Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2010
Вадим ЯРМОЛИНЕЦ
Родился в 1958 году в Одессе. Работал в одесских газетах «Моряк» и «Комсомольская искра». В 1989 году эмигрировал в США, работал в газете «Новое русское слово». Публикации в журналах «Волга», «Октябрь», «Парус», «Новая юность», «Время и мы», «22», «Слово/Word», «Крещатик» и др. Роман «Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89» («Волга». 2008. №4) вошел в 2009 году в шорт-лист литературной премии «Большая книга».
Чемоданы – за борт!
Рассказ
Близнецы Митя и Паша появились на свет с двенадцатичасовым промежутком – один утром, второй – вечером. Случай был бы достоин описания в медицинской литературе, если бы только мамаша у них была одна на двоих. Но у них на двоих были только общий знак Зодиака, да еще давняя дружба, основанная на таком сходстве характеров, что порой один заглядывал на жизнь другого, как в зеркало. Оба были холосты, но время от времени у них появлялись сожительницы. С большим или меньшим успехом они помогали гасить позывы плоти, но не удовлетворяли все более, с годами, неосуществимую мечту о собственном ребенке. Оба, подчиняясь праисторическому инстинкту то ли воинов, то ли землепашцев, в их случае установить это было сложно, хотели наследника. Зачем – непонятно. Кроме фамилий и бродивших по книжным полкам тараканов наследовать у них было нечего. Сами книги после их переселения этажом выше, если вы понимаете, о чем я говорю, должны были быть увязаны в аккуратные пачки и сложены в подвале под красно-белым плакатиком «Перерабатывай!». А что еще с ними делать? Со дня на день вся эта макулатура отправится следом за фотопленкой и виниловыми пластинками.
Первую в своей жизни большую дату – столетие – друзья решили отметить в «Бальтазаре». В качестве подарка Паша приобрел другу бутылку 10-летнего «Лафройга» и двойной виниловый альбом Элтона Джона «Прощай, дорога из желтого кирпича». Он купил его за 10 баксов в «Академии» на Ист 12-й, но тут была важна не цена, а ценность в контексте личного опыта – юношеских забегов с препятствиями от милиции и дружинников, охранявших чистоту советской культуры. Сколько стоил тогда такой двойник на тенистой аллейке приморского парка им. Т. Г. Шевченко, где собирались местные дискоболы? Рублей 80 или что-то в этом роде. Что равнялось месячной, или без малого месячной, зарплате многих. Обложка у найденного в «Академии» альбома была как новая, хотя винил в тихих местах уже потрескивал. А что вы хотите от альбома, выпущенного хороших 35 лет назад! Третьим подарком был сюжет, родившийся совершенно неожиданно и обещавший хорошо прозвучать за праздничным ужином. Хорошая история такое же украшение стола, как и хорошая еда. Рассказ должен был не только повеселить слушателей, но и ответить на вопрос, почему Паша пришел один. Что до Мити, то он пригласил молодую редакторшу, работавшую с переводом его статьи для московского журнала по структурной лингвистике («Сравнительный анализ колоквиализмов в творчестве Ги де Мопассана и Семена Юшкевича на примерах романов «Милый друг» и «Леон Дрей») – 23-летнюю Вику Светлову. Викулю. Фамилия необыкновенно шла ей. Светловолосая, с лучистыми глазами девочка из Барнаула окончила на родине филологическое отделение местного университета, приехала в Нью-Йорк по студенческой визе и хотела здесь остаться. Остаться она могла единственным способом.
– А-а-ч-чем ты говоришь! – отмахивался Митя от Паши. – Что я буду с ней делать – я понимаю, но что она будет делать со мной? Скажем, еще через пять лет? А через десять?
– Пока она не получит гражданство, а на это уйдет как раз лет десять, решение этого вопроса будет ее заботой, – отвечал Паша. – А когда она его получит, этот вопрос тебя уже волновать не будет. Я не прав?
– Конечно! – соглашался Митя. – Тогда меня уже будет волновать вопрос, как отбиться от ее претензий на квартиру.
У Мити была кооперативная квартира с одной спальней в роскошном доме довоенной постройки, с высокими потолками и окнами, выходящими на Проспект-парк – самый большой в Бруклине – с озерами, ажурными беседками, мостами над подземными переходами и поэтическими аллеями. Он был спланирован тем же Калвером Во, что и Центральный парк в Манхэттене.
– Слушай, – многозначительно поднимал брови Паша, – телятина – дороже говядины!
– Кто спорит? – соглашался Митя, который во время работы с Викулей не раз ловил себя на том, что не без волнения рассматривает силуэт груди под легкой блузкой с цветочным узором или нежный глянец розовых губ. После работы он приглашал ее в кафе, где брал себе бокал белого бордо, а ей – чашку травяного чая с крем-брюле. Она ела с нескрываемым удовольствием, очень по-детски, а он потом долго ворочался в прохладных простынях, пытаясь использовать воспоминание о ее внешности или голосе с еще неизжитой русской интонацией в качестве сладкой снотворной микстуры. Но как во всякой микстуре, за сладостью скрывалась горечь, а именно мысль о том, что его 23-летняя помощница совсем не должна ночи напролет править чужие рукописи, особенно в Нью-Йорке, который, как известно, никогда не спит.
В то время, когда Митя занимался неторопливым переводом времени в обществе юной редакторши, в поле зрения его друга Паши возникла 25-летняя нимфа Рокси. За именем, которое могло хорошо прозвучать в фильме о дыбоволосых подростках 80-х, неожиданно открывалось поэтичное, как украинская мова, имя – Роксолана. Рокси была из Ужгорода. Она тоже окончила университет, выиграла в лотерею гринкарту и прилетела в Америку в поисках той жизни, которую видела в кино – с лазурным океаном, ослепительно белыми яхтами, сияющими на солнце стеклянными башнями, автомашинами, дискотеками, огнями и страстями, которые для ее тихого Ужгорода были так же нетипичны, как жизнь для Марса. В Нью-Йорке она нашла место диспечтера в компании по установке и эксплуатации систем электронной защиты. Компания, квартировавшая в промышленном квартале Флашинга, рекламировала свои услуги через бюро, где служил Паша. Он выделил Рокси из мутной офисной популяции, только переступив порог заказчиков. У нее были чудесные карие глаза, распущенные по плечам черные волосы и готовность улыбаться широко, не скрывая радости, а радость загоралась в ней поминутно, как электрическая гирлянда на Рождественской елке. Он ждал возможности пригласить ее куда-то, а она эту возможность предоставила ему сама, спросив:
– Паша, вы же здесь так давно живете, у вас нет знакомого художника?
– Ты хочешь научиться рисовать?
– Да-а! Так у вас есть? Познако-омьте! Я хочу учиться!
У него были знакомые художники.
– Слушай, художники – опасные люди, – сказал он. – С девушек они берут только один вид платы.
– Ну и что?! – воскликнула она. – Если он отдает тебе самое ценное – свое знание, свое умение, то ты тоже должна отдать ему что-то значительное, правильно я говорю?
– Может быть, – уклончиво ответил Паша, чувствуя оживление в брюках.
– Так познакомите?
– Что ты делаешь сегодня вечером?
– А мы идем прямо сегодня?! – просияла она.
По дороге в мастерскую Сени Черновицкого, жившего в артистическом Вильямсбурге, она не переставая рассказывала, что хочет учиться рисовать, играть на гитаре, она уже записалась на уроки, но больше всего, больше-пребольше всего на свете, она хочет велосипед с ножным тормозом.
– Вы понимаете, как это? – спрашивала она. – Это как в старину! Ты поворачиваешь педали назад, и он тормозит. Это такой класс, вы себе не представляете!
В тот вечер он узнал, как по-английски называется ножной тормоз – fixed gear. Они шли от остановки сабвея к мастерской Черновицкого по многолюдной Бедфорд-авеню, и она не пропустила ни одного из стоявших у пиццерий велосипедов рассыльных, чтобы не покрутить педали. Отходя от них, она говорила с гримаской:
– Нет, это все не то!
А он наслаждался теплым весенним вечером, толчеей на тротуарах, публикой в открытых ресторанах, даже едой на столах. Двигаясь мимо них, он отмечал опытным взглядом: мидии в зеленом соусе, бургер с горгонзолой, греческий салат. Трудно сказать, что присутствие Рокси что-либо добавляло к его состоянию. Его переполняло ощущение причастности к месту, где каждый поворачивался к нему с дружелюбным интересом и готовностью вступить в разговор или отношения, пусть хоть на вечер. Таким было свойство города, в котором он растворял себя четверть века.
В мастерской Черновицкого уже были гости – брюнетка с короткой стрижкой и пикантно вздернутым кончиком носа и ее спутник – бритоголовый плечистый парень. Как показалось Паше, он был немного младше своей подруги. Той было около сорока. Перед ними стояла опустошенная наполовину бутылка «Столичной» и банка с желтыми и оранжевыми в черную крапинку жареными перцами.
– О, а это еще кто?! – спросил Семен, поднимаясь из-за стола. На нем были красные плавки до колена и зеленая майка с надписью «Я люблю ФКАК».
– Это моя внучка – Рокси, пожалуйста, при ней не выражайтесь, – сказал Паша.
Пара за столом захохотала:
– Да брось, внучка! Мы же видим, что дочка!
Они захохотали еще громче. Паша бросил взгляд на спутницу – та смотрела на подвыпившую компанию без толики смущения. Они сели к столу, хозяин подал им чистые стаканы, разлил водку. Поставив бутылку, он, не переставая, посматривал на Рокси и, наконец, попросил ее попозировать. Она тут же подскочила с диванчика, вылетела на худых и стройных ногах на середину мастерской, взявшись за края юбки, прокрутилась на месте.
– Вот это класс! – сказал Черновицкий, доставая из стола, за которым они сидели, фотоаппарат. Потом обратился к брюнетке:
– А вот ты так можешь, а?
Ответом ему был смех.
– Тебя на нее хватает? – доверительно поинтересовалась брюнетка у Паши.
Вопрос о его мнимых отношениях с Роксоланой был так неожиданен, что Паша невольно усмехнулся. Брюнетка, кажется, истолковала его реакцию как признание в том, что вопрос не беспочвенен. Теперь они со взаимным интересом смотрели друг на друга, явно думая об одном и том же: им вдвоем было бы куда лучше, чем ему с его девочкой, а ей – с ее явно не блещущим интеллектом качком. Этот мысленный диалог, не лишенный толики волнения, прервал качок, в подтверждение неозвученной мысли старших товарищей, заметивший:
– Че там хватать? Принял таблеточку и гуляй Вася, верно я говорю?
Черновицкий, между тем, кружил вокруг Рокси, щелкая затвором, командуя: откинь голову, прогнись, наклонись вправо, еще, еще…
– Так вы только фотографи-ируете, – в ее голосе Паша слышал разочарование. – А я-то думала, вы худо-ожник!
В ее представлении мастерская должна была быть местом с мольбертами, пейзажами, натюрмортами, портретами, запахом красок и растворителя. У Черновицкого была своя уникальная техника. Он укрывал холст cначала белой краской, потом черной и «рисовал» по ней шилом, создавая черно-белую графику наоборот. Со стороны его работы были похожи на гигантские рисунки карандашом – проволочные корсеты, пишмашинки со сбитой эмалью, сношенные, с потрескавшейся кожей, туфли. Рокси не была к этому готова.
Когда веселая пара ушла, Черновицкий пригласил их на крышу покурить. За рекой, в подкрашенном розоватым сиянием городской иллюминации тумане, светилась громада Импайр-стейт билдинга. Чуть поодаль от нее горела белая елочка Крайслера. Черновицкий сел на шершавый рубероид, пригласив их устраиваться рядом, достал из кармана майки пачку сигарет, вытряхнул на ладонь туго скрученный джойнт. Зажег его, шумно потянул дым, задержал дыхание, передал джойнт Рокси. Та, умело сжав его губами, втянула дым, передала Паше.
– Ты только посмотри на нее, она еще и курит! – сказал Черновицкий, складывая руки на груди и добродушно посмеиваясь. – Куда твой папа смотрит, я не понимаю. Тот еще разгильдяй. Я чувствую, что должен взять это дело под свой контроль.
– Зачем?!
– Что значит зачем? Буду с ним вместе заботиться о тебе, давать советы, помогать принимать правильные решения. Вот, скажи мне, к чему ты стремишься в жизни?
– Она хочет научиться рисовать, – вспомнил Паша.
– Рисовать?! Так кто тебя научит рисовать лучше меня? Ты вообще можешь себе представить, с каким педагогом тебя свела судьба? Ты даже не знаешь, сколько вот таких вот девушек ко мне потом приходят и говорят: Семен Евгеньевич, если бы не вы, так даже не знаю, что бы я теперь делала.
Засмеявшись, Черновицкий устроился на боку, подпер голову одной рукой, вторую устроил на бедре.
– Ты вот видела сегодня у нас девушку? Тоже моя ученица была.
– Она – художница?
– В своем роде. Некоторые вещи выполняет с настоящим артистизмом.
На лице Рокси недоумение мешалось с разочарованием. Невзирая на объявленную несколько часов назад готовность расплатиться с художником по самой высокой ставке, она явно оставляла за собой право выбора. Черновицкий, в покрытых пятнами краски шлепанцах, с выкатившимся на крышу животом, темными мешками под глазами и неопрятной щетиной, явно не соответствовал ее представлению об учителе.
– Я подумаю над вашим предложением, – наконец сказала она.
Около десяти Черновицкий закрыл мастерскую, и они пошли на сабвей. На углу Метрополитэн и Бедфорд Рокси увидела очередной велосипед. Серый толстошинный горняк стоял, прислоненный к скамейке у входа в китайскую закусочную. Рядом сидел хозяин – смуглокожий парень в густой шапке вьющихся темнорыжих волос – производное еще одного нью-йоркского романса, с пуэрториканкой и ирландцем, допустим, в главных ролях. У него были большие мускулистые руки с вытатурованным на правой краснокрылым драконом, мощная, из двух увесистых блинов, грудь и узкие, обтянутые черными короткими джинсами бедра.
– У него ножной тормоз? – спросила Рокси парня, приближаясь к велосипеду, как сомнамбула.
– Йепс! – ответил тот.
Она присела перед велосипедом с захватывающей дух легкостью, с благоговением коснулась педали тонкими пальцами. Мир исчез для нее. Они звали ее – напрасно.
– Да брось ее, зачем она тебе нужна? – злился Черновицкий и тянул Пашу за руку.
– Я хоть должен объяснить ей, как дойти до сабвея, – отвечал Паша.
Когда у Паши задребезжал в кармане пиджака телефон, и он достал его, Черновицкий, махнув рукой, пошел к остановке. Паша присел на другой край скамьи, где сидел счастливый обладатель горняка с ножным тормозом. Звонил Митя.
– Ну, так ты приведешь завтра свою нимфу? – поинтересовался он.
– Я надеюсь, – ответил Паша.
– А что тебе может помешать?
– Допустим преждевременная кончина.
– You mean, prematureejaculation? – поинтересовался на том конце линии структурный лингвист.
Оба хохотнули.
– Как-то нас интересно занесло на малолеток в этот раз, ты не заметил?
– Синдром Дракулы, старина. По мере приближения к кладбищу жажда молодой крови возрастает. Это надо контролировать. Найти кого-то из своей возрастной группы.
Он бросил взгляд на Рокси – та говорила о чем-то с кудрявым парнем.
– Да-а, тут не поспоришь. Новая команда того и гляди выбросит нас с корабля современности. Как старый багаж.
– Хоть бы знать, когда, чтобы приготовиться.
– Не волнуйся, тебе скажут. Короче, Склифасовский, завтра в семь. See ya.
Прощание растворилось в душераздирающем вздохе остановившегося на светофоре грузовика. Бородатый водитель в бейсбольной кепке с конфедератским флагом смотрел на него с высоты положения. В глазах его была ирония. Паша спрятал телефон в карман. Грузовик, страшно вздрогнув и выпустив клуб гари, угромыхал вдаль, и он снова услышал нежный, подрагивающий от волнения, голос Рокси:
– А можно я на нем прокачусь?
Глядя на Рокси и ее собеседника, Паша с тоской понял, что он – лишний на их празднике жизни, но намерение пригласить ее назавтра еще не оставило его, и тогда он поднялся и позвал ее.
Она повернулась к нему.
– Ну, пойдем?
Лицо у нее было такое, как если бы она вспоминала, кто он. Потом сказала:
– Папа, идите домой сами. Я приду позже.
И это была та самая история с анекдотической концовкой, которой он хотел украсить праздничный ужин в «Бальтазаре» с его отменнной кухней и винным погребом, мозаичным полом и стенами цвета охры, огромными, покрытыми патиной, зеркалами, дубовыми панелями и бронзовыми поручнями, белоснежными скатертями, серебром, букетами цветов.
Появление Паши одного, кажется, не расстроило Митю. Все его мысли крутились возле сюрприза, который приготовил другу он. Он достал из стоявшей на полу сумки завернутую в папиросную бумагу бутылку и протянул Паше. Развернув ее, тот вполне искренне сказал: «Уау!» Это было Амароне Бертани урожая 1986 года.
– Открываем немедленно! – сказал Паша, ставя бутылку на стол.
Сообщение официанта, что за коркидж у них берут 35 баксов, напрягло Митю. В местах попроще за откупорку принесенной с собой бутылки брали 15, от силы 20. Игра, тем не менее, стоила свеч, поскольку Бертани 86 года в бальтазаровской винной карте могло стоить и 300 баксов, и выше. Напряжение возросло, когда Паша, опустив нос в широкий бокал, ощутил запах испорченной пробки. Митя отказался верить в сообщение – он был любителем крепких напитков, запаха убитой грибком пробки не слышал, на вкус вино ему казалось нормальным. Но его остановил Пашин ответ на вопрос: «А что будет, если я его все-таки выпью?» – «Пронесет, а так больше ничего не будет». Митя вызвал сомелье. Румянощекий толстяк с бабочкой и массивной цепью, на которой висело серебрянное блюдце – тэставен, умело прокрутил рубиновую жидкость по внутренности бокала, провел затем бокалом у носа и подтвердил диагноз: «Плохая пробка».
– Хотите посмотреть нашу винную карту? – поинтересовался сомелье.
– Что будем делать? – спросил Митя.
– Несите винную карту, – сказал Паша, раздосадованный не столько потерей возможности отведать отличного вина, сколько тем, что только что начатый им рассказ был прерван. Хуже того – отодвинут на второй план начавшимся выяснением вопроса, нужно ли платить за коркидж, если вино оказалось испорченным. Паша уже сожалел, что обнародовал свое открытие. Викуля явно испытывала неловкость перед сомелье и сидящими за соседними столами нарядными людьми, привлеченными их разговором. Митя, понесший цепь потерь – вино, подарок и реноме, – так нервничал, что голова у него немного тряслась. Совсем чуть-чуть, но все же заметно. Оставив выяснять финансовый вопрос Мите, Паша продолжил рассказ для одной Викули, на ходу перерабатывая сюжет. Изначально он придал ему стремительность короткого анекдота, оставив лишь три композиционных компонента – попытку завоевания сердца девушки старым ловеласом, отвлекающий слушателя ее интерес к игре на гитаре, рисованию и велосипедам с ножным тормозом, и наконец, внезапный выбор в пользу велосипеда. Опытный рекламщик, Паша умел отбрасывать из любого текста лишнее, оставляя лишь скелет и приводящие его в действие мышцы. Сейчас он вернул в сюжет женщину с пикантно вздернутым носиком, которая должна была отбросить предложенную им версию связи – внучка-дедушка и ввести более реалистичную – папа-дочка. Это, с одной стороны, утяжеляло сюжет, с другой давало рассказчику возможность подготовить ударный финал со второго, так сказать, захода. Викуля слушала его с благодарностью, кивая, улыбаясь и расширяя глаза навстречу новым поворотам истории. Хотя это внимание было отчасти искусственным, оно было лучше никакого, и Паша с облегчением услышал ее звонкий смех, когда добрался до ключевой фразы «папа, идите домой сами, я приду позже».
То ли ожидание этой реакции заставило его поверить в то, что усилия его увенчались упехом, то ли была в его самодельном анекдоте доля жизненной правды, которую его слушательница действительно оценила. Ведь она была ровесницей Роксоланы. Проверить он этого не мог, к тому же Митя, освободивший, наконец, сомелье, вернулся к ним и, видя их сияющие лица, тоже улыбнулся, взяв со стола салфетку, утер лоб и сказал:
– Полный порядок. 35 баксов мы уже сэкономили.
И тогда Викуля, подавшись к Мите, коснулась кончиками пальцев его руки и сказала:
– Я так рада за вас, папа.
Паша не поверил своим ушам, а потом глазам – Викуля рассмеялась, да так, что из под зажмуренных ресниц проступили слезы, потом румянец вспыхнул на ее щеках, и закрыв ладошками разом покрасневшее лицо, она затряслась от мелкого, беззвучного смеха. Глядя на нее, Паша неожиданно ощутил, как давняя и невнятная тяжесть потерявших всякий смысл намерений вдруг оставила его, освободив грудь для нового, большого вдоха. Он перевел взгляд на приятеля, с недоумением смотревшего на Викулю, и подумал, что если на пароходе, о котором они говорили с ним вчера вечером, появилась новая команда, выбрав в качестве даты пересменки их столетний юбилей, то за борт оказался выброшенным не один старый чемодан, а по меньшей мере два, и пока волны, океанская соль, ветер и солнце не добьют их окончательно и не пустят ко дну, вдвоем им будет не так скучно и одиноко.