ты это поймешь, станет уже поздно.
А я не хочу, чтобы ты умирала, поэтому вали-ка ты оттуда, да как можно скорей. Нечего там делать. Я не верю, что тебе некуда вернуться. Не умирай раньше времени. Может быть, в реальности тоже когда-нибудь все закончится хорошо. Я не верю в это, конечно. Но – ты ведь исключение. Ты – золотая рыбка, просто пока еще не знаешь об этом.
Наверное, мы с тобой больше не увидимся. Оно и к лучшему. Я уезжаю из города надолго. Надеюсь, что насовсем. Буду жить в деревне. В одной полузаброшенной деревеньке я купил себе дом. Такому, как я, надо жить отдельно от общества. У меня не будет ни телевизора, ни радио, ни газет. Весь день я буду только и делать, что читать хорошие книги. Какого-нибудь Жюль Верна и Мопассана. Я понял недавно, что за свою жизнь я прочитал так мало книг – вот и буду наверстывать упущенное. У меня будет много времени. Может быть, заведу себе собаку. Не переживай, жечь я ее не собираюсь. Может быть, когда-нибудь я позову тебя в гости. Мы будем пить чай на крыльце и разговаривать как нормальные люди. Я не буду больше жаловаться, а ты не будешь меня жалеть. И все будет по-другому.
Это все, что я хотел тебе сказать. Живи настоящим, даже если оно тебе не очень-то нравится. Когда-нибудь все изменится. Это я тебя обещаю. А я никогда не даю обещаний, если не знаю точно, что они исполнятся.
Прощай, золотая рыбка!
Константин».
12.
…Дом находился во дворах, но я легко нашла его. Тихий спокойный дворик: играют дети, светит солнце. Почему-то мне кажется, что в таких дворах солнце всегда светит ярче. Пятиэтажный дом, который я искала – вот он, и квартира, которая мне нужна, – где-то наверху, на самом, пятом этаже. Обшарпанная дверь, рядом – почему-то коробка с настеленными в ней тряпками, внутри: кошка с маленьким черными комочками – котятами, прекрасными созданиями, с рождения обреченными жить в этом подъезде: то в такой вот коробке, то в подвале, и побираться остатками еды. Если в доме найдется еще хоть кто-нибудь, кроме того человека, который вынес им коробку.
Дверь мне открыла женщина. Лет тридцати, приятная внешне, с крашеными светлыми волосами.
– Николай *** здесь живет? – больше всего я боялась, что услышу слово «нет», тогда письмо так и останется не доставленным.
– Да. Он вам нужен? Что-то случилось?
– Нет-нет. У меня для него письмо.
– Письмо? Папе?
– Да. Так он дома?
– Секунду.
Действительно, через секунду она вернулась обратно.
– Он там, внизу. Сидит на лавочке. Вы не пройдете мимо… Он похож на… он выглядит… в общем, он там сидит, один. Вы не спутаете.
Я вышла на улицу. Опять это солнце, которое почему-то светит в таких двориках очень ярко, ударило светом мне в лицо.
Николай сидел на лавочке. Он сидел, сгорбившись, и внимательно смотрел на детскую площадку: дети с криками носились по ней, кажется, во что-то играли, из кармана его потрепанной куртки торчало горлышко какой-то бутылки.
«Неужели это тот самый человек, о котором говорится в письме? Как такое может быть? Ну да, прошло много лет, но все равно, кажется, что все не должно быть так, как есть. Зачем эти разбитые жизни? А может, так и лучше, – подумала я, решив, что совсем не мне решать что-то там про чужие жизни, когда и со своей-то справиться не в состоянии.
– Николай? – спросила я.
Он нехотя оторвал взгляд от детской площадки, посмотрел на меня, кивнул.
– У меня для вас письмо.
– Письмо? Для меня? Это точно? Мне никто не пишет писем…
– Думаю, что точно, – я протянула ему конверт. Он прочитал первую строчку, – мне показалось, да, скорее всего мне просто показалось, что в его глазах появились слезы.
– А вы кто? – спросил он меня, оторвавшись от письма.
– Я? Я… просто почтальон…
Он смотрел на меня какое-то время… повторил один раз «просто почтальон», снова посмотрел на детскую площадку и уткнулся взглядом в письмо. Но теперь я точно видела слезы. Я не стала ему мешать…
***
Мужчина тридцати двух лет – на самом деле он выглядел куда моложе, поэтому можно было бы даже назвать его молодым человеком, – в черных широких брюках-шароварах и черном мешковатом свитере гулял по центру города. Он любил иногда просто так прогуляться. Любил центр и вывески магазинов, пусть на его родине они и выглядели не так завораживающе и интригующе, как в Париже, но он все равно любил их
Он непрестанно вертел головой по сторонам. Странно было, что человеку, прожившему в этом городе – да что в городе! на свете! – столько лет, по-прежнему все интересно. Он засмотрелся, и уйти от столкновения не удалось. Из чьего-то пакета вывалились какие-то тетради и книги, по-моему, он успел рассмотреть учебник по географии. Женщина, лет тридцати, одетая не то чтобы нарядно и красиво, но опрятно, смотрела на него укоризненно.
– Что ж вы не смотрите, куда идете, молодой человек?
Ульян смутился. Он хотел было что-то сказать, но не знал, что. Глаза женщины вдруг что-то ему напомнили. Он где-то уже видел такие. Без слов он помог поднять ей книги и пошел прочь, все думаю об этих глазах. Женщина еще долго смотрела ему вслед: нет, не потому, что он был одет во все черное и выделялся из толпы, и не потому, что он был похож на иностранца, просто ей показалось, что она увидела, только что увидела собственное отражение, но не то, которое она видела в зеркале этим утром, когда причесывалась, а то, которое видела несколько лет назад, – молодая, красивая, смеющаяся…
Они оба были очень похожи на своего отца.