Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2010
Родился в 1966 году в Москве. Окончил географический факультет МГУ. Работает переводчиком. Публиковался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Арион”, “Новый берег” и др. Автор поэтических сборников “Перепад напряжения” (2003), “Продавцы пряностей” (2006), “Упорство маньяка” (2010).
оттепель
И черна же эта яма,
рваные края.
Это родина моямо
ямоямоя.
Что за оттепель и слякоть,
будто на века.
Ни снежка тебе не сляпать,
ни снеговика.
Так живётся в междутучье
птицам всех господ.
Их потом стальные крючья
тащат в ямный рот.
***
Тореадор, смелее в зиму,
хрустит зима в твоей крови.
Тебе в ней быть непобедиму –
быка из облака лови.
Вот пар беснуется из люка,
не помнит века пешеход.
Цветочница такая злюка,
на сдачу мелочь не дает.
Быки летают мошкарою,
не видно света тормозам.
Довольно места для героя,
не мне учить тебя азам.
Я поселю тебя в Москове,
на метростроевской лыжне,
где ветка цвета бычьей крови
зарыта гномами на дне.
сватовство майора
Майор не помнит ничего,
он сделался дурак.
Майору светит сватовство,
грозит неравный брак.
Рисует Пукирев ему
гвоздику на челе.
Его в больничную тюрьму
свезли на “шевроле”.
Четыре женщины его
отмыли от крови
.
Грозит майору сватовство
и свадьба без любви.
Ему больничный капеллан
под лампой в тыщу ватт
две пули вытащил из ран
и улыбался, рад.
Спеленут, словно фараон,
майор ни бе, ни ме.
Но полночь близится, и он
встает в своей тюрьме.
Майор откатывает дверь,
тугую, как валун.
В руке он чует револьвер,
тяжелый, как колун.
Майор шагает тяжело,
стреляет на ходу.
Тела, упавшие в стекло —
как устрицы во льду.
Майор кричит “Аллах акбар”,
проходит коридор.
За коридором – Кандагар,
ты знаешь ли, майор?
Там солнце светит прямо в глаз,
как лазерный прицел.
Там пять раз в день творят намаз
кто умер и кто цел.
Там пять раз в день приносят морс,
ядреный, как бульон.
Там возлегают рядом Щорс,
Колчак, Наполеон.
Грозит майору сватовство,
и девственницы в ряд
стоят и думают – кого
возьмет он в свой обряд?
Как выбирать такой товар,
майор не знает сам.
Он верил – это Кандагар,
а здесь – универсам.
Майор хватает пистолет
и пробует стрелять
за завтрак, ужин и обед
и за старушку-мать.
И люди падают у касс
и падают промеж
рядов, где студень многомяс
и творог уж несвеж.
Он вспоминает про жену.
Вот карточка жены.
Жена размером со страну,
и карта всей страны.
Он погружается во мрак,
завернутый до пят
в своей державы гордый флаг –
огромный белый плат.
В своей державы душный снег,
похожий на стекло,
и доктор, тоже человек,
вздыхает тяжело.
***
Я имею право
говорить себе.
Я не умираю
в классовой борьбе.
Ни в литературной (мутной и блатной),
ни в контрокультурной,
ни в какой иной.
Не забили рот мне
всяким барахлом:
патокою рвотной,
мерой и числом.
Я не актуальный,
не передовой.
Я полтораспальный,
тёплый и живой.
Я таскаю тело,
как отшельник-рак.
И чихать хотел я
на грядущий мрак.
вполголоса
где пиво пенится
течет вода
где люди женятся
как города
где солнце брезжится
идя на дно
где в сику режутся
в двадцать одно
где вены рубятся
как снасти в шторм
где души губятся
чертям на корм
где слив побоище
где флот речной
и я с тобой еще
и ты со мной
вешенка
Человеки едят человечинку,
точно гриб, развесёлую вешенку.
Уплетают упругие жилы –
ни куска не дойдёт до могилы.
Человечество, гордое ячество,
переход из количества в качество,
где нет места ни мне, ни тебе,
как червям в магазинном грибе.
***
При взрыве в Кашмире погибло четверо.
При взрыве в Кашире погибло двое.
Не ходи на улицу – нынче ветрено.
А пойдёшь на улицу – Бог с тобою.
Держи нос в тепле, а карманы шире.
Прошлогодние сопли вытри.
Обживайся в огненном кашемире.
Прыгай сквозь кольцо в полосатом свитере.
пруды
Я нашарил оранжевый шарик зимы,
он не жжётся, но светит тепло.
Он упруго отскакивает от земли,
на лету выпуская крыло.
Вот он рыжей лисой развернулся в дугу
и с собакой мотает круги.
Вот он медной монетой блестит на снегу,
подбери его и сбереги.
Где студентов и пьяниц гудит мошкара
и пожатьем грозит Грибоед,
одинокий повстанец, не евший с утра,
в пожилую шинельку одет.
Пуховая Лолита пятнадцати лет
к нему тянет язык-леденец,
и запястье ему замыкает в браслет,
и вдоль пруда ведет под венец.
А на Чистом пруду, на вечернем пруду
лёд лимонный звенит тетивой,
и, как детские губы, измазан в меду,
и расчерчен тюрьмой теневой.
А седой Грибоед, деревянных теней
неуклюже ломая узор,
то крадётся за ним, то крадётся за ней,
не решаясь начать разговор.
застольное
Былые друзья не проходят,
а где-то сидят за столом
и пьют бесконечную водку,
всё ту же, что с новыми пьем.
И даже когда уже мёртвый,
застолию с ним не конец
(наверное, каждый четвёртый
у нас скоро будет мертвец).
Ты чокнешься, вроде невольно,
с морозным, как стопка, стеклом,
и отзвуки песни застольной
навеет ночным помелом.
вокзал – чтение
Я читаю записки сволочного человека.
Он думал, что родился и живёт не ко времени,
и что он бесполезен для города и века
и ничего не вырастет из его семени.
Кислый сквознячок щекочет занавесь буфета,
буквы на табло переминаются в танце.
Шепчутся молитвы из Тютчева и Фета,
только не доходят до начальника станции.
Кафель мой, натёртый давлеными вшами.
Холод сквозь фрамугу вплёскивают шайками.
Ломаные лица такими же грошами
рассчитываются с таксофонами и попрошайками.
Человечки собраны из набора лего,
члены их не гнутся, позы их топорны.
Я с вокзальной люстрой искал человека:
выдрал ее и тащил до конца платформы.
Где-то в кабинете чин не из последних
ловкую шифровку передаст по рации,
и нас с тобой задержат за растление малолетних,
и нас с тобой посадят за валютные операции.
грушницкий
Один какой-то сплошной Грушницкий
в серой шинели своей солдатской.
Нет чтобы коротко извиниться –
хочет навязчиво оправдаться.
В нем насекомые бродят пули,
он сам имеет вид автомата:
ноги шатаются, как ходули,
а руки ходят вкруг циферблата.
Мы скажем бодро: о Бэла, чао.
Назавтра утром уходим в горы,
легкомоторные за плечами
неся причастия и глаголы.
А он картонный, почти чугунный,
стоит практически безголовый,
а голова его плошкой лунной
над офицерской плывёт столовой.
псалом
В корчме на литовской границе,
временно превращённой в штаб Духонина,
согнулись мы над картами,
вспоминая ушедшее лето.
Вспоминая дачные посиделки,
как гоняли чаи с первобытной чудовищной мятой.
Бадминтонные перепалки,
травой перепачканные футболки.
Вспоминая ажурные сыроежки!
говорящие чугунные сковородки.
Сильные, могучие дни,
тарахтевшие, как мотоциклы с коляской.
Воспалённое небо, хлопающее ресницами.
Слёзы, растворяемые слезами.
Мы бежали спасаться в кусты бузины,
вдруг возникшие на открытой местности.
Драгоценная валюта случайных объятий,
не имеющая хождения на чужбине.
Кровью изменника-чистотела
мы рисовали на крыльях бабочек.
Сидим теперь, седые преферансисты,
бессонные мерцающие гнилушки,
и на карте “Повешенный” кривыми стрелками
намечаем свой путь на Москву.
фуга
Стоит отлучиться на секунду –
в магазин, скажем, оплатить мобильный –
и уже считают, что ты умер,
а то и чего похуже.
Прямо на секундочку отлучиться,
за цветами вот, за сигаретами для дамы,
за ингредиентами, нужными в хозяйстве.
Зато какие там цены!
Копейки медные, стотинки, оболы,
детские смешные деньги.
На секунду, мухой,
бронзовой брошечной мухой,
вслед за дирижаблями из радужной плёнки,
между слоновьих корней секвойи,
вдоль огорода, где растят мороженое,
чтобы в лиловой автолавке
купить сахар, крахмал и дрожжи –
недостающие ингредиенты.
На секунду, буквально туда и обратно –
а тебя уже не замечают,
и чужие люди на твоей кухне
ворочают сковородками
и с железной улиткой
сквозь тебя проходят по коридору.
Вот я, в трениках,
в тапках на босу ногу,
отлучусь на секундочку: сахар, дрожжи.
Даже дверь на ключ не закрываю.
Просто прикрываю.
рань
Как много трав и разного говна!
Над пустырём полощется страна –
пиратская нестиранная ткань.
Гип-гип – и тарарахнет зинзивер,
как на рассвете юный пионер.
Ты только по глазам не барабань.
О, запах горна, звук нашатыря,
зачем вы снитесь мне в такую рань,
фасеточную правду говоря?