Роман (Окончание)
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2010
Алексей СЛАПОВСКИЙ
БОЛЬШАЯ КНИГА ПЕРЕМЕН*
*Окончание. Начало см.: “Волга”. 2010. №9–10
*Окончание. Начало см.: “Волга”. 2010. №9–10
30. ЛИ. Сияние
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Внешне все обстоит превосходно, но в действительности это не так.
– Возможно, – говорит Егор, – на обложке будет только название, фамилия драматурга и фотография. Из Интернета возьмем и обработаем, если классик. А живые авторы мне сами пришлют, попрошу.
– Это правильно. А то копирайты всякие, то-се.
– Именно. С классиками легче, они умерли.
– Ну да. Шекспир какой-нибудь.
– У Шекспира нет фотографий.
– Почему?
– Не было фотографий в его время.
– А он когда жил?
– В шестнадцатом веке. И семнадцатый прихватил.
– Я даже не могу представить, когда это. А мне казалось – ну, век девятнадцатый примерно.
– Темная ты, оказывается.
– А я тебя спрошу, что такое экспокоррекция, скажешь?
– Нет.
– Вот и все. Каждый знает по своей специальности.
Они продолжали обсуждать обложки и дизайн, хотя Даша давно уже поняла, что это только повод для встречи с ней. Что ж, приятно.
И с ним легко. Общаются так, будто у них уже всё было. Сидят рядом на диване плечом к плечу, вернее, даже полулежат, вполне интимно, если посмотреть со стороны.
Потом поговорили о спектакле, Егор показал Даше рецензии в сарынских газетах. Были и хвалебные, и ругательные, но хвалебные явно умнее – без приторности, дельно, с разбором постановки и ролей, в ругательных же были только брызги раздраженных слов.
Потом предложил выпить вина.
Выпили.
Вечерело.
Егор рассказывал о жизни в Москве, о детстве, но было видно, что думает о другом.
Все идет к тому, что он будет пытаться перевести меня в горизонтальное положение, думала Даша. А я, похоже, не против. Давай, девушка, не врать себе, ты его хочешь? Да. Ты считаешь, что его надо поканителить и не сдаваться так быстро? Пусть другие этим занимаются – и почему сдаваться? Никто никого приступом не берет. Два красивых человека захотели друг друга – нормальное дело. А Володя не муж и даже, пожалуй, не любовник. Друг. Не бойфренд, дурацкое слово, именно друг. (Некстати вспомнилось, как встретила одноклассницу Верочку, и Верочка рассказала, что у нее все хорошо – учится, ушла наконец от родителей, живет с любовником, встречается с одним парнем. “А парень – не любовник, значит?” – спросила Даша. “Любовник – когда намного старше и богатый, – объяснила Верочка. – А парень – когда красивый и молодой, но пока бедный”.)
Даше было интересно, как Егор перейдет к тому, чего он больше всего желает, судя по его глазам, которые становятся все больше напряженными.
И дождалась.
Прервав сам себя, Егор долго и внимательно смотрел на нее и сказал:
– Не люблю суеты и всяких дурацких подкрадываний. Ты мне страшно нравишься. Я очень хочу, чтобы ты осталась у меня.
– Навсегда?
– Сегодня.
– Испугался? Ладно, не бойся, шучу. Ну хорошо, попробуем. Ты заманчивый вообще-то.
Егор встал и протянул руку.
Даша поняла его, протянула руку, поднялась.
Он повел ее в спальню.
Как у елки, подумала она, мальчик-зайчик повел девочку-белочку попрыгать под ветками и гирляндами. И получить подарок. Ей стало смешно, она мысленно приказала себе быть серьезней. А то ведь иногда такое накатывает, сама не рада. Не хочется портить – пока все довольно романтично.
В спальне Егор остановился у постели, обнял Дашу, поцеловал. Губы были сладко-кислыми – после вина. После этого он начал медленно раздевать Дашу.
Грамотно, отметила она, стоящую женщину раздеть легче, чем лежачую, – не надо вырывать из-под тела одежду и ворочать с бока на бок. Хотя мог бы и самой предложить, она умеет. Но пусть, если это ему нравится.
– Это оставь, – шепнула Даша. – Сам одетый стоишь, я стесняюсь.
Егор разделся сам, но тоже оставил последнее.
Повел в ванну.
Ванна, увидела Даша, сделана с умом и явно с учетом не просто помыться, но и провести с кем-то время. Однако похожа при этом на место общего пользования – может, из-за величины. Не Даше бы привередничать, она дома моется под самодельным душем, который Коля выгородил в углу, летом там задохнешься, зимой ноги к полу примерзают. А в квартире Володи она вообще не заходит в ванную, где всегда висит таджикское разноцветное белье. Володя обычно приносит ведро воды, у него под кроватью таз и ковшик – и ничего, обходятся…
Егор подвел ее под душ, снял с нее и с себя то последнее, что оставалось, налил на ладонь зеленого геля.
Пустив мелкий дождик душа, сыплющий со всех сторон, Егор начал обмыливать Дашу.
И это должно быть очень приятно (впрочем, не так уж для нее ново – с Володей они тоже друг друга мыли), но смешинка, возникшая при мысли о мальчике-зайчике и девочке-белочке, вместо того чтобы исчезнуть, росла и превратилась во что-то рвущееся наружу, подпрыгивающее где-то в животе – что Егор может принять за спазмы желания. Что ж, пусть принимает.
Однако смешило все – и цвет геля, который стекал зелеными струйками и только потом под рукой Егора превращался в пену, и его серьезные заговорщицкие глаза, и последовательность, с которой он обрабатывал поверхность ее кожи – движениями привычными и опытными, как у массажиста, который оглаживает и разминает пациента перед тем, как приступить к основным процедурам… А когда Егор подобрался пальцами туда, куда ведут естественные складки тела, сводя две линии в одну, Даше стало не только смешно, но еще и щекотно, она согнулась, затряслась, отбросила руки Егора.
– Тебе неприятно? – огорченно спросил Егор. – Или уже так хорошо?
Даша не выдержала. Держась за стену, чтобы не упасть на скользком полу, она села в угол и, как говорит Володя, не раз это наблюдавший, разоржалась. Она безудержно, взахлеб смеялась, не могла остановиться – до боли в животе, почти до истерики. Егор стоял боком к ней и молчал. Даша, опустив голову, постепенно успокаивалась. Но подняла голову, увидела уныло опавший профиль умелого Егора – и опять приступ.
Просмеявшись окончательно, уткнувшись головой в колени, она подождала, не возникнет ли опять, поняла, что успокоилась, и сказала:
– Прости. Я просто дура.
Молчание.
Егор ушел из ванной.
Через некоторое время Даша вошла в спальню, его там уже не было.
Она оделась.
Вышла в гостиную.
Егор спокойно сидел за столиком и пил вино маленькими глотками.
– Егор…
– Помолчи, ладно?
– Понимаю. Секс – дело серьезное.
– Ты и правда дура, – сказал Егор, вкладывая в это слово максимум разочарования. – Провинциальная дура, хоть и умеешь выдавать себя за умную.
– Пусть будет так.
– Не пусть будет, а так.
Даша разозлилась. Кто ему виноват, что он придумал себе какие-то приемы и использует их наверняка с каждой девушкой, очень уж все спланировано, хотя вид импровизации сохраняется.
– Да не так, – сказала она, – а просто я тебе не сцена, а ты мне не актер. Захотел – трахнул, и все, и никакого театра не надо. А тебе обязательно все обставить. Музыка, свет, декорации. Почему музыки, кстати, не было? Я без музыки не возбуждаюсь.
– Тебе что? “Белые розы”?
– Именно! А то у тебя там, наверно, – Даша показала на полки с музыкальными дисками, – одни Бахи с Шопенами, а у меня от Бахов с Шопенами полный нестояк!
– К сексологу со своими проблемами, до свидания!
– А тебе к психиатру! У тебя явно все извилины в спираль закручены. Перед тобой девушка, а ты о ней, что ли, думаешь? Ты думаешь, как бы показать, что ты хороший! Что умелый! Да верю на слово!
Егор вскочил и пошел на Дашу.
– Слушай, ты! Не дразни во мне кавказца! Я не позволяю женщинам с собой так говорить, ясно?
– О, ё! Я думала, ты режиссер, а ты джигит! Вот повезло!
Егор сделал шаг, замахнулся.
И ударил бы.
Даша поняла – ударил бы. Ждал, что она закроется руками, а он ударит по рукам. То есть как бы и ударил, но по рукам, не по лицу.
Надо же, всю жизнь никто не трогал, а тут подряд пошло. У одного выпросила, другой сам лезет.
Даша отскочила, схватила со столика бутылку:
– Только попробуй!
Егор опустил руки и сказал:
– Ладно, бей.
Угадала, подумала Даша. Человек на самом деле хотел не ударить, он ищет выход из неприятного положения. Все-таки она обломала его, кому это понравится?
Она поставила бутылку, пошла к двери. Остановившись, сказала:
– Ты прав, я полная дура, я все испортила. Не надо было тебе вообще связываться со мной. Я неадекватная, разве не ясно?
Егор промолчал, она вышла.
Егор взял бутылку и выпил из горлышка – до дна.
Нет, она, конечно, не глупая. И он ей нравится, это ясно. Но оказалась слишком стеснительная. Видимо, не привыкла к таким любовным мизансценам. Наскоро где-нибудь, где взрослых нет, пять-десять минут, а после сигареты в зубы, задымили, выдохнули: “Хорошо!”
В таком возрасте им часто нужен не секс (в котором они ничего не понимают), а факт секса. Отметились, как взрослые. Молодцы.
Напоследок все сделала правильно – постаралась утешить, успокоить.
Но от этого не легче.
Ничего. Все поправимо.
Но ему нужна компенсация, позарез нужна компенсация.
И Егор позвонил Яне.
А Даша опять была ночью у Володи.
Как всегда, в начале он немного стеснялся, и Даша поняла, что ей это нравится: стесняться – естественно. Она и сама тоже немного стесняется. И это хорошо. Потому что когда перестают стесняться и привыкают, тогда и наступает конец всему.
31. СЯНЬ. Взаимодействие
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Близится несколько неожиданных, очень выгодных для вас событий.
Закончив самые неотложные из дел (а все закончить невозможно), Павел позвонил Даше и напомнил о второй встрече из трех обещанных. Договорились, что она будет ждать на углу Прогульной и Пушкина, а он заедет.
Павел сам был за рулем одной из своих машин.
Предложил Даше:
– Поедем на природу, душно в городе.
– В самом деле, должна же я вас на пленэре снять.
– Мы на ты.
– Тебя. На пленэре. Снять.
Поехали по относительно свободному городу (была суббота), Павел поглядывал на Дашу, улыбался.
– Всё думал, чем же мне тебя еще заинтересовать, – сказал он.
– И?
– Не придумал. Скажи сама, что тебе в мужчинах нравится?
– Да ничего мне в вас не нравится.
– Нет, я серьезно.
– В мужчине мне обычно нравится то, что он мне нравится. Остальное мелочи.
– Опять смеешься?
– Слегка, – сказала Даша, хотя ответила вполне буквально.
И подумала: обязательно им нужно, чтобы их похвалили. Ведь чего он ждет? Он ждет, чтобы я назвала те замечательные качества, какие есть у него. Ладно, мне не жалко, дадим леденчика мальчику (потому что все-таки пацаны они – до самой старости).
– Ну, – сказала она, – мне нравятся мужчины сильные, волевые, энергичные. Те, кто ведет, а не те, кого ведут.
Павел кивал головой, словно подтверждая что-то. То есть не что-то, а именно то, что у него все это имеется.
– А правда, будто ты чуть ли не самый влиятельный человек в городе? – спросила Даша.
– Нет. Но из первой десятки.
– Значит, у тебя власть?
– В какой-то мере. Я ведь депутат ко всему прочему. Правда, хожу туда редко, за меня там представитель отдувается. На голосования иногда приезжаю, да и то не всегда. В комиссиях состою, вопросы решаю. Социальные, экономические. Неинтересно все это.
Даша понимала, что ему интересно говорить только о своих высоких чувствах, но она как раз этого слышать и не хотела, продолжала задавать вопросы о его работе и о прочих мало значащих для нее вещах, слушая внимательно, будто и в самом деле хотела знать это.
Выбрались наконец за город, Даша увидела рощицу на холме, попросила проехать туда. Павел сказал, что хотел отвезти ее подальше, где воздух чище, где у него есть, как он выразился, избушка на курьих ножках.
– Успеем в твою избушку. Там, смотри, березы, я люблю березы.
В рощице оказались не только березы, но и разместилось среди деревьев небольшое кладбище, принадлежавшее раскинувшейся у холма деревеньке.
– Тут мертвых больше, чем живых, – сказал Павел, оглядывая деревеньку, состоящую из двух десятков домов, и кладбище, на котором могил действительно было раза в три больше.
– Ничего. Поэтично.
– На фоне могил снимать будешь?
– На фоне берез.
Занялись съемкой, но Павлу быстро надоело, он сказал:
– Все, Даша, извини, хватит. Что мы дурака валяем? Давай откровенно.
– Давай.
– У меня каждый год сейчас за десять. Ну, за пять. Возраст, сама понимаешь. А у тебя вся жизнь впереди. Я предлагаю так: поживи со мной хотя бы год.
– Без свадьбы?
– Нет, извини. Все, как положено. И в церкви обвенчаемся.
– А вдруг я мусульманка?
– Уже поверил. Короче, все серьезно. Хотя бы на год. Потому что я без тебя не смогу. Говорю открытым текстом.
– А я не могу так, как ты предлагаешь.
– А как ты можешь?
– Посмотреть, подумать.
– То есть нет ты тоже не говоришь?
– Не говорю. Если ты хочешь откровенно, тогда слушай. У меня есть парень. Друг. Я очень хорошо к нему отношусь. Я недавно ему сказала: а что если я выйду замуж за другого, стану богатой, а года через три вернусь? То есть даже не через год, заметь себе. Хотя ты сначала про пять лет говорил.
– И что он?
– Ударил меня. И правильно сделал.
Тут Даша слегка слукавила, несмотря на условие говорить откровенно, но если не докапываться до мелочей, то Володя за это и ударил. Так что все почти честно.
– Ты меня имела в виду? – спросил Павел.
– Вообще-то да. На самом деле я пока замуж не хочу. Но самое смешное, то есть смешного ничего нет, самое интересное, что ты мне нравишься. Не убиться, конечно, но нравишься. Только этого маловато.
– На первый случай хватит, – сказал Павел. – Я потерплю, только скажи – сколько ждать?
– Чего ждать? Что я соглашусь за тебя замуж выйти? Или скажу, что нет?
– Да. Или то, или то.
– Ну… Месяц хотя бы.
– Спасибо, я думал больше. Ты не представляешь, что со мной делается. Я смотрю на тебя, у меня все в душе… – Павел хмыкнул. – Бог слов не дал. Ну, цветет. Поет, ликует.
Лицо у него было действительно восторженное, будто пьяное, все это казалось Даше странноватым – в этой рощице возле могил.
– Я тебя люблю, Даша, от одного этого, что я это говорю, у меня там что-то обрывается. Горячо, будто меня внутри ранили. Дашенька, девочка моя, пожалей, а?
Даша подняла фотоаппарат и щелкнула.
Она редко видела такую перемену в людях: только что человек романтически пылал, летел, парил – и вдруг глаза потемнели, будто даже поменяли цвет, Павел оскалился, стиснул зубы, будто зажимал ими что-то, с шумом втянул воздух, а потом сказал, начав говорить, еще не разжав зубов:
– Послушай, я, конечно, идиот, я влюбился, но если ты попробуешь надо мной смеяться, я тебе твою красивую голову оторву. И здесь вот закопаю. И мне ничего не будет. Дай сюда!
– Э-э, ты не очень-то!
Даша прятала за спину аппарат, Павел подошел, вырвал его и хрястнул о дерево. А потом растоптал. Поднял, что осталось, схватил за ремешок, раскрутил и кинул – далеко, куда-то в кусты за кладбище.
– Не горюй, куплю новый. Но больше не шути со мной. Я с тобой по-человечески, а ты… Ладно, сам виноват.
Павел пошел в машине. Сел. Высунулся:
– Едешь?
– Спасибо, мне тут хорошо.
– Не дури, тут никакого транспорта нет.
– Пешком дойду.
– Дело твое.
И машина Павла тронулась, стала пробираться по кочкам и рытвинам, заросшим травой. Может быть, это были старые, брошенные могилы.
Даша злилась и на него, и на себя. Человек чудит, конечно, это смешно, но не врет, действительно влюбился, а она фотиком начала щелкать. Детский сад. Но орать на себя она тоже не позволит. Как сразу покривился весь, как его расперло! Но, опять же, не в себе человек…
Даша взяла телефон, позвонила Павлу.
Тот ответил сердито и коротко:
– Ну, чего?
– Извини. Возвращайся.
Через пять минут Павел вернулся, Даша села в машину.
– Я не потому, что не хочу пешком идти, – сказала она. – А просто – ну, неприлично себя повела, конечно. Давай сделаем паузу, ладно? А то, извини, ты как танк, а я как муравей. Мне страшно.
– Правда, что ли?
– Конечно. Ты вон какие клыки показал.
– У танков клыков не бывает. Просто не надо меня заводить.
– А на меня не надо орать.
– Ладно, договорились.
Довольно долго ехали молча. Потом Павел спросил:
– А чем твой парень занимается? Где живет?
Даша рассказала – так, как было. Рассказала даже о проекте Володи снять помещение и открыть фотостудию.
– Могу помочь. Это ведь и для тебя тоже.
– Ты понимаешь, как это выглядит?
– Да никак. У меня площадь есть в торговом центре “Меркурий”, сдам вам метров сорок, хватит?
– И меньше хватит. Но мы будем платить!
– А куда вы денетесь? На рассрочку разве что соглашусь – в виде исключения.
– Это хорошо бы, – сказала Даша деловитым голосом деловитой девушки.
В городе она вышла, хотя ей было нужно ехать в ту же сторону, что и Павлу, к Водокачке. Но она не могла уже находиться с ним рядом, слишком как-то стало неловко. Ничего, на маршрутке доедет. Или к Володе опять? Нет, домой, к Лиле.
Даша приехала домой, весело обедала с Колей, весело говорила с Лилей, затеяла стирку и уборку.
Но на душе было темно и непонятно. Странный был сегодня день. Очень странный.
Вдобавок ко всему, когда ехала в маршрутке, позвонил друг Коли, тот самый Сторожев, который рассказывал ей про свою “я-болезнь”. Просит сделать фотографии сотрудников. Хорошо, если дело только в фотографиях. А если и тут личный интерес? Они что, с ума все сошли?
Даша сказала, что очень занята, позвонит, как только освободится.
32. ХЭН. Постоянство
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Вы разрываетесь на части, пытаясь двигаться сразу в двух направлениях.
Дубков опять пыхтел в кабинете, привыкший таким нечленораздельным образом общаться сам с собой, а жена Татьяна прислушивалась. Она знала, что Вячик вчера встречался с Максимом Костяковым, что тот вторично предложил ему написать книгу. И Вячик вчера был весел, возбужден, доволен собой. Но сегодняшнее пыхтенье было настораживающим, с преобладанием междометий “це-це-це”, “ну, ё!”, “ы-хы-хы”. Это и раньше случалось, но, как правило, муж преодолевал сомнения и все кончалось победительным “баям-бадам!” или окончательно торжествующим “ёптарида!”.
На этот раз период колебаний затянулся.
Дубков и в самом деле не мог понять, как подступиться к материалу. Максим Костяков опять обратился к нему, предложил сделать на этот раз не книгу, а что-то вроде альбома с подписями. Правда, и денег меньше, но зато в две-три недели можно осилить эту халтурку.
Халтурка-то халтурка, но, оказалось, не так все просто.
С утра Дубков засел перебирать фотографии и читать подготовительный текст Максима (фотографии и фрагменты текста были пронумерованы, чтобы не искать, где что должно быть).
Фотографии и семейные, и такие, где Павел фигурирует среди уважаемых персон, находясь, как правило, в центре.
Дубков разложил по хронологии – детство, школа, институт и т. д.
А вот папа с мамой. Большая раскрашенная фотография, мама в крепдешиновом платье, застыла, будто в игре “замри – отомри”. Аналогично и папа. Кроме внешней схожести с оригиналами, в лицах ничего личного. Есть в таком подходе и наивность, и великое хитроумие: если представить, что такие портреты десятками и сотнями повешены в ряд, никто не выделится, не обособится, то есть не продемонстрирует стремления быть лучше коллектива. И все умеренно симпатичны.
Казалось бы, просто наблюдение, а ведь за ним эпоха, подумал Дубков. Вот бы что подписать под портретом. Но там всего лишь: “В.Д. и Е.М. Костяковы”. И примечание Максима: “Тут хорошо бы подпись в стихах, что значат отец и мать для нас, для людей вообще. Про святое отношение к родителям. Можно придумать или поискать в Интернете”.
Дубков поискал в Интернете, но там были все больше поздравительные вирши, адресованные живым. С ужасающим дурновкусием, естественно. А надо об ушедших и все-таки чуть покультурнее. Однако даром, что ли, он не только прозаик, но и поэт? Две книги лирики – не собачий хвостик! Правда, последние лет восемь ни строчки не написал – очень уж прозаическая пошла жизнь.
Вячик повозился, поприкладывал слова к словам, и за час сочинилось следующее:
Святее нет имен – Отец и Мать.
Мы будем вас всечасно вспоминать.
Ведь это вы открыли дверь
Туда, где живы мы теперь!
И весь прекрасен этой жизни свет.
Одна печаль: что вас средь нас уж нет.
Он даже руки потер – здорово получилось! Красиво, достойно, без пошлости.
Идем дальше. Детские фотографии Павла, Леонида, Максима. Павел и Максим с малолетства крепыши, Леонид похудее, побледнее. Может, тоже в стихах попробовать?
О детство, ты прекрасная пора!
Мы короли и школы, и двора.
И это безгранично королевство,
Которое мы называем Детство!
Вячик даже вспотел от творческого усилия, но и от удовольствия: усилие оказалось приятным, второе стихотворение далось намного легче первого. Впрочем, надо остыть. А то понапишешь, а им не понравится. Надо проконсультироваться сначала. Он позвонил Максиму, извинился за беспокойство, рассказал о своей придумке, прочел то, что сочинил. К его удовольствию, Максиму очень понравилось.
– Даже не знал, Вячеслав Ильич, что у вас такой талант. В самом деле, стихи – самое то, звучит празднично. И никаких лишних деталей. Но конкретики кое-где подсыпьте все-таки.
– Постараюсь.
И Дубков начал стараться. Машинально он бормотал и напевал, и Татьяна наконец услышала то, чего ждала, – и “баям-бадам!”, и “ёптарида!”. И с легким сердцем пошла готовить обед.
Братья в школьной форме. Пишем:
Веселые вы, школьные деньки!
В душе о вас мерцают огоньки.
Хотели б мы и за порогом школьным,
Чтоб мир казался звонким и прикольным!
Несколько смущало слово “прикольным”, но Вячик успокоил себя: как о школе писать без юмора? Но тут он вспомнил про конкретику. Надо, надо. Пробуем.
Был Павел заводила там и лидер…
Хорошо, но рифмы нет. Выскочило вдруг слово “пидор”, не подходящее ни по созвучию, ни по смыслу. Но смешно – Вячик даже коротко хохотнул. Уберем лидера.
Был Павел первый школьный заводила…
И снова выскочило: “мудила”. Чертовщина какая-то. Так-так-так. Нашлось!
О Павле слава по пятам ходила.
А Леонид и младший брат Максим
Ходили вместе с славой вслед за ним.
Опять получилось с юмором, но это хорошо: в поздравления всегда стараются добавить юмора, чтобы не звучало слишком елейно или казенно. “С славой” немного неблагозвучно, но почему Лермонтову можно “звезда с звездою”, а мне нет? Дубков предвкушал не просто одобрение Максима, а его восторг – автор сделал намного лучше, чем его просили, такие стихи и вслух на юбилее прочитать приятно. Может, и денежек добавит, подумалось мимолетно, стихи же дороже всегда стоили, чем проза.
Дело ладилось:
Вот Павел уж не мальчик, а студент.
В душе воздвиг науке монумент.
И бастионы всяких сопроматов
Он брал без пушек и без автоматов.
Максиму с Леонидом дал пример,
Достигнув в обученье высших сфер.
В то время, как у многих был облом,
Он получил с пятерками диплом!
С женитьбой тоже вышло отлично:
Тут встретилась красавица Ирина.
Его любовь была почти старинна.
(Вячик гордился этой строчкой.)
А вскоре за любовь была награда:
Сперва Егор, а чуть попозже Рада.
Одно плохо – лапидарно. Это, конечно, признак таланта, но они-то в этом ничего не смыслят, скажут, мало работал, легко отделался. Ничего, сначала сочиним болванки, а потом раскатаем каждое четверостишие еще на три-четыре куплета.
На фотографиях зрелый возраст – уже труднее. В тексте Максима сухие биографические сведения, с трудом поддающиеся поэтической переработке. Слишком все специфично. В сугубую лирику тянет, без юмора:
Вся наша жизнь – железная дорога.
Там Павел был опора и подмога.
(“Подмога” плохо, надо потом заменить.)
Но сделано для РЖД немало.
В дороге этой есть и Павла шпалы.
“Но” – почему “но”? И РЖД не всегда были РЖД. В советское время было МПС. Ладно, это тоже потом.
А вот групповые фотографии. Одна из недавних: местная элита снялась с посетившим Сарынск Виктором Викторовичем Шестаковым, сарынским выходцем, а теперь большим человеком в Кремле.
Дубков – разогналась рука – бодро начал:
А здесь мы видим единенья час,
Когда земляк наш осчастливил нас.
Павел Витальевич, как видим, ближе всех,
То не карьеры – дружества успех.
Сезонтьев тут, наш славный губернатор,
И тоже друг, а заодно оратор.
Юмор заключался в том, что губернатор заикается и картавит, над этим все подшучивают, он не обижается, говорит: главное не слово, а дело; если альбом попадет в его руки – не оскорбится.
Но Дубков собственному юмору не порадовался. Запал куда-то испарился. Он смотрел на фотографию, на знакомые лица. Вячик знал подноготную этих людей и, хотя считал, что в любой жизненной ситуации из всех зол выбирают лучшее, поэтому и примкнул когда-то к Сезонтьеву, понимал: эти солидные мужчины (и две женщины – министры культуры и соцздрава) с ног до головы замазаны нашим проклятым временем, которое никого не оставило чистым, кроме тех разве, кто лежал в параличе или жил в глухом сибирском селе.
Жулик на жулике, думал Дубков, а я, значит, стишки о них писать буду? Уже пишу. Вместо того чтобы под фотографией крупно: “Россия воровская”. Красиво, кстати, звучит, хоть и трагично.
Дубков схватил листок и, не отрывая пера, махом написал:
Мы всё в начале славных дел,
А продолженья нету.
Кто опоздал, тот не успел,
Гони, дружок, монету.
Надо же. Восемь лет ни строки – и вдруг. Публицистика, конечно. Мелковато. Впрочем, почему публицистика? Гражданская лирика! А гражданская лирика – понятие крупное.
Монеты нет – садись в тюрьму,
Молчи, авось дозреешь.
Нечистых в трюм иль на корму,
Им корму дать и зрелищ.
А на носу под крик “ура”,
Сама себя лаская,
Гуляет с ночи до утра
Россия воровская…
У Дубкова даже сердце заколотилось, так взволновали его собственные стихи.
А Татьяна уже второй час прислушивается, недоумевает – из кабинета тишина. На всякий случай она достала из укромного места бутылку водки и поставила в холодильник – запотевать заманчивой росой.
33. ДУНЬ. Бегство
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Эта гексаграмма благоприятна для интересного отдыха и развлечений.
Сторожев после неудачного звонка Даше вдруг почувствовал неприязнь по отношению к собственным чувствам. Ему противна стала своя влюбленность, он будто увидел себя со стороны: почти пожилой мужчина, с возрастной полнотой и сединой, с нездорово красноватым цветом лица, распустил слюни, желает вкусить девической прелести и почему-то надеется, что у него есть шанс.
А тут еще жара и несколько подряд вызовов к тяжелым больным, один из которых не дождался его приезда, отдал богу душу после двухнедельного непрерывного и оказавшегося непосильным алкогольного ратоборства.
И приближался день рождения. Сторожев то отмечал его, то нет, в зависимости от настроения, то собирал гостей, то оставался вдвоем с Наташей – так было в прошлый раз. Сейчас не хотелось ничего.
Позвонил Немчинов, спросил:
– Извини, у тебя когда день рождения? Не сегодня?
– Завтра. Но я не отмечаю, настроение паршивое. Уехать, что ли, куда-нибудь…
– А давай! – вдруг подхватил Илья. – Есть одно хорошее местечко на Медведице, я там, правда, не был, но все хвалят. Рыбки половим, костерок разведем, посидим вечерком, выпьем по-человечески, поговорим. Ты наверняка давно свежим воздухом не дышал. Колю позовем, еще кого-то, если хочешь.
Дашу, подумал Сторожев. Но кто тогда с Лилей будет?
– Ладно, – сказал он. – Позвони ему, предложи. Больше никого не надо.
Немчинов позвонил, Коля согласился, попросив Дашу пару дней побыть с Лилей. Та, конечно, была не против:
– В самом деле, тебе пора чуть-чуть развеяться.
Выехали на машине Сторожева утром, с тем, чтобы через два-три часа добраться до Медведицы возле большого села Куромыш. Именно где-то там утонул Леонид Костяков.
– Хочешь заодно обследовать место преступления? – спросил Илью Сторожев.
– Да не было, скорее всего, никакого преступления. Но почему-то тянет меня посмотреть на эти места.
– Ну да, ты же книгу пишешь. Воссоздание атмосферы?
– Типа того, – Немчинов не стал говорить, что книгу он уже не пишет.
Вернее, пишет, но не ту. Идея создания художественного повествования вернулась. Только не надо никаких предков и вообще никакой семейной истории. Будет книга о человеке, который пошел против правил времени и был уничтожен. Как – неважно. Может, даже и не говорить до самого конца, пусть читатель сам додумает.
Коля отдыхал от всей души, любовался из окна пейзажами, радовался плавному ходу машины. Чувствовал себя – как на каникулах.
Свернули с асфальта, по грунтовке въехали в село Куромыш – длинное, растянутое километра на полтора. Тут начались мучения. Главная улица села была необыкновенно широкой. Когда-то посередке были погреба и сараи, объяснил Немчинов, демонстрируя свою эрудицию краеведа, потом их снесли, насыпали грейдер. Грейдер разбили вдрызг тяжелой техникой, тракторами и комбайнами. Вдоль грейдера наездили другую дорогу, но раздолбили и ее. Тогда проторили и третью, и четвертую, и вся улица стала в результате хитроумным переплетением более или менее проезжих участков, и каждая машина вынуждена была петлять и выделывать зигзаги, чтобы не пропороть днище или не засесть намертво в колдобине.
Даже на внедорожнике Сторожева пришлось помучиться не меньше получаса.
Наконец выехали опять на полевую дорогу.
– Не прошло и полгода, – грустно заметил Илья.
– Только не о судьбах Родины! – закричал Сторожев. – Сегодня мой день рождения, запрещаю говорить о политике и вообще!
– Вообще – это что? – уточнил Коля.
– Это все!
Поехали перелеском, потом лесом, места пошли довольно дремучие.
– Чувствуется, река рядом, – сказал Коля, улыбаясь. – Посвежело.
И точно, вскоре показались густые прибрежные заросли, сквозь которые блеснула вода.
Дорога вывела к мосту, переехали на другой берег, высокий, с соснами над небольшим обрывом, свернули и вскоре выехали на полянку, где посредине была куча золы, валялись камни, сучья, ветки, бутылки, банки, пластиковые пакеты.
– Вот и стойбище, – сказал Сторожев. – Я думаю, больше никуда не надо. Очистим этот хлам и обоснуемся.
Убрали мусор, бутыли и пакеты Сторожев собрал в большой полиэтиленовый мешок и сунул в багажник.
– Экологическое сознание! – с приятельским ехидством воскликнул Коля.
– А ты думал!
Остальное сожгли в разведенном костре.
Потом Илья и Валера ставили палатку, а Коле не терпелось пойти с удочками к реке.
– Я в детстве каждое лето в деревне жил и всех облавливал, – хвастался он. – Но у нас там мелочь была – пескари, красноперки, а тут, говорят, окунь густо идет, щуренка подцепить можно.
– Ну подцепи, – напутствовал Сторожев.
Через час Коля появился с пустыми руками.
– Я не знаю, как тут ловить! – с веселой досадой сказал он. – Течение быстрое, я кидаю – и тут же клюет. Я подсекаю – срывается. Не успевает зацепиться. Я стал по берегу бегать. Бегу, он клюет…
– Кто?
– Окунь! Тут их тьма, плывут нагло прямо перед глазами. Бегу, он клюет, я уже готов подцепить, а там кусты начинаются, пройти нельзя. Я опять – то же самое. То есть клюет – сразу, не ловится – ничего! Сплошная нервотрепка.
– Такое быстрое течение? – спросил Илья.
– Смотри, как он встрепенулся, – сказал Валера Коле. – Сейчас наконец раскроет загадочное преступление.
– Запросто, – ответил Немчинов и пошел к реке.
В этом месте была небольшая песчаная отмель, справа и слева от нее – непролазные кусты, свисающие над водой. Течение действительно быстрое. Илья разделся, вошел в воду – довольно холодную. Поплыл поперек реки, его тут же понесло. Встал. Все равно кренило течением. Наклоняясь навстречу ему, он пошел дальше и понял, что в этом месте Медведицу можно перейти вброд, только на середине проплыть несколько метров. “А быстрая река больно глубока”, – вспомнил он слова песни. Да нет, быстрые реки глубокими не бывают. А может, и бывают, много ли он видел рек?
И все же утонуть – вероятно. И лодка может перевернуться, если зацепится о донную корягу, а если без лодки – ногу судорогой сведет, течением обескуражит, оступишься и угодишь в донную яму, хлебнешь воды… Дело нехитрое.
Ему стало не по себе, будто он плавает в одной воде с утопленником. Выбрался на берег, вернулся к друзьям.
– Нашел? – спросил Валера.
– Что?
– А что ты искал? Может, берцовая кость между коряг застряла?
– Отстань.
– Нет, но как же мы без рыбки? – сокрушался Коля.
– А вот так! – Валера достал из машины пластиковое ведерко, сквозь матовую полупрозрачность которого виднелись красные куски.
– Шашлык свиной, маринованный, готовый, в магазине купленный! – тут же догадался Илья.
– Ну и что? У знакомой продавщицы беру, дает только самое свежее.
– Тебе да не дать! – тут же отреагировал Коля. – Но я все-таки пойду еще попытаюсь. На реке без рыбы – извращение.
– Постой, – Валера опять полез в машину.
– Динамит ищешь? – спросил Илья. – Смысла нет глушить, рыбу все равно снесет. Или будешь ее ниже по течению подбирать?
Сторожев достал сеть.
– Вот тебе и экологическое сознание, – сказал Коля. – Браконьер!
Однако пошли ловить все трое. Размотали небольшой бредень.
– Ну, беритесь и попробуем, – сказал Валера.
– А ты на бережку будешь, эксплуататор?
– Тут вода холодная, а у меня простатит.
– Уважительная причина.
Коля и Илья полезли в воду. Стояли, чувствуя, как в бредень что-то постоянно тычется и эти тычки отдавались в палках, которые они держали. Минут через десять замерзли, стали выводить бредень к берегу.
К общей радости, улов оказался щедрым: множество окуньков, плотва, пескарики, даже один щуренок, которого, однако, отпустили.
– Есть тут нечего, но уха выйдет роскошная, – констатировал Валера.
Немного перекусили, чтобы не сбивать аппетит, побродили по окрестностям, Коля нашел кусты черемухи, обсыпанные мелкими ягодами, уже спелыми, обрадовался, позвал друзей, которые, оказывается, никогда этой ягоды не пробовали и очень удивились, что кроме цветов у черемухи есть и плоды.
– Они и в городе есть, – сказал Коля, – просто вы их не замечали.
Попробовали, одобрили. Нашли также немного земляники, несколько грибов неизвестного вида, набрели на густые заросли кустов, усыпанных красными ягодами. Поспорили – клюква это, бузина или вообще волчья ягода. Пробовать не стали.
– У меня там машина, между прочим, – спохватился Валера. – Совсем бдительность потеряли.
Вернулись к машине, начали чистить рыбу, готовить уху. Стало прохладнее, но тут же появились комары – и все больше, и вскоре вились уже тучами.
– Ты куда нас завез, Валера? – плакал и смеялся Коля, хлопая себя по щекам и рукам – и везде были кровавые пятна.
– Это вы меня завезли.
Валера кинул сырых веток в костер, чтобы погуще был дым, достал завитую в спираль антикомариную штуковину, отломил несколько кусков, поджег и разложил их, тлеющие, в разных местах.
Наконец уха была готова, несколько шампуров с шашлыком шипели на подпорках над красными, подернутыми пеплом углями, Валера достал контейнер, в котором оказался лед, а во льду – водка.
– Да ты опытный пикни… Как сказать, кто пикники умеет устраивать? – спросил Коля.
– Пикникёр, – предложил Илья.
– Пикникист, – не согласился Коля.
– Пикникмейкер, – нашел слово Валера, и друзья оценили его, как наиболее подходящее.
Попробовали уху, восхитились, налили по первой.
– А мастер ухи – ухарь, – сказал Коля.
– Не мешай, – сказал Валера. – Видишь, у человека глаза мыслью наливаются? Сейчас тост провозгласит. Давай, Илья, я хочу услышать что-нибудь содержательное.
Немчинов, подняв стаканчик, сказал:
– Валера, дорогой наш именинник. Здесь не хочется спешить…
– Перед лицом вечной природы, – вставил Коля.
– Заткнись. Поэтому я не хочу, как обычно: поздравляю, будь здоров и молод – и сразу выпили.
– А что плохого? – спросил Валера. – Я хочу быть здоровым и молодым. Отличный тост. Выпьем!
– Сейчас, потерпи. Я вот все время слышу: интеллигенция проиграла, интеллигенция сдалась. Надоело. Я не сдался – значит, и интеллигенция не сдалась.
– Если бы знать, что такое интеллигенция, – опять перебил Валера.
– Могу объяснить. Хотя ты сам знаешь. Это образованные люди, которые думают не только о себе. Раньше считалось, что они думают о себе даже меньше, чем об… – Илья запнулся…
– Он что, в кустах без нас пил? – тут же поинтересовался Валера у Коли.
– Постой, – сказал Коля. Ему стало интересно дослушать Илью – тот, видимо, пытался вымолвить нечто заветное. Коле хотелось сравнить это заветное со своими мыслями.
– Что про себя они думают даже меньше, чем про общество. Но, к сожалению, ход новейшей истории показал, что таких людей почти нет. Очень мало. Поэтому я бы занизил планку: которые думают не только о себе. Так вот, я не сдался. И Коля не сдался. И ты Валера, ты каждый день спасаешь людей…
– За деньги. Людей, которым, может, лучше сдохнуть. И им лучше, и их близким.
– Да, за деньги, но я же знаю, как ты иногда работаешь. Потому что людей жалеешь, хоть, может быть, сам не хочешь в этом себе признаться. Короче, друзья мои. Мы состарились и испоганились. Но что-то в нас осталось от юности. Что-то светлое. За это светлое, Валера, в тебе!
– Спасибо, – сказал Валера.
Выпили, закусили, но Валера все же проворчал:
– Нет бы за всего человека выпить, за светлое во мне, видите ли. А за темное во мне кто пить будет? У светлого, значит, день рождения, а темное в сторонке нервно курит? Так оно обидится и свое возьмет, как профессионал тебе говорю. Не делай добра не по силам, не то твое же зло тебе отомстит. И так, блин, компенсирует, что замажет все твое светлое на десять лет вперед.
– Хорошая мысль, – всерьез оценил Коля.
Валера налил еще по одной, поднял:
– Что-то совсем не взяло, давайте догонимся. Кстати, насчет гонки. Тост такой: обгоняя других, не обгони себя.
– Сам придумал? – спросил Илья.
– Где-то слышал. Выпьем за то, что мы выпиваем!
Выпили. Некоторое время молча и с увлечением ели уху. Выхлебав по тарелке и еще по одной для добавки, выпили за уху.
– А теперь, – сказал Валера, – я тебе отвечу, Илья. Спасибо за поздравление и за то, что ты меня назвал интеллигентом. Добрая душа. Но ты перехлестнул. Ты говоришь: что-то в нас осталось от юности. Подразумевая, что оно светлое, так?
– Конечно.
– Ага. Так вот я тебе скажу, что в юности я был тем еще поганцем. И не я один. Нет, в самом деле, вы вспомните: идеологии у нас не было, то есть была, но не наша, мы над ней хихикали, Бога для нас не существовало, слово “патриотизм” нам тут же напоминало уроки начальной военной подготовки и припадочного отставного майора Зайчихина, помните его? И всякие субботники, принудительные праздники и прочее разное. Не знаю, как вы, а я хотел только щупать девочек и получать удовольствие любыми способами. Ну, не любыми, иначе бы я в криминал пошел или в крутой бизнес, а я был труслив и ленив. Поэтому жил, как живется, женился на нелюбимых женщинах, делал свое дело и этим хоть как-то спасался. И я, может, только недавно начал от этой юношеской погани избавляться. Я серьезно говорю, не знаю, кто я сейчас, то есть сейчас я врач и предприниматель, но я намного честнее, чем раньше. Так что юность у нас была подлая, ребята, а если кто не согласен, то спорить я не буду.
– Ну, особо подлого ничего не было, – сказал Коля. – Все-таки мы хотели чего-то хорошего.
– Для себя – да. Обычное дело.
– Не только. Какие-то идеи были, хотели мир переделать хотя бы слегка. Но ты, Валера, прав. Я вспоминаю и тоже думаю, что в молодости я был, как ты сказал, поганей.
– А сейчас получшел? – спросил Илья.
– В какой-то степени.
– Это возраст, – заметил Валера. – Желания угасают, следовательно, и грешим меньше. Все очень просто.
– Нет, – не согласился Немчинов. – Мы были лучше, и я вам докажу. Потом. А сейчас мы экзистенциальные банкроты! – не без труда выговорил он.
– Ему больше не наливать, – засмеялся Сторожев и тут же налил. – Ну вас к шуту с вашим экзистенциальным банкротством. Я вам лучше анекдот расскажу.
И рассказал.
И Коля тоже рассказал.
И Илья вспомнил анекдот из тех пяти штук, которые он помнил. Валера и Коля знали этот анекдот, но дослушали до конца и посмеялись.
А потом Илья почувствовал, что пьянеет. И Валера с Колей пьянели, несмотря на обильную еду и чистый воздух. А может, как раз еще и от этого. Опять вспоминали юность, опять Илья пытался свернуть на серьезное, поговорили о поколении, о политике, о судьбе России – довольно горячо, но бестолково, Илья все старался это запомнить, чтобы потом воспроизвести в своем романе, но диалоги получились какими-то неглубокими, бытовыми, тривиальными.
Нехудожественными.
34. ДА ЧЖУАНЬ. Мощь великого
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Вы готовы растоптать окружающих, что, мягко говоря, не доставило бы им удовольствия.
В тот же вечер, когда друзья отдыхали у реки, Павел Витальевич, разозлившийся на себя, попросил Максима привезти ему какую-нибудь девушку. Максим обрадовался (в последнее время брат его очень тревожил), привез одну из лучших своих блондинок, называвшую себя Энн – типа на английский манер. Но Павел Витальевич, не пообщавшись с нею и пяти минут, сказал Максиму:
– Извини, вези обратно.
– Не понравилась?
– Настроение пропало.
– Что с тобой происходит, Паша?
– Ничего не происходит! – закричал на него Костяков-старший. – Ни х.. не происходит со мной! И с тобой тоже! И ни с кем вообще ничего не происходит! И мы этим очень довольны!
Максим пожал плечами, не стал спорить (уже потому, что видел – брату очень этого хочется), забрал Энн и увез.
Энн куксилась, канючила насчет неустойки, Максим, не слушая ее, думал о брате. Его какой-то душевной изжогой беспокоили нехорошие предчувствия. Что-то может случиться очень неприятное, но как это предотвратить, Максим не знал. А Энн все ныла, в другой раз Максим цыкнул бы на нее или даже дал легонько (а то и не легонько) тумака по затылку, он и сейчас уже поднял было руку, но передумал. Судьба не линия, не вектор, давно понял Максим, судьба – все, что нас окружает. И возможно, задобрив часть окружающего, можно изменить судьбу. Поэтому он неожиданно дал Энн денег как за полную выработку, та, мгновенно повеселев, хотела тут же его обслужить, причем бескорыстно, не требуя ничего дополнительно, но Максиму не хотелось пятнать чистоту доброго дела, он уклонился.
Предчувствия уже не давили так тяжело, но и не ушли насовсем.
Все-таки что-то будет, думал Максим. Если бы знать что.
35. ЦЗИНЬ. Восход
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Положитесь на свою счастливую звезду и смело шагайте вперед.
Наутро друзьям было тяжко. Слишком они вчера увлеклись, засиделись, заговорились и, главное, умудрились выпить все, что было.
– Как же это мы? – с горестным недоумением спрашивал Коля, оглядывая груду пустых бутылок.
– Сейчас ухи разогрею, она хорошо оттягивает, – сказал Валера.
– Неужели у тебя ничего нет? – спросил Коля. – А еще нарколог!
– Потому и нет, что нарколог. Собираясь на пьянку, нужно брать такое количество, чтобы не оставалось на утро. Иначе опохмелка. А опохмелка дело опасное.
– Валера, поехали домой, – страдающим голосом попросил Коля. – А в Куромыше найдем магазин и – хотя бы пива бутылочку. Что-то мне совсем худо.
– И мне, – сказал Илья.
– Однако вы шустрые! Вы будете пиво пить, а я за рулем терпи? Ладно, алкоголики, собираемся.
Собрались, уместили все в машину, мусор собрали в пластиковый мешок. Сели. И тут выяснилось, что машина не заводится. Валера вышел, открыл капот, посмотрел и опять закрыл.
– Кто-нибудь в машинах разбирается? – поинтересовался Валера и тут же махнул рукой. – Кого я спрашиваю!
– Сам-то, ездок! Не знаешь собственной машины! – парировал Коля.
– Я именно ездок, а не ремонтник. Ты даже не представляешь, сколько тут контактов и датчиков. И компьютер в придачу. У меня уже было так, прошлый раз ремонтники говорили что-то про контакты реле бензонасоса и форсунок.
– И ты не можешь найти, где там бензонасос?
– Могу. А реле вряд ли.
– И что будем делать?
– Не знаю! – сердито сказал Сторожев. – Достал телефон, посмотрел и выругался. – И сеть не ловится! Кто-нибудь звонил отсюда?
– Я звонил жене, – сказал Илья. – Но не отсюда, из Куромыша. А тут у меня тоже не берет.
– До Куромыша километра полтора, – прикинул Коля.
Валера ходил по окрестностям, взбирался на холмики.
– Ты на дерево залезь, – посоветовал Илья.
Валера посмотрел на него свирепо, но, выбрав дерево повыше, полез на него.
Илья и Коля наблюдали.
– Это какое дерево? – спросил Илья.
– Черт его знает. Тополь вроде.
– А еще хвастался, что в деревне каждое лето жил!
– В деревне и сами давно все забыли. Дуб от березы еще отличат, а больше ничего. А всякие травы как называются, только старухи помнят. Ну, подорожник, ромашку, лопух я тоже сам узнаю, а их же сотни и тысячи, и каждая травинка со своим названием. Вот помню, в какой-то книге вычитал, девясил есть такая трава. Красивое название, а что за трава, не знаю. Шалфей, лебеда, белена, чего проще-то? А встречу – не узнаю.
– Главное, белены не нажраться. Но ты прав.
– Конечно, прав. Умрут старухи, и все травы придут в первобытное безымянное состояние. Латинские названия для ученых останутся – и все.
– А дерево я вспомнил, – сказал Илья. – У нас возле дома такие деревья росли, где я в детстве жил, я вспомнил – осина.
– В самом деле, – обрадовался Коля. – И я вспомнил. Точно: высокое дерево, кора светло-зеленая, немного пачкается…
– Это для вас немного! – послышался голос Валеры. – А я весь уже зачухался!
– Ты еще здесь? – удивился Коля. – А мы думали, на вершине.
– Ага, уже взлетаю.
– Осина – дерево особенное, – вспоминал Илья. – Из нее будто бы крест сделали для Христа. И вампирам в могилы осиновый кол вбивают. И Иуда на осине повесился.
– Точно, – подтвердил Коля. – Между прочим, у осины очень хрупкие ветки. Падал, помню. Напрашивается мысль: почему Иуда вешался на осине? Потому что надеялся, что ветка не выдержит и обломится. И тогда, значит, не судьба. А у него не обломилась.
Тут послышался треск, рухнуло что-то большое. То есть – Сторожев.
Друзья испугались, бросились к Валере. Тот охал, постанывал, сел у ствола и начал последовательно, по врачебному, себя ощупывать. Добрался до ступней, покрутил правую и вскрикнул.
– Вывих, похоже, – поставил он себе диагноз. – Еще легко отделался. Вот так вот, дошутились: крест, осина, Иуда! – раздраженно передразнил он друзей.
– Мы еще и виноваты?
Обсудили, что делать. Валера решил: Коля и Илья идут в Куромыш, там, как только появится связь, звонят одному человеку, Паше Дымкину из автосервиса, тот обслуживает машину Валеры. Пусть приедет, надо пообещать ему хорошо заплатить. Но Дымкин человек с гонором, может и заупрямиться, а если и согласится, ждать придется часа четыре – пока соберется, пока доедет. Поэтому хорошо бы подстраховаться, в Куромыше поискать какого-нибудь доку по автомобилям. Коля и Илья уже было пошли, но Валера остановил их:
– Минутку. А чего вы вдвоем пойдете?
– Сам сказал.
– Зря сказал. Я что, буду тут один с порченой ногой и с дорогой машиной? Мало ли кто набредет.
Коля охотно остался (очень уж худо себя чувствовал), Илья отправился один.
Вдоль реки выбрался к мосту, пошел по дороге. Через некоторое время оказался на развилке. Этой развилки он не помнил. Обе дороги обкатанные, торные, по какой идти? Илья пошел по правой. Не Куромыш, так другое будет село, без разницы.
Через полчаса нудной ходьбы он вышел к селу, обрадовался. Но кругом пусто, ни прохожих, ни проезжих. Только стая гусей на лужайке. Зато появился сигнал мобильной связи, Илья набрал номер, который списал у Валеры, дозвонился до Паши Дымкина, все ему объяснил, тот сказал, что выедет, только сначала позавтракает, потому что он тоже человек. Потом позвонил Люсе, сообщил, что все в порядке. Правда, у Валеры машина сломалась, но к вечеру обязательно должны вернуться, а то и раньше.
Теперь надо попробовать найти местного умельца. Илья собирался постучать наугад в первую калитку и тут увидел возле забора, под светлой легкой ивой, троих мужиков. Они выпивали на свежем воздухе. Выпивали культурно: на клеенчатой скатерти аккуратно разместились пара бутылок, помидоры, огурцы, картофелины, консервы. Мужики возлежали в непринужденных позах, ведя свойскую беседу.
– Здорово! – поприветствовал их Илья – тоже по-свойски.
– Здорово, я бык, а ты корова! – ответил мужик в грязной красной майке, плотный, крепкий. Комбайнер или тракторист, видимо.
Илья решил не обижаться на народный юмор.
– Это Куромыш или что?
– В Куромыш по дороге три километра вон туда. А лесом напрямую – километр, – добродушно объяснил белобрысый парень лет двадцати пяти.
– Куромыш – это Куромыш. А у нас Бизяево, – поучительно сказал третий – смуглый от загара и пыли мужчина в синем комбинезоне, подчеркивающем, что у него не просто сельское занятие вроде скотника, а настоящая профессия, специальность: к примеру, электрик. Такие люди в деревнях самые важные, вспомнил Илья.
– А у вас никого нет, чтобы в машинах разбирался? – обратился он к нему. – Мы там заглохли.
– Что за машина? – уточнил комбинезон.
– Большая. Это друга машина, а я в них не разбираюсь. “Тойота” вроде.
– Не мой профиль, – сказал комбинезон.
– А еще есть кто-нибудь?
– Мы больше по тракторам, – сказал мужик в майке. – Или, ну, “копейку” посмотреть, “москвич”. А “тойоты” ваши сами чините. Сломаешь еще окончательно, а потом отвечай.
– Ладно, – сказал Илья. – Вообще-то я вызвал из города человека, просто ждать долго. Отдохну сейчас и пойду к своим.
Он сел на траву, глядя в сторону, чтобы не смущать людей.
Но мужики все же, наверное, слегка смутились, не наливали, не закусывали. Видимо, решали, прилично ли пить при постороннем человеке. То есть пить-то прилично хоть при ком, а угощать ли его? – вот вопрос. Мужик в майке взял ответственность на себя: разлив из бутылки водку в три пластиковых стакана, он взял четвертый и спросил Илью:
– Будешь?
– Не откажусь.
Илья с благодарностью принял стакан. Он видел, что мужики благорасположены к нему. И тоже в ответ хотел быть добрым и великодушным (похмельная сентиментальность нам вообще свойственна, особенно когда стакан уже в руке):
– Вот, – сказал он, – ищешь, мечешься, а встретишь нормальных людей – и чего еще надо? За вас, мужики!
Они выпили, крякнули, закусили.
– Это ты прав! – сказал мужик в майке, глядя на Илью уважительно. – Ты просто на сто процентов прав. Потому что, в самом деле, чего от жизни надо? Чтобы люди вокруг были нормальные! Так ведь?
Комбинезон подумал, словно взвешивая, не уронит ли он поспешным согласием свою профессиональную честь. Но слова друга были слишком бесспорны, и он поэтому веско сказал:
– Точно. Без хороших людей – никуда.
Белобрысый, дождавшись своей очереди, поддержал:
– Именно. А то вот пишут в газетах, по телевизору показывают: люди сволочи. И это правда. Но если бы хороших людей не было бы, все бы друг друга давно загрызли!
– Запросто! – и в этом случае не мог не согласиться электрик.
Мысль, до которой они дошли, показалась им такой большой и серьезной, что ее нельзя было не отметить. И они налили еще по одной.
Через четверть часа водка кончилась. Мужики пошарили по карманам, у всех было пусто.
– У меня есть, – сказал Илья. – Сотни три хватит? – он достал из бумажника три купюры.
Мужики смотрели так, будто увидели нежданное несметное богатство.
– Не просто хватит, а очень хватит! – воскликнул парень. – Я мигом сбегаю! На все брать?
– Естественно, – пожал плечами электрик, удивляясь глупому вопросу.
Пока ждали парня, беседовали. Электрика интересовал вопрос, когда все это кончится, а мужик в майке, напротив, спрашивал, когда хоть что-нибудь начнется.
Время шло, парня не было.
– Куда ж он делся-то? – спросил мужик в майке.
Электрик ответил уверенно, будто знал:
– Жена перехватила. Теперь до вечера не выпустит. Она прошлый раз его в курятник заперла.
– Какое она право имеет? У него наши деньги!
– Вот сходи и возьми, – сказал электрик. – Мы тут будем.
Мужик в майке подхватился, ушел скорым шагом.
Электрик задремал.
Время шло.
Электрик очнулся, спросил:
– Где они?
– Не знаю.
– Ах, етит же их персону! – вычурно выразился электрик. Встал и неверными шагами пошел искать приятелей.
А Илья, посидев немного, вспомнил, что друзья ждут его с известиями, решил, что пора возвращаться.
Пошел обратно, думая о простых вещах, простых людях и отношениях, которые только в сельской местности и остались. Где еще это возможно: угостили, хотя самим было мало, поговорили, как с человеком, не допытываясь, кто он и откуда. Все с открытой душой!
Но что-то долго он идет. Пора быть развилке, а потом мосту.
Илья вспомнил, что, выйдя из села, он взял влево, туда, откуда, как ему казалось, он пришел. Но была еще дорога и вправо. Может, он ошибся?
Однако возвращаться было лень. Да и настроение неплохое после поправки. Все дороги тут все равно ведут к реке, решил он.
Но эта дорога вывела к деревне, вернее, деревеньке, а еще вернее – к пяти или шести домам. Они были заколочены или полуразрушены. Илья зашел в один из домов. В нем было несколько крохотных комнаток, оклеенных блеклыми обоями. Печь, покосившийся кухонный столик с дверцами, в выдвинутом верхнем ящичке видны несколько перекрученных и поломанных вилок и ржавый нож. Табуретка о трех ногах прислонена к стене. Календарь за 1998 год с репродукциями классики – “Джоконда”, “Неизвестная”, “Грачи прилетели”… На окнах, на проволочках, пожелтевшие занавесочки с драными кружевными оборками. Высокая металлическая кровать с продавленной сеткой. На кровати старая телогрейка без одного рукава. Илья сел на кровать, задумчиво покачался, представляя, какая жизнь была тут. Потом прилег, подложив под голову телогрейку. И задремал.
…Через полтора часа Валера встревожился.
– Сколько тут идти до Куромыша, ну, полчаса от силы. И столько же назад.
– Он там, наверное, по пиву соображает, – со вздохом сказал Коля. – И полемизирует с местными мужиками по вопросам краеведения и политики. Давай я схожу за ним.
– И тоже пропадешь?
– Я серьезно. Илья человек увлекающийся.
Валера пнул колесо машины, сказал:
– Ладно. Но учтите, если Дымкин раньше вас приедет, я ждать не буду! На автобусе будете добираться – и то, если он тут ходит!
– Без проблем!
– Позвони заодно Дымкину, если уже едет, спроси, где он.
– Ладно!
Приободренный возможностью подлечиться, Коля бодро перешел мост и направился в сторону Куромыша. Как и Илья, наткнулся на развилку. И тоже свернул вправо, и тоже оказался в Бизяево. Первым делом позвонил Дымкину, тот сказал, что уже в пути, едет с предельной скоростью, а вот когда под руку торопят – не любит. После этого набрал номер Ильи, телефон не ответил (звонок был, но Илья не слышал – спал).
Потом Коля увидел троих мужиков, выпивающих у забора под деревом.
– Привет, мужики! – крикнул Коля.
– И тебе тем же концом по тому же месту, – шутливо ответил мужик в грязной майке.
– Я в Куромыш попал?
Парень лет под тридцать, с выгоревшими волосами, ответил:
– Нет, это Бизяево. Куромыш в другой стороне, километра три будет.
И мужики при этом странно переглянулись.
– А к вам никто не заходил сюда посторонний? – спросил Коля.
– Вот ты зашел, – ответил мужик в синем комбинезоне.
– Не туда зашел, я в Куромыш хотел. Друг у меня пошел туда. Мы тут неподалеку день рождения отмечали вчера. Не рассчитали, он за добавкой пошел и в город позвонить. И пропал.
– Бывает, – сказал мужик в майке. – А что, тяжело?
– Да грустно вообще-то.
– Сейчас полечим.
И мужик в майке щедрой рукой вбухал ему полный пластиковый стакан.
Выпили, закусили.
– Хорошо тут у вас, – сказал Коля, вытирая слезы, которые источил благодарный расслабившийся организм. – Воздух, лес, река, простор.
– Поживи тут лет двадцать, вот тогда скажешь, хорошо или нет, – хмуро возразил мужик в комбинезоне.
Стали спорить – без горячки, разумно, с доводами, о преимуществах жизни в городе и в деревне. Пришли к общему выводу, что с деньгами везде хорошо.
Коле хотелось продолжать этот замечательный разговор с этими замечательными людьми, принявшими его в свой круг, хотя у самих было мало выпивки – и вот уже она кончилась.
– Кстати, о деньгах! – сказал парень, выворачивая карманы. – Гулять больше не на что!
– Да не вопрос! – обрадовался Коля, доставая деньги.
Парень взял их и ушел.
Долго не возвращался.
– Верка его тормознула, наверно, – сказал мужик в майке.
Комбинезон возмутился:
– Какая еще Верка! Его она может тормознуть, а деньги? Сходи, Саша, разберись.
Мужик в майке ушел разбираться.
И тоже пропал.
Мужик в комбинезоне пошел искать его.
Коля посидел в одиночестве некоторое время, потом догадался, что никого не дождется, и побрел назад.
Он шел задумчиво, предполагая, что возвращается той же дорогой. Но через полчаса увидел околицу большого села. Оттуда ехала женщина на небольшом колесном тракторе, который страшно тарахтел и подпрыгивал на ухабах, женщину бросало то вправо, то влево, руль выскакивал из ее рук. Коля поднял руку, она притормозила.
– Это какое село? – прокричал Коля.
– А?
– Какое село?
– Куромыш!
– А вы куда?
– А тебе что?
– Мне к мосту надо. Подвезете?
– Залезай. Только у меня трактор одноместный, стоя поедешь!
– Ничего!
Коля влез, встал на ступеньку. Поехали. Молчать было неудобно, но и говорить при таком тарахтенье невозможно. Все же Коля прокричал:
– Работаете?
Женщина услышала, но, поскольку привыкла переспрашивать, то и сейчас переспросила:
– А?
– Работаете?
– Нет, б.., катаюсь! – ответила она и засмеялась.
Вскоре Коля увидел мост. Переехали, он спрыгнул, поблагодарил женщину, пошел к стоянке. А там уже находился прибывший Дымкин, и уже починил машину, посмеиваясь над Валерой и советуя ему почитать хотя бы учебник для начинающих автолюбителей: вся проблема оказалась в отсоединении каких-то двух проводков.
Валера сидел под деревом, щупал забинтованную ногу, беспокоясь, не помешает ли ехать.
– Красавец! – укорил он Колю. – Полечился, да? Где Илья?
– Я думал, он уже здесь.
– Черт бы вас… И где его теперь искать?
– Он звонил, – сказал Дымкин.
– Значит, там, где он оказался, у него связь есть, догадался Коля. — Значит, надо поехать туда, где у нас связь тоже опять будет. В тот же Куромыш, я до него так и не дошел.
Поехали в Куромыш. Валеру нога слушалась, скорее всего, это был даже не вывих, а ушиб.
А Немчинов в это время проснулся, вяло встал и потащился с больной головой в направлении реки – он с пригорка увидел окаймляющую ее гущину деревьев.
Вышел и к своей радости увидел на противоположном берегу знакомое место. Вон осина, стоящая особо, вон три сосны, он их запомнил. Правда, ни машины, ни Валеры с Колей не видно, но они вроде чуть дальше, за кустами. К мосту берегом он не пройдет, сплошные заросли, деревья и кусты подступают к воде, нависая ветками, сухого берега нет. А если огибать, можно опять заблудиться. Поэтому Илья, продираясь, выбрался к воде, вынул из карманов телефон, ключи от дома, бумажник, зажал их в кулаках, поднял руки и пошел в воду, осторожно ступая. Течение показалось ему еще более быстрым, чем вчера. Он наклонялся навстречу ему, делал шаг за шагом, и вот уже на середине. Нога попала на камень, соскользнула, Илья торопливо переступил другой ногой вперед, а там и вовсе не оказалось дна, он рухнул в воду. Поплыл, продолжая цепко держать бумажник и телефон, быстро двигая ногами. Его развернуло боком, потом еще, ногами вперед по течению, но берег все же понемногу приближался. И тут сзади что-то ударило по затылку. От неожиданности Илья ушел под воду, хлебнул воды, выпустил бумажник с ключами и телефон, забарахтался, вынырнул, увидел бревно, застрявшее у берега и коварно торчавшее поперек реки, – об него он и ударился.
Кашляя, выплевывая воду, Илья доплыл да берега. Посидел немного, приходя в себя, глядя на такую неширокую, такую мелкую и безобидную с виду реку. Вот так и тонут, подумал он.
Выбрался на высокий берег, пошел к осине и трем соснам. Там никого не было. Он снял мокрую одежду, повесил сушиться и решил, что самое правильное – оставаться на месте. По крайней мере пока не высохнет одежда.
Через час показались две машины, одна из них – Валеры. Он выругал Илью за блуждания и похвалил за то, что хватило ума вернуться на стойбище.
Отправились домой. Чем ближе к Сарынску, тем смешней казалось пережитое приключение. Валера хмурился, ворчал, а потом сказал:
– Приходится признать, что это мой лучший день рождения за последние лет десять.
36. МИН И. Поражение света
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Действуйте обдуманно и предусмотрительно, не увлекайтесь любовными авантюрами.
Егор распустил персонал театра на каникулы, спектаклей и репетиций не было – следовательно, у Яны не было повода появиться в “Миксе”. Она очень хотела увидеть Егора, но – как? Просто позвонить ему? Почему нет? Егор позвал ее во второй раз, следовательно, Яна ему понравилась, хоть он об этом и не говорил. Нет, говорил: “Обожаю!” Во время того как. Но это немножко другое. И повел он себя иначе – без долгой прелюдии, а прямо у порога начал срывать одежду, они вместе сползли на пушистый мягкий ковер у двери, там все и произошло. Яне это понравилось еще больше. Нестандартный человек во всем нестандартен, а Яне хотелось думать, что она любит Егора не просто как мужчину, а и за человеческие качества. Оно, впрочем, так и было.
Яна терпела несколько дней, а потом все же позвонила.
– Что поделываешь?
– Читаю.
– Ясно. Я тоже отдыхаю. Может, увидимся?
– Я не отдыхаю, я читаю, – сказал Егор.
Яна, несмотря на влюбленность, не могла не подумать с иронией о том, насколько Егор любит выставлять важным все, что он делает.
– Ну извини. А вечером?
– Можно.
– Зайти к тебе?
– Нет, я буду в театре с ремонтниками.
– Что-то переделываешь?
– Так, косметика.
– Я туда зайду, ладно?
– Хорошо.
Яне не понравилось, как он говорил: спокойно, вежливо, равнодушно.
Егор стоял на сцене с рабочими, которые обивали фанерными листами заднюю стену. Он был раздражен. Яна знала это его выражение – когда актеры не могут выполнить элементарного задания. Рабочих было двое, постарше и помоложе. Оба хмурые. Мрачно глядели на нижний ряд листов, который, ясно видно, съезжал куда-то вниз и вправо.
– Мы по полу ориентировались, – говорил старший.
– Слушайте, не смешите меня! – корректно, на “вы”, но жестко говорил Егор. – Я не строитель, но даже я понимаю, что такое отвес. По отвесу надо делать, а не по полу! Когда вы к верху листы начнете пришивать, у вас там вообще под углом получится.
– Мы выправим, – сказал младший. – Справа зазорчик побольше сделаем, слева плотнее. Наверху все будет тип-топ.
– Мне везде надо тип-топ! – сердито возразил Егор.
Старший, хоть и видел, что напортачил, не выглядел виноватым, скорее злым. Это Яне известно: у нас если кого уличишь в том, что плохо сработал, он вместо того, чтобы признаться, тут же начинает тебя ненавидеть. Недавно она носила в мастерскую перешить платье, все изгадили, испортили, да еще и обхамили: “У вас, девушка, фигура такая, вот к ней и все претензии!” Яна, конечно, сказала им все про фигуру и про претензии.
– Я так понимаю, что вы фанеру все равно чем-то закрывать будете? – спросил старший рабочий.
– Ну и что?
– Тогда чего загоняться? Не видно же будет.
– Мне нравится ваша логика. Значит, если трусов не видно под штанами, можно в грязных ходить?
– А вы не оскорбляйте! – обиделся младший. – Не нравится, нанимайте других. Только заплатите сначала.
– Ничего подобного, – сказал Егор. – Вы переделаете это и сделаете все до конца. Тогда и заплачу.
– Наглеешь, парень, – сказал старший. – Ты думаешь, если я плотник, ты можешь меня на деньги кинуть? Думаешь, я с тобой разобраться не сумею? У меня брат в Зареченском РОВД замначальника, это я не пугаю, а так, к слову.
– Очень приятно, – хладнокровно ответил Егор. – Можете передать, что Егор Павлович Костяков хочет с ним познакомиться.
– А это кто?
– Это я.
– Ну и что?
– Ничего.
Старший и младший переглянулись. Чутье подсказывало им, что, если человек так представляется, это неспроста. Как бы не нарваться.
И старший неохотно сказал:
– Ладно, переделаем. А про пол предупредить надо было, что косой.
– Моя ошибка, согласен, – дипломатично ответил Егор.
Кивнув Яне, он спустился в зал.
– Есть хочешь?
– Можно.
– Ресторанчик в “Меркурии” знаешь? “Untitled”. Там неплохо кормят.
– Да, я бывала, – зачем-то соврала Яна.
На самом деле она знала только, что это один из самых дорогих ресторанов в городе. И расположен хитро: проходишь через торговые залы и попадаешь к лестнице на второй этаж – с желтыми (как бы позолоченными) металлическими перилами, красной ковровой дорожкой. А там, на втором этаже, говорят, охрана, фейсконтроль и строгие требования к дресс-коду. Интересно, ее джинсы и футболка подойдут? Но Егор и сам в джинсах и футболке. Да еще и в красных кедах с черными шнурками и белой подошвой. Значит, нет проблем.
Это было недалеко, через несколько минут вошли в “Меркурий”. Пошли по длинному коридору, Егор вдруг остановился у отдела с вывеской “Фотостудия”, двери которого были распахнуты, а внутри велись работы: передвигали столы, на столы ставили компьютеры, принтеры, еще что-то. Егор вошел, Яна встала в дверях. Всем распоряжалась девушка, которая показалась со спины знакомой. Повернулась, и Яна узнала Дашу.
– Привет! – улыбнулась она Егору приятельски (слишком приятельски, подумала Яна). – А мы вот устраиваемся. Сняли помещение.
– Хорошее дело, – оценил Егор.
Даша кивнула и Яне, Яна снисходительно усмехнулась (не почему-либо, а так, на всякий случай – чтобы Даша много о себе не думала).
– А это Володя, – Даша показала на худого черноволосого юношу, возившегося с другими работниками, устанавливая и налаживая оборудование.
Володя приветственно махнул рукой, не отрываясь от дела.
– Мы знакомились, – сказал Егор.
– Когда? А, да, после спектакля. Вспомнила.
Яна тоже там была, но тогда не обратила внимания, слишком была занята Егором, стояла рядом с ним, а потом сидела за столом. Это хорошо, подумала она, что девушка не помнит, как она знакомила своего парня с кем-то. Значит она этому кому-то, то есть Егору, не придает значения. Да, они нравились друг другу, Яна это видела, но мало ли кто кому нравится на минутку?
– А чья фирма? – спросил Егор.
– Я же говорю: наша. Моя и Володи. Все виды фотоуслуг. Взяли кредит, будем отрабатывать.
– Отлично, – сказал Егор. – От всей души поздравляю.
Прозвучало действительно от всей души. При этом без каких-то оттенков. Человек рад за человека, вот и все. Яне это очень понравилось.
Они отправились ужинать. Егора приняли как своего и отвели, не спрашивая, в дальний уголок. Жаль, курить там нельзя, но Яна и не будет курить при Егоре. Пора вообще бросать.
Егор ел очень мало, разборчиво и долго, Яна тоже постаралась растянуть, хотя обычно считала, что тратить на еду больше чем пять минут слишком расточительно. “Ты не ешь, а лопаешь”, – говорит ей мама. Ну и что, у каждого своя манера. Если долго есть и спать – жить когда?
И все было нормально, все было хорошо, но Яну что-то беспокоило. Егор говорит о спектаклях, которые будут в следующем сезоне, о том, каким будет новое оформление сцены, потом на общие темы – например, почему он не любит красное вино, а любит белое, которое есть только в этом ресторанчике, он назвал его, Яна не запомнила. Да и то, оговорился Егор, это все равно суррогат, вино надо пить там, где его производят.
– А ты был там, где его производят?
– Да.
– Завидую.
– Ничего особенного, французское захолустье.
Яна чуть не засмеялась. В их кругу это называется понты кидать. Разве может быть во Франции захолустье? Но тут же подумала – почему бы и нет? Это ей, которая нигде не была, кроме двух раз в Турции с родителями, вся Франция кажется экзотикой, а бывает и там, наверное, в самом деле, такая глушь…
Но что-то было не так, что-то не так.
Наконец Яна поняла. То есть она поняла это раньше, как только позвонила Егору, но не хотела признаваться себе. Что-то не то – это то, как он с ней говорит. А говорит он так, будто ничего не было. Совсем.
Это – намек? Больше ничего не будет? А яснее нельзя?
Только не напрашиваться, приказала себе Яна. Ни в коем случае. И почувствовала, что сейчас заплачет. Чтобы сдержаться, глотнула той кислятины, которую он так любит, и сказала (мысленно проклиная себя) легким и веселым голосом:
– Ужасно секса сегодня хочется. Пойдем потом к тебе?
– Не совпали. Мне сегодня секса не хочется, – сказал Егор, поморщившись, будто сама мысль о сексе была ему неприятна.
– Ладно, в другой раз.
– Может быть.
Не заводись, сказала себе Яна.
Но было уже поздно.
– Только не надо тут фигурным катанием заниматься, ладно? – сказала она Егору.
– Чем?
– Это мой отец говорит, когда кто-то вместо того, чтобы говорить нормально, начинает вилять и хитрить.
– Я виляю и хитрю?
Дура, сказала себе Яна. Он только того и ждет, ему повод нужен для ссоры. Уймись, не говори больше ничего!
– Конечно! – сказала Яна. – Не надо так со мной разговаривать вообще. “Может быть!” – тоже мне, хрен с бугра.
– Это тоже выражение твоего папы?
– Неважно! Может быть или не может быть, это я сама решу!
– Даже так?
– Даже так. Я не напрашиваюсь, понял? Ты сам меня позвал, разве нет?
– Абсолютно верно.
– Ну и нечего вести себя так, будто ты принц, а я золушка! Колбасится тут, нах, будто в театре! “Может быть!”
Яна замолчала.
Все. Это конец.
Они больше никогда не встретятся.
Женщина должна уходить первой.
Надо встать и уйти.
Надо.
Сделай это.
Я очень тебя прошу – если хочешь себя уважать.
Яна встала.
– Спасибо за ужин. Было очень вкусно. Особенно вино. Дома поблюю – и все вообще будет прекрасно.
Егор рассмеялся – весело, будто ему выпады Яны очень понравились.
– Не спеши, пойдем вместе, – сказал он.
– Куда?
– Ко мне. Если хочешь. Мне тоже почему-то ужасно захотелось секса. Глядя на тебя.
Даже если и врет, ну и фиг с ним, подумала Яна. Сейчас я ему все прощу.
Проходя мимо будущей фотостудии, где продолжалась работа, Яна помахала Даше рукой. Жаль – та не заметила.
37. ЦЗЯ ЖЭНЬ. Домашние
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Ваше место там, куда тянет сердце. Наслаждайтесь семейной жизнью.
Даша удивлялась своей деловой хватке, хотя и раньше знала, что на многое способна. В считаные дни они с Володей оформили всю документацию, зарегистрировались оба как индивидуальные предприниматели, взяли кредит, оборудовали помещение, да еще, увидев, что места многовато, разгородили комнату надвое и половину сдали в субаренду. Конечно, это Павел Витальевич зажигал им везде зеленый свет, а кредит дали в том банке, которого он сам был совладельцем, но Даша не чувствовала, что одалживается, они ведь за все будут платить, хоть и на льготных условиях. Льгота причем только в сроках, а не в процентах, даром и со скидкой она ничего от Павла Витальевича не приняла. Пришлось объяснить Володе, почему Павел Витальевич оказался таким благодетелем: узнал о тяжелом положении Лили, захотел помочь, но просто деньги давать неудобно, тогда он нашел вот такой способ. Ну, вдобавок еще слегка в Дашу и влюбился, но это ничего не значит.
– Как это не значит? – удивился Володя. – А если он потребует заплатить? Натурой?
– От меня кто-то может потребовать заплатить натурой? Ты представляешь этого человека?
– Ты, случайно, не за него собиралась замуж, чтобы разбогатеть, а потом выйти за меня?
– Пошутить нельзя? Да, он такой вариант предлагал, я не согласилась.
– Вот сволочь.
– Почему? У человека свои понятия. Если бы он сказал: на тебе миллион и отдайся, тогда сволочь. И то не совсем, опять же остается выбор – брать или не брать, отдаваться или нет. Сволочь тот, кто не оставляет выбора.
– Не знаю…
Володю все это смущало, но утешился тем, что взял немного денег взаймы у родителей и вложил их в дело. Теперь он был полноправный компаньон.
Планы были грандиозные. Обработка и печать фотографий – это само собой, это мелочь, хотя и стабильная мелочь. Останется также и устоявшийся бизнес со съемкой свадеб. А кроме этого – эксклюзивные фотоальбомы, образцы будут в витрине, выходящей на Немецкую улицу. Там тысячи людей проходят. Другому и в голову не придет, что к серебряной свадьбе родителей можно сделать замечательный альбом, обработав старые фотографии и сделав новые, а увидит в витрине – зайдет. Отдельная история – превращение фотографий в картины с помощью технологии pho-graphic (оборудование не дешевое, пришлось потратиться) – на холсте, на бумаге. В витрине будут образцы – вот фотография, а вот картина, почувствуйте разницу. Сплошной Репин и Айвазовский!
Каждый вечер Володя и Даша горячо обсуждали перспективы, детали, возможности, она для экономии времени оставалась у него на ночь. Володя был счастлив, Даша тоже – почти. Она ведь не совсем всё говорит Володе о предложениях Павла Витальевича. Но и сказать нельзя, поймет неправильно.
Даша решила съездить домой и посоветоваться с Лилей.
Да и совесть скребла: совсем все бросила на Колю. Тот, конечно, понимает, что у Даши горячий период, но после небольших каникул в полтора дня, когда он съездил куда-то с друзьями, у Коли совсем нет продыха. А у Лили участились приступы болей, она капризничает…
Но в этот вечер она чувствовала себя хорошо. Даша вошла, поцеловала ее, села рядом.
– Постой, ничего не говори, – сказала Лиля.
– Откуда ты знаешь, что я хочу поговорить?
– Вижу. Помолчим пока. Хочу на тебя полюбоваться. Красивая ты, Дашка. И счастливая, кажется. Я была тоже красивой, а счастливой нет. Скажи спасибо маме, я была в двух шагах от аборта.
– Спасибо.
– Я серьезно. Уже в приемном покое больницы оформлялась, ждала врачей. Сбежала.
– Ты рассказывала.
– Да? Атрофия памяти. Я многое стала забывать. Но это даже хорошо. Ну, что у тебя интересного?
Даша, которая с Лилей была откровенной настолько, насколько редко бывают откровенны дети с родителями (причем, что важно, еще до болезни Лили), рассказала: изо всех сил создают с Володей фотостудию, уже очередь из клиентов, хотя толком не начали работать, богатый человек Костяков предлагает выйти за него замуж хотя бы на пару лет, настолько влюбился. Она взяла время на размышление. Одновременно чуть не переспала с его сыном Егором.
– Ты прямо какая-то интриганка, – сказала Лиля со слабой улыбкой.
– Да нет, он мне просто понравился. Подумала, что влюбляюсь, поторопила события. Интересно же все-таки, как это бывает, когда влюбляются.
– Наверно. Я тоже знаю только по книгам, по кино. Может, у нас наследственное? Органа любви нет? Я даже себя толком не любила.
– Нет, себя-то я люблю.
– Уже хорошо. Наверно, нам мозги мешают. И то, что врать не хотим, а в отношениях мужчин и женщин, даже когда у них любовь, столько всякой неправды…
– Я знаю, меня тоже от этого тошнит.
– Значит, ты взяла время на размышление? Зачем? Действительно можешь выйти за него замуж?
– Могу. Он такой… Он большой человек. Не в смысле, что богатый и… Ну, большой, понимаешь?
– Понимаю.
– Умеет очень сильно чего-то хотеть, мне это нравится. Мне вообще он нравится. Хотя, говорят, в прошлом чуть ли не бандит.
– Не боишься?
– При мне-то он не будет бандитом. Я ему дам шанс, я его исправлю, – Даша сжала и выставила кулак, показывая, как она исправит Павла Витальевича. – И потом, я все равно ведь сейчас никого не люблю. Могу ждать и не дождаться. А тут зато сразу – стабильность, обеспеченность. Ничего, что я так нагло рассуждаю?
– Практично. Я тоже так рассуждала. И так замуж вышла. Чтобы жить спокойно и не работать.
– Нет, работать я буду, мне нравится работать, серьезно.
– А Володя тебя любит?
– Вообще-то да. Но я же не обязана его любить за то, что он меня любит.
– Это правда. Ни с кем не спи по обязанности.
– Я и не сплю. То есть я сплю, но это мне с ним нравится, вот и все. Без всяких планов. Тоже нехорошо, да?
– Ты молодец. Тебе интересно жить.
– Да, не скучно.
– Я тебе мешаю.
– Перестань.
– Дашка, хоть ты-то говори со мной по-человечески. Я же не утверждаю, что ты хочешь моей смерти.
– Живи хоть сто лет.
– В моем положении это плохое пожелание. Я тебе мешаю объективно. Много тратишь времени на меня, а у тебя полно своих дел. Ведь мешаю?
– Само собой. И что теперь? Я тебя все равно люблю.
– Ты же только себя любишь.
– Тебя тоже. Сама удивляюсь. Это, наверно, как это… Пережиток?
– Атавизм.
– Что такое атавизм?
– Даша, ты меня потрясаешь. Такая умная, а такая темная. Читай книжки!
– Некогда. Читаю, когда могу.
– Я тебя тоже люблю.
– Спасибо.
Лиля полежала молча, набираясь сил для дальнейшего разговора. Потом сказала:
– Я умираю, Дашечка.
– Ты давно уже умираешь. Не спеши.
– Нет, я начала уже всерьез умирать. У меня с глазами что-то. И так плохо видела, а теперь цвета пропадают. Ты у меня почти черно-белая. И правый глаз парализовало. Я к Коле не поворачиваюсь, чтобы он не заметил. А когда лицо протирает, закрываю глаза. И вообще, что-то происходит. Всегда что-то происходило, а сейчас как-то очень быстро. И мне не хочется затягивать этот процесс.
Даша испугалась, что мать заговорит об эвтаназии (это слово, в отличие от “атавизма”, она знала). Лиля и раньше иногда заговаривала, но не так. Сейчас – слишком серьезно. Даша не хотела этого слышать.
– Лиля, перестань. Я читала, люди и не из таких стадий выкарабкиваются, становятся здоровыми.
– Я не хочу быть здоровой, я хочу умереть.
– Это у тебя настроение.
– Я чувствую, вы никто мне не поможете. Не потому, что меня жалеете, вы себя жалеете. Вроде того, не хотите грех на душу взять. Хотя не верите в Бога. Ты веришь в Бога?
– Честно говоря, я серьезно об этом никогда не думала. То есть у меня тупо, как у большинства – что-то есть. Что-то мистическое, какая-то сила.
– И я не знаю… Я только знаю, что, если Бога нет, то страшно. А если есть, еще страшней. Если нет, значит, ничего от меня нее останется. А если есть, он меня не простит.
– За что тебя не прощать?
– За нелюбовь. И к Нему. И вообще. Ладно, я тебе надоела. Скажи Коле, что у меня нормальное настроение. Он почему-то подозревает, что я на него сержусь.
– С чего ты взяла?
– Мне так кажется. Но ладно, пусть я ошибаюсь. Может больная умирающая женщина ошибаться?
– Может, может. Отдыхай.
– Умница, вовремя уходишь. Я начинаю психовать. А замуж ни за кого не выходи, Дашка. Ты этого не хочешь, я вижу. Или выходи. Роди троих детей, и тебе некогда будет думать о всякой ерунде. Иди. Стой. Ты знаешь, что я тебя хотела убить?
– Сто раз слышала. Опять про аборт?
– Нет, уже после. Ты была очень беспокойная, а я жила тогда одна. Я уставала. Жалела, что не сделала аборт. Вспоминала, как хорошо было раньше: встала, умылась – и больше никому ничего не должна. Вот. И однажды смотрела на тебя, ты спишь. Обычно умиляются, когда дети спят. А я смотрела, как на чужую. Ну, психоз такой был временный. Смотрю: что это? Откуда? Зачем это мне? Только портит жизнь. И возникла четкая мысль тебя придушить. И никто бы ничего не подумал. Это ведь часто бывает. Положила мама ребенка с собой и во сне придавила. Называется – заспать.
– И как? – спросила Даша. – Не заспала?
– Как видишь. Иди, а то у меня левый глаз и щека немеют уже. Буду лежать с каменным лицом. Отнимется язык. И я никого не смогу попросить, чтобы… Это страшно. Я не хочу дожить до этого. Иди. Потом поговорим.
Лиля после такого длинного монолога тяжело дышала, мелкий пот выступил на лбу. Даша вытерла лоб салфеткой.
– Спасибо, – прошептала Лиля.
– Что-нибудь принести?
– Потом. Коля знает… В девять… Потом…
Даша вышла, Коля предложил ей чаю.
– Лучше кофе. Почти не сплю, работы много. Выпью и поеду, ладно?
– О смерти говорила?
– Не в первый раз.
– Да… У меня просьба – останься сегодня. Понимаешь, хочу выпить.
– Что-то ты часто стал. С друзьями ездил, и вот опять.
– Разбудил зверя. Нет, я просто устал. Я бутылку выпью и лягу спать, а ты посмотри за ней, хорошо?
Даша пожала плечами. Коля и так много делает, почему бы ему, в самом деле, не отдохнуть.
– Один будешь пить или компания нужна?
– Посиди немного. Но тебе не дам, за Лилей будешь следить.
– На меня не действует. Недавно бутылку виски выдула – и хоть бы что.
– Врешь.
– Могу показать.
– Не надо. Хорошая особенность. А пьяной бываешь вообще?
– Ты меня разве видел пьяной?
– Нет, но, может, где-то еще?
– Ни разу.
– Железная леди. Нежная железная леди. Леди, сделанная из нежного железа. Я пытаюсь найти тебе определение.
– Я поняла.
Коля оживился, достал из холодильника бутылку водки, расставил тарелочки с закуской, но, прежде чем выпить, сварил Даше кофе.
Первые три стопки выпил весело, с удовольствием, расспрашивал Дашу о ее делах. А потом сказал:
– Теперь, Даш, послушай, что происходит. У нас проблемы. Съемщики квартиры мне почти не платят, ссылаются на то, что у них финансовые трудности. Придется, наверно, других искать. Хорошо, я это как-то решу. Потом. У меня были кое-какие сбережения.
– Я знаю, спасибо тебе.
– При чем тут спасибо? Они кончились. Потом. Это главное. Валера позавчера опять привозил Раушева.
– Почему я ничего не знаю?
– Вот – говорю, сейчас узнаешь. Дело в том, что Раушев был в Москве, с кем-то там консультировался. Синтезировали новое лекарство, которое кардинально помогает. Его нет еще в России, но можно через знакомых заказать в Израиле, в Швейцарии, это дело техники. Но стоит очень дорого. А у нас и на обычные лекарства еле хватает. А скоро будет вообще не хватать. Одни интерфероны – грабеж. Авонекс, сама знаешь, тысяча долларов за упаковку, а там всего четыре ампулы. Ладно хоть, что одна инъекция в неделю. А копаксон ежедневно, а другие еще, а обезболивающие…
– И что делать? Я сейчас в долгах, но я же выстраиваю дело, чтобы как раз были деньги. Просто не сразу. У тебя друзья не бедные, может, взять взаймы?
– Я уже подумал. Они помогут, да… И наверно, продам квартиру. Выгоню съемщиков и продам. Это уже сильно облегчит. Ты извини, что я тебя гружу, но кого еще? Ты не беспокойся, я сам все решу, я ничего не прошу тебя делать. Просто – делюсь.
– Давай, скорей напивайся и ложись. Тебе надо выспаться.
– Да.
Коля послушно налил не в стопку, а в стакан и, медленно глотая, выпил. Выдохнув, бросил в рот кружочек колбасы, странно усмехнулся.
– Раушев рассказал: женщина ухаживала за мужем. Он еле ходячий, постоянно процедуры, больницы, а у нее на руках маленький ребенок, мать пожилая и с придурью, работать как-то надо, денег добывать надо. Но вертелась, была даже веселой, мужа утешала, успокаивала. Последний год совсем было плохо, безнадежно. Муж умер. Она правильно отнеслась: отмучился, слава Богу. Горевала, конечно, но без лицемерия. Понимала: освободил муж и себя, и других. Бог его пожалел. Взялась заново налаживать жизнь. Долги отдавать, еще больше работать. И даже закрутила романчик с одним мужчиной, правда, ничего не вышло. В последний момент остановилась: надо хотя бы год выждать. А через год ее оглушило – депрессия. Страшная, клиническая, до психушки дело дошло. Подлечили, вышла, через полгода опять. И вот уже лет пять регулярно – весной и осенью. А в остальное время – подавленное состояние.
– Жутко.
– Может, тоже выпьешь? У меня еще есть.
– Нет, не хочу. И что?
– Ничего. Я все рассказал.
– Ты боишься, что после смерти Лили у тебя будет что-то в этом духе?
– А ты не боишься? Понимаешь, оказывается, это хорошо, когда жизнь за тебя решает. Нет вопросов – что, зачем, почему. Известная история: солдаты на войне не болеют. Но не потому, что страшное напряжение, как считают многие, а потому, что душа свободна от мелкого, от суеты. Если душа свободна, человек не болеет.
– На войне душа свободна?
– Конечно. Несвобода – это выдуманные цели. То, что человек себе придумывает. Мы все несвободны. Чем больше человек себе расчищает пространства для свободы, тем он больше несвободен. Это пространство надо охранять, обслуживать, понимаешь, да? Миллионеры, всякие люди из всяких правительств – страшно несвободные люди. Они к этому стремились, они этого достигли, но с этим же что-то надо делать. Что-то я не туда… Я о чем говорил?
– О войне. Что душа у людей была свободна.
– Да. На войне нет придуманных целей, есть общая и настоящая – победить. Ну, я не фашистов имею в виду, они свободными не были. А наши – пусть под режимом, под Сталиным, пусть за советскую родину, которую не все любили, но все-таки за родину – надо в бой идти? Надо. И душа свободна, потому что чиста.
– Что-то ты не то, извини. Свобода – это когда выбор. А какой же выбор, если надо?
– Выбор был. В плен сдаться, под пулю подставиться, дезертировать. Где-то я читал: настоящая свобода в обществе – когда гражданин может без помех реализовать свои лучшие качества. Сказано коряво, но верно, да? Правда, может, это не о войне. Но там я душу человека имел в виду, а тут съехал на общество и гражданина. Я запутался.
– Это точно, – подтвердила Даша.
– Зато я понял, когда это прочитал, почему наша страна до сих пор чудовищно несвободна. И всегда была несвободна. И будет. Потому что у нас власть азиатская и знает только один принцип: несвободными людьми управлять легче. И других принципов знать не хочет. А как сделать людей несвободными? А очень просто: нагородить этих самых помех на пути реализации лучших качеств. Вынудить реализовывать не лучшие, а худшие, которых, конечно, во всех нас дополна. Хочешь жульничать, хитрить, в долю входить, куски боярам отламывать – свободен. То есть свободен быть подлецом. Не хочешь – тоже свободен, но от всего, ни до чего не допустят. Я пытался заниматься бизнесом, я знаю. Хочешь, чтобы все честно, а тебе говорят: надо вот так. Почему? Отвечают: таковы правила игры. Ненавижу! Хуже, чем в советское время “есть мнение”. Чье мнение? Неважно. Есть мнение! Сейчас спросишь, почему таковы правила, кто их придумал? Никто не знает! Они есть – и все! Так что свобода, ребята, это не то, что мы думали, – не свобода говорить, что попало, не свобода пройтись по улице, не секс-шопы, не гей-парады, это… Впрочем, уже сказано. Я повторяюсь. И вы с Володей еще столкнетесь со всякими гадами, которые будут вас хватать за мягкие места и поворачивать туда, куда все идут, – что-нибудь химичить, прятать, обходить. Или уже столкнулись?
– Мы нет. Костяков помогает.
– У вас уже такие отношения?
Коля налил полстакана, выпил, аккуратно (чтобы Даша не подумала, что он захмелел) поставил стакан на стол, даже не стукнув.
– Дашка, если у тебя с ним что-то будет, задушу собственными руками. Я серьезно.
– Да ну тебя!
– Не ну! – Коля слегка стукнул кулаком по столу.
– Ложись спать.
– Я лягу. С тобой.
– Ого? – удивилась Даша. – Чего это тебя повело? Ты до этого не пил?
– Мой грех, граммов двести опрокинул.
– Итого почти семьсот, – Даша посмотрела на бутылку, где оставалось на донышке. – Тогда прекращаем разговор, я пойду спать к Лиле.
– Ты меня не поняла. Я с тобой лягу спать – без тебя. Это очень гнусно, но я каждый вечер о тебе думаю. Гнусно, да?
– Смотря как думать.
– Подробно. Даш, я сегодня говорю только правду. Я тебя страшно хочу. Всегда. Не бойся, это не любовь. Это похоть. Я тебя так хочу… Не изнасилую, не беспокойся. Я хочу – и сам себя шпыняю. Как же – грех! Но кто я такой, чтобы бояться греха? Что за гордыня такая? Не боюсь греха! Но не грешу. Это очень важно. Понимаешь?
– Понимаю.
– Помоги мне… Дойти.
– Я теперь боюсь. Еще лапать начнешь.
– Лапать? Это мысль. Дашка, зачем ты с голым животом ходишь? Я случайно прикоснулся месяц назад, меня колотило всю неделю. Понимаешь, что творится?
Коля громоздко встал, отодвинул табуретку, держась за стол, сделал шаг.
– Встань, пожалуйста.
Даша встала – не потому, что поспешила выполнить его пожелание, она уже побаивалась пьяного Колю, а – стоя опасность встретить лучше. Коля сделал еще шаг, еще один. Даша глянула на стол, на большой кухонный нож. Коля заметил этот взгляд и удивился.
– Неужели ударишь?
– Запросто. Иди спать.
– Я только тебя обниму. И поцелую в шею. В губы нее буду, я противный, от меня водкой пахнет. Я в шею, чуть-чуть. Очень тебя прошу.
Коля пошатывался, Даша поняла, что он может свалиться от одного тычка. Поэтому позволила.
Коля осторожно обнял горячими пьяными ладонями ее талию, ткнулся губами и носом в ключицу. И тут же отпрянул, убрал руки.
– Все. Мне опять хватит на месяц. А то бы легла бы со мной. Это же так просто.
Он пошел к постели за занавеской, сел и оттуда продолжил:
– В самом деле, если подумать. Тоже мне проблема. Разделись, потерлись и все дела. Тык-тык. Напридумывали неизвестно что. Вы несвободные люди. А я свободен. Я тебя жду. Если ты настоящий человек и девушка, ты… Ты реализуешь… Возможность сделать добро. Значит – свободна. Если нет – несвободна.
Послышалось скрипение – Коля повалился на пружинный матрас.
Даша убрала посуду, потом заглянула: Коля лежал наискосок, ноги свисали до пола. Она подняла ноги и положила их на постель. Дырка на Колином носке напомнила ей о том, что тот одевается скверно, во всем себе отказывает. Она осторожно стащила носки – надо найти ему стираные, чистые. Или купить новые.
38. КУЙ. Разлад
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Данный период вашей жизни лишен гармонии.
Через несколько дней обвалился дом соседа Ахтямова. Трубы-подпорки подкосило очередным оползнем, они потащили за собой дом, а потом уже дом своей массой окончательно придавил их. Ни одной целой стены не осталось, только груды обломков на краю обрыва и внизу. Хорошо еще, что в нем никого не было.
Ахтямов приехал с сыновьями, молча осмотрел свою развалившуюся мечту, потом сказал что-то сыновьям. Через пару часов были пригнаны грузовики, подъемный кран, бульдозер. Все целые части стали грузить на машины, а мелкий мусор осторожно сдвигать бульдозером. Два дня велись работы, все, что можно было использовать, Ахтямов и сыновья увезли. Без сомнения, в тот же день Ахтямов заложил новый дом в другом месте.
После этого был еще один оползень, и теперь уже дом Лили оказался над обрывом, несколько метров отделяло от крутизны. Коля принял решение: надо срочно уезжать отсюда, бросив дом (ясно, что продать не удастся), и поселиться в его городской квартире, попросив ее очистить, тем более что жильцы уже три месяца задерживают оплату.
Он явился к ним и велел съезжать. Два брата-молдаванина, называвшие себя Костя и Георгий, приехавшие в Сарынск на заработки (с семьями, в отличие от большинства земляков), заявили, что надо было предупреждать заранее. Иванчук сказал, что он уже не раз намекал, но дело даже не в этом, у него аварийная ситуация, так что будьте любезны срочно выехать. Братья повторили, что надо предупреждать заранее, поэтому они съедут только через месяц. Коля еще раз объяснил, насколько все серьезно, дом может рухнуть, поэтому три дня на выезд – максимум. Да, кстати, и не забудьте про должок.
Через три дня он пришел, чтобы получить ключи, деньги и попрощаться с братьями. Выяснилось, что они даже и не начинали сборы. Они сказали, что три дня им мало, надо предупреждать заранее, ссылались на договор аренды. Коля сказал, что договор истек три месяца назад, не было времени возобновить, но это к лучшему, никаких формальных препятствий, будьте добры, съезжайте. Братья сказали, что нет договора – нет претензий. А если есть претензии, пусть он зовет милицию. И они скажут милиции, что владелец допустил их проживание без договора, то есть незаконно. И посмотрим, что скажет милиция.
Коля, считая свое дело правым, отправился к участковому. Участковый, симпатичный юноша лет двадцати пяти, на котором неказистая милицейская форма сидела удивительно ловко, два дня ссылался на отсутствие времени, потом наконец сходил на квартиру. Братья в два голоса начали объяснять, что у них семьи и маленькие дети, что их не предупредили, что, между прочим, у одного брата уже гражданство России, что они съедут, но через месяц. Или хотя бы через неделю. А если они не платили, то они специально не платили, потому что по договору, законно, они готовы платить, а без договора, незаконно, они платить стесняются и боятся, потому что милиция это не одобрит, если узнает.
Три дня максимум, заявил Коля. И черт с вами, можете не платить долг!
Участковый на улице сказал ему:
– Не съедут.
– Как это?
– И не съедут, и платить не будут.
– Что же, управы на них нет?
– Молдаване – интересный народ, – с ноткой уважения сказал участковый. – Их некоторые тупыми считают, а зря, они только косят под тупость, потому что им это выгодно. Недавно разбирал жалобу: старик один нанял бригаду, они все сделали плохо, разбили старинную вазу, сломали пианино, залили соседей цементом, когда стяжку делали, там дырки оказались между этажами. Но бригадир мне три часа доказывал, что сделали все хорошо, что ваза сама разбилась, а пианино было сломанным, а про дырки хозяин должен был предупредить. И самое интересное, часа через два я в это уже поверил, а через три хотел привлечь старика к ответственности. Потом понял: их не переспоришь, ничего не докажешь.
– И что?
– Ничего. Посоветовал старику обратиться в суд.
– И мне в суд? Дело ведь срочное!
– У вас друзья есть?
– Конечно.
– Мужики крепкие?
– В общем-то… Не слабые еще.
– Квартира ваша, без химии?
– Какая химия? Законно моя квартира, приватизированная.
– Тогда собираете друзей и выселяете в жестком порядке.
– Силой?
– Авторитетом, – усмехнулся участковый. – Иначе обещаю: будете только порог обивать. Кстати, они замок прежний оставили или сменили?
– Сменили.
– А вам ключи дали?
– Нет. Я не собирался к ним без спросу приходить, пока они жили.
– Да, – сказал участковый, – повезло им с вами.
Коле стало обидно, что какой-то пацан в форме так иронично и снисходительно о нем отозвался.
Он позвонил Сторожеву и Немчинову, те согласились помочь. Сторожев на всякий случай пригласил своего постоянного клиента и приятеля Дмитрия Бучкова, известного в узких сарынских кругах как ДБ, бывшего спортсмена-тяжелоатлета спортобщества “Динамо”, а общество это, как известно, милицейское, поэтому ДБ сохранил корочку капитана милиции, пусть просроченную, обычный человек на это не обращает внимания. Он хотел даже надеть форму, которая тоже сохранилась, но Сторожев отговорил.
Субботним утром приехали вместе с несколькими автомобилями-фургонами – для имущества. Долго звонили и стучали, потом ДБ показал в глазок корочку и пригрозил сломать дверь в административном порядке. Соседи при этом затаились, не вмешивались.
Дверь открыла старуха, мать семейства.
– Извините! – сказал ДБ, осторожно отодвигая ее. – Заходите, мужики!
Мужики, то есть Немчинов, Сторожев и Иванчук, зашли. Сторожев крикнул, что, раз не хотели по-хорошему, сейчас будем выносить мебель. Скажите спасибо, что бесплатно.
Вместо спасибо началось нечто невообразимое. Появились жены братьев с малыми детьми на руках, с криками и рыданиями, старуха тоже завопила что-то на молдавском, так громко, будто ее убивали, при этом Немчинов не мог не отметить поразительное сходство многих слов с латинскими (он когда-то изучал латынь, ему нравился этот язык). Набежали старшие дети – человек шесть от трех лет до пятнадцати. За что бы ни взялись друзья, тут же в эту вещь вцеплялись несколько рук, не давали, отнимали, тащили вглубь квартиры. Братья стояли позади всех, показывая, что они сопротивляться не собираются, но родню удержать не в силах.
– Эй, вы! – крикнул им ДБ, державший дверь, которую норовили захлопнуть, чтобы затруднить вынос вещей, – скажите своим, чтобы отошли!
– Мы говорим, они не хотят, – сказал один из братьев. – Что мы, бить будем своих детей, своих жен? Ты будешь бить своих жен и детей? Мы цивилизованные люди!
ДБ так поразила речь молдаванина, что он не нашелся с ответом.
А старуха от слов перешла к делу. Выбрав почему-то Немчинова, она пошла на него с воздетыми кулачками и начала постукивать ими в грудь Ильи, крича и брызжа слюной. Немчинов отступал, а старуха била, надо сказать, хоть не сильно, но больно. Немчинов не выдержал и схватил ее за руки. Тут же все разом страшно завопили, дети завизжали и заплакали, мальчик лет пяти вцепился в штанину Немчинова, один из братьев побледнел и сделал шаг вперед. Второй остановил его взглядом.
– Я не знаю, что делать! – прокричал Немчинов.
– А мы знаем? – раздраженно спросил Коля.
– Да не обращайте вы внимания, тащите и все! – крикнул ДБ. – Я прикрою!
– Нет, – сказал Коля. – Я так не могу. Уйдите все.
Иванчук, Сторожев и ДБ вышли. Коля сказал братьям:
– Видите, до чего вы нас довели?
– Это вы нас довели, – сказал один из братьев. – Скажите спасибо, что мы милицию не вызвали.
– Постойте. Это моя квартира?
– Ваша, кто спорит.
– У вас срок аренды кончился?
– Договор кончился, мы думали, еще продлим.
– Не продлите! Мне нужна эта квартира! Моя квартира! Там машины, во дворе, я за них заплатил. Наверняка у вас есть родственники или кто-то. Переезжайте к ним, а потом снимайте что хотите, где хотите! Что не ясно?
– Дайте неделю нам.
– Давал уже! Неделю, еще неделю, еще неделю! Сколько это будет длиться?
– Неделю, обещаем.
– Не верю!
– Мы не виноваты, если вы людям не верите!
Коля вспомнил слова участкового. Еще немного, и он почувствует, что напал на чужую семью в их собственной квартире. Спорить бессмысленно. Надо уходить и придумать что-то другое.
Коля спустился вниз, вышел во двор.
– Ну? – спросили друзья.
– Чувствую, придется через суд. И пусть приставы их выволакивают.
– Зря, – сказал ДБ. – Приставы будут полгода с ними возиться.
– А ты сможешь детей вытаскивать? Старуху эту, женщин?
– Неприятно, конечно…
Сторожев сказал:
– У меня квартира довольно большая, переселяйтесь ко мне. Пока этот вопрос улаживаться будет.
– Спасибо, Валера. Может, даже и воспользуемся.
– Только не откладывайте, а то дом так стоит, что смотреть страшно.
Сторожев при этом старательно думал, что делает это вовсе не для того, чтобы Даша была рядом, а для Лили, для Коли. И ведь действительно первым порывом было помочь Лиле и Коле, но тут же вслед за этим подумалось о Даше, вот и пришлось спорить самим с собой, чтобы доказать себе, что тот в нем, кто бескорыстен, принял решение раньше, чем тот, кто имеет какую-то выгоду.
Да и выгоды никакой на самом деле – Валера в последнее время не так уж часто думал о Даше. О Наташе гораздо чаще, с удивлением обнаружив, что скучает. Хотя понимал: можно скучать по одной женщине и любить другую.
Дома Коля рассказал Даше о происходящих событиях, о заминке с выселением квартиры.
– Я что-нибудь придумаю, – сказала Даша таким голосом, будто теперь она была хозяйка в доме.
– К своим влиятельным друзьям обратишься?
– Может быть. Надо еще решить, что с Лилей делать.
– А что?
Коля, занятый все эти дни, поручил уход за Лилей полностью Даше, той пришлось бросить свои дела, фотостудию, оставить все на Володю.
– Ей хуже становится. Как-то резко, раньше так не было. Я боюсь, Коля. Ты знаешь, что у нее паралич правого глаза?
– Да. Делаю вид, что не замечаю.
– У нее и с речью хуже. Нервничает, капризничает. Лекарства не помогают, надо или дозы увеличивать, или что-то новое искать. Ей больно, понимаешь? Тебя весь день спрашивала.
– Сейчас пойду к ней.
Коля выпил чаю, остыл от неприятных впечатлений дня, постарался наладить в себе ровное расположение духа. Но чтобы без вранья – Лиля сразу почувствует.
Он вошел.
Лиля, не открывая глаз, сказала:
– Весь в делах?
Коля заметил, что у нее кривится набок рот и слова произносятся с большим трудом, чем раньше.
– Да. Квартиру готовлю. Скоро переедем.
– Не повезло. Если бы наш дом. А не тот. Упасть и все. Сразу. Вместе с вами. Шучу. Я одна. Коля, сделай что-нибудь.
– Что ты хочешь? Пить? Есть? Сменить белье?
– Не хочу пить. Не хочу есть. Не хочу белье. Сделай что-нибудь.
– Что?
– Я больше не могу. Я не могу. Эта боль. Тоска. Я не могу. Я не хочу так умереть. Коля, можно меня вылечить? Можно?
– Я всегда говорил, что можно.
– Ты успокаивал. Я серьезно.
– Можно, – твердо ответил Коля.
– Хорошо. Я выздоровлю, – сказала Лиля и не заметила, что так говорить неправильно (обычно следила за речью). – Я всё… Сначала. Буду счастливой. Обещаю. Молодой. Опять. Ты будешь. Гордиться. Иметь меня. Самую красивую. Женщину. Я хочу жить, Коля. И не хочу боли. Я не хотела боли и не хотела жить. А теперь хочу. Сделай что-нибудь. Продай. Душу. Черту. Жаль. Его нет. Или есть?
– Есть, только неизвестно, где искать, – попробовал пошутить Коля.
– Когда. Кто готов. Он сам придет. Ты не готов. Ты не хочешь. Жертвовать. Ничем. Помогать да. А жертвовать нет. Спаси меня, я очень прошу.
– Я сделаю все, что возможно.
– Хорошо. Больно, Коля, больно, больно! – тихо закричала Лиля. – Очень больно! Пожалуйста!
Вошла Даша с блюдечком, на котором был шприц.
– Мама, сейчас будет лучше, – сказала она.
– Мама? Я что, умираю уже? Я Лиля! Я ненамного старше тебя!
После укола Лиле стало легче, она задышала ровно, заснула. Даша взяла салфетку, чтобы протереть ее лицо, но, ничего не сделав, повернулась к Коле.
– Мне страшно, – шепнула она. – Лиля сухая. Перестала потеть.
– И что это значит?
– Не знаю. Но мне страшно. Я могу отъехать на несколько часов?
– Да, конечно.
Даша, выйдя из дома, сразу же позвонила Павлу Витальевичу. Тот был в своем поместье, то есть недалеко. Услышав, что Даша хочет поговорить, попросил ее подождать немного у дома, приехал на машине, повез к себе.
– Или ты в город хочешь?
– Нет.
– Вы когда переезжаете? Страшно смотреть, как у вас дом стоит. Хотя там, я видел, какая-то труба под вами обнаружилась. Она держит, оползней не должно быть в ближайшее время. С переездом помочь? Квартиру подготовили?
Павел Витальевич был в курсе всех дел – позавчера он позвонил Даше, узнав о неприятностях, свалившихся на ее семью (и считая, что ввиду этого надо отбросить свои обиды), предлагал помощь, Даша отказалась.
Она не стала ничего объяснять в машине, не хотела говорить сбоку человеку, который не глядит на нее. Она хотела прямо в глаза.
И, когда приехали, прошли в гостиную, она села напротив Павла Витальевича, внимательно и серьезно посмотрела на него и начала говорить:
– Ты предлагал помочь. Не знаю, может, из вежливости.
– Нет.
– Тогда… Я сказала, что пока ничего не нужно. Потому что не знала, что нужно. Теперь знаю. Колю не пускают в его квартиру жильцы, выгнать он их не может. Пробовал – не получилось. Поэтому нам некуда переехать. Можешь помочь?
– Легко. Сегодня же.
– Спасибо. Еще. Лиля умирает. Или у нее обострение. Нужны лекарства, обследования. Может, стационар. Все очень дорого. Очень. Нужны деньги. Дашь?
– Дам.
– Это не взаймы, я не знаю, когда смогу отдать. Лет через десять, если подождешь.
– Дам просто так. Что еще?
– Все. Нет, главное. Для тебя главное. Я прошу тебя это сделать просто так. То есть ты в меня влюбился, если правда…
– А ты сомневаешься?
– Влюбился, ладно. Уже поэтому можешь помочь. Я прошу тебя ничего от меня за это не требовать. Чтобы я жила с тобой, чтобы вышла замуж.
– То есть, если потребую, ты тогда от меня помощь не примешь?
– Приму. Другого выхода нет. И буду с тобой жить, если захочешь, и замуж выйду. Я могу это сделать. И даже не скажу, что это очень противно. Я не хочу этого, вернее, не хочу так, но могу. Поэтому давай я не буду тебе ничего обещать. Абсолютно. Если раньше еще могла обещать… Ну, или намекать… Теперь нет. Я просто и нагло прошу тебя помочь. За то, что ты меня любишь. Больше не за что. А я тебе за это ничего не обещаю.
Павел не только выдерживал взгляд Даши, он сам смотрел ей прямо в глаза – с нежностью и восхищением.
– Какая же ты…
– Какая?
– Ты, конечно, понимаешь, что я соглашусь. Ты это сразу знала?
– Нет.
– Тогда ты вообще невероятная. Или умней всех женщин на свете. Значит, если скажу, чтобы ты тут осталась прямо вот сию минуту, останешься?
– Да.
– И я тут же окажусь скотиной и подлецом?
– Почему? Ты в своем праве.
– Да нет. Ты все сделала, чтобы я этого не смог сделать. Ты меня уже хорошо знаешь. А если смогу? Ты же ничего обо мне не знаешь.
– То знаю, то не знаю… Павел Витальевич, честное слово, у меня охоты нет сейчас гадать, знаю я тебя или нет. Поможешь или нет? Даром или как?
– Помогу.
– Спасибо. До свидания.
– Ты пешком пойдешь?
– Попроси кого-нибудь, чтобы меня отвезли. Неудобно мне сейчас с тобой быть, понимаешь?
– Конечно. Шура отвезет.
Огромный молчаливый Шура отвез Дашу домой.
Она вспомнила, что Костяков ответил только на первый вопрос, сказал, что поможет. А даром или не даром, не сказал.
Ну и ладно. Жизнь покажет.
Вечером в квартиру, занятую упорными братьями-молдаванами, вломились несколько людей в камуфляжной одежде. Без оружия, но с наручниками. Они надели наручники на братьев и вывели во двор, не обращая внимания на крики женщин, причитания и тычки старухи. Во дворе братьев запихнули в милицейский воронок. Жены, плача, выбежали, стали спрашивать, что будет с мужьями. Им ответили, что мужья будут отпущены, как только все вещи из квартиры вынесут, а ключи будут переданы, кому надо. Фургоны и бригада грузчиков готовы.
– Что делать? – спросили жены братьев в открытую дверь воронка.
– Соглашайтесь! – послышалось оттуда.
Жены согласились.
Две дюжины грузчиков сновали туда и обратно. Набили две машины, а жены и дети разместились в пассажирском микроавтобусе. Когда все было готово, вывели из воронка братьев, сняли наручники и впихнули их в микроавтобус, закрыли за ними дверь и велели водителю немедленно уезжать.
Машины уехали. Люди в камуфляже отдали ключи от квартиры Петру Костякову, который все это время находился во дворе, в своем автомобиле, наблюдал за процессом. Петр отвез ключи, куда было сказано Павлом Витальевичем – в крайний дом на Водокачке. Подивился заодно, какие же дураки строят дома в таких местах.
Тем же вечером на реанимационной машине прибыл Раушев, Лилю осторожно вынесли, поместили в машину, повезли с величайшей аккуратностью. Даша поехала с нею, а Коля занялся подготовкой к переезду, что заняло у него пару часов: ни ветхую мебель, ни ложки-плошки и прочие дряхлые вещи брать он не собирался – мебель есть и на той квартире, а посуду давно пора прикупить новую.
Ему не терпелось вернуть свою квартиру в прежнее состояние, поэтому он всю ночь ее мыл, оттирал, дезинфицировал, съездил на своей машине-развалюшке в круглосуточный супермаркет, купил кое-какой утвари и освежитель воздуха: у квартирантов, оказывается, была кошка, а Коля с детства не переносил кошачьего запаха.
39. ЦЗЯНЬ. Препятствие
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Чем больше усилий вы прилагаете, тем дальше оказываетесь оттесненным назад.
Сторожев был рад известию, что Коля въехал-таки в свою квартиру, то есть теперь не надо устраивать их у себя – Колю, Лилю и Дашу. Впрочем, Лилю свезли в больницу, а Даша и так (Коля обмолвился) не ночует дома: занята вместе со своим другом организацией какого-то бизнеса, связанного с фотоуслугами, у этого друга и живет.
Он все больше тосковал по Наташе, вспоминал малозначащие мелочи – как ходили в кино, купили там шипучку и поп-корн и дурачились, Валера бил ее по руке, чтобы не хватала слишком много поп-корна, а потом вдруг полез щупать ей коленки, изображая озабоченного подростка. Или как Наташа вдруг заплакала, слушая какую-то музыку; Сторожева, человека музыкально туповатого, это удивило и умилило. Или то, какие верные и точные вещи она говорила неожиданно о людях – всегда их при этом жалея. Правда, иногда казалось, что она и его жалеет, спрашивается – с какой стати и за что?
В общем, вспоминались приятные и хорошие пустяки, из которых и составляется жизнь.
Морок это был, решил Валера, думая о своей влюбленности в Дашу. Затмение. Вот сейчас я четко понимаю – не хочу ее видеть. Потому что – ну, увижу, что дальше? Нет, в самом деле, что дальше? Чего хотел бы он в идеале? Любовницей ее сделать? Женой? Не то и не это. А что? А неизвестно что. Лилю он любил в свое время конкретнее. О будущем с ней мечтал.
Валера позвонил Наташе – узнать, как дела.
Она ответила, что все нормально. Разговор не связался.
Он позвонил еще раз, сказал, что скучает.
– Это пройдет, – сказала Наташа. – Это минута слабости. Не поддавайся.
Валера позвонил в третий раз, сказал, что хочет увидеться.
– Нет, Валера. Не хочу тебя мучить и сама мучиться. Извини.
Желание увидеться и поговорить с Наташей после этого стало непреодолимым. Он заехал в фонд, где она работала, но там сказали, что застать Наташу можно только рано утром, весь день она ходит и ездит по своим подопечным.
Промаявшись весь день, Сторожев решил поехать к ее родителям и там дождаться Наташу.
Он не любил бывать в этой семье, где отец, Олег Олегович, откровенно его недолюбливал, а мать, Кира Павловна, наоборот, принимала как родного. Братик же Наташи, двадцативосьмилетний Сёма, выглядевший на пятнадцать, выходил встречать всегда с улыбкой до ушей, спрашивал: “Чего принес?” (любил сладкое) – получал гостинец и скрывался в комнате. Когда Сторожев уходил, Семе кричали: “Илья Сергеевич уходит!” Он появлялся и спрашивал: “А ты когда пришел?”
– Сёма такой, – оправдывала Кира Павловна сына. – У него память хорошая, только короткая. Или ты так шутишь, Сёма?
– Шучу, – улыбался он.
И было неясно – может, в самом деле шутит? Может, думал иногда Сторожев, он вообще дурака валяет, освободив себя от обязанностей жизни? Такого рода добровольных сумасшествий Сторожев, как врач, знал немало.
В их двухкомнатной квартире (Наташе приходилось жить в одной комнате с братом) Сторожеву всегда было нехорошо, неловко. Будто он виноват, что живет один на ста с лишним квадратных метрах, а эти вчетвером на тридцати семи общей, двадцати четырех жилой площади.
– Валерий Сергеевич! – обрадовалась Кира Павловна. – Вернулся?
– Опять вы по отчеству?
– Извини. Вернулся, значит, Валера? Как съездилось?
Сторожев понял, что Наташа, не желая огорчать родителей, объясняя свое возвращение к ним, сказала, будто он уехал куда-то. Добавила, наверно, что ей одной в квартире страшно. Если это так, то обнадеживает.
– Нормально съездилось, – сказал он.
Вышел Сёма, получил шоколадку, поулыбался и скрылся.
Олег Олегович хворал, лежал в постели и надсадно кашлял – всё громче, словно не был уверен, что услышат. Чтобы знали.
– Надо ему отвару, – сказала Кира Павловна.
Но Олег Олегович ради прихода Сторожева восстал. Пришаркал в кухню, начал кашлять и тут – натужно, с надрывом, сгибаясь на стуле.
– Лежал бы, – сказала Кира Павловна.
– Чаю дай. С мятой.
– Давно готов.
Кира Павловна налила в большую фаянсовую кружку – наверняка личную Олега Олеговича, отцовскую, как говорят в таких семьях. Такие кружки в Сарынске еще почему-то называют бокалами. Он положил туда пять ложек сахара, начал мешать.
– Приветствую, – решил наконец поздороваться.
– Здравствуйте.
– По какому поводу к нам?
– Просто заехал. Меня не было, вернулся – и…
– И что? За кем приехал?
– За Наташей.
– Олег, опять ты начинаешь? – Кира Павловна виновато улыбнулась Сторожеву.
– Я еще не начал. Я его вижу раз в полгода, имею право поговорить? За Наташей, значит? А она тебе кто? Гражданская жена? Сожительница?
– Какая разница, Олег? – спросила Кира Павловна.
– Я разве тебя спрашиваю? – поднял на нее глаза Олег Олегович.
Она отвернулась.
Олег Олегович продолжал мешать давно растворившийся сахар. Худые пальцы были обтянуты сухой веснушчатой кожей. Когда умрет, кожа останется такой же, подумал вдруг Валера. И лицо бескровное, бледное, “краше в гроб кладут” – это именно о таких. Сторожеву и у молодых людей попадались лица, которые он почему-то легко представлял мертвыми.
– Жду ответа!
– Я не знаю, что вам ответить, – сказал Сторожев.
– А кто знает?
Сторожев промолчал.
Олег Олегович мешал чай, ложечка равномерно стучала.
Он меня с ума сведет этим стуком, подумал Сторожев.
Олег Олегович отхлебнул – и продолжил помешивать.
– Если ты хочешь мое мнение, – сказал он, – то оно такое: я Наталье сказал тебя бросить.
– Олег!
– Помолчи! Мы никогда ни у кого не одолжались, и ей не позволю. Нашел игрушку – плюнет, поцелует, опять плюнет. Ушла – и правильно сделала, и нечего за ней ходить.
– Кто ушел? Валера уезжал, вот они и…
– А ты ее больше слушай! – закричал Олег Олегович.
И закашлялся.
Кашель сгибал его, лицо покраснело.
Наконец прокашлялся, перевел дух, вытер рукавом рубашки выступившие слезы. И вновь принялся мешать ложкой, постукивая.
– Уезжал, ага. Знаем мы это “уезжал”. Дочь пришла без лица на лице, а она – уезжал, – бубнил Олег Олегович. – Не видишь ничего?
– Все я вижу, – с неожиданной резкостью сказала ему Кира Павловна. – Она так хочет, чтобы было, – и пусть! Это ее дело. И его. Разберутся. А ты начинаешь тут следствие разводить – да кто она ему, да чего, да какое там лицо! Поженятся они – легче тебе станет?
– Легче! Потому что я тогда понимаю, в каком статусе моя дочь! Она не молоденькая – подживаться у кого попало.
– Олег Олегович, – мягко сказал Сторожев. – Не обижайте Наташу, она не подживается.
– А что?
Сторожев понял, что говорить бесполезно. Разговор этот никогда не кончится – как не кончится помешивание ложечки в кружке. Захотелось выхватить эту ложечку и швырнуть в угол.
Пора уходить, подумал Сторожев.
Но тут пришла Наташа. Посмотрела на отца, на мать, на Валеру, все поняла, спросила Сторожева:
– Давно ждешь? Поехали тогда.
– Куда это вы? – спросила Кира Павловна. – А ужинать?
– Мы там… Мы потом…
И Наташа торопливо увела Сторожева.
В машине сказала:
– Завернешь за угол, я выйду.
– Давай поговорим.
– Не хочу. Скажи, из-за чего всё? Женщина какая-нибудь мелькнула?
– Нет, – автоматически соврал Валера. И тут же исправился. – Да. Девушка. Ничего не было, просто подумал, что влюбился. Ошибся. Ты правильно сказала – мелькнула.
– Бывает. Так быстро понял?
– Да.
– Наверно, хлопот испугался? Сколько девушке?
– Это имеет значение?
– Двадцать пять примерно? Слишком много усилий. Или она в тебя тоже влюбилась?
– Нет.
– Тебе повезло.
– В смысле?
– Ну, взял бы ее к себе, стал бы жить, как со мной, а потом опять кого-нибудь встретил бы. Вот ты мне рассказывал о своей первой любви, в школе. Раз пять рассказывал.
– Разве?
– Не меньше. Я поняла, что это была единственная девушка, которую ты по-настоящему любил. Но не вышло. Может, и правильно, что не вышло. Не знаю, не мне судить. Но тогда ты был счастливым. А потом нет. Женился два раза не по любви, сам же говорил. По глупости, по случайности. Ты, наверно, понимал, что счастья все равно не будет. Поэтому – какая разница? Это с кем быть счастливым, не все равно, а с кем быть несчастным – все равно. Со мной тебе быть несчастным даже удобно. Признаний в любви не требую, не достаю, на ласки не напрашиваюсь. Мне надоело, Валера. Надоело чувствовать, что ты из-за меня несчастлив, хотя я знаю, что это не так. Надоело чувствовать, что ты все время о ком-то думаешь. Даже не обязательно о ком-то конкретно, а о том, вернее, о той, кто может быть. И опять все повторится – как тогда. Эта девушка похожа на ту твою первую любовь?
– Она ее дочь.
– В самом деле?
– Да. И похожа – один в один.
– И в чем же дело? Ты моложавый, обаятельный, у тебя эта самая. Харизма. Неужели не вскружил девочке голову?
– Даже не пробовал.
– То есть ты ничего не делал? Не приближался? Влюбился издали?
– Поговорили пару раз на общие темы.
– И ты хочешь, чтобы я к тебе вернулась? Чтобы я была под боком, а ты будешь спокойно и с комфортом мечтать об этой девушке? И даже, может, ее представлять на моем месте? А? Фантазия у тебя богатая, почему нет? Глазки закрыл – и вот он, любимый образ. И мне будет тоже приятно – за молоденькую сойду. В темноте, с закрытыми глазами. Это тебе нужно? Держать меня, как резиновую женщину?
– Ты совсем с ума сошла, – сказал Сторожев. – Ты мне как человек нужна. Я это понял. То есть и как женщина, но…
– Не поправляйся, все верно. Нет, Валера, ничего у нас не выйдет.
– Почему?
– Ты лучше меня это понимаешь. У тебя “я-болезнь”, а у меня “ты-болезнь”. Два больных вместе – зачем? Мне всегда будет мало тебя, я буду это скрывать, но ты это почувствуешь, вот и будем играть в кошки-мышки.
– В эти игры все мужчины и женщины играют. В той или иной степени.
– А я, как все, не хочу. Все, Валера, я пойду.
– Наташа…
И тут Сторожев понял, что именно хочет, чтобы она сейчас ушла. Потому что – права. Потому что не любит он ее, а просто уже привязался. И правильней всего остыть, перетерпеть (как она и советует), побыть еще одному. Он представил, как сейчас вернется домой, разденется до трусов, достанет бутылочку пива из холодильника, завалится на диван перед телевизором. Хорошо, если сегодня футбол. Он не болельщик, но футбол понимает – и болеет обычно за слабых, которые если и выигрывают, то наперекор всему. Интересно, это добросердечие или самоидентификация? Кстати, когда он рассказывал Наташе про “я-болезнь”? Выпивши, что ли, был, не помнит.
– Что? – спросила Наташа.
Не вышла, спросила. Значит, ждет повторения просьбы вернуться.
Тут спасительно зазвонил телефон.
Павел Костяков. Голос бодрый, веселый, но у Сторожева долгий опыт общения с ним, он понял, что Павел сорвался.
– Очень занят? – спросил Костяков.
– А ты развязал, я вижу.
– Тебя не обманешь. Но лечиться пока не буду, я не для этого звоню.
– Ладно, приеду.
– Я сказал: лечиться не буду. Пообщаться хочу.
– Я же сказал, приеду.
– Больной? – спросила Наташа.
– Да.
– Ты не представляешь, как я тебя уважаю за твою профессию! – вдруг сказала Наташа. – Это такой ужас для нашего общества. А ты всем готов помочь, ты за всех переживаешь, сутками с ними сидишь.
– Приятно слышать, умеешь похвалить. Но это не так. Я к ним равнодушен. Это автоматическое чувство долга. Профессиональное. Чтобы при мне не умерли. А после меня пусть загибаются, мне наплевать.
– Хочешь казаться хуже, чем ты есть?
– Хуже некуда, – сказал Сторожев.
– Ладно, езжай.
Наташа вышла, и таким образом вопрос о ее возвращении отпал сам собой. Или отложен.
Павел ждал Сторожева с нетерпением. Был он в шортах, по случаю жары, окна все открыты.
– Кондиционеры сломались? – спросил Валера.
– Выключил. Надоела искусственная атмосфера. Хочу пить теплую водку и потеть, как комбайнеры в поле. Ты знаешь, что комбайнер в советское время мог заработать за лето полторы-две тысячи?
– Я в стройотряде восемьсот рублей за два месяца заработал.
– Сравнил! Комбайнер честно косил и молотил, а вам наверняка приписали. Думаешь, не знаю эту механику? Прораба поили?
– Поили.
– Он вам наряды выдумывал?
– Выдумывал. Мы коровник строили, крышу крыли, прыгали с балки на балку, а он нам нарисовал, будто леса строили, а потом разобрали. За одно это рублей по пятьсот получилось.
– Вот! И так во всем! Построили, разобрали, следов нет, деньги заплачены.
– А в твоих бизнесах не так?
– По-разному. Слушай, это скучно. Ты единственный человек, с которым я могу поговорить про любовь.
– Стихи будем читать?
– Не зли. Валера, мне твой совет нужен. Вот смотри, девушка просит о помощи. Мать больная, дом падает и все такое прочее. То есть это Даша, как ты понимаешь. Она говорит… Приготовься, ты никогда такого не слышал. Она говорит: Павел, я прошу у тебя денег и прошу ничего за это не требовать. Но если потребуешь, я на все готова. Ты понимаешь, да? Она рассчитывала, что я ничего не потребую. Так?
– Да, наверно. Ты же порядочный человек.
– Это твое давнишнее заблуждение, но об этом потом. То есть сейчас, но позже. Я тоже так думал. Что она считает меня порядочным и поэтому… Но все-таки, согласись, девушка современная, понимает, что нельзя ведь на самом деле прийти к богатому человеку и сказать: дай денег, но тебе за это ничего не будет!
– Она для матери просила.
– Знаю. Ты лови мысль. Я ее сам еще не понял, может, ты поймешь. Я тоже думал: девушка от отчаяния попросила. Эта часть мне понятна. Но зачем она мне сразу условия поставила? Смекаешь, нет? Могла бы просто: Павел, дай денег. Точка.
– Но ты же влюбился в нее, – сказал Валера. – Поэтому она не могла оговорить условия. Не могла сделать вид, что не помнит, что ты влюбился и можешь на что-то претендовать.
– Да? Тогда еще сложнее. Хорошо. Нет, не так, ты не прав. Я вот что подумал: можно допустить мысль, что я ей нравлюсь?
– Теоретически.
– То есть можно. Она сама сказала, что нравлюсь. Но у нее гордость. У других давно ни у кого нет, а у нее есть. Она не хочет продаваться. Я тут ей предлагал разные вещи – пожить с ней и даже замуж уговаривал, то есть на самом деле покупал. Она не соглашалась. Теперь следи дальше за мыслью. Продаться она не может. Даже если я ей нравлюсь, она не хочет, чтобы думали, что она вышла за богатого ради денег. Или стала с ним жить. А вот если получится так, что она почувствует, что она должна это сделать, то есть не продаться, а расплатиться, это уже для гордости нет ущерба. Я при этом получаюсь подлец, но это для нее хорошо, она зато – ангел. Понимаешь?
– То есть она хочет, чтобы ты показал себя подлецом?
– Вот! Вот к этой идее я подбирался, а ты помог. Самое то. Мужчины – идиоты. Они ничего не понимают. Я всю жизнь потратил, чтобы хоть что-то понять. Если женщина сама идет навстречу мужчине, она получается виноватой – при любом раскладе. А если ее берут в каком-то смысле силой, она не виновата. При разводах что женщины кричат? Ты мне прохода не давал, ты меня вынудил за себя замуж выйти! Обманул, обхитрил! Благородство – да, хорошо, но, может, Валера, я ее разочаровал? А? Она ждала, что я буду нормальным негодяем: дам денег и воспользуюсь. То есть даже не негодяем, любой нормальный человек в наше время так поступит. А я, лопух, денег дал и не воспользовался. И поставил ее в дурацкое положение. Не сама же она ко мне теперь придет! Неудобно!
Говоря это, Павел то и дело угощал себя крошечными рюмочками коньяку.
А Сторожеву было худо. Девушка, которую он полюбил в кои-то веки (он опять был уверен в своей любви), находится в серьезных отношениях с другим человеком, пока он, Сторожев, хлопает ушами и бесплодно грезит. И эти отношения в любой момент могут стать еще серьезнее.
– Не мечтай, Паша, – сказал он. – Ты Хемингуэя начитался. В теперешней жизни все проще. Слишком ты насочинял. Она поступила не гениально, как ты считаешь, а вполне заурядно. Все они сейчас так действуют. Типа – дай денег, подари машинку. За это, если захочешь, дам. А не захочешь, твое дело. И дают. Легко. Без всякой философии. Ты ее неправильно понял. Она имела в виду: дай денег и не приставай, но, если захочешь, придется с тобой лечь, такова жизнь. Просто лечь, понимаешь? Просто трахнуться – без всякой гордости или там с гордостью, она, я тебя уверю, вообще об этом не думает. Они никто не думают об этом.
Павел выслушал Валеру внимательно. Налил, выпил, сказал:
– Неожиданный поворот. То есть ты считаешь…
– Я считаю, что ей нужны были деньги для важного дела. Любовь к матери, святое. А остальное мелочи. Подлец ты или нет, ей по барабану. И никакой силы она от тебя не ждет. То есть на самом деле, Паша, у тебя возможность совершить акт христианского бескорыстия: сделать то, чего она не ждет. Она никакого нравственного смысла в свой поступок не вкладывала, поверь мне, я знаю современную молодежь. Ты сам его вложил как человек верующий и, значит, совестливый. За это тебе респект и уважуха.
– Ты только на вере не подлавливай меня, ладно? Я запутался с тобой. Было тоже все запутано, но в целом ясно. А сейчас и в деталях запутано, и вообще во всем. Давай сначала. Главное – я ее люблю.
Это уже речи пьяного, подумал Сторожев. Пьяный всегда сворачивает на свои переживания. Ну-ну, посмотрим.
И Павел, пьянея все больше, начал изъясняться тезисами: понимал, что на развернутые речи его сегодня может не хватить.
Заявив, что главное – его любовь к Даше, он сказал, что хочет быть счастливым. И будет, несмотря на ее желания.
Потом он сказал, что хочет Дашу до того сильно и страшно, что боится за себя.
Потом выразил уверенность, что Даша от него никуда не денется – рано или поздно.
Потом попросил Валеру позвонить Даше и потребовать, чтобы она немедленно приехала. Именно немедленно.
Потом ходил и кричал, что никаких рано или поздно, завтра или никогда. А сегодня отменяет, сегодня он пьян, пьяным он с ней быть не хочет.
Потом придумал: позвать ее и попросить выйти замуж за любимого человека. За этого ее парня. Она расплачется и скажет: “Паша, как ты мог? Неужели ты не понял, что я люблю только тебя, но стесняюсь сказать, потому что подумают, что я по расчету?”
Потом сделал вывод, что Даша просто расчетливая шлюха, а он все придумал, а она набивает себе цену.
После этого притомившийся Павел подремал в кресле, но вскоре очнулся, выпил подряд две рюмочки и сказал:
– Валера, ты не представляешь, как я ее люблю. Сейчас я тебе скажу главное.
– Разве еще не сказал?
– Нет. Говорю. Валера, я на все готов, лишь бы она была моей. А я себя знаю, если я что захочу, это мое будет. Мне надо только окончательно решить. Я сомневался. А теперь не сомневаюсь. Я ее возьму – в ближайшее время. Понял? И я сотру всех в говно, если кто встанет поперек. Включая тебя.
– Утопишь?
Павел в это время привстал с кресла, чтобы налить очередную рюмочку. Его и Валеру разделял неширокий столик. Павел выбросил руку вперед и ударил Валеру кулаком в лицо. Попал в глаз, очень больно. Валера вскрикнул, закрылся руками.
– Будешь ты еще шутить над этими вещами, сучок! – гремел над ним Павел. – Добавить?
– Скотина ты, – сказал Валера, прижимая ладонь к глазу и глядя другим. – Ну, добавь.
– Хватит с тебя!
– Ладно, спасибо за гостеприимство, я поехал.
– Куда?! – Павел схватил телефон, заорал. – Шура, никого не выпускать! Предупреди охрану!
Валера сел. Он бывал в подобных ситуациях, понимал, что сопротивляться бесполезно.
А Павел опять разнежился, извинился перед Валерой, подставлял лицо, чтобы тот его ударил, принес влажное полотенце – компресс для синяка, который набухал под глазом.
И опять говорил о любви к Даше, о том, что она очень скоро будет здесь владычицей, о том, что она его любит, хотя не знает об этом. А если и не любит, то полюбит после того, как они с ней станут жить вместе.
Наконец, не утерпев, он позвонил Даше и сказал проникновенно, еле шевеля при этом языком:
– Даша, я тебя люблю. Это все. Ты меня поняла? Я тебя люблю и это неизбежно. Нет, ты не поняла. Я люблю тебя, это фантастика! Я тебя люблю. Все.
И, выронив телефон, он сполз в кресле и тут же заснул. Валера с Шурой перетащили его в спальню, Шура раздел Павла, как ребенка, приговаривая:
– Одетым спать плохо, весь разбитый бываешь, я, когда одетый иногда сплю, все утром болит. Спи хорошо, Павел Витальевич.
– Он тебя не слышит, – сердито сказал Валера.
– Кто знает, – возразил Шура. – Он не слышит, душа слышит. Моя жена маленькому песни поет, ему три месяца всего. Он что понимает? Он никаких слов еще не понимает. Но он чувствует. А что это под глазом у вас?
– Ячмень.
40. ЦЗЕ. Разрешение
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
В работе снова будет успех.
Немчинов взял отпуск. Решение написать роман стало крепким, взяться за него хотелось безотлагательно. Дело не в обязанности таким образом как бы отработать аванс (хотя и в этом, но только отчасти), а – загорелось сказать самое важное. А самое важное, как представлялось Илье, это фатальная ненужность в наше время, да и предыдущие времена тоже, хороших, чистых, честных людей. Ему хотелось сочинить что-то в духе “Идиота” Достоевского, где Леонид был бы вроде князя Мышкина, но не сумасшедший и не импотент, нормальный мужчина. Вдохновленный переменами, он бросается навстречу ветру времени, считает, что поворот к лучшему неизбежен. Но это лучшее вязнет в прошлом. Как вязнет в своем прошлом Ирина, жена брата Павла. То есть она будет не просто женщина, которую полюбит Леонид, а что-то вроде символа. Любовь таким образом станет метафорой эпохи: сначала очарование, влюбленность, горячка, потом предательство любимой, разочарование, смерть. Немчинову заранее было ясно, что смерть сознательная. Не самоубийство, на это герой пойти не может, но попадание в условия, где гибель неизбежна. Он едет на реку. Предчувствия. Едет со старшим братом. Брата зовут не Павел, а Матвей. А Леонида, к примеру, Михаил. Матвей и Михаил. Старший и младший. В школе были не разлей вода, ходили вместе, их называли “Два М”. Михаил едет к реке, что-то предчувствуя. То есть гибель. Кстати, название – “Река”. Прекрасное название. Наверняка такое есть, но неважно. Впрочем, Илья посмотрел в Интернете и удивился – не нашел романа с таким названием. “Река Хронос”, “Река Корица”, “Река Франкфурт” есть, а просто “Река” – нет. Даже странно.
Итак, “Река”. Сами напрашиваются названия частей или глав: “Исток”, “Стремнина”, “Заводь”, “Омут”, “Берега”, “Обрыв”, “Водоворот”, “Бакены”, “Пристань”, “Русло”, “Устье”… Этапы любви.
Немчинову не терпелось сразу схватиться и писать, начать этот зовущий текст. Но он удерживал себя: необходимо выстроить сюжет, продумать героев, которые пока в тумане.
Родители Матвея и Миши – обычные люди. Никаких крайностей. Надоели уже эти диктаторы отцы, буйные алкоголики, и робкие, забитые матери.
Счастливое солнечное детство.
Бабушка кормит жареной картошкой с холодным молоком и черным хлебом.
Футбол во дворе.
Так, как это было у Ильи.
Потом влюбленность братьев в самую красивую и умную девушку школы.
Переломные времена. Братья активно участвуют в событиях.
Девушка выбирает Матвея.
Михаил мучается. Он знает о брате что-то такое, что может обрушить карьеру Матвея и развенчать его в глазах девушки (назовем ее Ингой). Но воспользоваться своим знанием не хочет – подло.
Свадьба. Михаил заранее уезжает, чтобы не быть на ней.
Возвращается. Случайный разговор с Ингой. Ее обмолвка или прямое признание: она любила Михаила, но видела, что он не обращает на нее внимания, и от обиды вышла замуж за брата.
Что дальше?
Она уходит от Матвея. Но после двух месяцев жизни с Михаилом признается, что ошиблась. Что ее тянет к Матвею.
Возвращается к Матвею. Но и с ним тяжело, и тянет опять к Михаилу.
Второй раз уходит к Михаилу.
Мучения и метания.
И так далее.
Потом всякие события, а в финале Матвей едет с братом на рыбалку.
Нет, лучше один.
Зацепляется крючок, Матвей лезет в воду, его сносит течением (Илья помнит, как это было с ним на Медведице, и как это страшно), он борется, барахтается. Последняя мысль: все логично.
Или нет?
Может, оставить в живых?
Надо обдумать.
И Илья продолжил в уме сочинять свой роман, боясь сесть за стол, – опасался, что первые же написанные слова могут его разочаровать. Он хотел сначала создать книгу, а потом уже написать ее.
Правда, иногда покалывала мыслишка, что он таким способом, громоздким, но приятным, избавляется от необходимости думать о происшедшем на самом деле. Убили Леонида или сам утонул? Попал Миша Кулькин под машину случайно или его тоже убили?
Ерунда, говорил себе Илья. Этого не может быть.
41. СУНЬ. Убыль
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
То, что вы сегодня отдаете другим, завтра судьба возвратит вам с процентами.
Гости съезжались на дачу Тимура Саламовича, которая была довольно скромной – как построил он ее лет тридцать назад, так почти ничего и не менял. На шести сотках – двухэтажный домишко из белого кирпича, внизу кухня, гараж, мастерская, на втором этаже три комнатки с кроватями. В саду несколько старых яблонь, дающих густую тень, несколько вишневых деревьев, вдоль изгороди кусты крыжовника и смородины, в углу малинник. Раньше были помидорные и огуречные грядки, цветочные клумбы – когда была жива жена Тимура Саламовича Елена Александровна. После ее смерти Тимур Саламович этой мелочью не занимался, не любил возиться с выращиванием рассады, кропотливой посадкой, окучиванием, но за яблонями и вишнями ухаживал: опрыскивал, белил стволы известью, обрезал и даже пытался что-то к чему-то привить, но неудачно.
У него была давняя традиция: собирать на свой день рождения гостей здесь, на даче, на свежем воздухе. Клали на козлы доски, покрывали клеенкой, ставили лавки – собиралось в прежние годы до пятидесяти человек. Потом все меньше и меньше. А в последнее время – несколько оставшихся в живых друзей, бывшие коллеги по работе, зять, то есть Павел Витальевич, внуки Егор и Рада, больше никого. Но, если уж кого позвал, отговориться было невозможно – Тимур Саламович умел обижаться глубоко и надолго. И, хотя все и так помнили, обязательно всех за день, за два обзванивал.
Павел, получив приглашение, был вынужден прервать запой, в котором находился уже третий день (Сторожев неотлучно находился при нем), сутки приходил в себя, явился больной, но, как говорил в таких случаях Сторожев, обезвреженный.
Егора Тимур Саламович отдельно попросил:
– Слушай, приезжай со своей девушкой. У тебя есть девушка?
– Зачем? Это же семейный праздник.
– Внук, я тебя никогда не видел с девушкой. Почему? Я надеюсь, ты не гомосексуалист? Извини за такие слова, но тебе скоро тридцать, а ты всё не женишься. Меня даже один бывший товарищ по работе спросил: почему, Тимур Саламович, у тебя такой странный внук? Красивый, ухоженный, как девушка, ходит в чем-то ярком. Он не гей, случайно? Видишь, мы старые, но в курсе таких понятий!
– Дед, я не гей, я вчера спал с девушкой.
– Вот с ней и приезжай. Мне будет приятно.
Егор не соврал, вчера ночью у него была Яна. Он все больше привыкал к ней, начал находить в ее простодушии и наивности симпатичные черты. Однажды даже возникла мысль: если жениться, то почему не на ней? Гейне был гений, а женился на дурочке, которая даже не знала немецкого языка и не понимала его стихов. Но он всю жизнь был с ней счастлив, значит, есть в этом что-то?
Но нет, Яну брать с собой нельзя. Не так поймет. Ввод в семью – почти предложение.
Хотелось позвать Дашу.
Очень хотелось.
И он схитрил: позвонил ей и сказал, что просит сфотографировать одно торжественное семейное мероприятие. Правда, хочется и пообщаться. Тебя не смутит? Не смутит, ответила Даша.
Они приехали первыми, потом подоспели старые друзья Тимура Саламовича, привыкшие никуда не опаздывать. Даша фотографировала, но Егор посадил ее рядом с собой, чтобы не показалось деду, что она фотограф в роли его девушки. Нет, она его девушка в роли фотографа. Он так ему и объяснил: Даша не расстается с фотоаппаратом, такое у нее увлечение.
– Красивая девушка, – сказал Тимур Саламович, с удовольствием оглядывая Дашу. – Ты вчера был с ней?
– Да.
– Завидую.
Приехала Рада, кивнула гостям и брату, чмокнула деда, вручила ему открытку с его фотографией, с виньеткой и надписью “Дед, живи сто лет!”. Она за пять минут смастерила ее с помощью фотошопа и распечатала на принтере, а Тимур Саламович всегда говорил внукам, что тот подарок дорог, который сделан своими руками. Раньше были рисунки акварелью, пластилиновые фигурки, салфеточки, теперь проще. Кивнув остальным, Рада села в беседку, увитую виноградом, нетерпеливо раскрыла ноутбук и продолжила работу.
Сегодня весь день она ведет жаркую дискуссию в своем журнале, набралось уже больше двухсот комментариев. Рада отвечает каждому, вернее, каждой – это сообщество childfree, здесь только женщины, не желающие иметь детей и ненавидящие их, а заодно беременных и детных мамаш. Они называют их свиноматками, овуляшками, а детей – спиногрызами, опарышами, уродцами и т. п.
Популярность держится на провокациях, поэтому Рада вчера ночью вбросила такой текст:
“Как известно, старость и детство – болезнь. Детство даже больше: старикам разрешают голосовать, а детям нет. То есть справедливо считают их невменяемыми. Вчера в супермаркете моя подруга, которой надоело слушать, как два десятилетних задрота ругаются матом, выбирая какую-то шипучку, схватила одного за ухо и стала крутить (а пальцы крепкие, она бывшая гимнастка). Естественно, отовсюду послышалось заклинание: “Этожедети!” Подруга ответила: “В первую очередь они неадекватные психи!” У меня две мысли по этому поводу. 1. Почему не разрешить гражданам применять спецсредства против этих неандертальцев? Хотя бы газовые баллончики (с гарантией невиновности – это же самооборона, они не только ругаются матом, они нападают)? 2. Почему не ввести правило вызывать милицию и скорую помощь, чтобы немедленно изолировать буйствующего имбецила от общества? 3. Да, за больными иногда ухаживают дома. Но в клиниках профессионалы и настоящее лечение. Почему бы не открыть сеть детских больничных комплексов (на десятки тысяч человек), где они бы жили, учились, не терроризируя никого, кроме себя? Дорого? Но оно того стоит!”
Посыпались отклики, одобрения, возмущения контрабандой пролезших овуляшек, новые предложения: не ограничиваться газовыми баллончиками, т.к. часто подростки угрожают жизни, применять смирительные рубашки в школах, учителям выдавать электрошокеры, для детей создавать не больницы, а концлагеря.
Рада, посмеиваясь, отвечала всем, развивала тему, спорила, подбадривала.
Уже сели за стол (Тимур Саламович назначил на шесть вечера, значит, должны сесть в шесть вечера, а оттяжек он не признавал), уже выпили за здоровье именинника, уже бойцы начали вспоминать минувшие дни, то есть славную работу на славном предприятии, тут приехал с Шурой Павел.
Обнял тестя, извинился, вручил ударно-кремнёвый пистолет первой четверти девятнадцатого века – Тимур Саламович на пенсии стал коллекционировать старинное оружие; начало коллекции было положено незабвенным кинжалом “Кама”.
Тимур Саламович растрогался, пустил пистолет по кругу, чтобы все рассмотрели.
– Вот делали же вещи! – сказал один из друзей, грузный, лысый, но с черными густыми бровями.
– И мы делали! – возразил Тимур Саламович. – И он делал, – указал пальцем на Павла Витальевича. – А потом ушел в бизнес, в спекуляцию, не сказать больше.
– В производство, если сказать больше, – тут же нашелся Павел.
– Разве сравнить? С нашими деталями люди с Байконура взлетали, на атомных подводных лодках Мировой океан рассекали.
– Папа, мы сто раз говорили, – улыбнулся Павел Витальевич. – Где тот Байконур, где тот океан? То есть океан остался есть и лодки – сколько-то штук, но завода нет. Забудьте.
– Извините! – погрозил пальцем сухой седой старик болезненного вида, с красными глазами, вдобавок у него потрясывались голова и руки. – Извините, завод есть! Но цеха пустые! А в административное здание понапихали офисов! Я однажды туда попал, иду по коридору – таблички, таблички. И тебе нотариус, и пищевые добавки, и вообще красота: “Интимтовары оптом”. Навигационные приборы высокой точности сменили на гандоны! Тоннами продают!
И старики горячо заговорили о том, как хорошо было раньше, когда в Сарынске насчитывалось не меньше двух десятков оборонных предприятий, и как стало плохо, когда вместо них появилась какая-то дрянь.
Павел слушал их невнимательно. Он, естественно, ничего не пил, но накатил зато запоздалый похмельный голод. Он был рад этому – отвлекало от недоумения. Павел Витальевич не знал ведь об отношениях Егора с Дашей, как и вообще о том, что они близко знакомы. А Егор не знал, что Даша близко знакома с отцом. Он тоже почуял что-то неладное, притих, посматривал на Дашу, на отца, ловя их пересекающиеся взгляды.
Насытившись, Павел Витальевич встал и пошел в дом – как бы отдохнуть. В двери обернулся. Егор сидел спиной к даче, но оглянулся, будто что-то услышал. Павел Витальевич кивком головы пригласил его в дом.
Через пару минут, выждав паузу, Егор пошел туда.
Павел Витальевич сидел в мастерской, в старом кресле.
– Как дела? – спросил он.
– Нормально.
– Что делаешь сейчас?
– Ремонтирую театр.
– Специалисты нужны?
– Нашел уже.
– Все сам? Молодец, правильно. А девушка эта, она кто?
– Ты же с ней знаком, поздоровался, когда приехал. И я помню, после спектакля, когда у тебя в доме были, ты с ней общался, куда-то даже ее увел.
– Наблюдательный. Я имел в виду, кто она тебе?
– Я попросил ее пофотографировать.
– И все?
– Не понял, – сказал Егор, садясь на старый сундук, обитый жестяными полосами. – Тебя вдруг заинтересовала моя личная жизнь?
– Она меня всегда интересовала, – с прорвавшейся обидой сказал Павел. – А вам вот все равно. Вы с Радой совсем отделились от меня. Сдохни я завтра, только обрадуетесь.
– Не говори ерунды. А отделились мы давно. Ты же всегда был занят, мы тебя никогда не видели.
На самом деле Егор и Рада никогда не тяготились отсутствием отца, да и с матерью у них не было особой близости, им рано стало хватало самих себя. И все же Егор сказал о нехватке отца – по привычке любой диалог выстраивать драматургически. Люди хотят правильной драматургии: вот причина – а вот следствие, вот драма – а вот конфликт. Отца часто не было дома – причина. Отделение детей от него – следствие. Объяснять же ему, что на самом деле в жизни все сложнее или проще и причинно-следственные связи не обязательны, – пожалуй, не поймет.
К тому же в правильной драматургии кто-то должен быть прав, а кто-то виноват, Егор своим высказыванием сделал виноватым отца – понял, что ему этого хочется.
И угадал. Павел Витальевич вздохнул:
– Что верно, то верно. Мой грех. Но разве я для вас не делал все после смерти мамы? Да и до этого?
– Мы очень это ценим. Я серьезно.
– Это ты правильно добавил, что серьезно, а то еще не поверю.
Павел Витальевич потер лоб. Егор чувствовал в его поведении что-то необычное. Неуверенность, растерянность. А может, это просто похмелье – вид у отца нездоровый, наверное, накануне позволил себе.
– Теперь такой вопрос, Егор, – сказал отец. – Только не удивляйся. У тебя с этой девушкой что-то серьезное?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты понимаешь.
– У Даши есть жених вообще-то.
– Да мало ли! И никакой не жених, а так…
– Ты владеешь информацией, я смотрю.
– Да, владею. Так вот, сын, вопрос: ты ее любишь? Хочешь на ней жениться?
– Ого!
– Я бы никогда не спросил, если бы это было твое личное дело. Но оно не тебя одного касается.
– А кого еще?
– Меня.
– Ого!
– Опять “ого”! Говорю без фокусов: я эту девушку люблю и собираюсь на ней жениться. Мы с ней общаемся, она не говорила?
– Нет.
– Общаемся пока так… Ну, без всяких… Пока по-дружески… Но она думает над моим предложением. Я помог ее семье, ее матери – не потому, что хочу ее купить, а… Ну почему бы не помочь семье девушки, которую считаешь невестой?
– А она считает себя невестой?
– Она думает, я же сказал! Она свободна! Но если ты ее тоже любишь, если у тебя серьезные планы, я тут же устраняюсь.
– Благородно.
Павел Витальевич посмотрел на сына снизу вверх, отчего зрачки ушли под веки, а глаза показались белыми, гневными.
– Ты мне поехидничай тут еще! – сказал он. – С тобой о смертельно важных вещах говорят, доходит до тебя?
– А если я действительно собираюсь на ней жениться? Ты в самом деле отойдешь в сторону?
– Да. Может быть. Не знаю. Да врешь ты все, – сказал вдруг отец с явным облегчением. – Уж я-то тебя знаю – врешь, Егорушка. Ничего ты ее не любишь, жениться не собираешься. Иначе ты бы себя по-другому вел.
– Это как?
– Не знаю. Почитай своего Станиславского, он объяснит. Пошли к гостям, а то неудобно.
– Я сейчас.
Егор зашел в туалет, хотя ему было не нужно.
Сел на крышку унитаза.
Стал думать.
Он стал думать о том, насколько ему действительно нужна Даша, насколько он готов перейти дорогу отцу. Ведь если перейти, надо действовать и дальше.
И понял: не готов перейти дорогу, не хочет переходить. Вопрос отца, поставленный ребром, помог Егору понять, что Даша – всего лишь увлечение, необходимое для подогрева честолюбия. Вот для чего в драматургии, в театре нужны острые сшибки персонажей: в конфликте выявляются истинные побуждения каждого. Герой говорит: “Люблю!” Ему говорят: “Хорошо, умри за нее, отдай миллион, сделай то-то и то-то”. И он понимает: не готов. Вывод – не любит.
Ну и славно, успокоился Егор. Есть вещи интереснее. Творчество, только оно чего-то стоит, остальное – преходяще.
Когда он вышел, выяснилось, что Даша уехала с Радой, которая сослалась на срочные дела в городе (на самом деле ее страшно раздражала низкая скорость Интернета, которым здесь была вынуждена пользоваться через мобильный телефон, а сигнал слабенький, да еще и прерывается то и дело, любой сбесится).
42. И. Приумножение
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Время благоприятствует выдающимся личностям.
Чуть дальше Водокачки – село Привольное, окруженное дачами. И в селе, и в дачном массиве обитают люди небедные, которые, понастроив себе коттеджей, напоминающих небольшие дворцы, сбросились и возвели в Привольном большую, красивую церковь – чтобы не стыдно было сравнивать с окружающими мирскими строениями. Но сохранилась и старая церквушка в другом конце этого большого села, ее посещали лишь местные старухи, привыкшие к своему храму. Там служил священником отец Михаил: епархия сочла, что одинокому человеку и такого прихода хватит. А одинок он был, потому что четверо его детей выросли и разъехались, жена же, матушка Ольга, сильно болела желудком и жила почти все время у младшей дочери в Пятигорске, лечась и присматривая за двумя маленькими внучатами.
Людей мало, но службы те же, распорядок тот же, да еще хлопоты по церковному хозяйству, отец Михаил сильно уставал. Церковь ветшала, средства на поддержание были скудные, особенно заботила старая чугунная ограда, треть которой еще в советские времена умыкнул темной ночью какой-то дачник к себе на участок, а прореха была залатана простым деревянным забором. Надо бы починить ограду, а лучше заменить на новую, но с епархиальным управлением, которое могло бы поспособствовать, у отца Михаила отношения не благостные, а богатых жертвователей не имелось – все ходили в новый храм. Там асфальтовая дорога рядом, просторная стоянка для машин, да и пляж неподалеку, удобно: искупался, позагорал – зашел и в церкви постоял, возвращаешься в город или к себе домой отдохнувший душой и телом.
Лет шесть назад повадился приезжать Павел Витальевич, который однажды заглянул сюда и удивился, узнав в отце Михаиле бывшего соратника по комсомольским делам; одно время Михаил даже был начальником Павла, сидя в горкоме. Павел Витальевич обрадовался и тут же назначил отца Михаила своим духовником – то есть попросил таковым быть. Но общение было необрядное, фактически светское, Павел Витальевич заезжал нечасто, при этом не в храм, а к батюшке домой, поздно вечером или даже ночью и, увы, не раз был при этом пьян. Отец Михаил терпел: Павел Витальевич время от времени жертвовал некоторые суммы, которые все шли на неотложные нужды, но главная мысль отца Михаила была выпросить ограду. Однако дело это недешевое, поэтому он все оттягивал, стеснялся. Мешало главным образом то, что он Костякова-старшего, прямо говоря, недолюбливал. Вечно Павел Витальевич то начинал вспоминать советское прошлое, которое казалось отцу Михаилу безвозвратно далеким, ушедшим, будто он там и не жил, то философствовал на религиозные темы, считая, что прочтение Евангелия по диагонали дает ему такое право. И часто разговоры кончались довольно остро, после чего перейти к теме ограды была затруднительно.
Вот и сегодня: отец Михаил уже готовился ко сну – звонок телефона. Увидев, кто звонит, он хотел проигнорировать: дескать, спал, не слышал. Но не выдержал, взял трубку. Павел Витальевич извинился за поздний звонок и просил разрешения заглянуть на полчасика. Был тут неподалеку у тестя на дне рождения, вот и – …
Отец Михаил готов был отказать, причем не лукавя, – устал, да и все. Приезжайте, дескать, завтра на службу, вы у причастия-то давно вообще были? Но он вспомнил о часовне, недавно построенной Костяковым в здании вокзала, вспомнил свою обиду и досаду при этом известии, вспомнил придуманный деликатный ход: шутливо сказать, что, позаботившись о странствующих, можно теперь немного подумать об остающихся. Ведь если он часовню отгрохал, ограда для него – тьфу. Может, сегодня, не откладывая, и сказать.
– А где вы? – спросил отец Михаил.
– Да возле вашего дома.
Отец Михаил выглянул в окно: действительно, во дворе стоит большая машина, Костяков с телефоном ходит возле нее.
– Заходите, раз так, – сказал отец Михаил.
Павел Витальевич вошел, отец Михаил, упреждая его возможные порывы насчет благословиться, протянул руку, чтобы поздороваться по-граждански.
Не откладывая, Павел Витальевич объявил:
– Поговорить хочу, отец Михаил.
– Ну, поговорим. Чаю?
– Можно.
Отец Михаил включил электрический чайник, сполоснул заварочный, бросил туда горсть чаю. Павел Витальевич все это время молчал.
Наконец все было готово, отец Михаил сел, разлил чай, придвинул сахарницу и вазочку с сухарями.
Павел Витальевич отхлебнул, обжегся, фыркнул и спросил:
– Скажите, батюшка, если я полюбил девушку на тридцать лет моложе себя и собираюсь на ней жениться, это грех?
– Почему? Гражданский кодекс не запрещает, церковь тоже не протестует. Если женитесь для семьи, чтобы дети были, какой же грех? Она-то хочет?
– Не знаю.
Отец Михаил сразу понял, зачем явился Павел Витальевич: как бы санкцию получить. И наверное, на что-то не очень хорошее.
Дело обычное: люди окончательно запутались и сами ничего решить не могут. Тут-то, конечно, как раз бы к Богу за советом – а если не веришь? Большинство новообращенных, кого знал отец Михаил, прибились к религии именно из-за этой сумятицы в голове и в душе, причем многие приходят не с верой, а за верой, что вполне объяснимо. То есть приобщаются к обрядности, пытаются одолеть умом то, что не впитано с детства, усилием закрестить некрещеное, надеются, что их осенит, так сказать, в процессе. Кого-то осеняет, а кого и нет. А кто-то бросается изучать Евангелие не для того, чтобы поверить в Бога, а, напротив, отыскав внешние противоречия (дело нехитрое), окончательно разувериться и хотя бы в этом обрести твердость. Не может человек без точки опоры. Мешает и то, что запутавшемуся нынешнему человеку, жаждущему ясности, предъявляют мудрость, облеченную в старославянские словеса, напрочь ему непонятные, как и почти никому из православных, кроме самих священнослужителей. Отец Михаил давно считает, что пора перейти на современный язык (и в епархии о его мыслях знают, отсюда и напряженность отношений), пойти навстречу людям, ему крамольно кажется, что в православной Церкви слишком укоренилась привычка тайно гордиться своим знанием, недоступным большинству, греться мыслью об избранничестве, посвященности, идея Третьего Рима жива, никуда не делась.
А есть ведь люди, которые из-за этого, постояв пару раз на службах, больше не приходят. Они рассуждают, на взгляд отцов церкви, примитивно: ничего не понятно! Но почему бы их мнение не учесть? Отбиваться вечным доводом: “хочешь понять – вникай”? Но вот однажды отец Михаил ехал в поезде, и один собеседник, неглупый человек технического склада, сказал честно: “Я, батюшка, если чего не понимаю, меня это раздражает, а без понимания я ни к чему примкнуть не могу. Я вот за границу ненавижу ездить – не знаю языков, а учить поздно. Жизни не хватит. Так и тут – не успею я ваш язык выучить и понять, поэтому – извините”. И кстати, в той же поездке другой человек, пожилой, сказал еще интереснее – когда технарь с приятелем ушли в вагон-ресторан: “Я, батюшка, хотел бы в бога поверить, но – боюсь”.
“Почему?”
“Я максималист – страшный. Я парторгом был полжизни, я в идею коммунизма свято верил, я был партийней самой партии, жил строго по кодексу строителя коммунистического будущего. Если поверю, это значит – всю жизнь менять. Я себя знаю – в посты ударюсь, начну других осуждать, к попам присматриваться, в общем, церковней самой церкви сделаюсь. Поэтому доживу уж так как-нибудь”.
Павел Егорович, возможно, именно из тех, кто пришел в религию не за верой, а за неверием, хотя сам того не подозревает. Неважно. Он в процессе, в пути и, возможно, найдет то, на что не надеялся.
Доли секунды хватило отцу Михаилу, чтобы заглянуть в тот уголок души, где у него хранились эти мысли, одним взглядом осмотреть, вспомнить их и тут же вернуться в разговор.
– Как это вы не знаете? – спросил он. – Что она сама говорит?
– Говорить она может что угодно. Дело такое: у нее больная мать, очень больная. Я ей помогаю. Девушка сама попросила. И сказала, что готова стать моей женой.
– За помощь?
– Получается, так.
– То есть не по любви?
– Это самый сложный вопрос. Мне кажется, у нее любви ни к кому нет. Все на уровне – нравится не нравится. Я ей нравлюсь. А потом понравлюсь еще больше, уверен. Мы, кстати, венчаться будем.
Само собой, подумал отец Михаил, как же без венчания – надо же боженьку задобрить. Да и красивый обряд, ничего не скажешь.
– Вы вдовец, насколько я помню?
– И что? Церковь вдовцам венчаться не разрешает?
– Почему? Вдовец свободен, может венчаться. Просто – как люди посмотрят?
– Отец Михаил, при чем тут люди? Это вопрос мой и ее. И больше ничей.
– Божий, – напомнил отец Михаил.
– А, ну да. Извините.
Извиняется, будто с начальником говорит, подумал отец Михаил. И сказал:
– Если и вы, и она не видите никаких препятствий, то… А с ней мне можно поговорить?
– Боюсь, неверующая она. Если вообще крещеная.
– И что? В церковь же мы пускаем некрещеных, паспортов не спрашиваем. Да и не записано там.
– Не знаю, отец Михаил. Я вот в Евангелии читал: правая рука не должна знать, что делает левая. Или левая. А я, выходит, сам добро делаю, а сам знаю, что не задаром?
– Написано правильно, не должна. В идеале. А в жизни сплошь и рядом знает. Ну и что? У кого-то больше знает, у кого-то меньше.
– У вас, отец Михаил, прямо как у Эйнштейна получается, все относительно.
Раздражаться начал, огорчился отец Михаил.
– Да нет, – мягко сказал он. – Просто не бывает ничего идеального. В Евангелии написано, как должно быть, но это не значит, что оно прямо сразу так и есть. А будете слишком себя шпынять за правую руку, вообще никогда о ней не забудете.
– Что же, и веры идеальной нет? – мрачно спросил Павел Витальевич.
– Она не может быть идеальной или не идеальной. Или есть – или нет. Вы со слабостями не путайте. Я вот верую непреложно, а слабости имею. Курить не могу бросить всю жизнь, иногда оскоромлюсь, гортанобесие, чтоб ему, водочку иногда…
– Вы извините, батюшка, – сказал Павел Витальевич с призвуками подступающего гнева, – я к вам о серьезных вещах пришел поговорить, а вы про водочку.
– Ладно, о серьезных. Вы сами понимаете, что дело задумали неправильное. Не люблю про похоть говорить, но она вас одолевает.
– Угадали! – сказал Павел Витальевич уже с вызовом. – Но похоть для чего? Плодиться и размножаться!
– Вы уже размножились, у вас дети есть. Вам девушку хочется. Молодую. Думаю, что красивую, даже очень.
– Опять угадали.
– А чего тут угадывать? Машина у вас вон какая. Вы же простенькую не купите?
– Могу себе позволить.
– Вот и к девушке этой вы так относитесь: могу себе позволить. Давайте по-житейски рассуждать: у нее, как я понимаю, материальные проблемы. Вы богатый, хоть и пожилой. Нехитрая ведь история. И ничего в этом хорошего нет. Если бы она в вас действительно влюбилась, сама бы захотела замуж – без всяких условий, тогда да, понимаю. Но вы же сказали: сперва попросила помощи, а потом сказала, что может замуж выйти. А вы начинаете придумывать – нравитесь вы ей, не нравитесь. Девушка стоит перед вопросом, продаться или нет, а вы хотите – чего? Чтобы я вам сказал: покупайте? Не дождетесь, Павел Витальевич.
Отец Михаил сказал это очень негромко, но твердо.
В уме же добавил: “Дурак, а ограда?”
Но, похоже, сегодня до ограды разговор опять не дойдет.
– По-житейски, значит? – хмыкнул Павел Витальевич. – Это я мог бы и к психотерапевту сходить. А лучше – к юристу. Я у вас как у священника спрашиваю.
– А как священник я могу сказать: помолитесь, спросите у Бога, откройте ему свои помыслы.
– Ясно. Я так и думал, – сказал Павел Витальевич, причем сказал с удовлетворением.
– Что вы думали?
– Что церковь только успокаивает, а от вопросов уклоняется.
– Это почему?
– Да потому! Помните, я один раз вам всю ночь рассказывал про свою жизнь, исповедовался. И что в гибели людей повинен – сам не убивал и прямых приказов не давал, но точно знаю, и без приказов для моей выгоды мочили людей! Хорошо намеки понимали! И про все другое рассказывал, если помните. А вы что? Велели каяться и молиться!
– А я должен был вас в тюрьму посадить? Не имею полномочий.
– Проклясть вы меня должны были! От церкви отлучить! Толстой вон Лев Николаевич, сколько славы и пользы русскому народу принес, а ему анафема! А я людей грабил – иди с миром, молись, сын мой! Так?
Отец Михаил налил себе чаю, этим действием образуя паузу и давая Павлу Витальевичу успокоиться. Потом медленно проговорил:
– Если вам так проклятия хотелось – сами бы себя прокляли. Ну, не прокляли, а… Да и не исповедовались вы, а хвалились. Вот я какой грешник, а не боюсь рассказать. Не боюсь признаться. Для вас уже это был подвиг. А покаяния и тогда не было, и сейчас нет. Да еще хотите, чтобы я вам индульгенцию на новые грехи выдал.
– Вы так все поняли?
– Извините, если ошибся.
– Как вы можете ошибиться? У вас же православие, а православие это что?
– Павел Витальевич, я третью ночь по четыре часа сплю…
– Успеете, отоспитесь! Православие – это как бы правильно славить? Все не правы, а вы правы?
– Это слишком сложный вопрос…
– У вас все сложно! А на самом деле ничего сложного! Православие, как я понял, это не правота, а право! Право – славить. Право – считать себя лучше всех. Вы вот мне про машину, а я сказал, что могу себе позволить. Да, могу. Имею право. А вы разве не можете себе позволить? И позволяете, отец Михаил, считать себя лучше всех! Всех язычников, кто до Христа жил, – в ад! Мусульман – в ад! Буддистов – в ад! Да и католиков с протестантами туда же, они же неправильные христиане! А китайцы? Они вообще неверующие, у них там только какой-то Конфуций, правила жизни и никакого бога! Все полтора миллиарда – в ад? А индийцев миллиард с лишним – в ад? А вы все – в рай? Ну, не все, но хотя бы некоторые. Потому что имеете право, вернее, сами его себе присвоили, можете себе это позволить! Крестовые походы – можете себе позволить! Инквизиция – можете себе позволить! Десятину лупили веками – можете себе позволить! И чем вы в таком случае лучше меня? Да, имею право и могу себе позволить! А если сомневался, то потому, что думал, что, может, это как-то нехорошо с точки зрения веры. Спасибо, отец Михаил, я понял, с точки зрения веры это никак!
– Вы неправду говорите. И сами это знаете.
– А плевать! Имею право и неправду говорить! Вы считаете себя лучше всех, и я считаю себя лучше всех! Спасибо, теперь все ясно. Знаете, отец Михаил, я начинаю думать, что большего вреда христианству, чем церковь и попы, никто не принес!
– Версия известная, – пробормотал отец Михаил, желая, чтобы Павел Витальевич как можно скорее ушел.
И поэтому поднялся – давая понять.
Тот понял, встал.
– Извините, если что не так, – сказал Павел у двери.
И вышел.
Да, всё не так, подумал отец Михаил. И я не так говорил, не так отвечал.
Отец Михаил открыл холодильник, достал бутылку водки, налил в стаканчик, подцепил из открытой банки кусок селедки.
– Прости, Господи! – выпил и с острым удовольствием зажевал селедкой.
Налил еще одну, подцепил еще кусок.
Глядя на него, вдруг подумал: а мы ведь не умней этой селедки. Она в море плавает и думает, что она в море. А море где? На Земле. То есть на планете. Но ей это и в голову не приходит. Вот и мы, плаваем в своем мире – и больше ничего не знаем. Может, другой где-то мир есть и другой бог?
Довел тебя Костяков до атеистических мыслей, поп.
Да нет, глупости это все: мир един, и Бог един.
Надо учиться спорить, доказывать. Но как спорить, если ты говоришь – теплое, а он – нет, квадратное. Что доказывать?
То и доказывать – что и квадратное может быть теплым. Терпеть и продолжать.
Но ограду опять профукал. Жди теперь, когда он опять заедет – если заедет вообще.
43. ГУАЙ. Выход
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Может случиться, что из-за собственного упрямства совершите ошибку и оттолкнете от себя тех, кто обычно помогал вам. Вполне возможно, что в этот период вы полюбите человека, которому мало симпатизируете.
Даша позвонила Егору и сказала, что готова показать окончательные варианты афиш, буклетов и программ. Он даже не сразу понял, в чем дело, успел забыть о своем заказе – это было только поводом для встреч с ней. Теперь не требовалось ни повода, ни встреч, но дело нужно довести до конца. Даша попросила зайти в ее офис. Если Егору не трудно.
Офис, то есть теперь “Фотосалон “Универсал””, как гласила вывеска, был уже полностью оборудован, приведен в порядок, сверкал новизной. Даша сидела за столом у окна, беседовала с девушкой и юношей, раскладывала перед ними альбомы, что-то показывала. Кивнула и улыбнулась Егору:
– Привет, подожди минутку, ладно?
Егор, попадавший в любого рода очереди крайне редко, сел в кресло возле журнального столика, полистал рекламные брошюрки, ознакомился с образцами работ, которые предлагал салон. Торжества, свадьбы, художественные портреты, а также рекламные материалы – с надписями, рисунками, коллажами и всем, что требуется.
Освободившись, Даша подсела к нему, раскрыла папку, начала показывать.
Егора все устроило.
Даша говорила увлеченно, но точно так же, как до этого с молодой парой.
Егора это задевало, хотя ведь сказал же он себе честно, что ничего по отношению к Даше не испытывает. Вот сейчас еще раз конкретно об этом подумал, проверяя себя. Нет, не испытывает. Просто сказывается его любовь к красоте, его эстетизм. Даша листала, рассказывала, Егор вставлял короткие замечания – преимущественно одобрительные. Даже если бы что-то не понравилось, он не хочет продолжать это сотрудничество. Лишнее беспокойство. Даша уронила один листок, гибко нагнулась, чтобы поднять. Егор быстро и внимательно осмотрел ее, и вдруг стало так жаль, просто до тоски и до злости (на самого себя), что она окажется чужой, что не ему будет принадлежать, будет не его называть самым лучшим и самым любимым человеком на свете. Даша, чуть покраснев от движения вниз, отряхнула листок, продолжила рассказывать.
– Все отлично, – сказал Егор. – Пора расплачиваться.
– Вон касса, – показала Даша. – У нас теперь все официально. Я даже договор подготовила, чтобы все по правилам. Сдал-принял.
Она положила на столик два листка, Егор подписал, не читая.
– Один тебе, один мне, – сказал Даша, аккуратнейшим движением вкладывая листок в папку. Видимо, все это доставляло ей огромное удовольствие – играть роль взрослой женщины, хозяйки дела, зарабатывающей деньги не как раньше, из рук в руки, а по-настоящему.
Егор медленно складывал свой листок.
Ему очень хотелось спросить, что у Даши с его отцом – не упоминая, конечно, о разговоре с ним. Просто спросить – и посмотреть на реакцию.
– А ты, оказывается, с моим отцом близко знакома, – сказал он.
– Да, а что?
– Могла бы сказать. Помнишь тот вечер? Я мог совершить акт кровосмешения. Или тогда еще ничего не было?
– И сейчас ничего нет. То есть не исключено, что я даже выйду замуж за твоего отца, но ничего нет.
– Ого! Неужели ты мне станешь мачехой?
– Я сказала – не исключено.
– Неожиданно как-то.
Действительно, это было неожиданно. Отец запал на девушку – это понятно. Но очень сомнительно, чтобы Даша запала на отца. Конечно, сейчас не редкость, когда пожилым папикам девушки из-за денег морочат головы. Но Даша не из таких. Или все-таки из таких? Хорошо бы выяснить.
Даша молчала, ждала еще вопросов.
– Ты человек откровенный, – сказал Егор, – за что тебя и уважаю. Это будет брак по расчету или по любви?
– Извини, мне работать надо, – Даша, поднялась и пошла за свой стол.
Когда появился Володя после очередных свадебных съемок, Даша поехала в больницу к Лиле, побыла у нее час, а потом отправилась домой, то есть на квартиру Коли. Она бы и дольше была с Лилей, но та сама прогнала ее:
– Иди, иди, накорми Колю, а то он, наверно, весь в своем ремонте. Странное дело, Дашка, когда была дома, могла с тобой сколько угодно разговаривать. А тут не знаю о чем. Такое место – больница. Но мне уже лучше, ты видишь?
– Намного.
– Давайте, заканчивайте там и забирайте меня отсюда.
Коля делал ремонт в квартире старым советским способом, то есть собственноручно. Нехитрое дело – побелить потолок, наклеить обои, выложить плиткой кухню и туалет с ванной. Правда, неудобно в одиночку, где-то надо кому-то подержать, где-то подать. Коля нашел выход – завербовал соседа-школьника Витька, который перед последним классом болтался без дела; естественно, он согласовал с родителями, оговорил размер оплаты, они были только рады. Да и Витек был не прочь подзаработать. Правда, он категорически не мог проснуться раньше одиннадцати часов утра, а к вечеру его ждали друзья по важным делам (погулять то есть), мог иногда и днем исчезнуть.
Сегодня Витька не было, зато был Сторожев. Голый по пояс, напяливший Колины старые штаны, он шпаклевал стену. При появлении Даши смутился, накинул рубашку на рыхлый свой торс, отвернулся, застегиваясь.
– Проголодался? – спросила Даша Колю.
– Да нет, мы тут… Я макароны сварил с сыром – что еще нужно?
– Ладно. Чем помочь?
– Да ничем, вон Валерий Сергеевич мне сегодня помогает. Справляемся. Хорошо получается, правда?
Даша прошлась по квартире. Две комнаты были уже готовы, третья расчищена для ремонта.
– Совок, – сказала Даша. – Так я и думала: все в коричневых тонах.
– Не в коричневых, а бежевых, – возразил Коля. – Спокойные оттенки, все нормально. А ты что хотела? Красные круги и черные квадраты? Кстати, эта вот комната будет твоей, я там ничего не делал пока. Нарисуй, что ты хочешь, сделаю.
Даша заметила, что при этих словах Сторожев взглянул на Колю как-то странновато. А что такого было в словах Коли? Ничего такого не было в словах Коли, кроме слов “комната будет твоей”. Почему же такая реакция? И почему вообще у них такой вид, будто они о чем-то говорили, а Даша их прервала? Могли бы продолжить – не продолжили. Значит, разговор ее касался?
– Пойдемте, кофе выпьем, я сварю.
Даша сварила кофе в турке, разлила по полчашки – черный, непрозрачный.
Сторожев отхлебнул и отставил.
– А то ночь спать не буду, – сказал он. – Повышенная возбудимость.
– А я могу даже на ночь пить, – сказал Коля. – Давление низкое, так что мне по фигу.
– Все равно это не кофе, а бурда, – сказала Даша, рассматривая пачку. – Надо будет нормальный купить.
– Сейчас, я слышал, можно говорить – нормальное, – сказал Сторожев.
– Сейчас все можно, – отозвался Коля. – Время такое – эрозия языка, отношений, всего.
– Как интересно вы говорите, – сказала Даша. – Заслушаешься. Наверно, все время об этом и говорили, да?
Коля и Сторожев переглянулись.
– Я же говорю – страшно умная, – вздохнул Коля.
И, допив наскоро кофе, словно без этого не мог начать серьезного разговора, сказал:
– Даша. Валерий Сергеевич мне тут кое-что рассказал. Это касается тебя. Валера, повтори, пожалуйста.
– Ты и сам можешь, – уклонился Сторожев.
– Хорошо. Не стихи, в самом деле, запоминается легко. Валера был у Костякова, у Павла Витальевича, лечил его от очередного запоя. И тот проговорился. Валерий Сергеевич никому бы не стал рассказывать, но тут дело касается конкретного человека. Тебя. Короче, Костяков собирается тебя… Ну, как бы это… Захватить, взять. Сделать своей собственностью. Причем любыми способами. Ни перед чем не остановится. А Валерий Сергеевич давно его знает, поэтому отнесся серьезно. Не знаю, что тебе говорил сам Костяков, вы же встречались, как я понял?
– Интересно, ты только сейчас это понял? А деньги на лечение Лили, а квартиру тебе помогли освободить – это кто? Ты не знал?
– Я знал, но я думал – человек просто хочет помочь.
– Все, что он сделал для Лили и для тебя, – по моей просьбе.
Сторожев молчал. Ему было это известно, но Коле не стал рассказывать. Просто еще не успел, потому что пришла Даша.
– И как ты его просила, интересно?
– Очень просто. Дай денег.
– Что значит – дай? Вы с ним на “ты”, что ли?
– Конечно. И он предлагает мне выйти за него замуж. Без всяких насилий.
– А ты?
– Возможно, соглашусь.
– Ты понимаешь, как это выглядит?
– Понимаю. Ну и что?
Сторожев не выдержал, вмешался в разговор:
– Даша, это не мое дело, конечно, но я друг твоего…
– Отчима, отчима, что вы стесняетесь?
– Ну, может, тебе это слово не нравится?
– Вы дальше, дальше.
– Дальше. Мы понимаем, ты не хочешь оставаться в долгу. Тебе неудобно – или какие-то другие причины. Неважно.
– Как раз важно. Я действительно не хочу оставаться в долгу.
– Постой, – сказал Коля. – Значит, он дал денег и помог, но поставил условие, чтобы ты стала его женой, так?
– Нет. Никаких условий он не ставил.
– Да это само собой имеется в виду! – сказал Сторожев. – Дашенька (и мгновенно потеплело в душе от возможности так назвать ее), ты не знаешь этих людей! Когда они что-то кому-то делают, то даже не говорят, что им теперь должны, это само собой подразумевается!
– Вот и хорошо, – сказала Даша. – Значит, отдам долг.
– Мы это обсудили, Даша. Валерий Сергеевич хочет выручить. У него есть сбережения, у него…
– Не хватит его сбережений. Я с врачами говорила, да ты и сам знаешь, нужны большие деньги. Лечить, поддерживать, как получится, все равно – большие. Очень.
– Я продам свой бизнес, свою клинику, – сказал Сторожев. – Она мне все равно надоела.
Даша встала к плите, чтобы сварить еще кофе.
Не оборачиваясь, спросила:
– То есть это вы взаймы даете или как? Или хотите меня у Павла Витальевича перекупить?
Коля возмутился:
– Ты не сходи с ума, человек от чистого сердца!
– А может, и ты в долю войдешь? На двоих приобретите меня. Потом как-нибудь поделите. В зависимости от доли. Одному ноги до пупка, другому остальное от пупка и выше. А?
– Прекрати! – прикрикнул Коля.
Даша и сама себе удивлялась – с чего это ее так повело?
Что значит с чего, ясно с чего. Она сама себя загнала в угол. Костякова пальчиком подманивала, играла, не послала его сразу, куда надо? Подманивала, не послала. Деньги у него взяла? Взяла. Да, на лечение Лили, но это уже второй вопрос. Верила, что он в самом деле просто так даст и ничего не потребует? Не верила. Хитрила, наплела вокруг и около, а сама-то все понимала, конечно. Но чем эти лучше? Или она не знает, как Коля на нее смотрит, что думает (а не так давно прорвалось открыто, пусть и по пьяному делу)? Не знает, что нарколог этот, болеющий “я-болезнью”, так слюной истекает, что лишний раз боится рот открыть – на грудь прольется?
И то, о чем она говорила уже не один раз и не одному человеку – что, может быть, выйдет замуж за Костякова, оказалось примеркой, приближением к решению, которое она, возможно, давно уже приняла. Ну, как давно, неделю или полторы назад. Для нее это – давно, у нее не такое время, как у других людей (Даша так считала).
Она налила кофе себе и Коле, спросив Сторожева вежливо и ровно, будто ничего не было:
– Вам не предлагаю?
– Нет, спасибо.
Коля, обдумав, наверное, очень тщательно, слова, которые скажет, начал:
– Даша…
– Не надо, – попросила Даша. – Я обо всем подумала. Вы забыли спросить, между прочим, как я вообще к нему отношусь. Так вот, отношусь хорошо. Он мне нравится.
– Не верю, – сказал Коля.
– Твое дело.
А Сторожев думал о том, что он должен реабилитироваться. Девочка, конечно, по сути угадала: он хотел бы ее перекупить. Но никогда этого не сделает. Не потому, что денег не хватит – смелости не хватит. Однако Сторожев не хотел согласиться с собственным этим признанием. Нет, не смелости, а совести. И как раз хватит. Он не стал бы пользоваться. И ему неприятно, что Даша о нем так думает. Но, чтобы она поверила в чистоту его помыслов, он обязан быть откровенным. И он сказал:
– Даша, я не буду скрывать, ты мне очень нравишься. (Коля удивленно глянул на него.) Больше того, я в тебя несколько дней был даже влюблен. В этом ничего особенного, бывает. Ведь правда?
– Правда, – ответила Даша.
То ли в поддавки играет, то ли ей просто неинтересно со мной нормально говорить? – подумал Сторожев. Но продолжил:
– Мелькнуло, как говорится, и прошло. У меня любимая женщина, мне с ней хорошо и… В общем, нет у меня причин на тебя покушаться. И желания, извини. Но Коля – мой друг. А Лиля – женщина, которую я когда-то очень любил. Я хочу помочь не им, а тебе. Но ты в каком-то смысле их часть, поэтому и тебе. Если ты веришь в это, тогда… Ты веришь?
– Верю.
– Тогда скажу главное: Павел Витальевич Костяков – страшный человек. На его совести столько искалеченных судеб, что…
– Все мы кого-то калечим, – сказала Даша, подумав о Володе. – По-другому не бывает.
– Согласен, – сказал Сторожев, подумав о бывших женах и померших на его руках больных, – но смотря какой масштаб.
– Сейчас он ничем таким не занимается, – сказала Даша.
– Это он тебе так сказал?
Даша не ответила. Сторожев понял, что она не хочет разговаривать на эту тему. Возможно, ей просто все равно. Она же совсем еще юная, того прошлого, когда Костяков-старший вовсю злодействовал, для нее нет, ее там просто не существовало.
Повисла пауза. И Коля хотел что-то сказать, и Сторожев, но что именно – не могли сообразить.
Даша этим воспользовалась, встала:
– Ладно, пойду. К Володе.
– Вот! – обрадовался Коля. – Ведь ты Володю любишь же!
– Нет. Мы дружим. И потом, почему вы считаете меня лучше, чем я есть? Вы как-то, дяденьки, про материальную сторону забываете. Я хочу сделать карьеру и стать классным фотографом. А настоящая аппаратура стоит огромных денег. Я хочу переехать в Москву, выпускать журнал о фотографии, – на ходу придумала Даша и тут же в это поверила. – Я хочу иметь приличную машину, как у вас, Валерий Сергеевич. Жить в хороших условиях. Ни в чем себе не отказывать. И своим детям, когда будут. Володя мне этого не обеспечит, вы тоже. А Костяков обеспечит.
– И все? – спросил Коля. – Так примитивно?
– Да, представь себе. Я свободный человек? Я имею право выбрать примитив? Вот я его и выбираю. А потом, кстати, Коля, это чтобы ты совсем успокоился, жить я с Костяковым буду года два, вряд ли больше. Он предложил контракт заключить – как честный человек. Так что я не продаюсь, а сдаю себя в аренду.
Даша пошла в прихожую, но вернулась, сказала Коле:
– Пожалуйста, не делай ничего в моей комнате. Буду я в ней жить или нет, но пусть будет хоть одна нормальная комната, ладно?
После ухода Даши Коля и Сторожев довольно долго молчали.
Потом Коля сказал:
– Вот так живешь рядом и не знаешь человека совсем.
– Мы и себя-то не знаем, – успокоил Сторожев.
– Иди ты на х… со своей мудростью, психолог! – взорвался Коля. – П…ж это все! Прекрасно мы себя знаем, только вид делаем, что не знаем! Извини… Кажется мне, Валера, что она врет. Или накручивает. В любом случае надо все сделать, чтобы она не досталась Костякову. У меня такие предчувствия, что просто душа разрывается, я серьезно.
– Надо с Немчиновым посоветоваться, – сказал Сторожев.
– Зачем?
– Ну, он же книгу пишет про Костякова. Может, нарыл уже что-то. Ему же, паразиту, в тюрьму надо, а не на брачное ложе! Невзирая на давность лет!
– Это идея, – сказал Коля. – Надо с ним встретиться, поговорить.
44. ГОУ. Перечение
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Хорошо, если характерной чертой вашего нынешнего поведения будет сдержанность.
Дубков ел, пил и спал урывками – писал поэму, потрясенный масштабом собственного замысла. Сначала он назвал поэму “Россия воровская”, но решил, что это слишком в лоб. Зато с первых же строк, осенивших его в начале работы, стал вырисовываться символический образ корабля.
Вступление было размашистым, звучным:
Океанский корабль на просторах болот,
А, вернее, ковчег о двенадцати палубах,
Он трубит, но при том никуда не плывет,
Только волны в конвульсиях валовых.
На нижнюю палубу Дубков поместил топливо и выразил парадоксальную мысль о том, что данное нам благо может обернуться нашей погибелью:
Там наша энергия, уголь и нефть,
Но сыплют и льют мимо топок.
И будет страшна истощения месть:
Ковчег без движения – топок.
Вторая палуба: работяги, кочегары.
В грязи, в рванине и в поту –
Лопатами махают.
А в ту ли сторону, не в ту
Плывем? Они не знают.
Третья палуба: прорабы.
Рабы – не мы. Прорабы мы.
Мы боцманы матросов.
И трюмы пусть мрачней тюрьмы,
Плати – и нет вопросов!
На четвертой палубе Дубков устроил кухню и прачечную с обслуживающим низшим персоналом, на пятой поселил официантов и белошвеек – обслугу почище, на шестой охрану, которая защищает верхние палубы от нижних, если взбунтуются, на седьмой мелкое начальство, на восьмой деятелей шоу-бизнеса, а в отдельном отсеке – предателей из числа творческой интеллигенции. Кто будет на палубах с девятой по одиннадцатую, он еще не решил, а на двенадцатой, само собой, власть. Финальные строки у Дубкова были уже готовы.
И гордо реет триколор,
И веет вентилятор.
На рубке капитанской ор.
“Вперед!” – кричит оратор.
“Назад!” – другой вовсю поет.
“Направо!” – третий стонет.
Корабль стоит среди болот.
И тонет, тонет, тонет.
Чтобы не сбить себя с вдохновения, Дубков почти не говорил с женой, не отвечал на звонки, а потом и вовсе выключил мобильный телефон. По городскому отвечала Татьяна, всем говоря, что Вячик уехал. Но вдруг постучала негромко в дверь:
– Извини, это Максим Витальевич!
Татьяна понимала, кому невозможно сказать неправду. Дубков тоже понимал, что Максиму придется ответить. И, схватив трубку, сказал:
– Здравствуйте, все идет своим чередом, работа движется, не беспокойтесь.
И вернул трубку жене.
– Как бы не вышло чего, Слава, – вдруг сказала она.
– Чего это ты? – удивился Вячик. – Иди-ка, приготовь чего-нибудь быстренько. Яичницу, что ли.
Татьяна ушла, а Вячик почувствовал что-то вроде легкой тревоги.
Тряхнул головой: все он успеет. Но сначала закончить поэму. Может быть, это кульминация всей его творческой жизни? Как “Двенадцать” Блока.
Но кто же все-таки у нас на девятой палубе?
45. ЦУЙ. Воссоединение
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Вас преследует женщина.
Лиля ждала.
Обход в девять часов, а сейчас только восемь с минутами.
С двумя минутами.
На стене комнаты – круглые большие часы.
То есть это не комната, а палата.
Но Лиля мысленно называет – комната.
На стене комнаты – часы.
Типично казенные часы, не имеющие никаких признаков индивидуальности: металлический ободок, белый циферблат, прямые, без фокусов, арабские цифры (Лиля, кстати, терпеть не может на часах римских цифр).
Лиля почему-то любила видеть время, везде, где она жила, в каждой комнате были настенные часы. Зачем? Ведь никогда никуда не спешила, никого ни к какому часу не ждала.
И вот – пригодились.
Стены выкрашены в фисташковый цвет, висит фотография: березовый осенний лес. Это Дашина фотография, Лиля ее любит, вот Даша и принесла, и повесила.
Три минуты девятого.
Интересно, есть ли у Лили чувство времени?
Она посмотрела на секундную стрелку, поймала ритм: раз-два-три…
Закрыла глаза, начала считать в уме: раз-два-три… Пятнадцать… Тридцать… Шестьдесят.
Открыла глаза: стрелка прошла только пятьдесят секунд.
Ее минута на десять секунд короче?
Почему?
Она торопится?
А как было раньше?
Надо будет еще попробовать – интересно.
В девять придет лечащий врач – Ада.
Первый раз она появилась в сопровождении группы врачей, Лиле было плохо – от переезда, от смены обстановки, вообще – от всего. Это было не здесь, в приемном отделении. Ада склонилась над ней, спрашивала что-то, Лиля, ничего не понимая, сказала:
– Вы красивая, как сама смерть.
Ада улыбнулась и повторила вопрос: хочет ли она быть в отдельной палате или с кем-то? Кто-то не выносит одиночества, а кто-то наоборот.
– В отдельной. Я привыкла.
В клинике имелись, как узнала Лиля, не просто отдельные палаты, а целые апартаменты, но она хотела именно такую комнату – маленькую.
Ада действительно была очень красивой. Наверное, тем, кто ее впервые видит, сразу же приходит в голову мысль: что она тут делает, какая больница, зачем? Ей актрисой быть, для обложек журналов сниматься, элитную парфюмерию и косметику по телевизору рекламировать.
Но Ада с детства хотела быть врачом – и стала врачом.
Кандидат наук, между прочим.
С такой внешностью не побеждают на конкурсах красоты – черты лица, если приглядеться, неправильные. Разрез глаз вообще почти азиатский, хотя глаза голубые. Но при этом общее впечатление фантастическое, потрясающее (думала Лиля гламурными словечками, посмеиваясь при этом над собой). Марсианку, Аэлиту – вот бы кого ей сыграть, если бы захотела быть актрисой. Инопланетное лицо, хотя при этом абсолютно человеческое. Особенно когда смотрит на тебя.
Сколько этих взглядов видела Лиля, когда заболела. Сквозь, мимо, поверх, косвенно, исподлобья.
А тут точно понимаешь: Ада смотрит тебе в глаза и видит тебя, Лилю, и думает о тебе. О твоей болезни.
Уже во время третьего посещения Ады они немного поговорили не о болезни, а вообще. Лиле очень не хотелось ее отпускать, она спросила:
– Вас, наверно, уже замучили, извините, просто страшно интересно, вы кто по национальности?
Ада рассмеялась:
– Во мне черт знает что намешано: польская кровь, еврейской немножко, татарской. Мои предки были люди беспокойные, никто не женился на своих.
– А трудно, наверно, когда на вас все время смотрят? Ведь смотрят же?
– Когда как. Иногда раздражает. Вы сами должны это понимать, вы тоже красивая.
– За “тоже” спасибо.
– Я не хотела вас обидеть, – спохватилась Ада. – Просто – я же вижу.
– Видите то, кем я была?
– Ничего, вы и сейчас в порядке.
Это “в порядке” Лилю почему-то сразу успокоило. Если бы сказала: “отлично выглядите”, или “красавица”, или еще что-то в этом духе, было бы неприятно. Ада нашла самое лучшее слово – и свойское, даже немного фамильярное, и ободряющее, и не чересчур хвалебное. В порядке, подруга, ты в порядке, говорила себе Лиля потом целый день и улыбалась.
В следующий приход Ады сказала:
– Вот человек как устроен. Раньше я думала: лишь бы не было боли, остальное вытерплю. Очень устала от боли. А сейчас боли почти нет, так мне мало этого, мне еще чего-то хочется.
– Чего именно?
– С вами поговорить.
– Не сейчас, хорошо? Я после восьми загляну к вам.
И сказано было опять очень точно – в самую меру. Не поблажка или снисхождение, не выполнение врачебного долга виделось за этим, а простой отзыв на простое желание – пообщаться.
Каждый раз, когда Ада входила в комнату, Лиля удивлялась, будто впервые ее видела: какое лицо, Боже ты мой, какое лицо!
Даже было немного больно смотреть. Вернее – чувствовать.
А мужчины, наверное, вообще сходят с ума.
Да, как выяснилось, сходят и сходили. Но счастья Аде это не принесло: она до сих пор одна.
– Рано вам говорить “до сих пор”, – сказала Лиля с интонацией старшей сестры или подруги – тоже старшей.
– Лиля, мне сорок семь, – сказала Ада с усмешкой.
– Ничего себе!
– Наследственность. Папе за семьдесят, выглядит на пятьдесят, а блудит, как тридцатилетний. Бандану носит, джинсы, фигура отличная, при этом и курит, и пьет, да еще как пьет!
– А расскажите вообще о себе, – попросила Лиля. – Я с собой в могилу унесу, можете всю правду.
– Да и нечего особо скрывать. Замужем не была, два раза были длительные отношения – семь лет и одиннадцать. Оба мужчины были женаты, оба собирались разводиться. Один так и остался с женой, второй развелся и женился на своей студентке. Все. Остальное – работа.
Говорили они также о людях вообще, о жизни вообще и даже о болезнях – Ада оживлялась, рассказала множество интересных с медицинской точки зрения случаев, было видно, что в этом ее настоящая жизнь.
А несколько дней назад Ады не было в клинике. Она же не круглосуточно здесь работает, есть выходные, есть, наверно, какие-то отгулы за дежурства. В этот день Лиля чувствовала себя плохо, капризничала, что-то невежливое сказала сиделке, та обиделась – Лиля дополнительно мучилась и из-за этого, потом попросила у сиделки прощения.
На другой день Лиля ждала Аду с таким нетерпением, какого за собой не знала, не помнила.
И она появилась.
У Лили закружилась голова, она почувствовала удар в сердце – и заплакала.
– Ты что? – подсела к ней Ада.
– Так… Легкая депрессия.
Лиля не хотела говорить правду, она знала, что нельзя пугать людей излишней привязанностью – слишком они дорожат своей свободой.
– Ерунда, – сказала Ада и прикоснулась к ее плечу.
Лиля своими слабыми руками, которые она подчас не могла приподнять, взяла ее руку, поднесла к губам, поцеловала.
– Нервы, Лиля, – сказала Ада. – Это нервы.
Пусть будет так, подумала Лиля. Пусть нервы, лишь бы не спугнуть. Скажу, что любовь, – не поймет.
А это оно и было – первая в жизни Лили любовь. Вне пола, вне секса, вне телесности и без страсти, хотя любила она Аду все-таки как женщину. Хотела ее видеть, скучала.
Как просто и как замечательно, думала она. Это любовь и есть – хотеть видеть, скучать, радоваться, когда приходит. Она и Даше радуется, и Коле, но не так. Аде она радуется именно любовно, наполняясь счастьем с ее появлением. А она, умница, может, даже и догадывается, но – ни словом, ни намеком.
Было так неожиданно и хорошо, так ново, что Лиле хотелось поделиться. И она сказала Даше в очередной ее приход:
– Видела мою лечащую врачиху?
– Нет, а что?
– Влюбиться можно, какая женщина. Я уже влюбилась.
– Надо же, как тут лечат! – сказала Даша. – Ты только не изнасилуй ее. Ты с женщинами спала вообще?
– Никогда, а ты?
– Не интересуюсь.
Лиле очень хотелось показать Аду Даше (как бы похвастаться), но до вечернего посещения слишком долго ждать, а утром посетителей не пускают. То есть Ада разрешит, если она попросит, но может о чем-то догадаться.
Ничего не надо делать, говорила себе Лиля. Не признаваться, не откровенничать. Радоваться тому, что есть, я ведь ничего от нее не хочу.
Она и впрямь от Ады ничего не хотела, кроме одного – видеть.
А еще Лиля стала мечтать, хотя давно, казалось бы, бросила это занятие. Она мечтала, что опять каким-то образом купит домик на окраине или даже в селе. Маленький домик с деревянным крыльцом. И Ада будет жить там с ней. И вечером они будут сидеть на крыльце, две старушки, и с блаженной необязательностью говорить о жизни.
Вот, оказывается, чего хотела Лиля всю жизнь, не зная об этом. Состариться и остаться наедине с любимым человеком. Только Бог не давал ей любимого человека, да и старости не хочет давать. Может, теперь смилуется?
Еще только без десяти девять.
Надо опять проверить чувство времени.
Лиля закрыла глаза, стала считать секунды.
– Раз, два, три… Пятнадцать… Тридцать… Шестьдесят.
Открыла глаза – стрелка перешла вертикаль и склонилась к пяти секундам. Шестьдесят пять.
Я сжульничала, призналась себе Лиля. Я нарочно считала медленно. Зато прошла целая минута, нет, уже полторы.
Лиля почувствовала, как увлажняются и начинают пощипывать глаза.
Нельзя огорчать Аду.
Успокойся.
А может, она и с другими так же и такая же?
С дружеским участием смотрит (именно участием, а не сочувствием), говорит, слушает.
Это что, ревность?
Господи, это ревность! – обрадовалась Лиля.
Совсем с ума сошла, поздравила она себя.
Дверь открылась.
Ада.
Солнце.
Счастье.
46. ШЭН. Подъем
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
То, над чем вы трудитесь уже долгое время, наконец даст благоприятный результат.
БРАЧНЫЙ ДОГОВОР
г. ____________ «__»_______ 20__ г.
Гражданин Российской Федерации ______________ (фамилия, имя, отчество) и гражданка Российской Федерации ________________, (фамилия, имя, отчество), именуемые далее «Супруги», добровольно, по взаимному согласию, вступая в брак в целях урегулирования взаимных имущественных прав и обязанностей как в браке, так и в случае его расторжения, заключили настоящий брачный договор о нижеследующем:
1. ПРЕДМЕТ ДОГОВОРА
1.1. Супруги договариваются о том, что на все имущество, нажитое супругами совместно в браке, независимо от того, на чьи доходы оно было приобретено, устанавливается режим совместной собственности. Для отдельных видов имущества, специально указанных в настоящем договоре или дополнении к нему, может устанавливаться иной режим.
И так далее, и все об имуществе. Кроме одного пункта:
“Ответственность супругов за вред, причиненный их несовершеннолетними детьми, определяется Гражданским законодательством”.
Павел Витальевич и его будущая жена читали многостраничную заготовку, адвокат Сергей Кузылев ждал.
Костяков, дойдя до третьей или четвертой страницы, удивленно спросил:
– Это что?
– Образец.
– Возможны варианты?
– Конечно.
Костяков стал дочитывать.
Наконец они отложили листки, переглянулись. У девушки вид был озадаченный.
– Вопросы? – осведомился Кузылев.
– Это совсем не то! – сказал Павел Витальевич. – Про всякое совместно нажитое имущество я и так знаю, это без всяких договоров действует.
– Да, но, если будет иск одной из сторон, наличие договора значительно облегчает.
– Помолчи, пожалуйста. Я просто думал, что в договоре не только про имущество, а вообще. Даша, да?
– Вообще – это что вы имеете в виду? – спросил Кузылев.
– Ну, отношения… То есть, конечно, не в подробностях… Регламент, можно сказать.
– Что вы имеете в виду? – с профессиональной терпеливостью повторил вопрос Кузылев.
– Объясняю. Например: такая-то и такой-то вступают в брак сроком, допустим, на пять лет…
– На два года, – поправила девушка.
– Ну, пусть на два. С правом пролонгации. То есть как обычно: в случае, если одна из сторон за месяц до истечения срока договора не уведомляет письменно о намерении прекратить его действие… Да что я вам объясняю, сами знаете. Я таких договоров тысячи подписал.
– Сроки брачного договора не могут быть установлены. Они определяются явочным порядком. По факту развода.
– А остальное? Например, ну, обязательное совместное проживание, право одного из супругов расторгнуть брак, если другой изменяет, это я уже прикалываюсь, конечно, – улыбнулся Павел Витальевич девушке. – Ну, понимаешь, да?
– Понимаю. То, о чем вы говорите, не предусмотрено законодательством. Статья сорок два Семейного кодекса, извините, цитирую: в брачном договоре супруги вправе определить лишь имущественные права и обязанности как в браке, так и в случае его расторжения. Иные права и обязанности супругов регулированию брачным договором не подлежат.
– Тогда зачем нам такой договор? – спросил Павел Витальевич. – Тебе он нужен?
– Не нужен, – ответила девушка.
– Других вариантов нет, – сказал Кузылев. – Вы, Павел Витальевич, можете у своих юристов спросить, у вас их целая контора.
– Я бы тебя не позвал, если бы у них захотел спросить. Зачем мне лишние разговоры? А тебя мне посоветовали, как специалиста по брачным делам, умеющего молчать.
– Это моя профессиональная обязанность, – с достоинством подтвердил Кузылев.
Он ничему не удивлялся: современные люди, все еще постсоветские, прослышали, что есть брачные контракты, но не имеют о них даже приблизительного понятия. Была пара, например, – жених требовал в договоре гарантировать ему рыбалку каждый выходной и охоту в сезон. Или: невеста хотела, чтобы заранее и документально было зафиксировано, что она имеет право говорить по телефону не меньше трех часов в сутки и регулярно встречаться с подругами. Или: жених хотел, чтобы будущая супруга подписалась под документом, где обязывалась бы предоставлять мужу сексуальные услуги не реже чем раз в неделю, включая оральный секс.
– А то сейчас она на все согласна, а потом начинается! – говорил жених, неприязненно глядя на невесту. – Знаю эти фокусы, третий раз в петлю лезу!
И это не шутки, шутки бывают и посмешнее.
Так что Кузылев очень хотел бы помочь Павлу Витальевичу – клиент крупный, но ничего не мог сделать. Однако всем видом показывал, что стремится найти какой-то выход.
– Можно составить частное соглашение. Прописать абсолютно все, что пожелаете, скрепить подписями, подлинность которых заверит нотариус, но, увы, юридической силы данный документ иметь не будет. Все зависит, так сказать, от добросовестности сторон, заключивших подобное соглашение. Это как расписка, когда человек берет взаймы. Чистая формальность: если он честный, и так отдаст, а нечестный, и с распиской не отдаст.
– Ну, мне как раз по распискам отдавали, – возразил Павел Витальевич. – И без расписок тоже.
– И даже то, что не были должны, – пошутил Кузылев, но Павел Витальевич его тут же одернул:
– Ты не веселись, юноша, я такого юмора не люблю. Ну что ж, Даша, – обратился он к девушке. – Получается, что тебе придется на слово мне поверить!
– Придется, – усмехнулась девушка.
Кузылев, задетый хамским окриком Костякова, решил ему слегка отомстить. В конце концов, он независимый адвокат, и никто на него орать не смеет.
Обращаясь исключительно к Даше, он сказал голосом благожелательного советчика:
– На самом деле, если говорить о правах, не касающихся имущества, а, к примеру, сроков заключения брака, то их не обязательно оговаривать, поскольку супруга, как и супруг, может подать заявление на расторжение в любой момент. Больше того, брак может вообще быть признан недействительным. В частности, если, например, он был заключен при отсутствии добровольного согласия одного из супругов на его заключение: в результате принуждения, обмана, заблуждения или невозможности в силу своего состояния в момент государственной регистрации заключения брака понимать значение своих действий и руководить ими.
– Смотри, Даша, как он старается, он тебе подсказывает! – засмеялся Павел Витальевич. – Ты понимаешь значение своих действий? Руководишь ими?
Девушка ничего не ответила.
– Короче, – сказал Павел Витальевич, – все ясно. Иди с богом, Кузылев.
Он выдал адвокату приличный гонорар за консультацию, и тот удалился.
Только в машине Кузылев позволил себе подумать о том, зачем эта девушка выходит за этого монстра. Во всех других случаях у него этого вопроса не возникало, Кузылев много уже повидал малолетних хищниц, вампирски впиявившихся в богатых стариков и точно знающих, чего они хотят. Все просто и цинично. И Кузылев тоже стал прост и циничен, составляя для них контракты, которые на самом деле бедняжкам ничего не гарантировали, ибо, во-первых, не факт, что суд в случае чего удовлетворит их требования, а во-вторых, эти самые старики все имели такие челюсти, что и без суда могли перегрызть горло за попытку отжать у себя хоть малую часть имущества. Встречаются, конечно, единичные добряки, но редко.
Однако эта Даша, хоть он совсем ее не знает, кажется, другого сорта девушка и что-то другое ей нужно от Костякова. А может, просто – влюбилась? И такое ведь бывает на свете. Пусть сам Кузылев с подобными случаями не встречался, но слышал, читал, знает – чего только не случается. Иначе жизнь стала бы совсем похабной. Что-то порядочное в ней поддерживают не правила, а исключения, давно понял Кузылев.
Он оглянулся, и удаляющийся дом Костякова показался ему замком, где будет заключена прекрасная царевна.
Да еще шпили эти и башенки по углам…
– А теперь серьезно, Даша, – сказал Павел. – В самом деле, ты понимаешь значение своих действий?
– Да. Многое изменилось. Я не из-за мамы и не из-за денег. Я не жертвую – чтобы ты понял.
– Уже приятно.
– Но это и не по любви.
– Спасибо за честность.
– Я вот занялась делом. И даже уже кое-что зарабатываю. И мне это нравится. Может быть, я хочу стать акулой бизнеса. Хочу стать богатой. А ты мне поможешь. Я сама, но ты поможешь. Я всю жизнь жила в каких-то сортирных условиях и была довольна. То есть не то что довольна, а – выхода не было. Лиля болеет, надо ухаживать, надо работать, без вопросов. Учти, Павел, это что-то вроде эксперимента. Ты меня хочешь получить – любым способом, правильно?
– Кроме изнасилования.
– Уже хорошо. И ты меня получишь. А я посмотрю, как мне все это понравится. Меня это тянет, я туда хочу. Но условие будет все то же: уйду в любой момент. Кстати, детей по твоему желанию рожать тебе не буду. Если вдруг сама захочу, тогда да.
– Мы говорили про два года.
– Да. Но – мало ли. Нет. В любое время.
– Ты считаешь, что выходишь замуж за идиота, у которого уже нет ни ума, ни силы воли?
– Неправда. Получишь свое, и сразу все вернется.
– Ты думаешь?
– Уверена.
– А было такое, что тебе Егор нравился? – вдруг спросил Павел.
– Егор?
– Ну да, мой сын?
– Немножко было. А чего это ты вдруг? Вы с ним об этом говорили?
– Да. Мимоходом.
– И что он сказал?
– Сказал, что ничего особенного не было.
– Это правильный ответ.
– А мама знает, что ты…
– Она примет все, что я сделаю.
– А остальные?
– Володя?
– В том числе.
– Его жалко немного, но он молодой, еще сто раз влюбится. И я, может, еще к нему вернусь.
– Даша, я понимаю, тебе нравится быть откровенной. Но можно об этом не говорить хотя бы?
– Извини. А ты счастлив?
– Да. Очень.
– Тогда ладно. Но венчаться не будем.
– Почему?
– Я не крещеная.
– Окрестим заодно.
– Зачем? И свадьбы тоже не надо бы.
– Я что, ворую? С какой стати тайком? Нет уж, пусть будет все по-человечески. Чтобы никто не думал, что я тебя не женой, а кем-то еще беру.
– Я не потому, что стесняюсь. Просто я свадьбы столько раз снимала, что меня тошнит. Жених и невеста выглядят всегда счастливыми дебилами. Обряд остался, а смысла в нем давно нет. Эта пьянь, крики, горько, сладко, кисло…
– Люди радуются, что такого?
Даша вспомнила, как о свадьбах говорит Володя: “Совместный прием пищи и распитие спиртных напитков по поводу начала совместной жизни двух людей. А похороны – совместный прием пищи и распитие спиртных напитков по поводу конца жизни одного человека. Разница небольшая”.
Но продолжать тему не хотелось.
47. КУНЬ. Истощение
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Некто протянет вам руку помощи.
Немчинов был рад, когда Иванчук и Сторожев позвали его. Задуманный роман ждал, но Илья не написал ни строчки. Боялся. Эту вещь надо сделать так, как не бывало, или вообще не браться. И первое слово может оказаться решающим. Будет оно не то – и все получится не то.
Он думал, что Коле нужна какая-то помощь в ремонте.
Но квартира оказалась почти доделанной, они, оказывается, позвали его для разговора. Рассказали о событиях последнего времени, о том, как Павел Витальевич помог, но не бескорыстно, Даша вбила себе в голову, что должна пожертвовать собой ради матери и выйти за него замуж. Но дело даже не в этом, хотя это тоже плохо само по себе, дело, конечно, в самой фигуре Костякова. Одно дело его лечить, сказал Сторожев, я обязан, как врач, или даже принимать от него помощь, когда такая беда (“Вот именно!” – подтвердил Иванчук). В этих случаях не думаешь, кто он и что в жизни сделал. Но породниться с мерзавцем, с вчерашним если не бандитом, то крупномасштабным жуликом, да и сейчас делягой неправедным – совсем другое. Даша чушь говорит – что сходит замуж, попытка не пытка, она не понимает, чем все это может кончиться. Просто так за Костякова-старшего сходить нельзя. Для его бывшей покойной жены Ирины все кончилось известно чем. Авария произошла при загадочных обстоятельствах – будто подстроенная. А смерть брата? А недавняя смерть Миши Кулькина? И самое интересное, что все эти годы, пока Костяковы орудуют в Сарынске, ни о них, ни об их приближенных не было в газетах ни одной серьезной статьи. Намеки, полунамеки, бездоказательные наезды в пору демократии, бурчания, брюзжания, но показать их истинное лицо, и в первую очередь лицо Костякова-старшего никто не осмелился. Описания конкретных фактов с доказательствами – не было.
Илья слушал с интересом – он все теперь воспринимал как материал для будущей книги. Недавно, например, по просьбе жены перебирал свои старые вещи – Люся попросила, опасаясь выкинуть то, что он считает ценным, – наткнулся на пальто десятилетней давности (именно столько лет он его уже не носил), вынул его из шкафа, приподнял, встряхнул, оглядывая, и вдруг само мысленно произнеслось определение: “длинное бесформенное пальто с поясом, похожее на больничный халат”. То есть он уже и вещи начал оценивать с точки зрения, годны ли они для метафоры, для текста. И, будучи благодарен старому пальто за подарок, повесил его обратно.
Коля и Валера говорили вперебой, наконец полностью высказались.
– Да, история нехорошая, – согласился Илья.
– Ты можешь помочь, – сказал Валера. – Ты книгу начал писать о Костяковых, наверняка что-то уже знаешь.
– Я отказался. Материалы передали Дубкову. И это будет не книга, а фотоальбом.
– Так я и думал! – воскликнул Валера. – Испугались, передумали!
– Да. Но аванс оставили, а я его почти потратил. Расходы всякие были, телефон, кстати, пришлось новый купить вместо утопленного. Короче, деньги надо бы вернуть.
– Поможем, вернешь. А вот грохнуть статью на всю полосу в газету, чтобы город ахнул, это ты сможешь. Под псевдонимом, например. Или, если хочешь, мы с Колей подпишемся. Мы готовы.
Коля кивнул.
– Нереально, – сказал Немчинов. – Во-первых, я в отпуске. Но это ладно, написать не помешает. А дальше что? Редактор ни за что это не пропустит. Хотя, минутку, он ведь тоже в отпуск собирался. Значит, Шишлеева и Саша Рубкин сидят выпускающими редакторами – поочередно. И, если я вернусь досрочно, Саша будет только рад уступить мне дежурство. И я тогда могу напечатать все, что захочу.
– Вот! – сказал Сторожев. – Приятно говорить с умным человеком, сам все сообразил.
– А что я напишу? Я уже пробовал кое с кем говорить – боятся или не хотят.
– Об этом я тоже подумал, – сказал Сторожев. – Что-то у тебя все-таки имеется, а чем-то тебе другие помогут.
– Кто?
– Есть такой бывший гэбист, – припомнил Коля, – я с ним пересекался. У него репутация человека, который все знает. Поперечный, кажется, фамилия.
– Продольнов. Но он же сумасшедший! – сказал Илья. – Заваливает до сих пор все редакции письмами с разоблачениями. И внизу указывает: гонорары присылать в почтовое отделение такое-то до востребования.
– И все в этих письмах неправда?
– А я откуда знаю? Нет, кое-что проскальзывало. Но мы ему даже не отвечали: по закону, с человеком, состоящем на учете в психоневрологическом диспансере, имеем право не вступать в переписку.
– А он состоит? – спросил Сторожев.
– Да, мы справки наводили, а что?
– А то, что Кучерев, главврач диспансера, мой друг, и сейчас он мне все скажет. То есть не все, а телефон и адрес этого гэбиста!
Маргарита Семеновна Продольнова, услышав в прихожей стук и голоса, поняла: опять ее безумный муж кого-то привел. И, взяв чашку с чаем, ушла в дальнюю комнату, в спальню, чтобы не видеть и не слышать этого идиотизма.
В свое время Евгений Иванович Продольнов занимался налаживанием контактов или, как это грубо и несправедливо называли, вербовкой сексотов. Существовала особая технология. Вызывать людей в КГБ, беседовать в кабинете – слишком официально, объект мог напугаться. Поэтому работа велась в три этапа. Первый: человека зовут по месту работы в профком, там его встречает любезнейший Евгений Иванович. Не скрываясь, представляется, говорит, что нет никакого конкретного повода для разговора, а просто люди из органов решили выйти в народ – посмотреть, послушать, а не сидеть у себя за глухими стенами. Времена ведь меняются. Хотелось бы услышать мнение – куда они могут и должны меняться, кто виноват, что делать и т. п. Если объект в ходе разговора казался перспективным, Продольнов назначал вторую встречу – в гостинице “Спортивная”, где был зарезервирован для этого особый номер с кроватью, столиком и двумя креслами, совсем как обычный. Естественно, беседа записывалась на магнитофон, составлялся также Евгением Ивановичем письменный отчет, по результатам которого начальство решало, разрабатывать ли объект дальше. В случае положительного решения объект приглашался на третью встречу – на квартире, где проживал чекист-отставник (получавший, помимо пенсии, за предоставление этой услуги какие-то деньги, вряд ли большие – служение идее и ощущение своей полезности само по себе было наградой для пенсионера). Объект, приходя, никого не видел, Евгений Иванович встречал его один, приглашал в комнату с массивной, плотно закрывающейся дверью и зашторенными окнами. Начиналась совсем уж доверительная беседа.
Работники тайной полиции во всех странах неплохие психологи, ибо имеют дело с глубинами человеческой натуры, не всегда привлекательными. Они знают также, что в любом мужчине живет ребенок, которому нравятся шпионские игры. Гостиница, конспиративная квартира, все это должно приятно возбудить объект и вызвать у него желание играть дальше.
На квартире Евгений Иванович обычно заводил речь о необходимости перемен, высказывал легкое недовольство курсом партии и правительства, то есть либеральничал. И многие объекты, а были это, как правило, интеллигенты, доверчиво шли навстречу такой откровенности, раскрывали душу, в которой Евгений Иванович мог спокойно провести ревизию – без вскрытия, без экстраординарных мер, которые когда-то применялись чекистами и которых Продольнов не одобрял.
В итоге тем, кто казался наиболее годным, предлагалось сотрудничество в той или иной форме. Некоторые отказывались, и им ничего за это не было, настолько стали мягкими времена, а кто-то и соглашался, до того убедительно Евгений Иванович говорил о том, что сотрудничать с органами мужественно и патриотично.
А потом – крах, позорная пенсия на общих основаниях, без учета заслуг, депрессия, которую неучи-врачи сочли шизофренией (потому что сами шизофреники!), лечение в клинике…
Несколько лет бездействия, пустоты.
Но однажды Евгений Иванович вышел в народ, прогулялся, свернул в пивнушку, постоял среди беседующих, быстро втерся в доверие к одному из них – и привел домой. Там он выпытал у него все, что хотел, после этого записал, аккуратно подшил в папку и поставил в шкаф, где у него хранился личный архив.
Жизнь снова обрела смысл, папки пухли, множество людей побывало в кухне у Продольнова. Евгений Иванович работал с людьми теперь уже не с целью вербовки, а для сбора данных о тех, кому, по его мнению, грозит неизбежное возмездие.
Маргарита Семеновна терпела и ждала, когда Евгений Иванович умрет (почему-то была уверена, что умрет он раньше нее), и она сможет поехать к детям и внукам. Могла бы и сейчас поехать, но тогда муж умрет сразу же, а это не по-божески.
На этот раз объект сам навязался: позвонил, представился журналистом, попросил о встрече.
Евгений Иванович назначил время, но не дожидался дома, а вышел, сел напротив подъезда на лавочку за кустами, наблюдал. Человека сначала надо спокойно рассмотреть, оценить и только после этого решить, вступать ли в контакт.
Ровно в пять, как было условлено, к подъезду подошел довольно неказистый мужчина вполне безобидного вида. Но Продольнов опытным глазом сразу определил: агент. Это нынешние неумелые эфэсбэшники подослали, они не раз уже пытались воспользоваться знаниями Евгения Ивановича. Только нет уж, перебьются, предатели государственной пользы!
Человек потоптался перед дверью с кодовым замком (кода ему Евгений Иванович предусмотрительно не сообщил), достал телефон, Евгений Иванович окликнул:
– Не мне звоните?
– Наверное, вам. Евгений Иванович?
– Так точно. Пройдемте.
Дома, задав несколько наводящих вопросов, Продольнов убедился – шпион, причем шпион неумелый. Показал удостоверение личности от своей газеты, хотя его не просили. Зачем нормальный журналист будет совать ему, старику, удостоверение? Назвался Ильей Васильевичем Немчиновым. Ну, пусть будет так. Не исключено даже, что он действительно Немчинов и действительно работает в газете, но служить другим структурам вполне может.
Посетитель, человек явно неопытный, вилял вокруг и около, сказал, что пишет статьи о прошлом, что знает о Продольнове как о борце за правду и сведущем человеке.
Нет уж, Евгений Иванович привык добывать информацию, а не делиться ею с кем попало. Усадив Немчинова за стол, он незаметно нажал на кнопку магнитофона, скрытно помещенного под столом на табурете и одобрительно глянул на подоконник, где стояла пластиковая ваза без воды, с бумажными густыми цветами, там таился микрофон, а шнур от него тянулся к магнитофону через отверстия в вазе и подоконнике, искусно высверленные Евгением Ивановичем.
– Я бы рад помочь, молодой человек, но – увы. Память слабая, ничего не помню. Абсолютно!
– Даже о таких людях, как… – и Немчинов назвал несколько громких фамилий, а в их ряду и фамилию Костякова.
Продольнов вскинул глаза к потолку, сморщился, пошевелил губами:
– Нет! Не припоминаю. Раньше архивами пользовался, но где те архивы! Уничтожены!
– Как это? Не контора какая-нибудь, КГБ все-таки.
– Поэтому и уничтожены. Видите ли, молодой человек, каждое дело характеризует не только того, на кого оно заведено, но и того, кто его завел. И тех, кто поставлял информацию. Логично?
– Вполне.
– Ну вот. А в новое время эти люди, и мои бывшие коллеги, и информаторы пришли к власти. А бывшие антисоветчики ушли опять в оппозицию. Парадоксально, но реально. Поэтому хранение многих материалов стало нежелательным – вдруг узнают, что нынешний председатель областной думы был сексотом?
– А он им был?
– Это я к примеру. Вследствие этих и других причин половина архивов КГБ – уничтожена.
– То есть? Вы серьезно?
– Какой же вы журналист, если этого не знаете? – лукаво прищурился Продольнов.
– Были всякие байки, но я думал… Серьезная организация. Все подшито, пронумеровано. Входящие, исходящие.
– Именно! – засветился Продольнов удовольствием знания. – Именно! Нет входящих – нет и исходящих! Их просто сожгли ночью во дворе, в мусорном баке. Я, между нами говоря, лично руководил этим процессом.
– Да… История…
– Поэтому лучше уж вы расскажите старику, а то ко мне никто не ходит, что там на белом свете делается?
Немчинов, как умел, рассказал. Продольнов терпеливо, наводящими вопросами направлял его рассказ в нужное русло. Поинтересовался с сочувствием, как поживает партия “Демократический Союз” – двадцать с лишним лет назад он плотно занимался ее подрывной деятельностью.
Посетитель нагло соврал, сказал, что такой партии сейчас нет.
Выжав из журналиста-сексота все, что можно, напоив его жидким пенсионерским чаем (в назидание – смотри, что пьют заслуженные люди!), Евгений Иванович проводил его в прихожую. Но, минуя свою комнату, не удержался, приоткрыл, показал на шкафы:
– Вот она, информация! Рукописи не горят! Только я это никому не покажу!
Маргарита Семеновна, обладавшая замечательным слухом, особо настроенным на глупости мужа, закричала:
– Ну не дурак ли ты, Евгений? Сам говоришь – не покажу, а сам показываешь!
– Я тебе сколько раз говорил: не подслушивать, когда я работаю! – взбеленился Продольнов и пошел ругаться с женой.
Они кричали в два голоса, а Немчинов, раз уж хозяин открыл перед ним дверь, вошел в комнату. Увидел три шкафа в ряд возле стены, с ярлычками, на ярлычках буквы. По алфавиту, значит, как полагается. Он быстро нашел букву “к” и сразу же увидел толстую папку “Костяковы”. Вынул ее, сунул за пазуху и быстро вышел. Супруги продолжали скандалить.
Сразу скажем (для тех милых моему сердцу читателей, которых волнует судьба каждого, даже проходного героя): Продольнов не обнаружил пропажи. Набивая все новыми и новыми папками шкафы, он, если не помещались, залезал на стул и клал сверху, а жене говорил, что необходимо купить еще один шкаф. Та уверяла, что надо просто всё как следует расставить. И выкидывала потихоньку несколько папок, ставя на их место не поместившиеся, соблюдая алфавит.
Евгений Иванович же, пополняя архив, собирался когда-нибудь все ревизовать и учесть, но никак не мог найти свободного времени.
48. ЦЗИН. Колодец
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Вы страстно желаете, чтобы обстоятельства изменились.
Сторожев загорелся идеей продать свою клинику. Проще всего обратиться к Павлу Витальевичу с просьбой помочь. Тот быстро найдет человека, имеющего средства и, желательно, близкого к данному виду деятельности, позовет его к себе и скажет: есть хороший бизнес, не хочешь ли купить?
И человек, конечно, тут же захочет, нет в Сарынске того, кто отказался бы от предложения, исходящего от Павла Витальевича. А начнет отвиливать, так ему впредь ничего другого не продадут. Это в лучшем случае. В худшем (особенно если начнет ссылаться на нехватку средств) могут сказать: тогда свой бизнес продай. Павел Витальевич посоветует, Максим Витальевич подтвердит, а двоюродный Петр Чуксин проконтролирует. И он продаст – быстро и дешево.
Но, учитывая теперешнюю конфронтацию с Костяковым-старшим (правда, тот о ней пока не знает), обращаться к нему неудобно.
Он вспомнил, что фонд, при котором работает Наташа, давно нуждается в хорошем помещении для оказания амбулаторной помощи. Деньги у фонда невеликие, много не заплатят, но Сторожев и не хотел брать лишнего. Позвонил Наташе, сказал, что, смешно звучит, но он по делу. Объяснил по какому. Наташа дала телефоны учредителей и заместителя председателя, Сторожев встретился с ними, изложил суть дела, те крайне обрадовались.
Валера ожидал, что Наташа позвонит, спросит, что произошло. Ведь не просто так человек берет да и уничтожает дело своей жизни. Пусть не всей жизни и не самое любимое дело, но все же.
Наташа не позвонила.
Валера поехал к ее дому и, не заходя, сидел в машине у подъезда. Сидел долго, почти три часа, томился, но это томление ему даже нравилось. Когда человек чувствует за собой вину, он рад бывает, что ему по какой-то причине плохо и неудобно. Испытание. Наказание. Епитимья, как говорят в христианстве.
Зато было время обдумать, что он ей скажет.
Не могу без тебя жить?
Как ни странно, это почти правда, ему без нее стало пусто, одиноко.
Но она скажет, как уже говорила: ты просто не можешь жить один. Тебе нужна домохозяйка, с которой иногда можно спать.
Люблю тебя?
Не поверит.
Да и не умещаются его чувства в эти слова. Тут не любовь, тут другое.
А что другое?
Соответствие. Он и раньше это понимал, и вот заново понимает: ни с какой другой женщиной не было такого соответствия и взаимопонимания.
А может, это она соответствует, подстраивается. И скажет об этом. И добавит, что больше не хочет.
Привыкнув думать о себе, Валера все в себе понимал – так ему казалось, по крайней мере. А вот Наташу никак не может понять. Все вроде бы предсказуемо, но только до какой-то грани, за которой у нее начинается своя логика, и постичь ее очень трудно.
Во что Наташа верит?
Валера вспомнил, она говорила, что, когда увидела его, появилось чувство предопределенности. И потом, когда стала сближаться с ним, понимала, что ведет себя не как обычно, наперекор своим принципам, но было ощущение – так надо, предопределенность требует.
Уже близко, уже совсем близко, на языке вертится.
И соскользнуло – Валера произнес вслух, чтобы проверить, как звучит:
– Мы обречены на принадлежность друг другу.
Красиво, даже слишком. Как в кино.
Но ведь бывает же и в кино – как в жизни.
Тут Валера увидел Наташу, вышел из машины.
Наташа, не глядя в его сторону, шла к двери подъезда. Выставила на ходу руку:
– Валера, прошу тебя, не надо!
– Наташа, послушай…
– Не надо, сам же будешь жалеть. Не беспокойся, мне без тебя хорошо. А у тебя пройдет.
– Мы обречены на принадлежность друг другу, – сказал Валера.
– Что?
Валере не хотелось повторять.
– Ты слышала.
– Обречены? Кто тебе это сказал?
– Я знаю. Наташа, я с ума уже схожу. Стал дураком совсем. Подскажи, что я должен сделать?
– Ничего.
И Наташа вошла в дверь, которая медленно стала закрываться за ней. Медленно, очень медленно, можно было схватиться, не дать закрыться. Но Валера этого не сделал.
Щелкнул магнитный замок.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Валера.
Когда-то отец сказал Володе со свойственным ему черноватым юмором:
– Ты, дружок, никогда не умрешь.
– Почему?
– А ты в это просто не поверишь. И Бог изумится, и оставит тебя жить.
Действительно, Володя не умел верить в плохое – зная, конечно, при этом, что оно есть. Есть-то есть, но каждый раз, когда сталкивался, удивлялся и не хотел верить. Когда учился в школе, не любил, в отличие от многих детей, болеть. У него температура, кашель, а он злится, собирается в школу и сердито говорит:
– Ерунда это всё. Это так, это пройдет.
И очень обижался, если быстро не проходило.
Подростком, играя в футбол на школьном стадионе, сломал руку – и не хотел признавать увечья, доиграл до конца, преодолевая боль, а когда все-таки отвезли в больницу, сделали рентген и врач сказал, что перелом, Володя сказал:
– Не может быть!
И вырос, и повзрослел, а это осталось: неизвестно откуда взявшаяся вера, что хорошее, случающееся с ним, закономерно, а плохое – случайность. Работы тоже касалось – удачные фотографии Володя рассматривал спокойно, как бы говоря: ну да, все отлично, я так и думал, а неудачные с изумлением: неужели это я снимал? Не может быть!
Отклик Даши на свою любовь он принял как должное. А как иначе? Он ее полюбил, почему бы и ей его не полюбить?
Она, правда, иногда говорила странные слова и вела себя тоже странновато, но Володя списывал на особенности характера.
Это не значит, что он был всегда лопоух и добродушен. Даже ударил Дашу, когда напросилась, и ударил не шутя. Но это все то же неприятие плохого и нетерпение к нему. Со сломанной рукой было: показалось, что слишком долго не снимают гипс, Володя рассердился до того, что стучал о спинку кровати, чтобы разбить его. Чуть повторно не сломал руку, но обошлось.
Поэтому он не хотел верить, что Даша собирается учудить что-то невероятное: выйти замуж за другого человека. Да еще и старого.
– Мы же только начали работать, – сказал он.
– Ну и что?
– Ты все бросишь?
– Не обязательно. Что, замужние не работают?
– Нет, но мы же… Все было нормально. И как теперь?
– Теперь по-другому.
– То есть у нас ничего больше не будет?
– Нет.
– Почему?
– Потому что я выходу замуж.
– Ты меня дразнишь?
– Нет.
– Но ты это уже говорила. Что замуж выйдешь, а потом вернешься ко мне. Шуточки такие. Кофе сварить?
– Нет. Не шуточки.
– А зачем?
– Что зачем?
– Зачем ты замуж-то выходишь, куда торопишься?
– Он мне нравится.
– Ты из-за денег?
– Он мне нравится.
– Богатой хочешь быть?
– Хочу. Но он мне нравится.
– Нет, а я как же? Ты же будешь жалеть.
– Может быть.
– Ну вот, я так и знал. Ты все придумываешь. Пойду кофе сварю.
– Я не хочу. Дождись, пока я уйду.
– А что ты делаешь?
– Собираю вещи.
– Зачем?
– Ухожу.
– Все равно вернешься. Ты сначала уйди, а потом зайдешь за вещами, если не передумаешь.
– Не передумаю.
– Перестань ерундой заниматься. Это моя сумка, кстати.
– Извини.
Вываливает вещи, собирает в другую сумку.
Володя вырывает сумку, выкидывает вещи.
– Не сходи с ума!
– Это ты сходишь.
– Я все разобью в нашем салоне. Он мне тогда не нужен.
– Не сходи с ума, – говорит Даша.
– Это ты сходишь.
– Я тебя не отпущу.
– Как? Как?
– Объясни, что происходит.
– Я уже объяснила.
– Я не верю. Он тебя чем-то купил. Я его убить могу, между прочим.
– Перестань.
– Серьезно говорю.
– Ты что, маленький совсем?
– Именно, что не маленький. Я тебя свяжу.
Володя ищет веревку и не может найти. Вытаскивает ремень из джинсов.
Вместо того чтобы связать, замахивается.
– Только попробуй, – Даша распрямляется и стоит перед ним, не защищаясь, не закрывая лицо.
Так они стояли довольно долго, а потом Даша продолжила собирать вещи, пихая как попало.
Володя сел на диван и растерянно сказал:
– Ничего не понимаю.
Учитывая то, сколько людей живет на земле, одновременность похожих событий давно не удивляет. Хотя, конечно, похожи они только внешне, на самом деле у каждого свое.
Плотники, два молодых человека (старшего на этот раз не было), стучавшие молотками, не заметили, как в зал вбежала девушка, услышали сразу ее крик. Она кричала на их заказчика, который вечно ошивался в театре, торчал над душой и не давал нормально работать.
– Я ненавижу тебя, – кричала девушка заказчику. – Ты меня не любишь, не хочешь, я тебе не нравлюсь, но ты все делаешь, чтобы меня не отпустить! Ты мне всю душу измотал, я уже жить не хочу! Ты меня начал переделывать с ног до головы – и сам это прекрасно знаешь, поэтому хочешь доделать, а потом – плыви куда хочешь? Лучше бы ты не начинал!
Заказчик что-то ответил – негромко, плотники не расслышали.
– Ты врешь, ты хочешь до конца свою силу попробовать, я же вижу!
Плотники переглянулись, удивляясь слышать не те слова, к которым привыкли в жизни.
– Репетируют, – догадался один.
Второй кивнул.
Оба ни разу не были в театре, то есть не видели ни одного спектакля, но смотрели кино, телевизор, а это ведь где-то близко, и разбирались, что говорится по жизни, а что нарочно, как у нормальных людей не бывает.
– Скажи прямо, что я тебе смертельно надоела! – кричала девушка.
Заказчик что-то сказал. Похоже, согласился.
– Ты врешь! – кричала девушка. – Ты говоришь – надоела, и это, наверно, правда, но ты так говоришь, чтобы я подумала, что не надоела! Ты все так говоришь: не люблю – как люблю, люблю – как не люблю, ты мне говоришь так, будто говоришь себе, то есть твое ты – это я, то есть даже во мне видишь себя и с собой общаешься!
Плотники опять переглянулись.
– Ничего не понимаю, – сказал один.
– А, – махнул рукой другой. И показал глазами на фанеру.
Вроде того: тут и понимать нечего, ты делом занимайся. А то я уже третий лист приколачиваю, а ты с одним возишься. А платят одинаково, между прочим.
Первый понял, устыдился и начал изо всей силы лупить молотком, прибивая фанеру к прикрепленным к стене вертикальным лагам.
49. ГЭ. Смена
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Все пребывает в движении.
Отец Михаил, увидев вошедшего в храм Павла Витальевича, продолжил службу для трех старушек, а сам думал: извиняться, что ли, пришел? Ну пусть, мешать не стану. Он хоть и сукин сын, прости меня, Господи, но все-таки тянет его что-то к Богу, хотя сам, наверное, этим недоволен. Блуждает? А кто не блуждает?
Павел, достояв до конца, подошел к отцу Михаилу, сказал:
– Простите, отец Михаил, наговорил я прошлый раз… Надо было меня по шее.
– В следующий раз получите, – пообещал отец Михаил. – Выйдем-ка из храма с такими разговорами.
Вышли на вечерний свежий воздух.
– Я что хочу сказать, батюшка: любит она меня.
– Ну, Бог вам в помощь.
– Венчаться, правда, не хочет.
– Почему?
– Некрещеная.
– Тогда нельзя, в самом деле.
– А если она окрестится?
– Тогда и поговорим.
– Вы бы встретились с ней, отец Михаил, вы же человек образованный, все умеете объяснить. А меня, сами видели, как шатает, читать чего-то читал, а ничего толком не понял.
– То есть вы предлагаете мне уговорить ее уверовать?
– Ну, не знаю, сразу может не получиться. Но как-то ее убедить, что окреститься – не во вред. Детей грудных вон крестят, а они разве что соображают, разве верят? Они еще папу-маму не узнают, не то что…
– Душа их уже все знает.
– Ну, и у нее душа, может, знает, а она сопротивляется. То есть не то что сопротивляется, а… Характер.
– То есть она не хочет?
– Мы об этом еще всерьез не говорили.
– Поговорите. Захочет сама прийти, придет. Тогда и разберемся.
– Но в принципе возможно?
– Что?
– Окрестить, даже человек еще не совсем поверил?
Отец Михаил хмыкнул:
– Это, знаете, советские времена напоминает: вступи сначала в партию, а потом помаленьку станешь коммунистом.
– Тогда кандидатский стаж был. Год.
– У нас стажа нет. Главное даже не верить, а от души хотеть верить и хотеть креститься. Только вы никому не говорите, что я вам это говорил.
– Почему? Хорошие слова, правильные. Я ей так и скажу. Спасибо, отец Михаил.
Павел Витальевич ушел, радостный и обнадеженный, а на сердце отца Михаила пала великая грусть. Сколько знал он крещеных ради обряда, и сам таких крестил, понимая, что веры у них нет, а так, стремление, как ученые говорят, к социальной адаптации и идентификации.
Ничего, ничего. Терпеть надо. Все надо вытерпеть, иначе жить невозможно.
А про оградку опять не заговорил: опять не тот момент, нехорошо.
Свадьбу наметили в сентябре, времени было еще достаточно, но Павлу не терпелось уже как-то готовиться. Бросив многие неотложные дела, он задумал перестроить гостевую столовую, убрать всю дешевую роскошь. Может, и в других комнатах что-то изменить. Даша готова была набросать эскизы, ее увлекла эта идея.
Она и к отцу Михаилу согласилась пойти, но позже, надо дозреть. Павел не стал ее торопить.
В общем, жизнь Павла наполнилась приятными подготовительными хлопотами. Был даже вечер, когда Даша готова была остаться, но на этот раз Павел проявил мужество, сказав:
– А то мы с тобой сразу все переделаем, на завтра ничего не останется.
Даша не поняла. Ну да, подумал Павел, она же не видела этого фильма!*
* Речь идет о старом советском фильме “Девчата”, где героиня после поцелуя произносит эту фразу.
Тут до него дошло, что Даша не видела не только этот фильм, но и все другие, которые помнят люди его поколения. Она не читала книг, которые они читали, не слышала тех анекдотов, которые они знают наизусть, и, уж конечно, никогда не пела тех песен. А ведь для них это как пароль-отзыв, чувство близости и единения.
Павел, вспомнив, что Даша и раньше не реагировала на слова, которые, казалось ему, всякий человек в этой стране знает, понял, что перед ним задача – подтянуть ее, образовать. Чтобы, по крайней мере, если услышит о “празднике, который всегда с тобой”, знала, что это Париж и Хемингуэй.
Впрочем, у молодых теперь свои словечки и кодовые фразы. Сказала она как-то шутливо: “Всем отправляться в жопу и оттуда не возвращаться”! – и Павел понял, что это цитата, но откуда, не знал**.
** Подскажем: из творчества поэтессы В. Полозковой. Полностью строки звучат так: “Вместо того, чтоб пот промокать рубахой, // Врать, лебезить, заискивать и смущаться, // Я предлагаю всем отправляться в жопу // И никогда оттуда не возвращаться”.
Павел решил подковаться, засел за компьютер, старательно изучал несколько дней молодежные сайты, странички с новейшими приколами, байками. Он подделываться под молодого не будет, но понимать то, что говорит Даша, хочет.
А еще он представлял долгие зимние (именно почему-то долгие зимние) вечера, когда будет рассказывать о своей жизни, попутно объясняя детали, частности и подробности, чтобы Даша составила хоть какое-то представление о его прошедшей жизни, хотя бы так почувствовала причастность к ней.
Даша была занята, к свадьбе не готовилась, продолжала развивать удачно начатое дело. Отрыть офис – замечательно, по-прежнему поддерживать свой сайт – тоже хорошо, иметь постоянные контакты с загсами – правильно. Но есть еще родильные дома, детские сады, школы, все это тоже можно охватить. А наткнувшись в Интернете на базы данных, где имелись сведения о любом человеке (пусть часто неполные и не во всем правильные), Даша придумала гениальное: с помощью этих баз находить людей, у которых, к примеру, через неделю юбилей свадьбы, день рождения (желательно круглая дата), выход на пенсию и т. п., звонить им (телефоны в базах имелись) и вежливо предлагать видео- и фотосъемку, альбомы на память в уникальном исполнении. Даша попробовала – получила в первый же день пять заказов! Удачнее всего было наткнуться не на юбиляров, а их родственников, которые всегда бывают озабочены, что подарить, – а тут само в руки идет решение, и относительно недорого (для начала Даша не задирала цены). Пришлось взять смышленого юношу, учащегося театрального факультета Сарынской консерватории, который наивно пришел “сняться для какой-нибудь обложки, если заплатите”. Даша тут же переориентировала этого блондинистого красавчика с вкрадчивым голосом, которому все равно нечего было делать на каникулах, посадила на телефон, объяснила задачу. Но тут же возникла другая проблема: где взять столько фотографов? Однако и она решилась – через сообщество сарынских фотолюбителей Даша дала объявление: если кому нужна подработка, милости просим! И всех встречала, со всеми говорила, показывала образцы, давала задания, принимала работу, сердилась на плохое качество, хвалила за старательность.
Володя был безучастен, надолго уходил – “на объекты”, но результатов не предъявлял.
Странно, но Володя почти не думал о Костякове – будто он был не человеком, а чем-то абстрактным.
И вот сегодня Костяков появился – реальный, живой, настоящий. Он вошел и направился к Даше, улыбаясь. Она тоже улыбнулась, глянула на Володю, слегка покраснела, встала навстречу Костякову, пошла к нему. Тот, наверное, хотел ее обнять, но Даша увидела какой-то мелкий непорядок в стороне, что-то не так лежало на журнальном столике, она шагнула туда, поправила, а потом пошла к двери, поэтому Павел Витальевич вынужден был повернуть назад и выйти с нею в коридор. Они стояли некоторое время за стеклянной стенкой и о чем-то говорили, Павел Витальевич пару раз посмотрел на Володю, возможно, спрашивал: ты что, стесняешься его? Даша что-то отвечала, потом они пошли на улицу. Володя обернулся, увидел через окно-витрину: Даша довела Костякова до машины, и вот там он ее уже без стеснения обнял, поцеловал в щеку, сел в машину – большую, черную. Похоже, “майбах”.
Володя быстро вышел, свернул в поперечный коридор, который вел к туалетам и к двери во двор, где у него стояла машина. Выехал через подворотню, увидел, что “майбах” не слишком удалился: здесь было плотное движение. “Майбах” свернул, Володя за ним, тут улица была свободнее, “майбах” резко стартанул, и Володя понял, что сейчас безнадежно отстанет. Но тут впереди светофор, “майбах” вынужден был остановиться. Володя поднажал, жалея, что не успел заранее разогнаться, и долбанул в высокий задний бампер. Бамперу ничего не сделалось, только чуть вдвинулся в кузов (на амортизаторах, гад!), а капот Володиного “опеля” тут же согнулся и вывернулся вверх углом, будто консервная жестянка.
Из “майбаха” выскочил огромный, как и сам автомобиль, мужик с битой в руках. Побежал к Володе.
По стеклам или по балде? – думал Володя, закрывая боковые стекла. Наверно, сначала по стеклам, а потом и по балде. Такой не постесняется.
– Шура, постой! – послышался крик.
Павел Витальевич вышел и направился к машине Володи.
Тот вылез, встал перед ним.
– И чего ты добиваешься? – спросил Павел Витальевич.
– Я тебя убью, мудак! – выкрикнул Володя, чувствуя, что это вышло по-пацански.
Шура посмотрел на хозяина, тот отрицательно покачал головой,
– Ты так скорей себя убьешь, – сказал Павел Витальевич. – Не глупи. Если что не ясно, спроси у Даши. А то ведь во вред ей действуешь. Я рассержусь, накажу тебя, ей будет неприятно. Ты разве хочешь ее огорчить?
– Я тебя сам огорчу, – пробормотал Володя.
Павел Витальевич уже не слушал, шел к своей машине. Шура отходил за ним, не спуская с Володи глаз.
Володя шмыгнул носом и пошел прочь от дороги, не обращая внимания на гудки машин. Но отошел недалеко, у тротуара затормозила милицейская машина, выскочил рассерженный гаишник.
– Документы быстро дал! К машине вернулся! – отрывисто выкрикнул гаишник.
Володя вернулся, его долго мытарили, разбираясь, составляя протокол, потом приехал эвакуатор, Володя тут же, на месте, дал денег, чтобы машину отвезли в сервис. В сервисе сказали, что, если проехать два квартала вниз, там он найдет то, что нужно.
– А что там? – спросил Володя. – Другой сервис, что ли?
– Там овраг.
– А зачем?
– Затем, что твое корыто восстановлению не подлежит.
50. ДИН. Жертвенник
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Дело, за которое вы принялись с двумя единомышленниками, приведет к успеху.
Дубков, закончив под утро поэму, вышел на улицу охладить разгоряченную голову, промяться, встряхнуться, чтобы потом, вернувшись, все прочесть свежими глазами.
У газетного киоска он увидел очередь и очень удивился: в последние годы газеты не являются предметом массового спроса. Те, кто еще интересуется информацией, смотрят телевизор, продвинутые копаются в Интернете, а остальных давно уже не волнует ничего, что выходит за рамки их делишек, работенки, квартирешки – ну, может, еще машинки и дачки.
Еще больше удивило Дубкова, что многие, купив газету, тут же ее разворачивали и, отойдя от киоска, начинали читать. А самое странное, что газета была – “Свободное время”, одна из самых беззубых и серых в Сарынске.
Он увидел заголовок “Кто на верхней палубе?” – и тут же как-то гадко стало во рту, будто по оплошности откусил гнилой бок от яблока.
Встал в очередь, дождался, купил газету, раскрыл и увидел статьищу аж на целую полосу. Подписано: И. Немчинов. Средний журналистишко, перебивающийся травоядными темами культуры и краеведения. Но кто ж ему позволил втиснуть в номер такой объем? Дубков посмотрел в подвал последней страницы, выпускающим редактором значился сам Немчинов. Все ясно, начальство в отпусках, вот он сам себе и позволил, за что обязательно получит по шапке, независимо от содержания.
С первых строк Дубков понял, что предчувствие не подвело: его обокрали. Понятно, что некоторые метафоры и темы носятся в воздухе, но все дело в том, кто первый застолбит. Дубков был уверен, что он первый, а Немчинов все испоганил, использовал его образ корабля – причем бездарно.
Статья начиналась с того, что, дескать, есть мнение, что в России издавна два народа, которые вечно в контрах. Упрощенно говоря, одни угнетатели, другие угнетаемые, одни правят бал, заказывают музыку, другие играют или разносят шампанское.
Дубков поморщился: избитые, провинциальные, ходульные выражения. Не говоря уж о том, что нельзя начинать статью, пусть даже с потугами на аналитичность, с теоретических рассуждений. Начало должно хватить читателя за горло. Дескать, на улице такой-то обнаружен труп. И дальше можешь уже впадать в лирику, как выглядит улица, какой там фонарь и какая аптека.
“Я тоже так думал, – писал дальше Немчинов, – пока не огляделся пристально вокруг. И понял, что все это выдумки, народ один, хоть и крайне раздроблен. Дело не в народе, а в нашей истории и государственном устройстве, которое веками сохраняется неизменным, какой бы строй на дворе ни властвовал”.
Ишь ты, как широко забирает, усмехнулся Дубков. Да еще так, будто новость открыл! А вот за “устройство” и “строй” в одном предложении – двойка тебе. И корректору заодно.
“Государство – корабль”.
Дубков даже передернул плечами, настолько ему стало кисло от этого сравнения.
“Есть корабли, построенные довольно рационально, они, условно говоря, трехпалубные. Нижняя заплеванная и грязная палуба – для маргиналов, асоциальных элементов, бездельников, людей пассивных, принципиально нищих. Верхняя – с бассейнами, дорогими ресторанами и номерами-люкс – власть, политики, богачи-бизнесмены, но в плюс к ним и крупные ученые, деятели искусства. Элита. А между ними – вторая, просторная средняя палуба, в которой вольготно обитает средний класс. Пусть стандартно, без излишеств, но у людей есть возможность и погулять, и номера у них тоже отдельные, и бассейн имеется, хоть и лягушатник, но освежиться можно. Само собой, палубы соединены социальным лифтом, и время от времени кто-то поднимается наверх. Не забудем, что имеется и трюм, где бесхитростно вкалывают те, кто своими руками производит материальные ценности. Но из трюма, однако, они, почистившись и умывшись, тоже могут свободно попасть на среднюю палубу и пользоваться теми же благами, что и все”.
Длинно и тупо, отметил Дубков.
“Так вот, у корабля, называющегося “Россия”, только две палубы. А если и есть средняя, то она настолько низкая, что рисковые люди пробираются в ней на карачках, как дореволюционные шахтеры в забое. Основные – две палубы. На верхней те, кто имеет права и деньги, на нижней те, у кого нет ни денег (или очень маленькие), ни прав.
При этом, напоминаю, корабль один, следовательно, и курс один. Но куда – никто не знает. Может, к чистым песчаным пляжам, а может, капитану вздумалось причалить к собственной дачке и посмотреть, как там растут огурцы. Или старпом делает крюк, чтобы продать прихваченный им в виде балласта груз личных товаров”.
Не смешно, подумал Дубков.
“Но не будем углубляться в нюансы”, – писал Немчинов.
И на том спасибо.
“Точно так же и любая губерния, любой район у нас в стране напоминают устройством корабль. И возникает вопрос, кто у руля на конкретно нашем губернском корабле, кто там, на верхней палубе? Чем они славны и знамениты, чем добились такого высокого положения в обществе?”
И дальше шел поток разоблачительных пассажей, причем с серьезными фактическими деталями. Правда, часто встречались оговорки: “говорят”, “будто бы”, “по слухам” и т. п. Наезд был тотальный, досталось всем – губернатору, членам областного правительства, депутатам, мэру и мэрии. Перечислялось, кто и как сжульничал, кто кого загнобил, кто откровенно врет (с цитатами), кто замешан в криминале (с примерами).
“Виданное ли дело, – писал дальше Немчинов, – чтобы чиновник высокого ранга, господин Максим Витальевич Костяков, заместитель председателя правительства, совершенно открыто занимался коммерцией, имел предприятия, которые записаны на разных лиц, но многие – прямо на него. Без фокусов! И кто он, этот многоуважаемый деятель? Откуда вырос?”
Тут Немчинов перечислил факты, половину которых Дубков знал (да и все знали), а половина была до этого неизвестна и удивительно конкретна – где, когда, как и сколько. Правда, многое относилось к времени давнему, но Максим именно оттуда вырос, прав Немчинов.
“Или брат его, П.В. Костяков”.
Дубков даже оглянулся. Вот уж кого не надо бы трогать. Неужели и о нем напишет так подробно?
Да. Подробно. Когда, сколько, у кого. И кто при этом исчез, кто погиб, кто был морально подавлен, кто куплен, кто продан. Складывался облик крупного, хоть и провинциального, мафиози, начинавшего бандитом обыкновенным, а ставшего бандитом в законе: депутат, хоть и не является на заседания, член множества комиссий, где за него работают другие, и при этом владелец такого количества движимого и недвижимого имущества, а также различных производственных мощностей и торговых предприятий, что, похоже, именно он хозяин Сарынска и есть.
Опять-таки, много сведений было почему-то из девяностых годов, но, Дубков отдал должное, вопрос был поставлен Немчиновым в итоге правильно:
“Есть ли срок давности за преступления против города, области, страны, общества? И ладно бы, как бывало когда-то, Меншиков Александр Данилович тоже воровал, но Петербург построил! А эти и воруют, и не строят ничего, а если и строят, то только в случае, если имеется большая личная выгода”.
Запутался, подумал Дубков. Вынужден признать, что все-таки что-то делают.
“Но Меншикову хоть Петр Первый по уху давал, а наших никто не трогает. Почему, например, не вызывает прокурор того же П.В. Костякова и не задает ему 333 вопроса на скользкие темы? Нет, он сам едет к Павлу Витальевичу, едет в гости, попить чаю или коньяку, побеседовать о жизни. А прощаясь, жалуется дружески Павлу Витальевичу, что машина у него не по чину маломощна, а на достойную нет средств. И выезжает из имения Павла Витальевича, расположенного, кстати, в природоохранной зоне, где категорически запрещено любое строительство, на новой машине, мощной и красивой. Подарок от чистого сердца! А предыдущий прокурор, который имел наглость погрозить пальчиком братьям Костяковым, что с ним стало? Застрелен, как досконально установило следствие, неизвестным лицом у подъезда дома, два выстрела в грудь, контрольный в голову. Естественно, это неизвестное лицо не нашли – и никогда не найдут”.
Это точно, подумал Дубков.
“Они никого не жалеют, – нагнетал Немчинов. – Было дело, утонул давным-давно в реке Медведице брат Костяковых, Леонид. Бывает? Да, бывает. Но я недавно был случайно на этой реке, в этих местах. А потом поворошил архивы. Так вот, течение там быстрое, опасное, захлебнуться можно, но – мелко. Восемь случаев утопления за тридцать лет, два ребенка утонули, пять мужчин и женщина, большинство по пьяному делу. Но не бывало такого, чтобы утопшего не нашли. Нельзя не найти на таком мелководье и с такими изгибами, где все прибивается к отмелям и берегам. Невозможно. Фантастика. Я ничего не утверждаю, это еще один черствый кусок в пищу для размышлений”.
Ну уж и нашел сравнение, поморщился Дубков. “Кусок – в пищу…” Не стилист ты, Немчинов, не стилист.
“И вот плывет наш корабль, – резюмировал Немчинов, – и никто уже не знает куда, никто не понимает, за счет чего, никого не волнует, что топливо может кончиться, а кочегары поднять бунт. Нижняя палуба жарит картошку и лениво осматривает чахлые берега, а верхняя занята вовсе не расчетом курса и тем, как бы не натолкнуться на мель, они озабочены больше всего, чтобы у них на элитной палубе неведомо куда плывущего корабля было лучшее место. Здесь и сейчас, а потом хоть потоп!”
Дубкова опять кольнуло – вспомнил про свой ковчег.
“Социальный лифт у нас тоже есть, но тебя будут неимоверно обирать и при входе, и при выходе. И ты вовсе не становишься представителем какого-то другого народа, попав на верхнюю палубу, ты как бы все тот же, но там – свои правила, подлые и циничные. Тебе дадут две удочки. Первую, чтобы ты все-таки исполнял свои обязанности и спускал, к примеру, на нижнюю палубу тухлую воду или баланду. Кидал щедрой рукой мелочевку пенсий и пособий. Но второй удочкой ты обязан выуживать из карманов граждан деньги, проявляя максимум изобретательности, и этими деньгами делиться с теми, кто ленится уже и удочку в руках держать. И если ты застесняешься или улов у тебя окажется маленьким – пинком швырнут обратно на нижнюю палубу, если вообще не за борт. Так и живем. Так и плывем. А кончится горючее – ничего, разберем переборки нижнего класса – и в топку. Детей же своих от греха подальше сплавляем на другие корабли, плавающие по другим, более безопасным рекам. Да и у самих там заранее каюты забронированы.
Но, бывает, корабли тонут так быстро, что не все успевают спастись. И мест в шлюпках не хватит – это понятно уже сейчас”.
Дубкова отчасти даже пробрало. Ничего нового не написал Немчинов (разве что привел некоторые ранее неизвестные факты – видимо, снюхался с компетентными людьми), но выглядела картина хоть и примитивно, а разительно.
Правда, он прицепил еще хвостик (может, место оставалось на полосе?), который Дубкову показался лишним.
“Я не призываю к вражде. К примирению волков и овец тоже не призываю. И уж тем более не хочу, чтобы все опустили руки или, наоборот, схватились за знамена и винтовки. Я просто хочу, чтобы мы жили с открытыми глазами и не обманывали сами себя, жили, понимая, что имеем ужасающее во многом прошлое и довольно-таки паскудное, постыдное, иногда просто позорное настоящее. Не бояться признать это, но при этом не отчаяться, вот чего я хочу. Я хочу также сказать странную вещь: несмотря ни на что, я верю в совесть нашего народа, верю в желание жить по правде и по закону. Я верю, что пройдет эта полоса унизительной тотальной податливости и тотального самоограбления – людьми, которые наркотически, до безоглядного бешенства больны жаждой наживы, обезумели от наворованных миллионов. Я очень хочу, чтобы через десять или пятнадцать лет эту статью, отыскав в архиве, читали бы как начисто устаревшую злободневку. Я верю также, что на верхней палубе каким-то образом выживают люди, не имеющие ежедневной обильной выгоды (чтобы вообще не имели – не верю). Я верю, что у интеллигентов, извините за несовременное слово, проснется желание ясно увидеть, что происходит, – и что-то сделать. Не против власти – за будущую жизнь. Надоело быть против – как любому, даже самому глупому человеку надоест биться лбом в бетонную стену в надежде ее прошибить.
Я о другом.
Пройдут наши трудные годы.
Настанет пора главенства закона и порядка.
Но те, кто сейчас на верхней палубе, те, у кого рожи лопаются от жира, а бумажники от денег, те, кто уже замарался с ног до головы, что они думают о своем прошлом, о себе? Какие сказки будут рассказывать внукам? Я понимаю, что это наивный вопрос, но мне просто интересно было бы узнать хоть у одного из них: не страшно ли им? Перед собственной душой – неужели не страшно? Понимают ли они, что искалечили собственную нацию, отравили ее своей заразой бесконечных корыстных подлостей? Или, прочитав вот эту статью, посмеются, достанут удочку и встанут к борту на утреннюю ловлю?
Боюсь, так и будет. Посмеются, поплюют на червяка.
Ловись, рыбка, большая и маленькая”.
У Дубкова было двойственное чувство. С одной стороны, он не мог не оценить смелости Немчинова. С другой, считал, что материал растянут, слишком много дурного пафоса. Другое важнее, зарезал он поэму Дубкова своим выскоком или не зарезал? У Вячика была мысль сначала издать поэму в Сарынске небольшим тиражом за свой счет – как бы самиздатом, а потом послать в “Новый мир” или в “Знамя”. Нет, лучше в “Наш современник”. Книжечкой послать солиднее. Теперь тут книжечку не издашь, местные прочтут и скажут – по газете сочинил.
А почему книжечкой солиднее? Не видели они таких книжечек, что ли? И зачем это тут вообще печатать? Надо сразу посылать туда, а в Москве провинциальных газетенок не читают, не увидят плагиата. Да и нет его: сюжет и образ из разряда ходячих, к тому же у Дубкова двенадцать палуб, а не две с половиной. И стихи все-таки, поэма.
Поэтому Вячик успокоился и отправился домой – работать, шлифовать свое творение.
В тот же день Немчинову позвонил Петр Чуксин и сказал, что надо встретиться.
– А в чем, собственно, дело? По поводу статьи?
– Да так, вообще.
– А почему вы звоните, а не Максим или Павел Витальевич?
– Есть разница?
– В любом случае я занят, я тут другу помогаю, ремонт делаем.
– Это тот друг, которому мы переехать помогали?
Петр не видел, как в квартире трое друзей, Немчинов, Иванчук и Сторожев, переглянулись. Телефон Немчинова был на громкой связи, голос Петра слышали все.
– Начинается, – прошептал Сторожев.
– Пока ничего не начинается. Пусть приезжает, если хочет, – твердо сказал Коля.
– Да, я здесь, – ответил Петру Немчинов.
– Ладно.
Друзья стали ждать.
– С компанией приедет, – предположил Сторожев.
– Ага. В масках и с автоматами. Не те времена, Валера.
– Все те же, а то и хуже. Да нет, я тоже не думаю, что они сразу начнут заваривать кашу. Но откликнулись быстро.
Петр приехал один. Поднялся, позвонил, Коля открыл.
– Привет, – сказал Петр очень вежливо. – Илья Васильевич, оторвитесь на часок, Максим потолковать с вами хочет.
– Пусть сам звонит.
– Он человек занятой…
– Ничего, я подожду.
– Да ладно вам, поехали.
И Петр прошел мимо Коли к Немчинову, стоявшему в конце прихожей, взял его под руку и повел.
Это получилось быстро, просто и неожиданно: вот Немчинов в квартире, а вот он уже на лестничной площадке, идет за Петром, перебирая неохотно ногами, то есть тот его натурально тащит, но легко, без усилия.
– Минутку! – сказал Сторожев. – Мы тоже поедем!
– Ремонтом занимайтесь, – отозвался Петр.
– Илья, ты никуда не пойдешь!
Сторожев выбежал из квартиры, Иванчук тоже, они догнали уводимого Илью и схватили его.
– Начинается… – с укоризной сказал Петр. – Я же по-человечески. Отцепитесь.
– Он никуда не пойдет! – повторил Сторожев.
Петр, держа Немчинова под руку, повернулся к его друзьям, Сторожева ударил рукой по шее, а Иванчука кулаком под дых. Ударил несильно, словно отмахивался, но Сторожев и Иванчук одновременно сползли на ступеньки лестницы.
– Цепляются, – сказал Петр, как бы удивляясь этой глупости. – Не ихое дело, зачем лезть? А?
– Отпустите немедленно! – сказал Немчинов.
– Ты-то хоть будь умный. Начнешь корячиться, больно сделаю.
И Петр в доказательство серьезности намерений показал, как он сделает больно: сжал пальцами руку Немчинова.
Тот чуть не закричал.
51. ЧЖЭНЬ. Возбуждение (Молния)
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
В вашем окружении произойдет нечто неожиданное и неприятное.
Немчинов сидел в темноте, ждал.
Петр привез его час назад к спорткомплексу “Смена”, провел в здание под трибунами, шли длинными коридорами, потом Петр открыл ключом какую-то дверь и впихнул внутрь:
– Посиди пока.
И захлопнул дверь. И Немчинов остался в кромешной непроглядности. Осторожно передвигаясь, нащупал длинную скамью, сел на нее. Поводил руками вокруг. Какие-то ровные поверхности. А вот что-то металлическое. Маленький замок. Это дверцы, это шкафы, его заперли в раздевалке.
Хороший эпизод для книги, неожиданно подумал Илья. Надо запомнить свои мысли и чувства.
Но, как ни странно, никаких особых мыслей и чувств не было, кроме желания опять оказаться на свету. Как можно скорее.
Максим освободился от срочных дел, приехал. Спросил Петра:
– Что делает?
– Сидит, ждет.
– Не трогал его?
– Очень надо…
Они прошли в раздевалку, Максим включил свет и увидел перед собой зажмурившегося Немчинова.
Так. Теперь надо правильно задать вопросы.
Максима не волновало то, что было напечатано в “Свободном времени”. С утра он был в Доме правительства, видел эту газетку у многих, но никто не посмел выразить даже намека на злорадство. Наоборот, и взглядами, и словами демонстрировали сочувствие:
– Совсем эти газетчики уже обнаглели!
Среди сочувствующих было много тех, кого Немчинов в своей статейке тоже цапнул, поэтому их возмущение было вполне искренним. Позвонив кое-кому из думского аппарата, Максим узнал, что и в Думе та же реакция. Большинство, впрочем, и в правительстве, и в Думе остались равнодушны: с развитием Интернета поносных слов в адрес законодательной и исполнительной власти становилось с каждым днем все больше. А чем больше слов, тем меньше цена каждого из них.
Максима интересовало другое. Он узнал, что редактор “Свободного времени” в отпуске, что материал шел непосредственно через Немчинова. Но у Немчинова такой информации быть не может. Следовательно, кто-то ему подсунул. Следовательно, в городе закопошилась какая-то сила или группировка, которая решилась объявить войну Костяковым и их приближенным, в том числе Сезонтьеву. Желательно как можно скорее выявить, что это за люди и чего хотят, чтобы понять, каким образом их нейтрализовать или уничтожить.
Максим дождался, пока Немчинов проморгается и привыкнет к свету, подал Илье бутылку воды, сел напротив.
Немчинов отвинтил пробку, припал к горлышку.
Напившись, решительно начал:
– Я заявляю, что…
Максим поднял руку.
– Илья Васильевич, не торопись. У нас разговор всего-то на одну минуту. Помнишь этот фильм… – Максим пощелкал пальцами. – Ну, как его. Про разведчика. Его еще били там и кричали: “Кто с тобой работает?”
– “Мертвый сезон”.
– Да. Бить, конечно, никто тебя не будет. (Петр посмотрел на брата с удивлением, но тот словно не заметил.) И вопрос, кто с тобой работает, тоже не будем задавать. Вопрос другой: с кем ты работаешь? Ты нам говоришь, кто тебе заказал эту статью – и все. И до свидания. Больше того, к тебе никаких претензий. Ты профессионал, журналист, тебе попал в руки горячий материал, ты, естественно, не удержался. Только не говори, что материал прислали по почте или тебе его через кого-то передали. Такие вещи обговариваются на уровне первых лиц, уж я-то знаю. Без санкции ни один дурак такую статью не напишет и не напечатает, тут надо знать, что кто-то тебя защитит. Разве нет?
– Нет. Ни на кого я не работаю.
– Илья Васильевич, такого, чтобы что-то появилось само собой, не бывает. Вот две недели назад ваша газета напечатала большую статья о художнике Едвельском, которую его дочка сумасшедшая написала, под псевдонимом, конечно. Просто так? Да нет. Ты к ней ходил, о чем-то там расспрашивал, — наверное, о Леониде, ты ведь тогда книгу собирался про нас писать. Она рассказала тебе то, чего сама не знает, потому что она ничего не знает, а за это потребовала напечатать статью. Разве не так? Кстати, про Леонида. Ты в самом деле туда ездил, на реку?
– Да.
– И в самом деле там трудно утонуть?
– Утонуть и в луже можно. Но не найти труп в такой реке – абсолютно невероятно.
– Петр! – строго повернулся Максим к двоюродному брату. – Ты все-таки его закопал?
– Да ну тебя, – махнул рукой Петр и усмехнулся. – Шутки дурацкие!
– Ладно, речь не об этом, – сказал Максим. – Что ты там написал в своей статье, по большому счету дело десятое. Это и так все знают, а чего не знают, догадываются. И даже если узнают что-то новое, тоже ерунда. Вопрос все тот же, Илья Васильевич: кто тебе заказал эту статью? Кто дал тебе эти материалы?
– Я в архивах рылся… Далеко ходить не надо, всё в газетах того времени было напечатано.
– Всё, да не всё. Там есть такие вещи, которые нигде не печатались. Вот я и недоумеваю. Это могло прийти через Сергея Николаевича Цепова, например. Но вряд ли, он наш человек. Или через Александра Станиславовича Мастеренко? Тоже вряд ли, мы с прокуратурой дружим. Недоумеваю, Илья Васильевич. Сдаюсь. И нервничаю. Помнишь, я тебе говорил про информацию. Сейчас у меня ее нет, и я испытываю дискомфорт.
– Не трать время, Максим Витальевич. Повторяю: никто мне ничего не заказывал.
И тут потолок обрушился на Немчинова. Илья упал.
Он не заметил, как Петр переместился за скамейку. И ударил его кулаком по голове.
Очнувшись, Илья завозился на полу, поднялся на четвереньки.
Голова страшно гудела.
Он с трудом встал на колени. Увидел прямо перед собой лицо Петра.
– Еще? – спросил его Петр.
Илья вяло плюнул ему в лицо. Вернее, думал, что плюет, жидкость выплеснулась на нижнюю губу и поползла по ней.
Максим, отстранив Петра, достал из кармана пакетик с бумажными платками, вынул один, вытер Илье подбородок, платок брезгливо выкинул.
– Терпеть не могу говорить с побитыми и изуродованными людьми. Жалко становится. А у вас все повреждения внутри, отмерла пара миллионов клеток, пустяки, у вас там их целые миллиарды. И главное дело, вскрытие показывает гематому, но внешних повреждений никаких. В крайнем случае – падение. Ребята из душа в раздевалку прибежали, наплескали, вы зашли сюда и поскользнулись. Зачем зашли? Да потому что педофил, как дружок ваш из дома глухих.
– Он не… И я тоже.
– А мы напишем, что тоже. Вместо некролога информация: на журналиста Немчинова посмертно заведено уголовное дело по обвинению в педофилии. Вот вам и посмертная репутация. Жене Людмиле и дочери Яне хоть из города уезжай. Они-то думали, что папа хороший человек, книгу о добром купце Постолыкине написал, а он вон кто, оказывается.
– Жену и дочь не трогайте, – проговорил Немчинов, все еще плохо соображая.
– Никто никого не тронет. Я же говорю: ты выкладываешь, кто тебе заказал, и мы прощаемся.
– Давай я его еще раз подбодрю, – сказал Петр.
– Не надо. А то он и свое имя забудет. Кстати, Илья Васильевич, такие случаи тоже бывали.
– Вы можете допустить мысль, что иногда человек пишет сам? Без заказа.
– Могу. Но не такие статьи.
– В том числе такие. Я начал писать книгу о вас… То есть собирался. Искал материалы… И я теперь ненавижу вас. Считайте, что это по личным причинам.
– Не буду считать. Не верю. Илья Васильевич, слушай внимательно. Никогда такого не бывает, чтобы страной или городом управляли все, правильно? Все думают, что управляет власть, но и это не так. Власть – слишком общее размытое понятие. Управляет, как правило, группа людей. Или одна, или другая. Сейчас управляем мы. Причем вы даже не представляете, как управляем. Вы оглянитесь, Илья Васильевич, почему вы не видите хорошего? Домов красивых в городе все больше, дороги какие-то появляются, медицина существует, дети в школы ходят, два садика открыто за прошлый год, пенсии повышаются. Вы не хотите видеть, насколько мы принимаем участие в вашей жизни, даже обидно. Мы, извините, в каждом куске хлеба, который вы съедаете, и каждом стакане вина, который вы пьете. Вы наше тело едите и кровь пьете, я не шучу. Мы работаем. Петр вон с детьми с утра до вечера – растит патриотов, смелых людей. Я тоже молодым поколением занимаюсь, послал группу ребят на Селигер практически на свои деньги, тут им тоже устроили научно-технический слет юных гениев. Две недели на Волге ребята делом занимались и отдыхали. Все входит в колею, все стабилизировалось, наша группа вкалывает. И тут появляется другая – я давно это чуял, и хочет устроить раздрай. Опять. Кому это надо?
– Я не об этом писал, – сказал Немчинов.
– А о чем?
– Меня политика, если хотите, вообще не интересует. Меня люди интересуют. Меня мучает вопрос: кто вы теперь?
– Не понял.
– Объясню. Вы бессовестно уродуете и корежите людей – после того, как их и без того веками корежили, хотя я про две палубы помню, сам про это написал, вы – тоже мы, но все-таки вы другие. Вот мне и интересно, у вас хоть капля чувства вины есть? Хоть тень осознания, что вы пришли к власти через кровь, через трупы, через обман, через, б.., вашу жадность патологическую? Вы же бесы все, вы опять бесы! От коммунистов эстафету приняли, недаром они с вами сейчас явно замирились – своих почувствовали! Но вам этого мало, вы делитесь, вы каждому тоже беса в душу втюхиваете! А бесам перед бесами не стыдно! Так, что ли?
Петр слушал, напрягаясь и ничего не понимая.
Максим все понимал, но по-своему. Он понимал, что Немчинов наивен, глуп и ничего не разумеет в жизни и в новейшей истории.
– Какие бесы, Илья Васильевич, вы бредите? Мы все прошли через одно и то же, через ломку, но кому-то это надо было поднимать.
– Через одно и то же? – возмутился Немчинов. Так возмутился, что утратил осторожность. – Через одно и то же? Сидит, б.., тут, тварь, нога на ногу: одно и то же! Ты в конце восьмидесятых, в девяностом, в девяносто первом или втором стоял в очереди за спичками и за мылом? В глаза, б.., гляди мне и отвечай!
– Тюкнуть его? – спросил Петр.
– Погоди.
– Ну, не стоял. Потому что я…
– Потому что ты делом занимался? А талоны помнишь? Макаронные изделия – три кило на месяц, спички – пять коробок, соль – килограмм, сигареты – десять пачек, водка – две бутылки, крупа, масло растительное, мука и так далее – помнишь? Номер тысяча пятьсот пятый у тебя на рукаве мелом не был написан? А у меня был! А что сколько стоило – помнишь?
– Неужели спички по талонам? По пять коробок? – удивился Петр.
– Про цены ты помнишь, Максим Витальевич, ты должен помнить! Это в мою статью не вошло, туда многое не вошло. Одна из блистательных операций братьев Костяковых. Элементарно и мило, на талонах пишется не “мясо”, а “мясопродукты”. То есть кости. Хочешь – бери, хочешь нет, но тогда талоны пропадут. И брали! Или вместо водки – “вино-водочные изделия”. На прилавке бурда местного завода, помнишь, как ее называли? Помнишь, ты же ее и закупал! Шафран ее называли!
– Почему? – спросил Петр.
И опять не получил ответа.
– “Жиры” вместо “масло”, то есть – маргарин. И так далее. И вы поступали красиво: закупали оптом огромные партии товаров через государственно-частные конторы или прямо и нагло через государственные. Но шафран у вас шел в магазины, а водка – в спекулятивную продажу, мясо – на рынок, кости – в магазин, масло – опять на рынок, маргарин – опять в магазин. А отчетность в ажуре – разве кости не мясопродукты? Мясопродукты! Маргарин не жиры? Жиры! И вы, скоты, грабившие меня, нажившиеся на мне и таких, как я, сидите до сих пор в своих думах, в правительстве – и еще нас презираете, что мы такие лохи! И еще собой годитесь, суки рваные!
– Дай ему, чтобы матом не ругался, – сказал Максим.
Петр дал.
Через некоторое время Илья, приходя в себя, услышал далекий голос Максима.
– Вот за что не люблю вас, журналистов, на мелочи съезжаете. Я тебе сто раз объяснял, разница в том, что одни знают, что происходит, а другие нет. Мы сразу поняли. Мы добывали информацию и превращали ее в материальные вещи. Ты говоришь – кости продавали, а я говорю – выстраивали рынок. Мясо-то мы тоже людям продавали. У которых были деньги. А без денег рынка не построишь. Тьфу, даже говорить скучно, будто ты Маркс и Энгельс какой-нибудь.
– Знаю я эти ваши разговоры, – сказал Немчинов, сидя на полу, прислонившись к шкафу, слыша собственный голос, как сквозь вату. – Мы, типа того, оказались в нужное время в нужном месте. А ты представь: женщину насилуют. Группой.
– Какую женщину? – заинтересовался Петр.
– И каждый из этой группы потом говорит: я просто оказался в нужное время в нужном месте. А оказаться там и не насиловать – можно было? Попробовать честно жениться, если уж очень зачесалось, – можно было?
– А вы пробовали? Вы стояли и кричали: ай, как нехорошо!
– Неправда. Мы пытались что-то… Некоторые, наивные, за милицией побежали. А милиция прискакала и тут же расстегнула штаны, и присоединилась. Тоже хотелось удовольствие получить.
– Все, Илья Васильевич, хватит брехать. Вернемся к нашим баранам: кто тебе заказал статью? Или поставим вопрос иначе: кто посоветовал?
– Я сам решил. И могу сказать почему. Только никого не вмешивайте. Потому что это моя инициатива. Дочь, то есть падчерица моего друга, Даша, решила выйти за вашего брата, это вам известно?
– Само собой.
– Друг, конечно, в шоке.
– Почему?
– Сейчас скажу.
Немчинов замолчал – закружилась голова.
– Подними его, – сказал Максим Петру.
Тот поднял Илью, усадил на скамью, придерживая за плечи.
– Водички глотни.
Илья пошарил рукой. Максим любезно вложил ему в руку бутылку.
Напившись, Илья продолжил:
– Коля Иванчук, ее отчим, ни к каким группам не принадлежит. Это чтобы опять не было глупых вопросов. Но он считает, что Даша не должна выходить за вашего брата. Потому что он… Ну, сами понимаете. И я решил ему помочь. Сам, без его просьбы. Чтобы Даша поняла, с кем имеет дело.
– А до этого будто не знала?
– Может, не в такой степени.
– Хорошо придумал, – сказал Максим. – Достоверно. Прямо как в книжке, недаром ты писатель. Ты заранее такую версию приготовил?
– Это не версия.
– Ладно. Вы с другом почему-то решили навредить моему брату, отпугнуть от него девушку. И это, может, даже неплохо бы. Но нелогично, Илья Васильевич! Не проще было с ней поговорить, с братом пообщаться, Сторожева привлечь, они с моим братом приятели, разобраться, что Даша знает, что не знает, что хочет узнать? Она, может, любит Павла? Разве не так нормальные люди себя ведут? А вы – статью. Для девушки Даши? Не смешите, честное слово. Вам очень больно?
– Сволочи.
– Будет еще больнее. Не доводите до греха, перестаньте увиливать. Простой ответ на простой вопрос: кто вам заказал эту статью?
– Идиот, – промычал Немчинов, прикасаясь пальцами к виску, который страшно ломило, хотя били не по нему, а по темечку.
Петр вопросительно посмотрел на брата. Тот хотел кивнуть, но зазвонил телефон. Максим достал его, посмотрел, подумал – и решил ответить.
– Да, Паша? Кто? У нас, в общем-то. Мы что, совсем дураки? Никто его не трогает. Когда?
Отключившись, он сказал Петру:
– Павел звонил. Недоволен чем-то.
– Чем?
– Сейчас узнаем.
А Павлу позвонил Сторожев. Он и Коля сначала не могли прийти в себя, не знали, что делать. Потом Сторожев начал размышлять вслух:
– Ясно, что это из-за статьи. Но куда он его повез? К Максиму или к Павлу? Или к обоим – разбираться?
– Надо ехать!
– Сперва поймем куда. Зря мы все это затеяли, я чувствую…
У Сторожева были телефоны и Максима, и Павла. Максим не ответил, Павел тоже.
Сторожев с интервалами в две-три минуты перезванивал.
Так прошло около часа.
Наконец ответил Павел.
– Спал, что ли? – спросил Сторожев.
– Заседал. Я работаю иногда.
– Да? И как у вас там резонанс на статью? Шума много?
– С чего бы? Только спрашивают, кто этот Немчинов и что он против меня имеет. Если бы я сам знал, что он имеет. Может, объяснишь?
– Потом. А пока слушай. Илья был у нас, мы тут вместе ремонт делаем Коле Иванчуку. Приехал твой брат двоюродный, Петр. И увез Илью. Я подумал, может, к тебе? Для разговора.
– Нет. Наверно, к Максиму. Сейчас я ему позвоню. Не беспокойся, не обидят твоего друга. Хотя поступил он по-дурацки.
– Я тоже так считаю, – сказал Сторожев (не для собственной безопасности, а для конспирации).
Через минуту Павел перезвонил, сказал, что Илья у Максима, он сейчас туда отправится, выяснит заодно отношения с не в меру борзым журналистом – мирно, конечно, а потом привезет его обратно.
– Кстати, а Даша не у вас? В смысле – дома?
– Нет.
– Телефон не отвечает.
– Для нынешней молодежи одиннадцать часов утра – слишком рано. Спит.
– Да? А где спит?
– Откуда я знаю?
– И отчим не знает?
– Она ему не отчитывается.
Закончив разговор, Сторожев сказал Иванчуку:
– Коля, а ведь Даша ночью была не у Костякова.
– А у кого?
– Наверно, у своего парня.
– Так может, мы зря вообще? Может, она передумала?
– Или прощается. Это в ее стиле, – сказал Сторожев.
– Ты-то откуда знаешь, что в ее стиле?
Сторожев не знал, но угадал: Даша была в эту ночь у Володи.
Молча пришла, молча любили друг друга, утром Володя проснулся поздно, Даши уже не было. И записки нет. И телефон не отвечает.
52. ГЭНЬ. Сосредоточенность
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Выше голову!
В отличие от Максима Павел не увидел за статьей Немчинова вражеских сил, которые, неизвестно откуда взявшись, решили повести борьбу таким образом. Он предположил: человек начал писать книгу, наткнулся на что-то этакое, зазудело в нем не писательское, а журналистское желание сегодняшней, сиюминутной славы – и вот результат.
Главное для Павла было, как отнесется Даша, на остальных плевать. Кому надо, и так все знал, а кто не знал – завтра забудет. Казалось бы, когда валили ВМФ, бывшего губернатора, такое про него писали, что человеку оставалось только повеситься или, в крайнем случае, выйти на центральную площадь Сарынска перед часовней (которую он же, ВМФ, и построил, и в которой возле входа его мозаичный портрет), пасть на колени и крикнуть: “Каюсь!” Ничего подобного, живет в столице, имеет в городе квартиру, а в Подмосковье дом и каяться не собирается.
И вообще, так движется время, что события текущего дня почти полностью перекрывают день вчерашний, а от позавчерашнего вообще нет уже следа. И цена тем фактам, о которых узнаёт общество, все меньше и меньше. Вот жили раньше в деревне люди. Было их, к примеру, душ пятьдесят, сто, триста. Каждое событие – свадьба, рождение ребенка, чья-то смерть – имело немалый вес. Похороны – раз в два года, ну в год, если не голод и не мор какой-нибудь. Смерть была заметной. А сейчас, залезь только в Интернет, каждый день кто-нибудь умер, а там стреляют, а кто-то выиграл миллион, а кто-то крупно проворовался. И человек привыкает, перестает это замечать. Все концентрируется на личной жизни: вижу только тех, кто вокруг меня, а что там в мире творится – наплевать, там каждый день что-нибудь да творится, на всякий чих не наздравствуешься. В одних авариях людей ежедневно гибнет больше, чем на войнах.
Что же касается самих фактов, упомянутых Немчиновым (наверное, разоблачителем себя чувствовал, героем), то Павел успел рассказать Даше гораздо больше. Выбирал случаи поинтересней, повеселее. Была, да и сейчас идет, гонка на выживание, говорил он ей, сильные и смекалистые побеждают, остальные завидуют и начинают толковать о социальной справедливости. Так жизнь устроена, так сам Бог устроил. Кто-то таланты зарывает, а кто-то приумножает. Без концентрации крупного капитала в одних руках большого дела не поднимешь. А концентрировать, конечно, приходилось по-разному.
Даша эти рассказы слушала с интересом, время от времени говоря:
– Ну и махинаторы вы были, ну и жулики!
– Веселое было время, – соглашался Павел. – Сейчас все даже масштабней, но скучно как-то стало, упорядоченно. А были – пираты, корсары, флибустьеры! На абордаж!
– А пришлось бы убить кого-нибудь, смог бы?
– Если бы на меня пистоль направили, смог бы. Но я слишком рано, Дашенька, ушел от черновой работы. Все эти ужасы про девяностые годы: перестрелки, уши отрезанные, закатывания в цемент – это все не про меня.
– Значит, ты вроде генерала? Сам не бегал по мелочам, а командовал?
– Пожалуй. Как Максим любит говорить: создавал прибавочную стоимость.
– Только не про это, я в этом ничего не понимаю!
– А тебе и не надо. Хотя ты со своим салоном сейчас занимаешься тем же самым.
– В смысле?
– В смысле прибавочной стоимости.
И все же, размышлял Павел, одно дело, когда говорится между собой, другое – публичность. Даша может расстроиться. Доброжелатели наговорят ей что-нибудь лишнее. Значит – что нужно сделать? Нужно сделать так, чтобы статья оказалась недоразумением.
Он приехал в спорткомплекс “Смена”, где Максим и Петр дожидались его, переведя Немчинова из раздевалки в просторный и прохладный кабинет Петра, весь по стенам увешанный грамотами и уставленный кубками за достижения в развитии детско-юношеского спорта и успехи в усовершенствовании спортивно-патриотической работы.
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………. .
Тут я пропустил место, намереваясь потом вернуться и описать встречу братьев и Немчинова. Как Павел пожурил Максима и Петра. Как Немчинов в запале говорил Павлу нелицеприятные слова. Как Павел с ним соглашался, но убеждал, что к людям надо относиться добрее, дать им возможность делать дело, а не попрекать прошлым, что факты надо проверять, а то ведь вышло, что Немчинов в четырех местах, не зная деталей, прибегнул, если называть вещи своими именами, к прямой клевете. И Павел, загибая пальцы, перечислил эти места.
Предполагалось воспроизведение длинного разговора, в результате которого Илью убеждают, что всем будет лучше, если завтра появится газета с опровержением. Или даже не опровержением, а просто написать: из-за технического сбоя был напечатан непроверенный материал, присланный в газету анонимным автором, а подпись Немчинова появилась по ошибке, она стояла внизу, обозначая, что он выпускающий редактор. Просто кто-то в типографии продублировал, не подумав. Естественно, опровергать статью нет необходимости, так как она является просто набором слухов, собранным каким-то выжившим из ума оппозиционером. Поспорили о формулировках, сообща сочинили какой-то текст.
Рассказывая о дальнейших событиях, я помнил, что это пустое место зияет и требует заполнения. Не раз возвращался, пробовал что-то написать, нельзя же пропустить такой важный эпизод!
Но меня неизменно охватывало чувство непреодолимого омерзения, смертельной тоски. Я чувствовал себя униженным дурацкой необходимостью писать о том, о чем не хочу.
Но кто сказал, что это необходимость?
В результате пустое место осталось пустым.
И – так тому и быть.
Кому хочется, сам вообразит этот разговор, а кому не хочется – и не надо.
53. ЦЗЯНЬ. Течение
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
У черепахи не меньше шансов прийти к финишу первой, чем у зайца.
Жизнь всегда короче, чем хочется, но всегда длиннее, чем могла быть, скажу я вам, перефразируя какого-то мудреца, только вот не помню, кого именно. А может, я и сам это смудрил ненароком, но стесняюсь признаться. Стеснительность вообще моя природная черта – как сына или, вернее сказать, брата своего народа. (Именно брата, будь я поэт, я, в подражание Пастернаку, написал бы книгу стихов “Брат мой народ”.)
Я вот соскочил, то есть не я, а роман, с истории про жизнь и про любовь на сплошную почти что публицистику, и стесняюсь. Я же с советских времени не люблю политики, злободневности, фельетонности – и вот, посмотрите, что со мной сделало время, не хочу, а постоянно съезжаю в это болото. Докачусь до того, что начну обличать властителей или считать, у кого сколько домов, автомобилей и миллионов рублей денег. Прямо стыдно, честное слово. О вечном надобно думать, о душе.
Но душа нигде и ни в чем не отдыхает, наоборот, во всем так или иначе присутствует. И вечное складывается в том числе из такой шелухи, что трудно вообразить. Мне сказал недавно умный человек, тоже писатель:
– Для меня, знаешь ли, то, что вчера меня обсчитали на рынке, а двадцать лет назад не хватало колбасы и водки, теперь не тема. Это – фактура. Фактура уйдет – что останется?
Я его понимаю. Его роман недавно перевели и издали в зарубежной стране, но книга расходится плохо, издатели списывают на то, что, дескать, Россия не в моде, а многие русские реалии их читателям непонятны. Вот он и решил, что фактура подвела. Страна подвела, если продолжить мысль.
Одно из двух: либо издатели врут, либо про реалии эти написано плохо.
Да, обсчитали на рынке – не тема. Мелкий бытовой случай. Но душа участвовала в этом случае или нет? Душа того, кто обсчитывал и кого обсчитывали?
То, что было продано, давно съедено или изношено, а душа помнит.
Та же водка, будь она неладна. Хватит уже вспоминать об этих очередях, как и о руководящей роли партии, о культе личности, о ГУЛАГе и прочем. Хватит, надоело. Вспомним лучше о Гагарине и о том, что народ в советское время получил какое-никакое жилье, автомат Калашникова и ядерный щит.
Вспомним, конечно.
Но все-таки о водке. Вот зимний вечер, очередь человек на двести, до закрытия час, до Нового года два дня, обледенелое крыльцо, я в первых рядах, ломлюсь, пихаюсь, и тут меня нагло кто-то хватает за шиворот и начинает оттаскивать. Я, не оглядываясь, через плечо сую кулаком назад и чувствую, что попадаю прямиком в наглое мурло, в зубы, поранив при этом кулак. Захват тут же ослабевает, я рвусь дальше, попадаю внутрь, достигаю прилавка по ногам, рукам и головам – и, о счастье!
Но.
Человек тот, быть может, упал от моего удара. Его, быть может, затоптали до смерти. И не знаю уж, как саднит моя душа от этого воспоминания, но на указательном пальце правой руки остался шрамик. И тоже не саднит, даже в плохою погоду, но вот она, тонкая светлая полоска, которую видно при любом загаре. Напоминает.
То есть, получается, я, благопристойный литератор, лет уж восемь как положивший за правило не брать наличных в конверте, а только через банк, только с уплатой налогов, и сразу же загордившийся собственной честностью, тем не менее, возможно, убийца?
Вот вам и злободневка, и мелочь. Про водку зарубежные читатели действительно могут не понять, а про шрамик понять должны – вещь общечеловеческого значения. Небось, им тоже есть где потолкаться и заехать, не глядя, в зубы ближнему с непредсказуемым результатом.
Я уже не раз говорил про это, я повторяюсь (сколько я вообще повторяюсь – отдельная тема). Я сам себе напоминаю директора школы, где я учился. Тот обязательно раз в неделю устраивал общешкольные линейки. Выстроив в каре полторы тысячи учеников в спортзале, он произносил свою державную речь не меньше часа, содержание ее всегда сводилось к следующему:
– Вы хоть ученики, но в школе должны быть хозяева$!
Ударение при этом ставил на последнем слоге, уже одно это давало мне повод его не любить. Затем он разворачивал этот тезис, подробно – на память! – рассказывая, кто что разбил, кто был пойман в туалете с сигаретой, кто пытался выкрасть школьный журнал из учительской, но был схвачен. Виновные поочередно выходили, директор каждому задавал вопрос:
– Ну? И что ты нам скажешь на это?
Ответом было молчание или шепот:
– Я случайно, я больше не буду.
– Ничего случайного не бывает! – вещал директор. – Сегодня ты хотел украсть журнал, завтра украдешь деньги, послезавтра сядешь в тюрьму!
В данном конкретном случае, с журналом, он, кстати, оказался не прав, я знал того, кто пытался украсть журнал, он сделал это из благородных побуждений – чтобы вырвать страницу, на которой его любимой девушке поставили несправедливую двойку. Этот человек потом поступил в МВТУ им. Баумана (вообще – светлая голова!), потом работал в Дубне, а когда штат научных сотрудников резко сократили, вынужден был перебраться в Тверь, где продает компьютерное оборудование, по вечерам одиноко читая любимого писателя Ивлина Во.
Вернемся к протяженности времени.
У Сторожева в последнее время было ощущение, что он прожил долгую-долгую жизнь и начал вторую – увы, не заново, а с накопившейся от первой жизни усталостью. Но тем не менее он продолжал упорно ее выстраивать, то есть налаживать отношения с Наташей. Он развлек себя помощью товарищам, но Иванчук закончил ремонт, а выпад Немчинова обернулся публичными путаными извинениями Ильи с упором на досадную оплошность и недосмотр, город даже не успел поговорить на соблазнительные темы.
Сторожеву удалось продать клинику, но не так, как хотелось, а только помещение. Оборудование и мебель перевезли на один из городских коммерческих складов. Но через неделю хозяин сообщил, что цены на складские площади возросли, поскольку возросла плата за электричество, канализацию, водопровод и теплоснабжение. Ни водопровода, ни канализации, ни теплоснабжения на складе не было (имелся только биотуалет во дворе), все это было явным враньем. Сторожев обзванивал клиники, предлагал взять оборудование и мебель, клиники отказывались: нет денег.
– Возьмите просто так!
– Не имеем права. Как будем оформлять?
– Ну, как дар! Дарят же вам что-нибудь.
Тут выяснилось, что, прежде чем что-то подарить, надо иметь на каждый даримый предмет кучу сертификатов и документов. Чтобы не возникало сомнений: а вдруг дарящий свой подарок предварительно украл, а теперь хочет хитроумным способом замести следы?
Наконец явился некий очень деловой человек лет двадцати двух, спросил:
– У вас проблемы со сбытом медтехники?
Сторожев признался: да, есть сложности.
И молодой человек в тот же день купил все чохом – в пять, а кое-что и в десять раз дешевле своей цены.
Освободившись от текущих дел (при этом практика не прекращалась, в день два-три вызова, редко меньше), Сторожев почувствовал, что свобода чревата опасностями. Либо он начнет спиваться, либо разленится, либо опять начнет тосковать о Даше – и неизвестно, чем это кончится. Он теперь стал спокойнее, он понял, что любовь его – недуг, беда. Состояние душевной абстиненции (правда, без принятого накануне алкоголя или наркотика), которое надо пережить, перетерпеть, иначе будет хуже.
Часть вырученных денег он вручил, всучил, впихнул Немчинову, чтобы тот вернул долг за ненаписанную книгу, и тот чуть не прослезился, но сказал, что берет не просто так, обязательно отдаст. Можно частями?
– Да как хочешь, мне они не нужны.
– Не обижай меня, Валера, не говори так.
– Чем я тебя обидел?
– Тем, что ты даешь мне понять, что я не способен отдать.
– Ну ты и мнительный!
– Какой есть!
В очередной раз Сторожев позвонил Наташе, попросил о встрече. Просто – посидеть в кафе каком-нибудь. Без душещипательных разговоров.
Та согласилась, Сторожев встретил ее, они поехали к Волге, к набережной, где причалены были несколько дебаркадеров, оборудованные под летние рестораны и кафе. Выбрали там, где была потише музыка.
Сторожев деликатно расспрашивал Наташу о работе, о семье. Она начала, но вдруг замолчала.
– Да ладно, тебе это все равно неинтересно. Давай, о чем хотел.
– Ни о чем я не хотел. Ну, хотел. Короче… В общем, вернись все-таки.
Наташа, судя по всему, была готова к разговору, потому что тут же ответила:
– Я вот все думала, зачем я тебе нужна? Любая из этих барышень, – она показала на окружающих девушек, среди которых было немало стройных и симпатичных, – тебя привлекает больше, чем я.
– У меня с ними нет ничего общего.
– Да. Я об этом тоже подумала. Это аргумент. Ничего общего или мало общего. Ты мне рассказываешь о своих больных, и я тебя слушаю, понимаю, а любая из них через минуту закричит: надоело слушать про твоих алкоголиков! Что я еще подумала? Ага, вот что. Я поняла, что тебе сейчас тяжело, что-то у тебя происходит. Навстречу своей любви идти у тебя не получается или ты не хочешь. Или сдерживаешься усилием воли. Но при этом ты не можешь жить один. Слушай, а тебе вообще жить хочется? – неожиданно спросила Наташа.
Сторожев даже вздрогнул.
Он сам себе не задавал этого вопроса. Боялся. А ведь в нем все и дело. Ему не нужна стала клиника, ему надоели больные, валяться и ничего не делать тоже не хочется. Ничего не хочется, ни в чем нет жизни, потому что все – там. Там, где Даша. Но там его быть не может. Значит – нигде. Даже “я-болезнь”, которая не отпускала его всю жизнь, похоже, прошла: он перестал контролировать свои действия, перестал о себе думать, перестал быть себе интересен.
– Да, – сказал Валера.
– Что да?
– Уличила. Не хочется. Вообще сомневаюсь, что живу.
– Зачем тогда я тебе?
– Нужна.
– Ясно. Получается что? Когда ты в одиночку не живешь, то ты совсем не живешь, а когда с кем-то не живешь – все-таки какая-то жизнь. Отвлекает. Да? Причем на любимую женщину тебя уже не хватит, а на нелюбимую – вполне. Да? Эй, ты чего? Ты плачешь, что ли?
Сторожев, не поднимая головы, действительно плакал. Слезы текли сами собой, сползали по щекам, приятно холодя и щекоча щеки. Он был рад, что плачет. И получилось это само собой, не потому что “я” придумало: а не заплакать ли нам? Сторожев взял бумажную салфетку, вытер лицо. Посмотрел на Наташу с улыбкой:
– Ерунда, легкий психоз. Ну да, ты все правильно говоришь. Но ты меня любишь, Наташа, и мне это нужно. Я откровенно, как видишь. Ты же патронажем занимаешься, вот я – больной. Поухаживай за мной немножко.
– У меня своих трое на руках.
– Тебя на всех хватит.
– Ага. На героизме меня подлавливаешь?
– Пусть подлавливаю. Как хочешь, так и думай. Я пока знаю одно: хочу, чтобы ты вернулась. Это я точно знаю. Ставь любые условия.
– Ты глупый, что ли, совсем? Какие еще условия? Поехали отсюда, пока не отравились, я хоть ужин тебе нормальный приготовлю.
И они поехали к Сторожеву, Наташа приготовила ужин, а потом Валера обошелся с ней так нежно, как только мог, и был счастлив оттого, что не врет, что имеет именно ту женщину, которую хочет, и Наташа это чувствовала и тоже была счастлива, понимая, что за это счастье все равно придется расплатиться.
Что-то очень похожее – предчувствие расплаты за счастье – было и у Лили. Она чувствовала себя невероятно хорошо и даже начала понемногу садиться. И даже, пусть по стенке, один раз сумела дойти до туалета.
– Это что? – спрашивала она Аду. – Чудо какое-то?
– Ремиссия.
– То есть временное облегчение?
– Иногда растягивается на годы.
– А полное выздоровление бывает?
– Все бывает. Просто сейчас ты принимаешь другие лекарства. Я составляю список, а через день все тут – вот это действительно чудо. Из Швейцарии, Германии, Израиля. Богатый у тебя родственник.
– Пока еще не родственник. Хотя дочь, кажется, всерьез собралась за него замуж. Я думала – из-за меня. Говорит – нет. Влюбилась.
Даша действительно сказала об этом Лиле. Что пусть она не берет себе в голову, будто все это из-за нее. То есть сначала Даша сама думала, что из-за Лили, а теперь нет.
– Тридцать с лишним лет разницы, – с сомнением сказала ей Лиля.
– И что? Авантюра, да, но мне это и нравится. То есть раньше нравилось, что авантюра. А теперь у меня голову сносит, я серьезно. Я даже испугалась, сбежала к Володе на одну ночь.
– Развратница.
– Да нет. Просто – чтобы что-то понять. Володя замечательный человек, но он… Он маленький еще. Тебе не надоело здесь лежать? – переключилась вдруг Даша. – Ты вон уже какая хорошая стала, а это больница все-таки.
– Да, больница… И дорого, наверно?
– Недешево.
– Я посоветуюсь с врачом.
И Коля то же самое говорит: выписывайся. Скучает.
Но как Лиля будет теперь без Ады? Если бы она согласилась ее навещать дома, тогда хоть завтра выписаться можно, хоть сегодня. Как ей об этом сказать? Предложить денег? А почему бы и нет? И Лиля, переборов себя, завела этот разговор:
– Ада, а что если я попрошу приходить ко мне? Хотя бы через день? Ты для меня – лучшее лекарство, – Лиля старалась говорить с льстивой интонацией больного человека, а не любящей женщины. – Не бесплатно, конечно. Я понимаю, этим другой персонал занимается, не такого ранга.
Ада ответила:
– Лиля, нет проблем, я буду заходить. Но не через день. И без всяких денег, конечно. Раз-два в неделю – обещаю. Я к тебе привыкла.
И тут Лиля поняла, что она сказала ей это – как пациентке. По-доброму, участливо, дружески, но все-таки как пациентке. Не было никаких особых отношений. Просто Ада одинока, у нее есть время, вот и заходит к Лиле поболтать. Но одно дело – по месту работы (то есть тому месту, которое Ада любит больше всего), другое – куда-то ехать, идти, сидеть в чужой квартире, томиться необходимостью говорить, посматривать на часы, думать о клинике… Сначала будет приходить раз-два в неделю, потом раз в две недели, потом исчезнет навсегда. Если только Лиля опять не вернется в клинику с ухудшением.
Ухудшение началось в ту же ночь – начались страшные боли, потом слабость, потом был сердечный приступ, и два дня подряд у Лили было что-то вроде каскада симптомов и синдромов, с ней постоянно возились, ставили капельницы, Ада заглядывала, но Лиля почти не обращала на нее внимания, показывая этим, что ей ни до чего, она вся опять – в своей болезни.
Бедой была и любовь Яны. Она поняла это после того, как однажды вечером, блуждая, как обычно, в Интернете, вдруг набрала в поисковике слова “самые сильные яды” (мысли о прыжках с крыши или под машину, под поезд были ей почему-то противны, то есть понятно почему – все это обезображивает, о бритвах в ванной тоже не думала – ненавидела режущую боль). Тут же ей попалась страница с советами тем, кто хочет прибегнуть к суициду и списком ядов. В списке были синильная кислота, водка, метанол, крепкие щелочи и кислоты, бензин, кокаин, ЛСД, героин, морфий – и еще куча всего, включая воду (не менее 14 литров за короткое время), а также никотин и морковный сок. После такого чтения даже тот, кто точно решил покончить с собой, обязательно развеселится.
Яна не развеселилась, но охота читать советы неведомых доброжелателей пропала.
54. ГУЙ МЭЙ. Невеста
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Исполнение желания затягивается.
Борис Бельский, знакомый врач Немчинова (в Сарынске к незнакомым врачам предпочитают не ходить), долго рассматривал томографические снимки – черные листки, где череп отразился во множестве ракурсов, потом не спеша тюкал по клавишам компьютера, из принтера вылезла бумажка, Бельский просмотрел ее и подписал.
– На, только не читай, – сказал он.
– Как это? – удивился Илья.
– Я обязан составить заключение, я составил. Но у нас термины, понимаешь? А термины пугают.
– Ну, после этого я точно прочту! – сказал Илья.
И пробежал глазами заключение. Ассиметрия боковых желудочков… сильвиевы щели и конвекситальные борозды с обеих сторон незначительно расширены… дополнительная петля кавернозной части правой внутренней сонной артерии… повышенная извитость экстракраниальной части позвоночных артерий… эпидуральная гематома…
Илья даже вспотел.
– И что это все значит?
– Ничего не значит. Просвети любому голову, и не то найдешь. Жить будешь, короче. Единственное – гематома, но небольшая. Холод к голове, если болит – анальгетик.
– И все?
– Если хочешь, трепанацию черепа могу сделать.
– Я серьезно!
– Да пройдет все. В обморок не падал?
– Нет.
– Спутанность сознания, амнезия?
– Спутанность сознания у нас у всех от рождения.
– Ну вот, шутишь, значит, все в порядке.
– Нет, туман в голове вообще-то клубится какой-то.
– Легкое сотрясение. Где ударился-то?
– Да так. То есть – все в пределах нормы?
– Именно. Но постарайся дня два-три полежать. Телевизор не смотри, книг не читай.
– А что делать?
– Думай.
Илья думал. Его никогда в жизни всерьез не били. Мальчишеские стычки – не в счет. А взрослого – ни разу. Как-то обошлось – не попадал в передряги, не встречал ночью хулиганов, а если и встречал, не трогали. И крайне редко почему-то спрашивали закурить.
– У тебя вид некурящего человека, – объяснил ему Сторожев. – И вдобавок непьющего и небогатого.
– Как будто им нужна причина напасть.
– Ну, какая-то все-таки нужна. Человек под любую подлость любит подвести основание. Не дал закурить – виноват. Косо посмотрел – виноват. А ты в землю смотришь, когда по улице идешь, я не раз видел, лоб в лоб с тобой встретишься, а ты не замечаешь.
Никогда не били Илью, да еще так унизительно, как это сделал Петр.
И Немчинов с удивлением обнаружил в себе желание отомстить. Сразу же, после первого удара, он подумал: бей, бей, тебе это даром не пройдет. Или, вернее, не тебе, а вам – второй тоже участвовал. Да и третий тоже, хоть потом и осудил братьев – но походя осудил, формально. Как заигравшихся детей.
Да, Илье пришлось дать что-то вроде опровержения: статья напечатана по ошибке и имеет множество непроверенных и не соответствующих действительности фактов.
Но это не все. Этим так не кончится.
Иванчук и Сторожев в два голоса советуют больше не поднимать пыль, не рисковать. Дело фактически сделано: Даша живет у Коли, о Костякове и о свадьбе не заговаривает. Правда, Иванчук эту тему и не затрагивает.
Илья со всем согласился. Он, кстати, друзьям о происшедшем, то есть о том, что его били, тоже не говорил, никому не говорил. Чувствовал себя плохо, голова позванивала, временами появлялось что-то вроде той самой спутанности, которую упоминал Бельский. Ничего, пройдет. Но он этого так не оставит. Потому что хватит уже.
Что хватит, Илья пока не понимал, но слово это в нем звучало часто: “хватит”.
Дашу статья о Костяковых (не только о них, но остальное она просмотрела вскользь) не поразила, но заставила задуматься. Этот Немчинов, друг Коли, нашел неплохой образ – корабль с палубами. Не выйдет ли так, что Даша попадет на эту самую верхнюю палубу и ей не позволят спускаться? Она хочет свободно передвигаться – и вообще быть свободной. Ей нравится свое дело, и она не собирается его бросать. Она не хочет уподобиться тем молодым блондинкам, которых богатые возрастные мужья запирают в своих замках.
Все это Даша высказала Павлу Витальевичу, когда встретилась с ним, – это было после ночи с Володей и после посещения Лили.
– Я от тебя ничего не скрывал, – сказал Павел. – То, что там напечатано… Я в три раза больше тебе рассказывал.
– Да не про это я, ты не понял. Я боюсь. Это сейчас ты такой добрый и ласковый, а что будет потом?
– Не понравится – уйдешь.
– Это опять же ты сейчас говоришь.
– Ты меня обижаешь, Дашенька. Я двойных игр не веду.
– То есть ничего не изменится? Я буду работать, бывать, где хочу, и не отчитываться за каждую минуту?
Павел отреагировал болезненно:
– Девочка моя, ты что-то, я смотрю, резковато на меня давишь. Ты все-таки замуж выходишь, а это налагает… или накладывает?
– Наложивает.
– Все шутишь? Короче, это обязательства. Взаимные. Это естественно, что муж и жена чаще бывают вместе, чем до свадьбы, – один дом, одно хозяйство.
– Я ненавижу хозяйство. Готовить не буду, убирать не буду. То есть буду – когда захочется.
– Есть кому готовить и убирать. Ты хочешь работать – пожалуйста, если нравится. Но ты говоришь – бывать, где хочу, и не отчитываться, тут я не понял. То есть захотела – вечером уехала, утром уехала, ночью тоже?
– А если и так?
– Ты нарочно меня дразнишь?
– Да. Хочу увидеть реакцию.
– Реакция такая: я тебе голову отшибу, – улыбаясь, сказал Павел.
– Это ты сейчас в шутку говоришь, а ведь отшибешь.
– Нет, а как? Я, значит, тоже могу по девушкам бегать после свадьбы?
– Бегай. Если сил хватит.
– Ты серьезно?
– Да.
– И ты будешь по мальчикам бегать?
– Нет. Как ни странно, чувство долга у меня есть. Все-таки, когда замужем, это нехорошо. Понимаю, что предрассудок, но – в генах сидит.
– Спасибо генам. Кстати, ты почему вчера не отвечала, когда я звонил? Не по мальчикам бегала?
Даша могла бы все свалить на случайно отключившийся телефон, но не захотела:
– У Володи была. Можно сказать, прощались.
Павла будто кто-то дернул в сторону – его всего перекосило.
– И как прощались?
– Как обычно. Свадьбы еще не было, напоминаю. Это особый случай. Мы все-таки долго были с ним вместе.
О другой причине, той, о которой Даша сказала Лиле, она решила промолчать, хотя, возможно, Павлу было бы даже приятно узнать, что девушка испугалась слишком большой к нему любви. Или страсти. Или влечения. Нет, она скажет об этом потом, а пока не хочет играть в поддавки.
Павел после этих ее слов очень долго молчал.
Потом сказал:
– Вот что. Пока я чего-то не наговорил или не сделал, иди-ка ты… Езжай-ка ты домой. А я хочу подумать и понять, такой ли я конченый идиот, каким сам себе сейчас кажусь. О результатах сообщу. Не беспокойся, деньги на лечение твоей мамы я выделяю и буду выделять. Это независимо. Для тебя же это важно. Может, вообще все выдумки, ты все накрутила и навертела для того, чтобы я проплатил ее лечение? Ради мамы на что не пойдешь.
– Нелогично, – возразила Даша. – Я бы тогда паинькой себя вела.
– Ты умная, ты меня раскусила, ты знаешь, что меня можно взять на откровенность. Только не на такую. Я, в смысле, о твоем пацане. Это мне надо обдумать. Так что уходи, пожалуйста.
– Извини, если расстроила.
Это были лишние слова, и Даша знала, что лишние – и, может, именно поэтому их произнесла.
– Расстроила! – закричал Павел. – Хорошее слово нашла! Собирается замуж, сама идет к своему ё…рю, трахается с ним почем попало, а потом на голубом глазу об этом рассказывает! Ты что думаешь, я железный, что ли? Уходи, я сказал!
На этот раз Даша промолчала.
Павел, оставшись один, пошел в оранжерею – успокоиться.
Вошел и тут же услышал испуганный шорох, который моментально затих.
– Кто тут? – спросил Павел.
Молчание, тишина.
– Да ладно, никого не трону, никому ничего не скажу!
Почему Павел догадался сказать о соблюдении тайны, он и сам не знал, но не ошибся. В углу, где росли деревца гинкго билоба, что-то зашевелилось, и вышли двое – охранник, имени которого Павел не помнил, краснолицый, с седыми, сплошь белыми, волосами, неуклюжий, корявый, лет пятидесяти. А за ним, застегивая халат, глядя в сторону, смущенно выходила тетя Лида.
– Мы тут это… О, господи… – сказала тетя Лида и, закрывая лицо руками, выбежала.
– Почему не у ворот? – спросил Павел охранника – впрочем, не строго.
– Сменился, домой собираюсь… И вот… Задержался… Вы,? в самом деле, не говорите. Дело такое…
– Я уже обещал. Иди, не бойся.
Охранник ушел.
Вот ведь тоже, подумал Павел. Охранник – коряга корягой, тетя Лида вечно с грязью под ногтями, ни кожи, ни рожи, прости господи, одни морщины, а – понежничать захотелось, помиловаться. Может, у них даже и любовь?
Охраннику, между прочим, лет на пятнадцать меньше, чем тебе, просто старо выглядит. Да и тетя Лида, которую ты почему-то сразу начал звать именно так (и она не поправляет), намного ли старше тебя? Может, даже и ровесница, а не исключено, что и младше.
Одно из двух: либо ты хорошо сохранился, либо неадекватно себя воспринимаешь.
Второе вероятнее.
Ну и пусть.
54. ГУЙ МЭЙ. Невеста
(продолжение)
Даша отрабатывала свадебные заказы, которые набрала на месяц вперед, хотя другие, более важные и серьезные дела, требовали ее участия. Надо будет кого-то еще нанять специально для свадеб, думала она.
Сегодня самая тупая и черновая работа, книга “лав-стори”, где можно было пофантазировать, уже сделана, теперь снимается непосредственно процесс: подъезд кортежа, шествие по лестнице к дверям, регистрация, торжественный выход, невесту осыпают цветами, а потом наиболее тяжелое: массовый жор, пой и ор, то есть свадебное застолье.
Подъехал белый лимузин, вышли жених с невестой. Жених был пузат, толстощек, лет за сорок. Невесте, наверное, восемнадцать, но умелые сарынские визажисты состарили ее, как могли (не нарочно, а стараясь, чтобы красивше). Подъехали и другие машины, высыпали и засуетились, загомонили родственники и близкие. Жених был на полголовы ниже невесты – возможно, из-за ее каблуков. Да еще высокая прическа с маленькой короной из желтой фольги добавляла роста. Все топтались, переминались, поправляли одежду, ждали, когда позовут. Наконец из дверей вышла служительница в парчовом платье с кистями, кто им только придумывает эти фасоны в стиле портьер позапрошлого века, и махнула рукой. Жених поднатужился, подцепил невесту под спину и под коленки, поднял на руки и гордо оглядывался: взял вес!
– Нельзя! – закричала какая-то пожилая женщина. – Надо на руках выносить, а не вносить!
Жених на секунду замешкался, но представил, наверное, что опускать груз не менее тяжело, чем поднимать, ответил:
– А я и так, и так.
Он, пыхтя, стал подниматься по ступеням, Даша бегала вокруг, снимала десятки дублей, надеясь, что хоть один будет приличным. Невеста вдруг, расчувствовавшись, крепко обняла жениха за шею и поцеловала. Тот пошатнулся, все ахнули.
– Спокойно! – закричала Даша.
И жених словно послушался ее крика, выровнялся и благополучно внес невесту в двери.
Потом – зал регистрации, обмен кольцами, росписи, поздравление тетеньки с лентой через плечо (и тоже в парчовом платье с рюшами), торжественный выход, жених опять берет вес, осторожно сходит по ступенькам, групповые фотографии, цветы, шампанское.
Поездка к ресторану “Мираж”. Ресторан считается шикарным и вмещает полторы сотни гостей. Столько примерно и было. Судя по машинам, подъехавшим к ресторану, народ разномастный, и респектабельные люди, и попроще.
Огромный стол буквой “п” гости заняли, разделившись инстинктивно на два клана – свои к своим. А во главе жених с невестой, их друзья и родители. Кланы заметно отличались: с одной стороны моложавые, ухоженные женщины в дорогих нарядах и с настоящими украшениями, мужчины в бутиковых рубашках и если не с “ролексами” на запястьях, то и не с часами “Полет”, с другой – женщины с ранними излишками жира, в платьях невообразимых фасонов, с турецким золотишком на пальцах и в ушах, а на мощных шеях бусы с камнями величиной от фасолины до куриного яйца, причем яйца не диетического.
Напившись и наевшись, стали петь под караоке, потом плясать и танцевать.
– Ну, все, что можно, я сняла, – сказала Даша жениху и невесте. – Дальше будет сплошное безобразие, сами понимаете. Нужен последний красивый кадр: вы идете к двери, оглядываетесь. Я снимаю издали. Счастливые молодожены покидают свадьбу, которая им уже порядком надоела.
– Да я бы хоть сейчас, – сказала невеста.
– Ничего, потерпишь, – возразил жених. – А нельзя, когда мы будем в самом деле уходить?
– Все напьются, в кадр попадет много ненужного.
– Рас-суж-да-ете ра-ци-о-наль-но! – воскликнул жених с хмельной раздельностью слогов.
И они пошли с невестой к двери, а Даша снимала их. Но постоянно кто-то лез, мешал, заслонял. Какой-то мужичок-с-ноготок цеплялся к невесте и к жениху, чего-то требовал.
Даша подошла и сказала ему:
– Извините, никто никуда не уходит. Я сниму, и они вернутся.
Мужичок резко повернулся:
– А тебя вообще не спрашивают! – обдал он ее перегаром. – А ты, Евгений, – обратился он опять к жениху, – имей совесть! Завтра ты ее хоть в унитаз смой, а сегодня она мне еще дочь, а я ее отец! И она пока что меня обижать не смеет!
Мужичок вдруг бурно заплакал, но, высморкавшись, пришел в себя.
– Короче, давайте за стол к людям!
– Да не уходим мы никуда, папа! – закричала невеста. – Говорят тебе, снимают нас. Сейчас снимут и вернемся!
– Успеется! – не хотел понимать мужичок. – Пошли, я сказал!
И он цапнул дочь за руку.
– Ну, вы не очень-то, – жених потянул тестя за рукав.
Потянул неудачно – рукав, на живую нитку пришитый экономными китайскими трудящимися, оторвался начисто.
Мужичок глянул на это с таким ужасом, будто ему оторвали руку. И заорал:
– Глядите! Глядите, как отца за дочь бьют!
Тут же подскочили – не только глядеть, но и поучаствовать. Кто-то кого-то случайно задел, толкнул, кто-то упал, кто-то попал локтем по чужому уху – и началось.
Даша поняла, что делать ей тут нечего.
Уходя, щелкнула несколько раз – для собственной коллекции. Драка на свадьбе – это жанр.
ГЛАВА БЕЗ НОМЕРА. Вне очереди
Немчинову неожиданно позвонила Лаура Денисовна Едвельская и взволнованным голосом попросила о встрече.
– Только давайте не у меня и не у вас в редакции, а где-нибудь в нейтральном месте.
– Чтобы нас никто не видел?
– Вы, пожалуйста, не смейтесь, все очень серьезно. Я вообще удивляюсь, что вы еще живы после этой статьи!
Как ни было худо Немчинову, но он рассмеялся:
– Лаура, бросьте! Я еще вас переживу!
– Плохие шутки, у вас на это реальный шанс. Вы знаете, что у меня было плохо с сердцем?
– В последних новостях об этом ничего не сообщали.
– Что с вами сделали, Илья, у вас появился черный юмор! Извините, сейчас не разделяю. Мне пришлось вызвать скорую, а я, между прочим, в жизни ее не вызывала и вообще никогда не лежала в больнице. У меня никогда не болело сердце!
Эту тему она продолжила, когда встретились в городском парке, там, где когда-то была эстрада, накрытая традиционной раковиной, и стояли скамейки для зрителей. Помост эстрады еще остался, хоть и с проваленными досками, а лавок не было ни одной – половину вырвали местные группировки молодежи, воюя друг с другом подручными средствами, половину экспроприировали предприимчивые частники, латаные дома которых грудились за оградой парка, над зеленым затхлым прудом, куда неприхотливые жители сливали помои. Они же растащили на свои дома и сараи оцинкованную жесть с крыши. Поэтому торчали здесь одни столбики, а вокруг – непроходимые и непроглядные заросли. На такие два столбика и сели Немчинов с Лаурой.
– Никогда не болело сердце – и вот вам, – сказала Лаура. – И я теперь боюсь смерти. Вы когда-нибудь боялись смерти?
– Всю жизнь боюсь.
– Да нет, теоретически я тоже боюсь, а по-настоящему, когда боишься заснуть и умереть во сне?
– Тоже бывало.
– Ну, думаю, не так, как у меня. У меня просто психоз. Знаете, чем я занимаюсь? Я сижу и составляю завещание. Ну, с картинами отца я знаю, как поступить. Третьяковка, Русский музей, местный музей, кое-кому из частных лиц, все уже расписано. Помните, вам понравилась сосновая роща? Она достанется вам.
Немчинов не помнил, что ему понравилась какая-то сосновая роща, но сказал:
– Спасибо, конечно, надеюсь, в ближайшие двадцать лет я не стану счастливым обладателем.
– Нет, с вами точно что-то случилось. У вас не только черный юмор появился, вы еще становитесь и куртуазным. Итак, Илья, я могу умереть. И я все заранее если все я распределила. Но есть кое-что, чего я не могу никому передать, кроме вас. Больше некому. Только вы этим интересуетесь, только вы можете… Впрочем, я не знаю, что вы можете, просто – это должно быть у вас. После вашей статьи я поняла. И лучше я передам сейчас, потому что я ведь могу умереть внезапно, появятся чужие люди, начнут рыться. Короче – сейчас.
Лаура оглянулась и досталась из сумочки сверток. Полиэтиленовый пакет, заклеенный крест-накрест скотчем.
– Это письма. Письма Леонида.
– Вот это номер! – присвистнул Немчинов.
– Еще какой номер!
– Письма вам?
– Нет. Рассказываю все по порядку. Леонида, как вы правильно догадались, не утопили. И вообще не убивали. Но хотели убить. Самое интересное, что убить хотел больше Максим, а Павел даже удерживал. То, что они все были пьяные, это само собой, иначе это была бы не русская история, а французский роман. Они хотели убить Леонида за то, что Ирина его любила и хотела к нему уйти. Вместо этого Леонид предложил им – не из-за трусости, а потому, что не хотел доводить их до преступления, он предложил им: я уезжаю. Я уезжаю навсегда, и никто никогда обо мне не услышит. Это все равно, что смерть. Обещаю не делать никаких попыток связаться с Ириной. Все будут думать, что я умер. Утонул. И он уехал.
– Куда?
– Далеко. Обратный адрес станция Чебутново, я смотрела, это за Уралом, глушь полная. Причем он там даже не жил, а просто приезжал время от времени на эту станцию и там опускал письмо.
– Вам?
– Да не мне! Только адрес был мой, а письма – для Ирины. С условием: передать Ирине только в том случае, когда он умрет. Понимаете? Ему было важно, что она когда-нибудь их прочитает, пусть даже после его смерти. И вот Ирина погибла. А он продолжал писать. Я получала. Представляете, какой это был ужас: получать письма, когда адресата уже нет? Я терпела полгода, потом не выдержала и написала ему на эту станцию, что Ирины нет. И все, он замолчал. А еще через год с чем-то письмо от какой-то женщины: Леонид Витальевич просил сообщить вам, если он умрет, что он умер. Понимаете?
– В общих чертах.
– Естественно, в общих, тут любой с ума сойдет. Вот – я вам их передаю. Я их, конечно, не читала. А вы – как хотите. После этой статьи я знаю, что вы единственный порядочный человек в этом городе. Используйте эти письма, уничтожьте всех этих негодяев!
– Я уже попробовал…
– Но не говорите, что я вам их передала.
– А как я объясню их попадание ко мне?
– Сами взяли. Были у меня и взяли. Украли. Если на меня сейчас кто-то будет, как выражаются современные люди, наезжать, я не выдержу. Инфаркт, скоропостижная смерть. Я, конечно, и так умру, но не хочу раньше времени.
– Вы врачам показывались? Не скорой помощи, а – в больнице?
– Еще чего! Они найдут то, чего и нет. А я мнительная. Скажут, например, что у меня еще и язва, я поверю – и у меня точно появится язва. И вообще, я спрашивала у одной знакомой, такие боли, как у меня, бывают при остеохондрозе. Кажется, что сердце, а на самом деле позвоночник.
– Тогда успокойтесь.
– Не могу. У меня предчувствия. Да и не было у меня никогда никакого остеохондроза. С чего бы ему взяться? А вы лучше вот что сделайте, вы напишите по этим письмам роман. Там богатейший жизненный материал!
– Откуда вы знаете, вы же не читали?
– Догадываюсь. И кстати, я хочу устроить еще одну выставку. Отец, когда уже был очень болен, устроил выставку и назвал ее “Прощание”. Даже те сволочи, которые его не любили, пришли – все-таки прощание. Очень, наверно, сожалели, что после этого прожил еще пять лет. Так вот, я хочу назвать выставку “Последнее прощание”.
– А если тоже проживете пять лет? Или пятьдесят?
– Я уже об этом думала. Тогда через год я назову экспозицию “Прощание отменяется”. Остроумно, да? А потом – “Едвельский навсегда”. Не слишком пафосно?
– Вообще-то…
– Я тоже думаю, что отец заслужил. Творчество предполагает некоторую наглость. Я вам советую – пишите роман нагло. Не соблюдайте никаких правил, кроме художественности. Широкими мазками.
– На самом деле я уже задумал кое-что.
– Видите! Я угадываю мысли. Некоторые признаются, что со мной страшно говорить: они еще ничего не сказали, а я уже знаю, что они скажут. Все, извините, я боюсь переутомляться. Мне надо пережить этот период. Подруга, она гомеопат, она говорит: сон. Народ правильно сказал, сон – лучшее лекарство. Спать как можно дольше. Но организм сам догадывается, что делать, я в последнее время сплю по четырнадцать часов. А раньше не больше десяти. Тоже немало, но зато остальное время я полна энергии. Мой вам совет – никогда не вставайте по будильнику. Будильник – причина всех неврозов, это же стресс, это удар по психике. Просыпайтесь только сами. Все, до свидания.
Она ушла, исчезла в зарослях, и уже через минуту Немчинову казалось, что ее и не было, был какой-то бред наяву, какая-то нелепица.
Но вот – пакет.
Письма.
Илья отодрал скотч, надорвав при этом пакет, достал толстую пачку и не утерпел, вытащил верхнее письмо. Вынул из конверта. Четким, почти каллиграфическим почерком было написано:
“Уважаемая Лаура Денисовна! Обращаюсь к Вам так официально, чтобы дать Вам возможность прийти в себя. Вы ведь не утерпите, вскроете письмо сразу же, на почте, можете вскрикнуть, на вас кто-нибудь обратит внимание. А мне этого не нужно, я не имею права делать то, что делаю. Итак, поэтому настройтесь – не вскрикивайте. Это я, Леонид Костяков, твой Леня, Лаурик. Теперь вдохни и выдохни, сделай паузу.
Я жив. Но мертв одновременно. Мои братья, когда дело дошло до края, то есть когда они уже готовы были уничтожить меня физически, проще говоря убить, вывезли меня на реку. Я знал, что будет, и все же поехал. Я не боялся смерти. Может быть, я даже хотел ее, потому что ситуация была тупиковая. Отказаться от Ирины я не мог, ты это знаешь. И она не могла от меня отказаться. Кто-то должен был устраниться – и, естественно, не Павел. Само собой, и не Ирина. Только я.
Но в последний момент я понял, что поступаю нехорошо: я толкаю братьев на преступление. И у меня родилась идея. Я дал им обещание, что исчезну навсегда. Это все равно, что умереть. Исчезну – и никаких звонков или писем. Ничего. А они пусть скажут, что я утонул. Что и произошло.
И вот прошло четыре года. Я сходил с ума, тысячу раз хотел вернуться, чтобы пусть перед смертью, но еще раз увидеть Ирину. Еле сдержался. Я придумал, как сдержать слово, но все же не сойти с ума от невозможности общаться с ней. Я буду писать тебе, но на самом деле – ей. Пожалуйста, сохраняй эти письма. И, когда я умру, передашь ей. Тогда это уже не будет нарушением договора. Письма буду посылать тебе не заказные, как это, а до востребования. Ты уж, пожалуйста, заходи на почту раз-другой в месяц. Могут быть всякие случайности, неприятности для тебя, если все обнаружится, поэтому напиши, согласна ли ты на это. Попутно я буду писать тебе, но только в общих чертах, потому что не уверен, что я этим не нарушаю своего слова.
Напиши, как ты к этому относишься. На адрес, который указан, до востребования. Мне дадут по паспорту, хотя у меня еще прежняя прописка. Так все быстро получилось, что, кроме паспорта и некоторого количества денег, я ничего с собой не взял. Но, как выяснилось, мне ничего и не нужно. А то, что необходимо для жизни, заработал уже здесь, но это отдельный разговор. О себе много распространяться не буду, занимаюсь тяжелым физическим трудом, снимаю комнату у одного ветерана, который каждый вечер показывает мне свои медали. Он доволен, что есть кому похвастаться. Человеку для счастья вообще мало надо. Правда, смотря кому. Мне казалось, что надо много. Но это особый разговор. Твой Идус, как ты говорила. Леонидус, Идус. Так и буду подписывать тебе – для конспирации. Даже смешно. Если первое письмо обошлось без приключений, ответь. И тогда у меня появится “луч света в темном царстве”.
Твой
Идус”.
55. ФЫН. Изобилие
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Сбор богатого урожая.
На свадьбу могли попасть только люди с пригласительными билетами, красиво отпечатанными на золотистом картоне и пронумерованными в типографии. Петр во избежание подделок предложил снабдить их водяными знаками, Максим поблагодарил его за фантазию, но сказал, что сквозь картон водяных знаков, пожалуй, не разглядишь.
Случайных людей не должно было быть, но всё же они попали в дом Павла Витальевича – приглашения были именными, однако на некоторых значилось: “на 2 лица”. Дело в том, что те, кто оформлял билеты в соответствии со списком, составленным Павлом и Максимом, были предупреждены, что многие персоны прибудут с женами или подругами (а несколько самодостаточных, по выражению новейшего времени, персон женского пола – с мужьями или друзьями). Поименовать самих персон труда не составляло, а вот кто у них будут спутники, узнать было сложнее. Потребовалась бы уйма времени, а все и так делалось второпях, за четыре дня до свадьбы. И ведь надо еще развезти, такие вещи по почте не посылают! Поэтому просто добавили сопровождающих лиц анонимно, цифрой.
Этим обстоятельством некоторые и воспользовались: например, к Сергею Ногайцеву, пресс-секретарю губернатора, приехал его друг по учебе во ВГИКе Саша Сокольков. Сам Сергей, закончив это славное заведение, работал и третьим помощником второго режиссера, и рабочим на съемочной площадке, и вообще мотался без дела. Вернулся в Сарынск, сделал карьеру на административной почве – однако в области, не чуждой его гуманитарной жилке. Саша же в свою звезду верит, снимает рекламу и сериалы, но не оставляет надежды сделать Большое Кино. Он и в Сарынск приехал для осмотра натуры.
– Локейшен* колоритный требуется, – сказал Саша.
* От англ. location – заимствованный в Голливуде термин, обозначающий место натурных съемок. Занятно, что это слово имеет 24 значения, одно из которых – “районы, отведенные для туземцев”.
Жена Сергея приболела и вообще была не в настроении куда-либо идти, поэтому Сергей и взял друга:
– Посмотришь, каков наш провинциальный народ. А то что ты там видишь в своей столице?
– Да то же самое, – заверил Сокольков.
Поскольку голова его всегда работала над замыслами будущих гениальных фильмов, он и тут не просто сидел за столом, он сидел творчески.
Снимая рекламу и мыльные стосерийники, Сокольков считал себя режиссером авторского кино. На телевидении можно делать что угодно, в Большом же Кино необходимо дебютировать чем-то значимым. А дебютировать пора, хоть возраст у него для режиссера еще юношеский – тридцать восемь лет. По нашему времени многие свои первые фильмы и в пятьдесят снимают.
Вот было бы славно, думал Сокольков, снять фильм о свадьбе, но не так, как снимали раньше. Свадеб в кино – тысячи, но они являются частью сюжета, его кульминацией, финалом и тому подобное. Нет, свадьба – как самоценное действие, ничего, кроме свадьбы. Никаких выходов за пределы свадебного пространства, и даже, возможно, никакого монтажа. То есть монтаж будет, но чтобы никто не заметил. Свадьба субъективной камерой, глазами пьяного съемщика, которого пригласили из какого-нибудь бюро ритуальных услуг. Съемщик то слишком долго задерживается на чьем-то лице, то куда-то идет. Попадает в кухню, блуждает, не может выбраться, оказывается в спальне, а там кто-то кого-то уже наяривает. Не исключено, что невесту, но не жених.
Это будет чисто авторское, фестивальное кино. Никакой заманухи, все честно. Вон там какой-то гость то ли налимонился в течение нескольких минут, то ли уже пришел пьяным и пытается петь. Снимать так долго, как поет. В реальном времени.
Саша увлекся, начал мысленно разрабатывать структуру сценария. Гениально ведь то, что свадьба – метафора искусственного объединения совершенно разных людей. А вся жизнь, если задуматься, есть столкновение чужих и чуждых людей. Ты садишься в такси к чужому человеку, слушаешь его музыку, которая тебе неинтересна. Его треп, от которого тебя мутит… Просишь выключить музыку и заткнуться. Но во многих случаях этого сделать нельзя. Любой коллектив – дикое нагромождение не сочетаемых характеров. Любая супружеская пара – два антагонистических мира. К тому же свадьба – атавизм, в сущности, этот обряд мало чем отличается от ритуальных плясок у костра каких-нибудь диких племен, если они остались. Кстати, будет здорово время от времени в параллель показать такое действо. Здесь – европейцы в костюмах и платьях, все чинно, стол, фужеры, вилки, салфетки, а там – мясо антилопы на банановых листьях, на черных телах пальмовые юбочки, а выражения лиц – похожи! И смысл один: девичество (условное) приносится в жертву социуму. Так и назвать – “Жертвоприношение”.
Почувствовав, что уцепил что-то прямо-таки эпохальное, Саша даже слегка взволновался и выпил водочки.
В фильме будет три части. Неправда, что авторское кино предполагает бесформенность, у хорошего режиссера все по делу, ничего случайного. Часть первая – съезд гостей, приглядывание друг к другу двух миров – мира невесты и мира жениха. Внутри этих миров есть еще и свои внутренние миры: два человека со стороны невесты могут первый раз видеть друг друга. Но то, что они все-таки с одной стороны, их уже объединяет. Истомившиеся гости начинают есть и пить. Сначала покажем, как это все приготавливается. Медленно, подробно. Пожалуй, все же придется выйти за пределы дома. Вот гуляет овца, вот ее хватают, ведут, режут, снимают шкуру, отделяют от костей мясо, обрабатывают мясо, добавляют специи, тушат или жарят, все подробно и долго, минут десять или даже пятнадцать. И вот блюдо из овчины, то есть, тьфу, из баранины, попадает на стол. Кадры ускоряются: три секунды – нет овечки. Три года паслась, три дня везли, три дня обрабатывали и готовили, за три секунды съели. Красиво. Процесс еды после эпизода с овечкой показать тоже подробно. Жрут, жрут, жрут, не могут нажраться. Чистая физиология. Ну, и еще разговоры вокруг еды и о еде. Чтобы до отвращения, чтобы кто-то сдох от обжорства.
Итак, жратва. Крупно рты, зубы, подбородки, испачканные жиром, слюни, потом анимация, сделанная максимально реалистичной: пережеванная пища попадает в желудок, в кипящий ад желудочного сока!
Это финал первой части. Прелюдия. Интродукция. В нее войдут и портреты гостей – так, чтобы зритель, если не дурак, догадался об их характерах и отношениях. По взглядам и репликам. Вот невеста (Саша имел в виду конкретную невесту – Дашу). Глупенькая смазливая блондинка. В данном действе у нее роль добровольной жертвы, счастливой тем, что она жертва. Но при этом уже сейчас знает, что будет изменять направо и налево при первой возможности. Она осматривает гостей. Взгляд ее задерживается на молодых людях приятной внешности. И тут же кадры – она в постели с тем, другим, третьим. За пару минут она успевает мысленно трахнуться со всеми. Дофантазировавшись, она тут же, за столом, заполучает офигительный оргазм. Прикусит губу, глаза заволокутся сытной пеленой удовлетворенной похоти. Жених спросит:
– Что с тобой, моя девочка?
– Ничего, – улыбнется она.
Крупно: стекающая по ноге жидкость.
Да, к сожалению, от безмонтажного кино придется отказаться. Но камера все равно будет субъективной. Мы видим глазами мальчика, залезшего под подол свадебного платья. Он вылезет и: “Тетя, ты описалась?” Это смешно.
Жених – пожилой дядя с неотесанной мордой. Кто он, интересно? Можно спросить у Сергея, но Саша, считая себя знатоком людей, предпочитает догадываться сам. Скорее всего, он из бывших бандитов, а теперь легальный коммерсант. Очень богатый. Вряд ли прочел после школы хоть одну книжку. Да и в школе тоже. Он доволен молодой красивой женой, тем, что много еды, гостей, всего много.
Рядом с невестой, как водится, подруга (на самом деле там сидела Рада). Подруга мрачна, ест и пьет неохотно, неодобрительно посматривает на невесту и жениха. Видимо, она сама хочет замуж, но пока не получается. Неплохой поворот: жених до этого не видел ее. А девушка тоже красивая.
– Почему ты нас раньше не знакомила? – спрашивает жених.
– Боялась, отобьет! – шутит невеста.
И жених вдруг понимает, что прогадал, что подруга нравится ему гораздо больше. Потом, улучив момент, он зажмет ее в узком коридоре и скажет:
– Одно твое слово – и свадьбы не будет. Или я сдеру платье с этой дурочки и надену на тебя. И ты будешь невеста. И никто не пикнет.
Так-так-так…. Что дальше? А дальше именно так: он сдирает с невесты платье, надевает на подругу, но никто, НИКТО – не замечает. Гениально! Всем все равно, кого выдают, это лишь повод напиться и нажраться. Не чересчур? Нормально. Это сюр чистой воды. Гиперреализм надоел. Хотя можно и сюр выразить в гиперреалистической форме. Так. Переодел, другая невеста. Крики “Горько!”. Жених целует новую невесту и вдруг отталкивает ее. И кричит:
– К дантисту сходи!
И обратно переодевает прежнюю невесту.
Жениху нужен товар идеального качества. Никакого кариеса и пародонтита.
Так. Камера движется: лица, лица, лица… Вот неподалеку от жениха и невесты сидит скромненький человечишко с серенькой женушкой, безвкусно одетой. Он задумчиво накладывает на бутерброд с маслом красную икру – горкой.
– Рискуешь, – говорит женушка.
– А что?
– Язва, – напоминает она.
– Что же теперь, не жить?
– Жить, но не рисковать!
Скорее всего, это забитый женой родственник со стороны невесты, какой-нибудь мелкий служащий, для которого красная икра вволю – уже праздник. А уж спиртное тем более – будет выжидать, когда жена отвернется, чтобы опрокинуть рюмку. Она поймает его за этим занятием и шлепнет по затылку.
– Имей совесть… При людях… – заноет он.
– А ты не свинячай!
(Таким образом Саша мысленно описывал одного из почетнейших гостей – Сезонтьева. Правда, почти угадал – язвы у Сезонтьева не было, а вот гастрит имелся. Но красную икру любил и имел возможность есть ее каждый день хоть ведрами, однако остерегался – сам, без советов жены; однако сегодня праздник, можно чуть-чуть расслабиться.)
Молодой человек с восточными чертами (Егор). Возможно, представитель кавказской криминальной диаспоры. Пришел из вежливости – пригласили. Но ему тут не нравится. Он уже поделил всех на своих и чужих. Кадр – реализация его подсознательных желаний: он стоит посреди зала, к нему движется поток гостей. Одних он посылает направо, где их встречают юные красавицы с голыми животами, других налево, где им тут же отрубают головы.
Рядом с одиноким джигитом девушка, на которую он время от времени посматривает, но девушка занята разговором со своим парнем, который внимательно ее слушает, похоже, он в нее крепко влюблен. (Девушкой была Яна, а парнем – Борис, старший сын Максима от первой жены; сама Олеся не смогла прийти, улетела со вторым мужем к морю, а младший сын Глеб уехал куда-то с какой-то компанией.)
А вот развеселый человек, который купается в происходящем как рыба в воде. Весело и охотно ест и выпивает, смеется на каждое слово рядом находящихся застольщиков, которое покажется ему смешным, рассказывает анекдоты соседке, миловидной женщине лет под тридцать, обращается иногда и к другой соседке, хмурой дебелой тете его возраста. Он, судя по всему, добродушный халявщик, любитель погулять на дармовщинку, дебелая тетя – его жена, поэтому он к ней меньше и обращается, жене анекдоты не рассказывают, она и так их все знает. Халявщик, веселясь и балагуря, успевает оглядеть стол, словно жалея, что не до всех может дотянуться своим весельем, а заодно прислушивается – не рассказывают ли в других местах чего-то интересного, не едят и не пьют ли того, что перед ним не поставлено?
(Так Саша описал Колю Иванчука, которого Лиля перед свадьбой напутствовала странными словами: “Ты присмотри там, чтобы все нормально”. Коля изо всех сил старался показать, в первую очередь Даше, что ему тут очень хорошо. Миловидной девушкой была Ольга, жена Максима, а дебелой дамой – жена мэра Кублицына, женщина заносчивая, страдавшая оттого, что их с мужем посадили дальше от новобрачных, чем требуется по статусу, да еще ее коробило, что какой-то плебей-балагур смеет травить ей похабные анекдоты, причем то и дело касается рукой плеча. В следующий раз, ей-богу, так даст ему, что рука отсохнет – чтобы знал, с кем можно похабничать, а с кем нельзя!)
А вот человек с задумчивым интеллигентным лицом, которому здесь явно скучно, возможно, представитель творческой профессии – музыкант, художник. Пусть будет художник. Он смотрит на людей, и под его взглядом они застывают, превращаясь в большие полотна, холст, масло. (Это был Петр, а причина его задумчивости была в том, что у него в новенькой машине вдруг что-то застучало в моторе, он отогнал ее на сервис, наладили, перестало, два дня не стучало, а сегодня опять. Этих бездельников из сервиса он, конечно, накажет, но что стучит, вот вопрос! Петр терпеть не мог чего-то не понимать, потому что обычно он понимал в жизни абсолютно все.)
А вот мужчина, явно сбежавший от жены и троих детей, рядом с ним редкостно неказистая девица, но желание мужчины пофлиртовать, порезвиться на свободе столь велико, что он напропалую любезничает с девицей, а та регулярно хихикает, обрызгивая стол и галантного собеседника крошками пищи, потому что постоянно жует (мужчиной был Валера Сторожев, а болтал он с уродливой дочкой мэра, жалея ее, что она так не задалась внешностью.)
Рядом с ним еще один унылый муж. Он почти не ест, только пьет одну рюмку за другой и тупо смотрит перед собой. Его супруга не отстает в питье, вытирает губы рукой, закусывает мало – бережет фигуру, контуры которой превратились в очертания прибрежного валуна, заглаженного до плавных форм тысячелетним прибоем. Такие пары бывают, Саша встречал не раз: уже нет ничего общего, ни одной связующей нити, кроме совместного обиталища, и вот они приходят домой вечером, ужинают, муж наливает себе, спрашивает ее: “Будешь?” Она кивает. Так и сидят и выпивают весь вечер, глядя в телевизор – а что смотреть, все равно. (Так Саша охарактеризовал Немчинова и Скобееву, главного бухгалтера одного из коммерческих подразделений Павла Витальевича, женщину великую, умеющую в два дня составить годовой отчет в трех вариантах – для внутреннего пользования, для налоговой инспекции и – самый настоящий – для Павла Витальевича лично; одна печаль – овдовев, стала крепко зашибать, очень уж любила своего покойного мужа. Между прочим, Немчинов сам напросился пойти вместе со Сторожевым, зайдя к нему и узнав, что пригласительный билет на двоих. Он начал уговаривать Наташу, чтобы она, как он коряво пошутил, уступила ему свое лицо, ему обязательно надо там быть, он ведь друг Коли и Лили, его не пригласили по ошибке. “Тебя не пригласили не по ошибке, – сказал Сторожев. – И ты это знаешь. Огребу я с тобой неприятностей”. Немчинов заверил, что никаких неприятностей не будет, Валера не поверил, но все же дал себя уговорить – иначе пришлось бы идти с Наташей, а он этого не хотел – из-за Даши. То есть она, чуткая женщина, начала бы отказываться, но он взялся бы уговаривать… А тут – само все решилось.)
А вот явно администратор, по ухваткам видно. Его назначили тамадой (или он сам вызвался), он регулярно встает и смело называет тех, кому предоставляет слово. Начинает, конечно, с крупных персон, с тузов, потом идет масть помельче. До шестерок вряд ли доберутся при самом долгом застолье. Чтобы иметь полномочия давать слово, надо быть чиновником довольно крупного масштаба. (Тут Саша попал в точку: это был Максим. Сокольков, правда, не угадал родства Максима с Павлом, но у всякой проницательности есть пределы.)
Вторая часть фильма – каждый встает и говорит. Парад характеров. Сочно, колоритно. А тамтамы в параллельных кадрах бьют все быстрее, черные люди в тростниковых юбочках топочут ногами, двигаясь по кругу, груди женщин подрагивают у молодых, трясутся у зрелых и болтаются у старух.
Странно, кстати, что нет нанятого тамады и нет сценария. Сейчас это модно. Чтобы не просто гости пили и ели, напиваясь и наедаясь, а – различные конкурсы, шутки, розыгрыши и т. п. Лет пять назад Саша, оказавшись временно без работы, сам сочинял такие сценарии, режиссировал их, был тамадой. Даже хотел снять фильм в духе американской легкой комедии: тамада заболел или ушел в запой, надо отработать аванс, он просит друга пойти и заменить его, начинается путаница, кавардак, зато лже-тамада нравится невесте, которая в результате с ним сбегает. Но нет, это попса, это дешево, Сокольков не стал на это размениваться.
Впрочем, общество тут хоть и провинциальное, но все же с признаками отесанности, такие люди не любят самодеятельности – или им подавай что-то качественное, а где ж его тут взять?
Но вот и самодеятельность: кто-то вместо тоста запел оперным голосом. Хотя, почему самодеятельность? Сережа говорил, что у них тут есть оперный театр. И драматический. И даже кукольный. Культурный город. Значит, кто-то из гостей – оперный певец. Хороший был бы кадр: тут же поднимается другой певец (или певица) – и исполняет фрагмент той же арии октавой выше. Творческое соревнование, творческая ревность. Все в восторге. Не выдержав, поднимается еще один певец – и берет еще одной октавой выше! Гениально!
И вот, по нарастающей, все торопятся высказаться, вот говорят уже одновременно. Рты, губы, зубы. Ничего не понять. Фильм можно сделать вообще немым или почти немым. Ни одного членораздельного слова, слова – враг кино. Все, что можно показать через действие, должно обходиться без слов!
Дикое племя пляшет все неистовей. Жених набрасывается на невесту и начинает обрабатывать ее на глазах у всех – таков обычай. Тамтамы звучат в такт. У этого племени считается доблестью, чтобы ритм был как можно чаще, но при этом чтобы жених держался как можно дольше.
А тут – крики “Горько!”.
Крупно: лицо жениха. Пористая кожа, морщины. Еще крупнее. В каждую пору можно засунуть карандаш. И эта пористая масса, красно-бурая, начинает всасываться в чистое, нежное… Но нет! И тут не так просто! – при увеличении видно, что и кожа девушки не идеальна, красота обманчива, прыщики величиной с мухомор, поры поменьше, чем у жениха, но соломинка для коктейля тоже вполне войдет. Да, человек на самом деле стар уже в молодости и даже с детства. Ибо первый шаг из утробы матери есть первый шаг к смерти. Гениально.
Не хватает только финала.
Сокольков продумывал финал, а в это время встал еще один человек кавказской наружности, пожилой. Родственник жениха или невесты? Или, как и джигит, представитель местной экономическо-криминальной диаспоры? Держит в руках что-то длинное, говорит что-то цветистое, Сокольков прислушивается.
Тимур Саламович (а это был он) держал в руках замечательную хивинскую саблю в ножнах, изукрашенных серебром и бирюзовой эмалью (такая уже была у Тимура Саламовича, зачем ему две?). Он держал ее двумя руками, как бы вознося от земли, и говорил:
– Дорогой Павел и Даша! Я благодарен, что меня позвали на это торжество. Как искренний и честный человек я скажу, что в моей радости есть немного печали, причины понятны всем, кто помнит мою дочь… Пусть, Даша, ты будешь как бы младшей женой, в этом названии нет ничего плохого. А я желаю мира вашему очагу и внуков, которых буду считать как своих, потому что ты, Павел, был мне всегда как сын. А ты, Даша, будешь мне как дочь, которая…
Тут Тимур Саламович запнулся.
У многих, знающих в чем дело, защипало в глазах. Состояние разнеженности, вызванное алкоголем, тому способствовало.
– Которая… Я возвращаюсь к теме. Пусть будет у вас в доме мир, но я дарю эту реликвию, это грозное оружие потому, что каждый мужчина должен уметь защитить свою женщину и своих детей и иметь, чем их защитить. Она будет как символ того, что никто не сможет покуситься на покой и счастье этого дома!
Речь настолько понравилась, она была настолько в традиционном свадебном ключе и при этом задушевная, что все зааплодировали. И даже Сокольков на секунду призадумался: а нет ли все-таки в этих замшелых обрядах живого смысла? Да, обряды старые, но вот для нее, этой девушки, все это – впервые! Эту струйку обязательно надо подпустить в канву фильма.
Павел с благодарностью принял подарок, поцеловал бывшего тестя, потом выдвинул блеснувший клинок и поцеловал смертельную сталь. Это всем тоже очень понравилось, аплодисменты раздались вторично.
Павел положил саблю поперек стола.
А мысль Соколькова лихорадочно работала, его осенила новая идея. Присутствие джигита и появление старика с саблей навело его на мысль: это будет свадьба, когда выходцы с Кавказа выдают свою дочь за русского. Четкое разделение – на одной стороне кавказцы, на другой – русские. Напряженная обстановка. Ощущение – что-то будет. И вот какой-нибудь пьяненький родственник полезет целоваться с кавказцем:
– Ты теперь мой кунак!
– Да, да, – терпеливо будет говорить тот, легонько отталкивая пьяного.
Но тот хочет поцеловать и жену новоявленного кунака. Горец этого не может позволить, толкает пьяного сильнее, он падает, но тут же вскакивает и дает кунаку по морде. Горец выхватывает саблю и одним ударом сносит голову обидчику. Крики, свалка… Каждый удар – кровная месть! Все разбегаются по дому, у всех начинается охота – на всех. И никуда нельзя деться, вокруг пятиметровые заборы, обнесенные колючей проволокой под током. Название фильма: “Никто не уйдет живым”. В комнатах, коридорах, в подвале дома, на чердаке – везде тотальная охота. Убивают чужих, убивают по ошибке своих. В результате выясняется, что жених специально собрал всех своих врагов, чтобы они уничтожили друг друга. Невеста ему была нужна только для приманки. Приходится ему убить и ее. Но, по правилам фильма ужасов, появляется тот, кто натолкнул жениха на эту идею… Конечно, попса, чисто коммерческий проект, но сколько можно кормить людей зарубежным продуктом? Надо создавать свой мейнстрим, увлекательное кино для всех. А авторское никуда не уйдет – да и какое оно авторское, если, приглядевшись, можно легко обнаружить, что все авторы похожи друг на друга в гораздо большей степени, чем попсовики?
Сокольков почти угадал, решив, что невеста думает не о свадьбе, а о чем-то постороннем.
Даше было сначала смешно, потом скучно. Она ловила себя на желании взять фотоаппарат, отойти в сторонку и снимать – как привыкла. Кстати, без ее ведома пригласили фотографов – сразу несколько. Почувствовав себя впервые объектом на свадьбе, Даша поняла, что это довольно противно. Хотелось подойти и глянуть, что у них там получается. Все-таки она, хоть и относилась к брачующимся иронически, старалась снять так, чтобы они выглядели по-человечески. А эти мастера фокуса и вспышки, видела она их в деле, видела их работы, будто нарочно оглупляют своих персонажей, придавая им единообразный вид. Надо потом посмотреть, что они нащелкали, и выбрать.
Нет, никогда больше не буду устраивать свадеб, неожиданно подумала Даша.
И еще одна мысль возникла: встать сейчас, будто бы в туалет, отойти, позвонить Володе и сказать:
– Приезжай, забери меня отсюда.
Но она не сделала этого. Хотя все же приоткрыла белую свадебную сумочку, лежавшую на столе, – и не увидела телефона. Пошарила в сумочке.
– Хочешь кому-нибудь позвонить? – спросил Павел.
– Да нет, просто… Куда-то телефон делся.
– Я оставил его у себя в кабинете. И свой тоже.
– Ты в мою сумочку залез?
– Нет, он рядом лежал.
– Это что, уже семейная жизнь?
Павел огорчился:
– Если бы я знал, что ты так расстроишься…
– Будь добр, принеси телефон.
– Кому ты хочешь позвонить? Маме?
– Я хочу его съесть с маслом, это неважно! Принеси телефон!
– Девочка моя, на тебя люди смотрят, успокойся.
– Принеси телефон!
– Если он тебе нужен, иди и возьми сама. На столе в кабинете.
– Я не хочу входить в чужой кабинет.
– Это теперь не чужой кабинет.
Тут закричали “Горько!”, препираться было неудобно, Даша и Павел встали и исполнили ритуал.
А потом Тимур Саламович со своей саблей.
Растроганный Павел, поцеловав тестя и саблю, выждал небольшую паузу и вышел.
Через минуту принес телефон, положил перед нею.
– Спасибо, – сказала Даша. – Извини.
– Оба мы хороши.
– Да уж.
В это время с бокалом поднялся тот, кого Сокольков счел унылым мужем, то есть Немчинов. Его сосед, сбежавший, по предположению Соколькова, от жены и троих детей (то есть Сторожев), дергал его за рукав пиджака, но унылый муж не обращал внимания.
(Кстати, и Петр, и Максим слишком поздно обратили внимание на присутствие Немчинова, хотя некоторых, пусть и явившихся с приглашениями, отфильтровали при входе по разным причинам, но за всеми не уследишь, вот и дали промашку, увидели Немчинова, когда он был уже за столом, а из-за стола выдергивать неудобно.)
Немчинов встал и, начав речь, не спеша пошел вдоль стола в сторону жениха и невесты. Он был пьян, это было слышно по голосу, но не шатался, и глаза тоже казались трезвыми, только с легкой заволокой нарастающей сумасшедшинки.
– Дорогие молодые! – начал он. – От всей души разрешите вас – ну, сами понимаете. Поздравить и так далее. Вам все уже сказали.
– Папа! – негромко сказала Яна, когда он проходил мимо нее, но Илья только потрепал ее по плечу и продолжил.
– Тут некоторые говорят… что у девушки мама смертельно больная, а жених лечение оплатил, вот она и… В смысле благодарности. Не верьте! Это неправда! Это любовь!
Непонятно было, к чему клонит Немчинов – то ли обличение, то ли дифирамб, поэтому Петр, Максим да и Павел, равно как и прочие гости, пребывали в недоумении. Этим объясняется, что никто Немчинова не остановил, не попытался преградить ему путь.
– Даша! Ты дочь моего друга…
– Она не дочь, – тут же поправил Коля.
– Извини. Дочь моей… Женщины, которую я любил. Мы учились вместе и так далее. Даша! Ты ее дочь! И я тебе желаю счастья. Он, – Немчинов ткнул пальцем в Павла, – тебе его обеспечит. Но я предупреждаю: будь счастлива. Я тебя именно предупреждаю. Потому что если ты посмеешь быть несчастливой, он жизни тебе – не даст! Если ты посмеешь кого-то полюбить, он угробит тебя, как фактически угробил бывшую жену. Старшую, по вашей логике! – мимоходом обратился Немчинов к Тимуру Саламовичу. – Остроумно выразились, – хихикнул он. – И того, Даша, кого полюбишь, он тоже угробит. Он брата не пощадил. Не утопил, как некоторые думают. Он запретил ему жить. Абсолютно достоверно известно, что…
– Ну хватит! – вскочил Максим, и тут раздался мощный окрик Павла Витальевича – окрик такой громкости, такой приказной силы, что некоторые даже вздрогнули.
– Сядь! – крикнул Павел Максиму. – Пусть договорит! Ну? Что тебе достоверно известно?
– А-а-а! Я знаю, почему ты разрешаешь мне говорить! Потому что уверен, что я опять вытащу какую-нибудь сплетню. Версию. А я – чистую правду. Вы не утопили брата Леню. Вы приказали ему исчезнуть. И он исчез. С условием, что никаких контактов ни с кем. Чтобы все думали, будто он умер. А он жил – правда, далеко. Он нелегально жил. Вы понимаете, люди? Сослать брата в безвестность – это же почти пожизненное заключение! Но главное – они за все эти годы даже не поинтересовались, как он, что он! Они даже не знают, что брат пять лет назад умер!
Для Павла это было наверняка новостью – он выглядел неподдельно растерянным. Посмотрел на Максима. Максим отвел глаза.
– Ты знал? – спросил Павел.
– Да.
– Почему не сказал?
– А что изменило бы?
– Вот! – закричал Илья. – Роскошно сказано – что изменило бы! В их мире ничто не меняется. Только суммы прописью. Мы, идиоты, какие-то слова… Думаем, что подействует. А они слов уже не замечают! Проще надо, проще! Кулаком по голове – и все! Да, Петя? – спросил он человека, который имел, по мнению Соколькова, задумчивое интеллигентное лицо. – Тебе приятно, наверно, было бить меня по голове? Да? Кулаком, кулаком, по тыковке! – голос Немчинова стал окончательно пьяным. Будто держался, держался, и вот повело. – И правильно! По головам нас, дураков!
– Тебе мало? – не вытерпел и встал Петр. – Я добавлю!
Тут Немчинов как-то нелепо взвизгнул, швырнул свой стакан об стену, в два прыжка подскочил к Павлу, схватил со стола саблю, выхватил ее из ножен – со свистом клинка, ухарски, будто всю жизнь этим занимался. И пошел к Петру, делая странный полукруг, отойдя от стола и вновь приближаясь.
Петр ничуть не испугался.
– Хорош дурить, – сказал он. – Дай сюда ножик, а то обрежешься.
Рядом с Немчиновым оказался антикварный столик на гнутых ножках, на столике большое фарфоровое блюдо, на блюде фрукты. Немчинов рубанул, блюдо с треском развалилось, фрукты рассыпались и покатились по полу.
– Следующий раз по тебе! – закричал Немчинов. – Подойди!
Петр, естественно, остался на месте, тогда Немчинов сам подскочил и, встав на цыпочки, держа саблю наотмашь, левой рукой стукнул кулаком по темечку Петра. И отскочил.
Ничего себе, подумал Сокольков. Такая чушь ни в какой жанр не влезет!
А Немчинов то ли совсем опьянел, то ли обезумел. Он бросился к Даше с криком:
– Девушка! Невеста! Даша! Возьми это – и покроши всех этих паразитов! Прошу тебя! А то я тебя сам убью, чтобы никому не досталась. Люблю тебя, Даша!
С занесенной саблей он быстро шел к Даше, но на его пути встал Павел Витальевич.
– Уйди, зарублю! – закричал Илья.
И тут появился Шура.
Он ненадолго отлучался, потому что во дворе вдруг разом включилась сигнализация нескольких машин. Он хотел узнать, в чем дело.
(Причина на самом деле было простой: шли мимо поместья Костякова какие-то подростки, один сказал, что через такой забор и камень не перебросишь, второй возразил и доказал делом: нашел обломок кирпича, кинул. Кинул и второй, и третий. И убежали. Камни угодили в машины, вот те и завыли истерично электронными голосами.)
Шура, войдя и увидев, что происходит, что сабля уже занесена над головой хозяина, выхватил пистолет и направил его на Илью. Павел Витальевич увидел это, крикнул:
– Не надо! – одновременно отталкивая Немчинова.
Но Шура уже выстрелил. Пуля, задев касательно бок Немчинова, попала в сидевшую Дашу, которую Шура из-за Немчинова до этого не видел. Дашу отбросило в сторону, на Раду (выстрел был сбоку). Рада держала ее руками, чтобы совсем не упала (мимолетно подумала, упрекнув себя тут же в дурацких мыслях, что об этом даже в журнале не напишешь – не поверят, а если и поверят, комментариев будет немного, занимательные пустяки, как правило, вызывают жаркие споры, случаи же трагические остаются без внимания – спорить не о чем).
Немчинов уронил саблю.
Шура стоял, опустив руки, не понимая, что произошло.
Павел дотронулся до Даши, ему казалось, что она от страха упала в обморок, никаких повреждений не было видно. Он хотел усадить ее прямо или уложить, взял под мышки, и тут почувствовал – горячо. Он поднял руку Даши и увидел, как расползается сбоку, слева, где сердце, красное пятно, становясь на глазах все больше и больше. И Павел почему-то сразу понял – всё.
А Сокольков подумал: нет, это даже для мыльного сериала не годится, too much*. Разве только для индийского кино – если героиня оживет, споет красивую песню красивым голосом, с красивыми телодвижениями, и опять умрет.
* Too much (англ.) – здесь: чересчур, киношники очень любят это выражение.
56. ЛЮЙ. Странствие
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Вы очень нервничаете по поводу некоего неприятного события.
О смерти невесты на свадьбе писали и все местные издания, и центральные, и, конечно, Интернет. Рада ошиблась: на волне любопытства ее свидетельства как участницы оказались востребованными, она наконец попала в кои-то веки не просто в топ, а в первые строки многих топов, составляемых по разным показателям и критериям. Триста комментариев и около пяти тысяч посетителей набралось только за первый день. Рада едва успевала отписываться (неизменно при этом добавляя, что сожалеет о гибели своей юной и красивой мачехи, которая любила ее отца и которую любил он); в отдельной ветви дискуссии бурно обсуждалась тема мезальянса. Что интересно, большинство юзеров мужского пола относились к неравным бракам (имея в виду разницу и в возрасте, и материальном положении) резко отрицательно, а юзеры женского пола резко положительно. Это понятно: мужской пол в Интернете преимущественно молод и беден (особенно в такого рода сообществах – не деловых, а так, потрендеть), он видит, что его тут всерьез не рассматривают, и злится, а женский пол по своему обыкновению – дразнит.
Все в Сарынске гадали – что будет, чем кончится?
Убил-то охранник жениха, убил, защищая Костякова, имел право (иначе зачем ему пистолет выдали?). Правда, попал в невесту, а не в нападавшего, но мало ли что в горячке бывает! Убийство по неосторожности, это даже юридически неграмотные люди знали, услышав эту и другие формулировки в многочисленных телевизионных судебных шоу. Если Костяков-старший упрячет охранника в тюрьму, будет логично: Шура его невесту убил. Если не упрячет, тоже логично: все-таки Шура его охранник, своих принято защищать.
Многие склонялись к мысли, что инцидент постараются затереть, замять, выставить как трагический, несчастный случай. Потому что все иное Костяковым – невыгодно.
Говорили и о Немчинове. Вот его, были все уверены, обязательно посадят. И за нападение с холодным оружием, и за недавнюю газетную статью, и за то, что раскрыл тайну Костяковых. В том, что все было именно так, что братья хотели убить Леонида, а потом передумали и приказали ему исчезнуть и раствориться, не сомневался теперь никто. За исключением тех, кто любил экзотику и досочинил: да, велели исчезнуть, а потом все-таки еще раз его настигли и окончательно убили.
Дашу для похорон на то кладбище, которое Сторожев в разговоре с Костяковым-старшим назвал “курятником”, привезли рано утром из морга при УВД, а не из городского, хоронили почти тайно. Присутствовали всего несколько человек: Павел Витальевич, Максим, Коля Иванчук, Сторожев с Наташей, Егор, Рада, Тимур Саламович, несколько бывших одноклассниц Даши, еще кто-то… То есть люди безобидные и понимающие особость ситуации. Максим предварительно объяснил всем приглашенным (особо – Иванчуку, которого нельзя было не позвать), что еще один скандал совсем ни к чему, тем более на похоронах. Поэтому не было Володи, он узнал позже, не было многих других, кто хотел проводить Дашу в последний путь.
– Хороним, как прячем, – сказал Павел Витальевич, но понимал, что иначе нельзя.
Он накануне звонил отцу Михаилу, просил об отпевании – желательно на дому: в церковь наверняка набьется лишний народ, пронюхав о событии. Отец Михаил категорически отказал: церковь некрещеных не отпевает ни в храме, ни в каком ином месте.
– Хоть какую-нибудь молитву поминальную тогда можно заказать?
– Извините, нет.
– Что ж я, и свечки поставить не могу?
– Можете частным порядком. Мало ли кто ко мне в церковь приходит и свечи ставит. Я их не спрашиваю, крещеные или нет.
Павел Витальевич нашел выход: заказал панихиду в церкви при кладбище. Там о конфессиональной принадлежности усопшей никто не спросил. Перед погребением занесли гроб в церковь, поставили на табуретки, но служба не начиналась, будто чего-то ждали.
Тут в дверях показался еще один гроб, несомый скорбящими родственниками. Максим кинулся к ним:
– Куда? Не видите, тут занято!
Торопливо к нему подошел дьякон и шепотом просил не своевольничать: обрядом не возбраняется, будь тут хоть десять гробов. Перед смертию все равны.
И второй гроб внесли, поставили рядом, там лежал молодой человек (погиб в автомобильной аварии), родственники, стесняясь плакать в голос, зажимали рты, глухо рыдая, от этого казалось, что в храме как-то сдерживаемо шумно. Нищенка старуха, соскучившаяся сидеть на ступенях и не видя на подъезде новой процессии, втерлась, подошла ближе всех и сказала довольно громко:
– Какие красивые обои!
И многим показалось, что она своими глупыми словами объединила этих не знавших друг друга умерших, словно жениха и невесту. Павел Витальевич затрясся от слез, Максим подошел к старушке, дал ей тысячную купюру и вежливо порекомендовал вернуться на паперть. Та перекрестилась, покланялась и послушно вышла.
Поминки были быстрые и тоже как бы тайные: заехали в маленький ресторанчик, принадлежащий Павлу, молча поели кутьи и всего прочего, что полагается, выпили – очень мало: кто-то был за рулем, а подруги Даши не захотели водки. По сарынскому (и не только) обычаю, кроме водки, на поминках других спиртных напитков не полагается. Может, потому, что все остальное имеет хоть какую-то приятность вкуса, а приятность с горем не сочетается, водка же именно поминально горька… Менеджер ресторанчика, желая услужить хозяевам, пустил под сурдинку “Реквием” Моцарта. Подошел, осведомился:
– Извините, не мешает?
Максим посмотрел на каменное лицо брата и сказал:
– Убери.
И – редкий случай – не понял Павла.
Тот сказал:
– Сделай громко, как можешь.
Аппаратура здесь была хорошая, поэтому, пущенный на полную громкость, “Реквием” был слышен даже на улице.
Голоса хора забирались все выше, Павел опять затрясся, зарыдал, широко открывая рот и истекая слезами – будто все лицо плакало, а не глаза. Заплакали и девушки-подруги, и Наташа, и Сторожев, и Рада с Егором, и Максим, и даже официантки, и даже сам менеджер пустил слезу – так пробрала всех великая музыка.
Только Коля Иванчук не плакал.
И вдруг стукнул кулаком по столу.
– Хватит! Вы, суки, даже горевать с комфортом желаете! Вырубите музыку!
Опытный менеджер понял, что, хотя этот человек не хозяин, его надо послушаться.
Стало необыкновенно тихо.
– Ты прав. Вы правы, – сказал Павел. – Подлецы мы вообще. Давайте вот что. Давайте… Я хочу сказать.
– Не надо! – твердо попросил Иванчук. – Не надо ничего говорить, очень прошу. Я, может, единственный тут, кто имеет право говорить. Но не буду. Помолчим, сделаем, что положено, и все.
– Не по правилам, – возразил Максим. – Нельзя людям рот затыкать. Не только у вас горе.
– Слушай, ты! – поднял на него глаза Коля. – Я дал слово – не тебе, а себе, я слово дал, что стерплю. Не доводи до греха.
– Он прав, – торопливо сказал Павел. – Не будем. И так все ясно.
Молча доели, выпили традиционный компот из сухофруктов.
И разошлись.
Сторожев садился с Наташей в свою машину, когда к нему подошел Павел.
Он обратился к Наташе:
– Вы разрешите мужу поехать ко мне?
Наташа посмотрела на Валеру.
– Ты будешь пить, а я буду опять рядом сидеть? – спросил Валера.
– Да. Как друга прошу.
– Никогда мы, Павел Витальевич, друзьями не были, сам знаешь.
– Слушайте, что вы все говорите со мной так, будто я ее убил?
– А не ты?
– Ну я, я, успокойся. Не хочешь как хочешь, один напьюсь.
Максим стоял неподалеку, наблюдал и слушал. Сказал:
– Может, не надо, Паша?
– Тебя не спросили!
Иванчук тоже находился рядом и тоже слышал разговор.
– Могу составить компанию, – предложил он.
– Спасибо! – обрадовался Павел. – Поехали!
– Только вместе со мной, – сказал Максим.
– Обойдешься!
– Не беспокойтесь, больше убийств не будет, – сказал Иванчук Максиму.
И поехал с Павлом в его поместье. Максим, опережая их, позвонил всем, кто был там (охранники и обслуга), и доходчиво объяснил: у хозяина горе, он приедет с неким человеком, на глаза не лезть, но без присмотра не оставлять, если что, немедленно звонить.
Павел и Коля выпили сразу по стакану, потом Павел попросил принести закуски: не хотел быстро опьянеть.
Коля начал с того, о чем не терпелось сказать:
– Надо было мне тебя не просто выгнать, когда ты появился, надо было Даше запретить с тобой общаться. Я сразу все почувствовал!
– А ты разве мог ей запретить?
– Мог. Ну, не запретить, а… Если бы как следует поговорил с ней, она бы…
– Не надо об этом, Николай. Человек погиб. Об этом надо. А ты отношения хочешь выяснить.
– Не хочу. Выясняют то, что не ясно. А мне ясно: из-за тебя моя дочь погибла. Все, других нюансов нет.
– Приемная дочь.
– Неважно.
– А что моя невеста – тоже неважно?
– Не была бы твоей невестой, не погибла бы.
– По твоей логике: не сел бы человек за руль, не попал бы в аварию. Что же, ездить нельзя, жить нельзя, замуж выходить нельзя? Чем я тебя так не устраиваю?
– Да тем уже…
– Погоди, я сам скажу! Я тебя тем не устраиваю, что Даша меня полюбила.
– Ну, это…
– Дай договорить! Со стороны – да, бедная девушка, мама больная, а я богатый. По расчету как бы. Но она все говорила открытым текстом. Ты знаешь, что она была такой откровенной, каких не бывает? Она всегда говорила правду. И мне говорила правду. И если сказала, что влюбилась, это была правда – она врать не умеет.
– Не обязательно врать. Просто человек не всегда знает, что правда, а что нет. А еще умеет себя убедить.
– Ну да, ну да, так и думал, что ты это скажешь! Постой, что-то я важное хотел… Не говори ничего!
Павел выпил, закусил квашеной капустой с клюквой (горстью в рот положил), морщился – и от кислого вкуса, и от усилия вспомнить, что хотел сказать. Вспомнил.
– Да! Вот что важно: вы все радуетесь! Вы же радуетесь все, я вижу! Не досталась этому старому подлецу, так ему и надо! А еще вы радуетесь, потому что вам теперь ее нельзя хотеть! То есть можно не хотеть. То есть можно и хотеть, только смысла нет. Поздно. Вы все ее хотели, я это тоже знаю!
– Не выдумывай.
– Она сама говорила! Говорила, что всегда чувствует, когда ее хотят. О тебе говорила, что уважает за то, что ты бы ее съел без соли, но выдерживаешь, не подаешь вида. Только иногда прорывается. Скажешь, нет?
– Не скажу. Она не врала, и я не буду. Тебе не понять! Я маму ее любил… И люблю. А она – как… Ну, как реинкарнация. Это не просто хотеть, это сложнее, я тебе даже объяснять не буду. Я этим жил. Лилей и Дашей.
– И ждал: Лиля умрет, останется одна Даша. И начал бы действовать.
Коля приподнял руку с вилкой, крепко зажатой в кулаке.
– Слушай, не дразни меня!
Тут где-то стукнула дверь. Коля оглянулся и положил вилку.
– Давай успокоимся. А то дойдем черт знает до чего.
– Вот именно, – согласился Павел. – Только ты знай: она меня всего переделала. Я другим человеком стал.
– Не верю. Никто никогда другим не становится. Хотя – бывает. Редко. Но это не про тебя.
Павел махнул рукой:
– Можешь не верить, мне все равно.
Выпили еще по одной, помолчали.
– А братика вы правда сослали? – спросил Коля.
– Вроде того. Так получилось.
– Прав Илья: если бы Даша в кого влюбилась после свадьбы, ты бы его тоже сослал. Или пристукнул бы.
– Нет. В этом и разница: сейчас не сослал бы, пальцем не тронул бы. Лишь бы она счастлива была. Я только одного хотел – чтобы она была счастлива. Говорю же, она меня переделала. То есть я сначала хотел просто, для себя, а потом понял – на все готов, лишь бы ей было хорошо. Потому что если такому человечку будет плохо, тогда вообще весь этот мир копейки не стоит! Я бы сам ее за руку отвел к тому, кого бы она полюбила! – говорил Павел и верил своим словам.
Опять выпили. Опять помолчали.
Павел начал плакать.
Плакал долго, молча, потом вытер лицо платком, выдохнул:
– Ф-фу, не могу, жуть какая-то. Жалко, Николай. Ты не представляешь, как жалко. Никого так не жалел. Двадцати лет не было девочке, ребенок. За что?
– Вечный вопрос. Нет ответа. Правда, священники умеют отвечать.
– А ты верующий?
– Да, – твердо ответил Коля.
– Священник, говоришь? – хмыкнул Павел. – Это мысль. Будет тебе священник!
Он позвонил отцу Михаилу и стал напрашиваться на встречу, готов был приехать хоть сейчас. Упирал на то, что батюшка не должен отказывать скорбящему. Отец Михаил согласился, но принять у себя не мог – приехала жена, хворает, ни к чему ее беспокоить. Павел послал за ним машину, и через полчаса отец Михаил уже входил в кабинет, где расположились Павел и Коля. Он был в цивильном – в рубашке, джинсах и кроссовках.
Иванчук тут же встал, хотел попросить благословения, приложиться к ручке.
Но отец Михаил протянул руку для обычного пожатия.
– Я без чина сегодня, частным порядком.
И Павлу тоже пожал руку.
– Не знакомы? – спросил его Павел. – Это отчим Даши. А это отец Михаил, человек большого природного ума. Присаживайтесь, отец Михаил, сделайте милость.
– Можно на “ты” сегодня, – сказал отец Михаил. – Вы водку пьете, чего мы будем церемониться?
– Что же вы тут, не священник? – спросил Иванчук.
– Я везде священник, но не всегда при службе.
– Вот я в епархию нажалуюсь, – пошутил Павел. – Выпьешь с нами?
– Не откажусь.
Павел налил ему стопку, отец Михаил, не садясь, произнес:
– Соболезную!
И выпил.
Только после этого сел, отщипнул кусок хлеба.
– Что же ты, отец Михаил, не сказал, как положено: за упокой души новопреставленной рабы божьей или как там? Не достойна, значит? – спросил Павел. – Ты, может, для этого и приоделся так? Чтобы тебя служить не упросили?
– Я и в облачении не стал бы служить. Я ведь объяснял уже, Павел Витальевич. Архимандрит Рафаил Карелин правильно высказался, помню близко к тексту: “Церковь в своих молитвах не поминает некрещеных из-за любви. Благодать церковной молитвы, которую не может воспринять некрещеный, только усугубляет его страдания. Невоспринятая благодать как бы обращается против человека: чувство потери становится для него особенно остро ощутимым”.
– Не понял. Не поминает мертвых из-за любви к живым? А ее, Даши, значит, будто и на свете не было?
– Она была. Но мы же о метафизике говорим, правильно?
– Да? – удивился Павел. – Ладно, о метафизике. Про это твой архимандрит тоже что-то изрек?
– Изрек. Некрещеные в загробной жизни остаются под властью демона и в узах первородного греха как проклятия. Они – темное сокровище вавилонского царя, о котором говорится в Библии. Служить погребение над некрещеным и петь “со святыми упокой” – это значит лгать и ложью расширять власть демона над ними.
– То есть им же будет хуже?
– В какой-то мере.
– Да как же хуже, если хуже быть не может? Что хуже ада? Ты издеваешься, что ли, отец Михаил? Даша – темное сокровище вавилонского царя, дьявола то есть? Это же ни в какие ворота не лезет! Между прочим, извини, мы ее все-таки отпели. В церкви при кладбище. Там поп даже ничего не спросил.
– Я его знаю, он человек простой, доверчивый. Если люди решили отпеть, он верит, что у них есть на это право.
– А на самом деле права нет?
– Нет.
– Почему?
– Странный ты, Павел Витальевич. В Бога ведь не веришь, как я начинаю догадываться, а от Бога милости просишь. Противоречие.
– Да я хочу верить, но вы же мне и мешаете! Попы, в смысле.
– Эту песню я слышал. Давай не будем расширяться. Ты обижаешься – я не стал служить панихиду, заупокойные молитвы читать отказался. Но с таким же успехом ты мог бы обратиться и к раввину, и к мулле. Больше того, ты мог бы позвонить начальнику военного округа и потребовать, чтобы твою невесту похоронили на лафете и под салют. И что скажет начальник? Извините, не могу, она в армии не служила, присяги не давала и погибла не на поле боя. Ты ведь не удивишься?
– Браво, отец Михаил! – сказал Коля и даже немного похлопал в ладоши, одобряя.
Отец Михаил посмотрел на него укоризненно:
– Перестаньте, мы не в театре!
– Извините. Но я первый раз слышу, чтобы священник так доходчиво объяснял.
– А вы разве еще кого-то слышали?
– Нет. Читал кое-что. Журнал “Фома”, еще что-то. Я интересуюсь этим. Ищу путь, можно сказать, – сказал Коля таким голосом, словно уверен был в одобрении батюшки. Но тот остался равнодушен.
– Да постойте вы со своими путями! – сказал Павел. – Еще вопрос, отец Михаил. Я-то вот – и крещеный, и все-таки верующий, хоть ты сомневаешься. Я хоть чем-то могу ей помочь? Меня-то Бог может услышать? Почему мне молиться нельзя?
– Я уже объяснил. Хуже сделаешь.
– То есть ничего нельзя сделать? Архимандрит на этот счет тоже молчит?
– Налейте-ка еще, – сказал отец Михаил.
Павел налил.
Отец Михаил выпил и сказал:
– Не молчит. Говорит следующее: для облегчения загробной участи некрещеных святые отцы рекомендуют подавать милостыню, раздавать духовную литературу, кормить бездомных животных и птиц.
– И это ты опять всерьез? Не издеваешься?
– Зачем мне это?
– Хорошо. Еще один вопрос. Самый простой и самый сложный. За что? Что архимандрит глаголет на этот счет?
– При чем тут архимандрит? Давно сказано: есть промысел божий и проникнуть в него никому не дано. Но причины всегда имеются.
– Точно и верно, отец Михаил! – не удержался Коля, который, похоже, просто влюбился в священника, умеющего говорить просто и ясно.
– А других объяснений никто еще не сочинил? – спросил Павел.
– Их не сочиняют, они есть.
– Все равно не понимаю. Почему я, сволочь, ворюга, сладострастник, душегуб – жив, а она погибла? Почему у меня шансы на рай есть, потому что, повторяю, ты ошибаешься, Михаил, я верую и я крещеный, а у нее нет? Ведь из ада в рай уже не переводят? После смерти не исправишься? Кстати, тоже – почему? Жизнь ведь это что? Череда изменений. Значит, после смерти все-таки жизни нет, если измениться нельзя? Условно-досрочного освобождения из ада не предусмотрено? За хорошее поведение?
– Простите, отец Михаил, но теперь ему браво, – сказал Коля. – Я бы на такой вопрос не ответил.
– И я не отвечу, – сказал Михаил. – Да, душа некрещеная будет терзаться. Возможно облегчение участи? Думаю, да. Если те, кто остался, будут что-то делать. Естественно, не только птиц кормить, вы же понимаете. Будете что-то хорошее делать – будет меньше зла на земле хотя бы на каплю, сатане меньше радости, а душе вашей покойницы полегче будет.
– Два-один! – сказал Коля и тут же сложил ладони. – Отец Михаил, не сердитесь. От простоты душевной.
– Да нет, не от простоты, – сказал отец Михаил.
– Ты с ним поосторожней, – предупредил Павел, нехорошо усмехаясь. – Батюшка наш насквозь людей видит.
– Если вопросов нет, то я пошел бы, – сказал отец Михаил. – Жена болеет…
– Сейчас пойдете. На посошок! – налил Павел. – Выпей, Михаил, а я кратенько кое-что расскажу. Я об этом давно думал. Ты говоришь: есть промысел божий. Но он ведь касается и жизни на земле, а не только Царства небесного?
– Естественно.
– Хорошо. То есть от того, как ты тут живешь, зависит, что с тобой будет после смерти. Или не зависит?
– Зависит. Но еще и от того…
– Извини, перебью! От того, крепко ли веруешь, молишься ли, исповедуешься ли и так далее. Знаю. Но и просто от жизни, от того, кто как себя ведет, зависит?
– Да.
– Тогда слушай историю. Есть у меня знакомый, Владик зовут. Подлюга – живого места нет. Да еще и кокаинщик. И вот он однажды этого кокса нанюхался и поехал по городу. Вылетел на тротуар и сшиб женщину с девочкой. Насмерть обеих. Сразу. И скрылся. Но на его беду были свидетели. Нашли, началось разбирательство, следствие и тому подобное. Следователей, адвокатов, прокурора, судей – всех Владик, конечно, подмазал, кого прямо, кого через третьих лиц. Кто-то взял, кто-то не взял, но результат налицо: сочинили дело, по которому вышло, что женщина с девочкой вышли на проезжую часть, а Владик хотел свернуть, чтобы не сбить, а они растерялись и сами бросились ему под колеса. И ему не только условного срока не дали, у него права не отобрали, штрафа даже за превышение скорости не наложили. Ни-че-го! А месяца через два встречаю его в Успенском соборе. Говорю: чего, Владик, грехи замаливаешь? Да, говорит, недавно с сыном пособачился, не сдержался, матом его ругал. Нехорошо. Я говорю: нет, Владик, я про женщину и девочку. Так он весь засветился. Конечно, говорит, нехорошо получилось, но ты представляешь, говорит, я специально узнал, они чуть ли не вообще мусульманки, потому что мама полукровка, отец дагестанец, хотя в мечеть никто не ходит.
Павел в этом месте замолчал, налил половинку стопки и в одиночку выпил.
– И? – нетерпеливо спросил Коля.
– Всё. Вся история. Теперь вопрос, отец Михаил, все тот же самый вопрос: у Владика, убийцы, если разобраться, скота природного, я делал с ним дела, знаю, у него есть шанс быть прощенным и попасть в рай? Есть или нет? Просто и ясно, без комментариев? Я же помню: “Пусть слово ваше будет да да, нет нет”.
– Да, – сказал отец Михаил.
– А у этих, которые наполовину мусульманки и даже хуже, если в мечеть не ходили, которых убил этот гад, есть шанс?
– Нет.
– Почему?
– Потому что не ими жизнь началась. Если проследить цепочку, обязательно будет логика.
– То есть они ответили за грехи предков?
– Мы все за первородный грех отвечаем.
– Что же, Бог хуже Сталина? Даже тот сказал, что сын за отца не отвечает!
– Павел Витальевич, будешь такие вещи говорить, я или уйду, или, вот те крест, не выдержу и в морду дам. Не юродствуй и не охальничай.
– Виноват, не буду. Но это еще не все. Этот Владик потом говорит: конечно, все равно, говорит, грех, но, говорит, мне какая-нибудь луковка зачтется. Грамотный, Достоевского читал!
– Это про то, как ангел грешницу за луковку из огня тащил? – спросил Коля.
– Именно. За то, что она когда-то эту луковку нищенке подала. Правда, грешница в огонь обратно упала, потому что других отпихивала. Ну, и про то, что если Бога нет, то все позволено, все тоже помнят.
– Известная фраза, – кивнул Коля. – А к чему ты это?
– К тому. Вроде бы – так и есть. Я людей знаю, когда над ними что-то не висит, они всякую совесть теряют. Но ведь для многих Бога нет, а они ничего, не подличают. Не каждый день по крайней мере. Я все думал, с чего этот Владик про луковку вспомнил? И пришла ко мне, мужики, страшная мысль. Я ее забыл, чтобы не мучиться, а сейчас опять вспомнил. Мысль такая, то есть она даже не моя мысль, но, мне кажется, очень многие тайно к ней пришли: если Бог есть, то все позволено!
– Ого! – воскликнул Коля. – Это почему?
– А потому, что, когда нет Бога, то неправда, что человек ничего не боится. Самый последний подлец боится – люди осудят, совесть заест. Да и просто – срок дадут, если перестараешься. А когда Бог есть, у самого последнего подлеца есть надежда.
– Чем это плохо? – спросил отец Михаил.
– А тем, что каждый преступник рассуждает так: если за одну луковку можно все грехи искупить, только при этом не надо жлобиться, других ногами не надо пихать, пусть и других вытянут, то, значит, грешить не страшно. Во-первых, покаюсь, во-вторых, какую-нибудь луковку обязательно найдут. Все позволено – потому что все может быть прощено! Если Бога нет, думает такой человек, то как-то страшновато, что сдохнешь и на этом все кончится, и на земле о тебе ничего хорошего, кроме плохого, не останется, люди на могилку плевать будут. А суда высшей инстанции при этом нет, апеллировать некому, приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Если же инстанция есть, думает он, может, скостят еще. Пару кило лука надо еще раздать – точно скостят. А пока можно и погрешить – раз есть надежда. И я начинаю думать, что все религии объединяет одна и та же ложь – вранье о загробном мире, которого никто никогда не видел и не увидит! Вы говорите, что это дает всем надежду на спасение где-то там, а я говорю, что эта надежда выбивает из-под людей почву здесь! Идет вор на дело и думает: да, нехорошо, опять украду, но я зато потом луковку кому-нибудь подам.
– Только очень глупые люди так думают. И что ты с этой луковкой…
– А то, что логики понять не могу! Или она у вас, в церкви, какая-то не Божья! Вот та же история христианства…
– Про крестовые походы начнешь рассказывать? – спросил отец Михаил.
– Не обязательно! Я люблю исторические книги о нашей великой Родине. И знаешь что, отец Михаил, у меня волосы дыбом встают, когда читаю, что творили наши святые! Александр Невский, красавец, братался с Батыем, тот ему помогал Русь делить, походом на брата ходил, сына сослал, вместе с татарами соотечественникам носы резал и глаза вырывал. И что? Как что – святой! За сколько луковок, интересно? Или это вопрос политической целесообразности? Ольга равноапостольная обиделась за мужа Игоря, которого древляне убили – за что, кстати? За грабеж убили. А потом хотели помириться, прислали послов, она, верная вдова, закопала их живьем. Попросила других прислать, прислали, она их в бане сожгла. Мало ей показалось, сама к древлянам отправилась, сколько смогла, людей пожгла и порезала. Результат? Святая! Канонизирована! За какие такие луковки? А Лев Толстой отечество в Севастополе защищал, великие книги написал, люди их читают и думают о душе. Это хорошо для Бога или нет? Если думать о душе? Зато он посмел что-то свое насчет религии сказать, пусть не очень умное, – анафема! Отец Михаил, ведь это ни одна голова не выдержит, чтобы понять!
– Особенно если голова пьяная, – заметил отец Михаил. – Церковь от Бога, но служат люди. А они от путаницы не застрахованы.
– То есть мухи отдельно, а котлеты отдельно? Имею право признавать хотя бы ошибки церкви? И на том спасибо! А теперь я тебе честно скажу. Знаешь, зачем я к вере хотел прибиться? Тоже надеялся на какую-нибудь луковку. Я же понимал и понимаю, что сам хорош гусь, наворовал столько – на десятерых хватит!
– А без этого нельзя было? – спросил Иванчук.
– Нельзя. Если те же луковки взять – я их десять украл, но зачем? Сожрать, что ли? Я украл, чтобы посадить и людям сотню вернуть!
– Продать, – уточнил Коля.
– Ну продать. И купить тысячу, и вырастить из них десять тысяч.
– Лук не картошка, из одной одна и вырастет, – заметил отец Михаил.
– Я же для примера!
– У тебя все для примера. А не красть луковки – никак?
– Никак! В нашей стране, вернее, в нашей системе – никак! Или надо десять жлобов прикормить, чтобы они десять бумажек подписали на покупку этих луковок! А прикормить – с каких шишей? Опять надо украсть. То же на то же получается.
– Ну все, спасибо за беседу, – поднялся отец Михаил. – Я пойду.
– Не хотите отвечать?
– Так нет вопроса, Павел Витальевич. Вернее, некорректный он. Как я могу объяснить вам про справедливость или несправедливость попадания в Царство небесное, про святость и прочее, если вы не верите в Царство небесное и святость? Я не понимаю, почему вас мучает вопрос попадания в то, чего нет.
– Три-один! – сказал Коля, на этот раз не извинившись, потому что уже довольно сильно опьянел.
– До свидания, – сказал отец Михаил.
Но вдруг улыбнулся и сел.
– Эх, простит меня матушка, надеюсь! – сказал он и выпил еще стопку. – Я, знаете ли, в школе увлекался математикой…
– И сейчас математически докажешь существование бога? – спросил Павел.
– Нет. Попробую объяснить, почему мы так плохо понимаем друг друга. Вам нужна не вера, а доказательства. Теорема. Если “а” равно, к примеру, единице, то… Ну и так далее. А у меня не так. Мне повезло, мне открылось, что “а” есть единица. Без “если”. Вы говорите: если “а” равно единице – и строите на этом свои рассуждения. А я говорю: “а” равно единице. Без всяких “если”. Это мое убеждение, заблуждение, как хотите назовите. Но я на этом стою. И у тебя, Павел Витальевич, кстати, есть такие же твердые убеждения. Стопроцентные.
– Например?
– Например, ты стопроцентно убежден, что через минуту не умрешь. Ведь так? Даже не думая об этом, просто убежден. Так?
– Не поспоришь. Умру-то – это ясно, но не сейчас. Убедил.
– Четыре-один, – мотнул головой Иванчук. – Но минуточку! А как же у мусульман, у евреев? Бог-то один, говорят?
– Конечно. У них так же: “а” равно единице. Не если, а сразу. Но дальше начинаются разночтения, потому что идет вторая часть. У нас: “а” равно единице, то есть Бог существует, а “б” равно, ну, к примеру, двойке – то есть, Господи, прости меня, Христу. “А” равно единице, “б” равно двойке – получаем христианство. “Б” равно тройке, то есть Мухаммеду, получаем ислам. “Б” равно Будде – получаем буддизм. Но, повторяю, без всяких “если”. И как нам спорить, когда я знаю, что “а” равно единице, а “б” двойке, а вы говорите: если “а” равно единице, а “б” двойке? У вас теорема, требующая доказательств, у меня утверждение, доказательств не требующее. Вот и все. Тем более что у вас сплошь и рядом “а” равно и пятерке, и семерке, а у меня всегда единица. Всегда, понимаете? И вы либо готовы принять, что “а” имеет только одно значение, – либо не готовы. Потому что не можете или не хотите.
– То есть ислам вам ближе, чем атеизм? – спросил Павел.
– Конечно. Потому что у нас “а” общее. А у атеистов оно или каждый день разное, или они доказывают, что такого понятия вообще нет. Вот так и живем: одни по вере, другие по математике. По математике смерть вашей невесты – частный случай теории вероятности, обусловленный тысячью сошедшихся парадигм. По вере – логичное, не сердитесь на меня, событие. Имеющее смысл не только частный, но и общий. А тебя, Павел Витальевич, на самом деле интересует одно – как оправдать себя. Ты же с этим ко мне уже приходил. Ты уже тогда знал, чем все кончится. Подсказывало тебе что-то, и я даже знаю что.
– Шесть-ноль! – сказал Коля, сбившийся со счета. – Но я про общий смысл частной смерти не понял. Может, все-таки растолкуете?
– Нет, простите. Уже не могу задерживаться. И вообще, у вас близкий человек умер, а вы, вместо того чтобы погоревать, начали какую-то байду разводить. Это даже для атеистов нехорошо. Впрочем, скорее всего ошибаюсь, вы как раз от горя. Простите меня.
И с этими словами отец Михаил вышел, стараясь не выглядеть торопливым, хотя его что-то словно выталкивало отсюда, хотелось бежать без оглядки. Но нельзя. Надо терпеть.
57. СУНЬ. Проникновение
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Положение ваше запутано. Не позволяйте уговорить себя на такие действия, которые считаете неуместными и ошибочными.
Следователь районной прокуратуры Центрального района Герман (Гера) Рябинский был самым молодым, можно сказать, юным кадром, но именно ему поручили вести дело по факту инцидента на свадьбе, то есть убийства Дарьи Соломиной и сопутствующего злостного хулиганства Ильи Немчинова, получившего при этом касательное огнестрельное ранение в виде незначительного ожога кожи. Кому-то из более опытных и солидных повезло оказаться в отпуске, кто-то вдруг взял больничный, а кто-то сослался на страшную занятость. Гера догадался, что никому не охота связываться с историей, в которой замешаны Костяковы. С одной стороны, картина происшедшего простая и прозрачная, да и свидетелей куча, с другой – шут их знает, какой изнанкой захотят выворотить дело Костяковы, можешь попасть в двусмысленное положение.
Гера приступил к работе. Начал, как учили в юридическом институте, с опроса свидетелей – чтобы составить более или менее объективную картину. Узнать подробности, сравнить мнения и взгляды, а уж потом беседовать с главными фигурантами – во всеоружии фактов.
Все катилось более или менее гладко, учитывая, что опрашиваемые говорили практически одно и то же, пришла пора встретиться с Костяковыми, но вызвать их оказалось непросто. Все были перегружены срочными делами и в один голос советовали ему не торопиться.
– Есть установленные сроки, – сказал Гера Максиму Витальевичу.
– Есть сроки, а есть люди, – ответил Максим Витальевич.
– Мне придется вызвать вас повесткой.
– Какая еще повестка? Я же сказал тебе: не спеши!
После этого Максим позвонил прокурору Лаврентьеву. Лаврентьев по негласной табели о рангах был намного ниже, поэтому Максим с ним не церемонился:
– Олег Федорович, кто у тебя там ерундой занимается? Уже дело завели, свидетелей таскают! Вы куда гоните?
Лаврентьеву ссориться с Максимом не было расчета, поэтому он хоть и обиделся, но вежливо:
– Не надо, Максим Витальевич, извините, давить на следствие. Вы что, хотите, чтобы убийство обошлось без уголовного дела? Знаете ли, при всем к вам уважении…
– Но посоветоваться можно было? Мы что, совсем чужие люди? Почему охранника не выпустить под подписку или под залог? Павел Витальевич не понимает. Почему тот же придурок этот, Немчинов, у вас сидит? То же самое – подписка или залог, он же не бандит какой-нибудь. А ситуация простая, я с юристами консультировался: охранник даже не превысил меры обороны, стрелял в человека с холодным оружием в руках. Промахнулся не по своей вине, застрелил при этом девушку, то есть убийство по неосторожности, год-полтора условно максимум. Так ведь? А Немчинов был в состоянии аффекта, саблей махал, но никого убивать не собирался. Тоже условно годик-два. Или даже административное наказание. Мы, как видите, крови не жаждем. (На самом деле это Павел Витальевич крови не жаждал, а Максим не прочь бы упечь Немчинова лет на пять, а то и больше – уже за то, что болтает лишнее.)
– Грамотные у вас юристы, я смотрю, – сказал Лаврентьев.
– А то. Тебе что, не нравится перспектива?
– Почему, предложение нормальное. Нам тоже статистика по тяжким уголовным ни к чему. Но формальности надо соблюсти. Я там пацанчика на это дело посадил, недавний выпускник, он все сделает, как надо.
– Какое же это надо, если он грозит нам с братом повестки прислать? И людей кучу перетаскал на допросы. И так шум по городу, а он добавляет!
– Не знал. Сам понимаешь, сколько работы.
– Есть, Олег Федорович, работа текучая, а есть приоритетные дела, связанные с дружескими обязанностями, – мягко упрекнул Максим.
Хорошо сказал, зараза, надо запомнить, подумал Лаврентьев.
И немедленно вызвал Геру, и потребовал отпустить Немчинова и Шуру. До суда, если суд будет.
– А разве суда по такому делу может не быть?
– Может, все может. Короче, выпускай.
– Хорошо, но побеседовать с ними перед тем, как выпустить, я должен или нет?
– А ты разве их еще не допросил?
– Я должен был сначала составить картину.
– Тогда быстренько допроси и отпусти под подписку. А Костяковых зря не дергай, сам можешь к ним прийти, не переломишься.
Гера решил, что пора показать характер – он не мальчик для битья, он пришел работать, а не бессловесно выполнять указания.
– Я не переломлюсь, – сказал он. – Но в любом случае обязан опросить всех, кто там присутствовал и кто может что-то сказать. Вы, Олег Федорович, тоже были на свадьбе, может, поделитесь впечатлениями, хотя бы в неофициальном порядке?
– Ты, Рябинин, с ума, что ли, сошел? – спросил Лаврентьев. – Я уехал еще до того, как это случилось. Понял меня?
Гере не привыкать, что Лаврентьев каждый раз называет его по-разному: Рябининым, Рябинцевым, Рябинкиным, Рябкиным и Рябовым. Ему объяснили, что на прокурора обижаться не надо, у него просто такая память: фамилии новых сотрудников запоминает месяца через три, а в лицо начинает узнавать при встрече не раньше, чем через полгода.
Он промолчал, а Лаврентьев добавил:
– Кстати, там, как я понял, вырисовывается убийство по неосторожности при выполнении служебных обязанностей. Плюс пьяное хулиганство, чистая бытовуха, на пятнадцать суток не тянет. Повезло тебе, легкое дело для начала.
Гера остался недоволен разговором. Ему не казалась очевидной простота, на которой настаивал Лаврентьев. Все думают – случайное убийство, а на самом деле, может, инсценировка? С одним договариваются, чтобы буянил, с другим, чтобы стрелял. За что? Изменила невеста, вот и мотив.
И Гера тут же устыдился своих несерьезных, мальчишеских фантазий. Подобные случаи можно увидеть только в каком-нибудь детективном сериале, в жизни все, как правило, намного проще.
Он вызвал Немчинова, который с первого взгляда показался ему странным. Гера не видел в его глазах ни страха, ни растерянности, ни даже озлобленности, на которую иногда нарочно настраивают себя некоторые, психологически помогая себе таким образом держать линию сопротивления. Немчинов же выглядел равнодушным, вялым, больным.
– Как себя чувствуете? – спросил Гера.
– Плохо.
– А что с вами?
– Голова. Пройдет.
– Тогда начнем.
И Гера попросил описать события злосчастного вечера.
– А что описывать? Пришел на свадьбу, напился, начал саблей размахивать. Охранник выстрелил.
– Но вы же не просто размахивали, вы против кого-то размахивали? Даже будто бы стукнули кого-то.
– Кого-то… Будто вы не знаете? Стукнул Петра Чуксина за то, что он… Слушайте, что вы тут комедию ломаете? – раздраженно спросил Немчинов. – У вас уже все решено, объявляйте, сколько и за что мне хотите впаять, отпускайте убийцу, делайте свое дело, не тяните из меня жилы!
– Я делаю свое дело. Исходя из следственной необходимости и требований закона.
– Да неужто? – усмехнулся Немчинов.
Гера насупился.
– Я знаю, у отдельных граждан существует предубеждение к органам исполнительной власти, но…
– Извините, не буду вам больше мешать, спрашивайте! – нетерпеливо перебил его Немчинов, явно не желавший слушать лекцию о предубеждении отдельных граждан к органам исполнительной власти.
– Спасибо. И впаивать не я буду, а суд, – все-таки вставил Гера. – Итак, вы схватили саблю и, угрожая ей, ударили кулаком по голове Петра Чуксина. Правильно?
– Правильно.
– За что ударили?
– Знал бы за что, вообще бы убил. Анекдот такой есть. За то, что он меня бил.
– А он вас бил? Когда?
– Господи, опять вы! Ну, бил не бил, что от этого изменится?
– Мотивы изменятся. Есть мотивы – одна квалификация. Нет мотивов – другая.
– Это вы всерьез?
– Конечно.
– Сомневаюсь. Ладно, могу рассказать.
И Немчинов скомкано, будто хотел поскорее отделаться, рассказал о своей обличительной статье, в которой он затронул Костяковых, о том, как братья рассердились, о том, как пытали его, чтобы узнать, кто ему поручил написать эту статью. А на самом деле никто не поручал.
– Прямо-таки пытали?
– А как это называть, если Петр меня лупил кулаком по голове со всей дури? Несколько раз. До сих пор чувствую.
– Действительно…
Гера записывал сказанное Ильей, а тот смотрел и вдруг спросил:
– Что это вы делаете?
– Пишу.
– Что?
– То, что вы мне рассказали.
– Зачем? Что изменится? Девушка погибла, дочь моего друга и моей подруги, я виноват, вот что главное! Ерундой тут занимаетесь! Я ведь на самом деле больше этого охранника виноват! Я спровоцировал! Сажать меня за это надо, я не против! Пусть радуются те, кто этого хочет, их желания совпадают с моими!
– Этого никто не хочет. Больше того, имею полномочия отпустить вас при условии подписки о невыезде.
– Не шутите?
– Нисколько.
Гере было приятно обрадовать человека.
Но Немчинов почему-то не слишком обрадовался.
– То есть все-таки на охранника свалят?
– Его тоже временно отпустят.
– Понимаю. Вот теперь понимаю, – задумчиво сказал Немчинов.
– Поделитесь вашим пониманием.
– А то вы сами не в курсе? Костяковы все хотят спустить на тормозах. В самом деле, зачем Павлу Витальевичу сажать собственного охранника? А я… Я, наверно, им на воле нужнее. Будут в награду за свободу опять меня заставлять книгу писать.
– Какую книгу?
– Неважно. А еще им нужно, особенно Максиму, узнать, что мне еще известно про их брата.
– Какого брата?
– Которого они уничтожили.
Вот тебе и простое дело, подумал Гера. Он, человек еще очень молодой, не знал многих сарынских баек, легенд и сплетен, поэтому начал расспрашивать Немчинова о подробностях.
Илья рассказывал – обо всем, что знал, а следователь разочаровывался: ничего серьезного не было. Попросить брата уехать – не преступление. И даже заставить – тоже не тянет на злостное деяние. Подстроить аварию, результатом которой стала гибель бывшей жены Костякова-старшего, – недоказуемо, да и сколько лет прошло.
– Я вижу, вам неинтересно, – сказал Немчинов.
– Почему? Но все-таки вернемся к нашему делу. Костяковы не ангелы, согласен, но не они убили Дарью Соломину, ведь так?
– А кто же?
– Вы их обвиняете? Мне это записать? Только что вы говорили, что сами виноваты.
– Да, виноват. Но началось все с них. Вот смотрите: Петр меня избивал. Я специально попал на свадьбу, причем обманом, меня не приглашали. Может, хотел отомстить, может, посмотреть на это безобразие. Но точно знал – я обязательно устрою скандал. То есть, когда шел, не знал, а теперь понимаю, что знал.
– Мне это записать? Что вы хотели устроить скандал?
– Да.
– Но ведь за саблю не собирались хвататься?
– Какая разница? Там ножи есть, вилки.
– Вы собирались ими воспользоваться? Против кого?
– Неважно, вы слушайте дальше. Петр и Максим, которые надо мной издевались, которые меня до этого довели, – виноваты? Да. Я считаю их соучастниками. Из-за них я взбесился. Павел Костяков, который вынудил красивую молодую девушку выйти за него замуж, виноват или нет? Ведь если бы не это, она осталась бы жива!
– А он разве вынудил? Вам это известно?
– Это понятно и так!
– Нужны доказательства.
– Вот и доказывайте, вы следователь! А я считаю, что Павел прямо соучастник и виновник. Меня толкнул, ее подставил! Ну и, конечно, его охранник. Случайно не случайно, но убил все-таки! Поэтому… Извините, как вас зовут?
– Я представлялся.
– У меня голова, говорю же…
– Герман Григорьевич.
– Спасибо. Герман Григорьевич, это же массовое убийство или коллективное, не знаю, как правильно с юридической стороны. Убийство группой лиц, так, кажется?
– Вы, Илья Васильевич, путаете моральную сторону дела с фактической. И давайте по порядку, потому что формально вам может быть инкриминировано покушение на убийство.
– Так я о том и говорю!
– Не совсем о том. Конечно, состояние аффекта налицо, мотивы налицо. А то, что вы махали саблей, когда стояли рядом с невестой, не значит же, что вы хотели именно ее убить?
– Значит. Я мог это сделать. В этом состоянии – мог. Так и запишите.
– А причина?
– Не знаю. Чтобы она ему не досталась. Чтобы не опозорилась. Чтобы… Я когда-то любил ее маму. А она на нее очень похожа. У меня было чувство, что я выдаю ее замуж.
– Это новый поворот. Вы зачем-то усложняете себе положение, Илья Васильевич.
– А вы зачем-то хотите его упростить. У вас указание такое? Повторяю – и требую записать: виновными в смерти Даши считаю себя, Петра Чуксина, Максима и Павла Костяковых. И охранника. Нет, охранника можно не считать. Он просто исполнитель.
– Если следовать вашей логике, – пошутил Гера, – то виноват и тот, кто пистолет производил, и кто саблю подарил…
– Да, да, точно! – горячо сказал Немчинов. – Этот самый… Тимур, не помню, как отчество, бывший тесть Костякова по жене, которую он угробил. Он же меня раздразнил этой саблей! И глупостями, которые говорил! Записывайте, записывайте!
Гера не записывал. Он смотрел в странные глаза Немчинова и думал, что, пожалуй, и предыдущие записи не имеют цены – подследственный явно неадекватен. И Гера в данной ситуации обязан назначить судебно-медицинскую экспертизу на предмет вменяемости. С одной стороны, ответственность, с другой – как он будет выглядеть, если окажется, что всерьез допрашивал психически больного человека? Немчинова, между прочим, по голове били, а Гера хорошо помнит о последствиях травм головы, которые описывались в учебниках.
Поэтому он посмотрел на часы, сказал, что, к сожалению, время беседы истекло.
– Вернетесь пока в… – он замешкался, не хотелось говорить слово “камера”, – туда, где были. Ненадолго.
– Вы же хотели отпустить?
– Да, конечно. Просто кое-какие формальности.
– Какие еще формальности? По пять раз решение меняете! Вам позвонил кто-нибудь?
Точно, он не в себе, понял Гера.
– Кто мне мог позвонить, мы все время здесь с вами находимся. И вы же не хотели уходить.
– Почему? Отпускайте немедленно!
Гера с трудом уговорил Немчинова успокоиться и побыть “у нас в учреждении”, как он выразился, еще некоторое время.
Потом, поколебавшись, позвонил Лаврентьеву.
– Извините, что отвлекаю, Олег Федорович, но, вы знаете, мне кажется, этот Немчинов явно с отклонениями. Я бы хотел назначить психиатрическую экспертизу.
Гера ждал недовольства, разноса: он ведь не выполнил приказа, не отпустил подследственного. Но Лаврентьев неожиданно одобрил:
– А ты соображаешь, Рябцев! Действительно, если он псих, то это всё объясняет. Псих, да еще напился, саблю схватил, в него стреляли, иначе бы он всех в капусту порубил, попали в девушку, роковая случайность. А главное, никто не виноват, разве что Немчинова подержать недельки две в психушке, если он в самом деле псих. Да если и не псих, пусть полежит, никому не помешает.
Одобрение начальства Гере, с одной стороны, понравилось. Но что-то и смущало. Он решил подумать об этом после, а пока вызвал Шору Каримовича Ахатова, непосредственного виновника смерти погибшей.
Тот находился в недоуменном состоянии человека, которого ни за что держат в заключении.
– Шора Каримович, – сказал ему Гера. – Я имею полномочия временно отпустить вас до суда, но сначала побеседуем. Вопрос первый: куда делся пистолет, из которого вы стреляли?
– Он у Павла Витальевича. Меня милиция увезла, а пистолет я ему отдал.
– Почему?
– Как почему? Его же пистолет.
– Минутку. То есть вы носили чужой пистолет?
– Почему чужой? Павла Витальевича.
– Он вам его вручил по каким-то документам?
– Какие документы, если я у него работаю? Просто дал и все.
Гера откинулся на стуле, удивленно глядя на Шуру.
– А разрешение на ношение оружия у вас есть?
– Нет, – безмятежно ответил Шура. – Наверно, у Павла Витальевича есть. А я при нем.
– Минутку. Вы при нем – кто?
– Водитель и охранник.
– Охранник – от какого ЧОПа? У вас есть свидетельство, удостоверение?
– Зачем?
– Затем, что охрана частных лиц разрешается в установленном порядке только работникам частных охранных предприятий. Ну, и милиции, если лицо государственное, но у нас не тот случай. А вы, получается, охраняли его, как бы это сказать, просто так. На основании того, что он ваш работодатель.
– Ну да.
– А зарплату вы получаете?
– Конечно.
– Как кто?
– Как водитель. Через кассу, по ведомости, все честно. И премию Павел Витальевич дает. Надбавку за охрану.
– Через кассу?
– Зачем?
– Шора Каримович, вы, кажется, не совсем понимаете суть проблемы. Налицо незаконное хранение и ношение оружия. Да еще и применение его. То есть вы стреляли как частный человек из чужого пистолета. Стреляли при этом тогда, когда на вас не нападали.
– На Павла Витальевича…
– А при чем тут Павел Витальевич? Он вам с юридической точки зрения – никто. Потому что вы – не охранник.
– Как это не охранник? Охранял всегда.
– На каком основании?
Шура пожал плечами. Он не понимал вопроса. Он не понимал, чего хочет от него следователь.
А Гера пребывал в затруднении: как отпустить Шуру после его чистосердечных (вот уж воистину от чистого сердца!) признаний? То есть отпустить-то формально можно, и не таких отпускали, но чутье подсказывает Гере – Шуре кто-нибудь может объяснить, что пахнет все гораздо хуже, чем он предполагает. Человек испугается и сбежит.
Он решился еще раз позвонить Лаврентьеву, чтобы посоветоваться, хотя его предупреждали, что Олег Федорович терпеть не может, когда кто-то из подчиненных звонит ему больше одного раза в день, это для него – свидетельство неумения работать. И все же позвонил, торопливо рассказал то, что узнал от Шуры. И Лаврентьев опять не рассердился.
– Ну дают! – сказал он весело. – Даже не ожидал от Павла Витальевича, серьезный человек, мог оформить, как полагается. Сунул пистолет – охраняй! А вот будет история, если и у него пистолет незарегистрированный!
– Минутку!
Гера прикрыл трубку и спросил Шуру:
– Пистолет зарегистрированный?
– А я знаю? Подарили. Табличка на рукоятке золотая.
– Дареный! – сообщил Гера Олегу Федоровичу.
– Тогда очень может быть, что незарегистрированный, то есть имеем налицо незаконное приобретение и хранение.
– А подарок приобретением считается?
– Учиться надо было лучше, фактически одно и то же. Купил, подарили, нашел – все едино.
– Да, я вспомнил. Что делать с подследственным?
– Подержи его пока еще немного, а я подумаю, как лучше поступить.
“Как лучше” – не для Шуры, не для следствия, а для Лаврентьева лично. Вопрос действительно непростой.
Дома, за ужином, Гера рассказывал своей маме подробно о своей работе – все-таки первое дело.
– Понимаешь, тут, в сущности, дел можно завести – хоть дюжину. Избиение человека – не шутка, между прочим, так обработали, что он заговаривается. Вообще сплошное сумасшествие. Девушка решила выйти замуж за человека на тридцать пять лет старше себя… Что-то тут не то.
– По нашему времени очень даже то. Чему ты радуешься? Первое дело, первое дело! И на каких сразу слонов нарвался! Нет, как мне не нравилось, что ты в юридический пошел, так и сейчас мне твоя работа не нравится. Стал бы врачом по семейной линии, дело спокойное. То есть тоже тяжелое, но…
– Мадам Рябинская, спокойно! – ответил Гера.
Это “мадам Рябинская” принесла в их дом соседка, парикмахерша Галя. Она за умеренную плату обслуживала весь подъезд – помимо основной работы – и, приходя, говорила:
– Ну что, мадам Рябинская, не пора ли нам пора?
Возможно, она и других так называла, но в маме Геры есть что-то действительно “мадамское”: осанка, манеры и упорное нежелание переходить на современный сленг, будто она дворянка потомственная (на самом деле папа был из колхозников), вечно обрывает Геру, когда он говорит “прикольно”, “круто” и т. п.
После ужина Гера залег в своей комнате с ноутбуком.
Он уже рассматривал сайт Даши, ее журнал, но на этот раз все выглядело иначе – будто он теперь лучше знает ее. Хотя и в самом деле лучше.
Красивая девушка.
Очень красивая. Почти ровесница, могли быть знакомы.
И Гера все смотрел и смотрел на ее фотографии, читал ее записи, и ему все больше жаль становилось эту девушку. Интересно, что нет ни одной хмурой фотографии. Даже на серьезных – улыбается. Глазами, краешком губ. И записи веселые, вернее, с иронией, с умной усмешкой. Незаурядная девушка. Как это странно – человека нет, а его слова – вот они, написанные несколько дней назад, живые и без всяких предчувствий. Записи человека, живущего интересно и собирающегося продолжать в том же духе. И уверенного, что так и будет.
Была бы жива, влюбился бы. Впрочем, и сейчас уже влюбился, подумал Гера.
И даже слегка испугался: не хватало ему, как Немчинову, с ума сойти.
В эту ночь он долго не мог заснуть.
А когда заснул, почти сразу же (так показалось ему, спящему) приснился сон: стоит прокурор Лаврентьев у доски в седьмой аудитории юридического университета (которая амфитеатром), стоит абсолютно голый, но Геру это не смущает, он только удивляется, как попал сюда Лаврентьев, он же никогда не преподавал! А тот, не смущаясь, ходит, помахивая, и нудно долдонит:
– Данная статья исключает уголовную ответственность лишь в тех случаях, когда обстановка происшествия давала лицу, применившему средства защиты, достаточные основания полагать, что имело место реальное посягательство, и оно не сознавало ошибочности своего предположения. Записали? Идем дальше! Рабиновский, не отвлекаться!
– Я Рябинский!
– Молчать! Кем назвал, тем и будешь!
58. ДУЙ. Радость
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Эта гексаграмма имеет отношение ко всему, что связано с органами речи.
Вот сидит человек и говорит, что кто-то умер.
Где-то Лиля его видела.
Она не узнает людей, но ее это не беспокоит. Хорошо, будет узнавать, что изменится? Они станут другими? Она станет другой? Изменится ее состояние?
Нет.
И незачем. Такое состояние Лилю вполне устраивает.
Лиля не узнает людей, но еще помнит, что с ними происходит. То есть что они едят, говорят, передвигаются, живут, болеют, умирают. Она знает, что умирать плохо.
Поэтому Лиля делает печальное лицо.
– Какое несчастье, – говорит она.
Человек пугается. Человек этот – мужчина. Это Лиля тоже помнит.
Почему он так напуган? Надо его успокоить.
– Все хорошо, – шепчет Лиля.
– Да, – говорит мужчина.
Как легко успокоить людей. Надо им только сказать, что все хорошо. Ведь это на самом деле так. Белый потолок – хорошо. Окно – хорошо. Дерево за окном – хорошо. Но они почему-то не верят, что это хорошо. Или вот эта штука, что стоит у кровати. Тумбочка. Это не просто хорошо, это прекрасно. Она идеальной формы. Прямые линии. Дверка с металлической ручкой, ручка изогнута – это прекрасно. Верхний ящик. У нижней дверки ручка расположена вертикально, а у верхнего ящика горизонтально. Очень красиво. Между ящиком и дверкой небольшой зазор, щель. Щель неровная. Это начинает беспокоить Лилю. Она хочет поднять руку, не получается.
– Что? – спрашивает мужчина.
Лиля показывает глазами на верхний ящик.
Он выдвигает его, достает книгу. Прекрасная вещь: твердая прямоугольная обложка, одинаковые страницы. Но это сейчас не нужно. Как он не поймет? Лиля отрицательно качает головой. Больше в ящике ничего нет. Мужчина задвигает ящик с пустым грохотом. Она недовольна. Мужчина не понимает. Лиля раздражается. Не очень, слегка. Мужчина опять выдвигает и задвигает. Не может понять. Ящик грохочет. Мужчина, похоже, считает, что в этом дело. Он осторожно тянет ящик на себя, приподнимая верх. Вынимает. Там ролики, ящик двигается на них. Мужчина осматривает ролики, потом планки, по которым они катаются. Вставляет обратно. Осторожно, почти беззвучно вдвигает ящик. Неизвестно, как у него получилось, но теперь щель идеально ровная. Теперь все в порядке. Лиля не выносит асимметрии. Шторы висят по бокам окна ровно. Это правильно. Люстра висит посередине потолка – тоже правильно. Телевизор строго в центре противоположной стены. Был возле угла, Лиля потребовала переставить. Не сразу поняли.
Кстати, и мужчина не симметричен. Как она раньше не заметила? У него рубашка застегнута не на ту пуговицу сверху, от этого коробится.
– Пуговица, – шепчет Лиля.
Мужчина не понимает.
– Рубашка, – говорит Лиля.
Он смотрит вниз, видит неправильно застегнутую пуговицу, перезастегивает. Пальцы путаются, такой неловкий. Люди вообще неуклюжие, у них ничего не получается с первого раза.
Мужчина сидит, молчит. Ему нечего делать, но он стесняется уйти. Это тоже асимметрично. Находись там, где нужен, не будь там, где можно без тебя.
– До свидания, – говорит Лиля.
– Да, пойду.
– Приходите еще, – для симметрии говорит Лиля.
– Конечно.
Получилось очень красиво: вопрос – ответ. Гладко – как ящик вкатился в тумбочку. Даже захотелось продолжить разговор.
– Вы сейчас пойдете на улицу? – спросила Лиля.
– Да.
– Там тепло?
– Очень. Бабье лето. Золотая осень.
– Или лето, или осень, – поправляет Лиля.
– Да, осень, конечно, осень. Октябрь.
– Октябрь. Ноябрь. Декабрь, – говорит Лиля. Произносить эти порядковые правильные слова для нее – наслаждение. Теперь мужчина ей не нужен.
– До свидания.
Мужчина выходит.
Лиля начинает заново:
– Январь, февраль, март… – и так до конца.
Потом:
– Понедельник, вторник, среда…
Она улыбается, она счастлива. Все хорошо и правильно в этом мире.
Коле было очень плохо. Ему казалось, что он накликал все это – своими тайными мыслями. Ведь ждал он, что Лиля умрет? Ждал. Делал все, чтобы прожила как можно дольше, но ждал. Мучился от своей любви к Даше? Мучился. Представил однажды – пусть только один раз, случайно, невольно, но ведь представил, – когда она позвонила и сказала, что едет домой с Володей, а он просил быть осторожней, ночь на дворе – представил ведь, что они сейчас могут попасть в аварию и перевернутся, Даша погибнет, и он перестанет страдать своей запретной страстью? Было, было.
А теперь один. И хоть сдохни. И надо придумывать, чем жить дальше. Странный, кстати, был звонок от Максима Костякова: какой-то московский телеканал открывает свой филиал в Сарынске, нужны опытные кадры, не хочет ли Иванчук вернуться на телевидение?
Да, хочет. Надо только понять, можно ли принимать предложение от Максима.
А тот не дурак, он сказал:
– Это не мое предложение, просто женщина, которая все организует, попросила меня о помощи, я вспомнил о вас, ничего личного. Решать будет она.
Ничего личного. Ни намека на то, что Максим пытается услугой замазать какую-то вину. Да и чувствует ли он ее? Да и виноват ли – если говорить о конкретном случае?
Коле очень хотелось поговорить, он напросился в гости к Сторожеву.
Тот встретил приветливо, угостил окрошкой, которую приготовила Наташа.
– Лето прошло, а она квас наконец научилась делать, – сказал Валера, с супружеской гордостью поглядев на Наташу.
Она улыбнулась.
– Я у Лили был, – сказал Коля, с жадностью хлебая прохладную окрошку.
– Извините, у меня там… Кое-что надо сделать… – Наташа вышла из столовой.
– Деликатничает, – сказал Сторожев. – На редкость чуткая женщина – с умной душой. Есть, знаешь, умные, а есть душевные. А у нее – умная душа. С такой женщиной можно жить до смерти. И очень откровенная. Невероятно. Я старался соответствовать – дурак. И ведь профессиональный психолог, а как сглупил!
– Почему?
– Потому что, если женщина с тобой откровенна, это не значит, что ты должен быть таким. Их откровенность – провокация. Неосознанная, даже невинная. Ни в коем случае нельзя отвечать тем же. Лирически и милосердно врать, вот наша задача. Они так устроены. Ты говоришь ей честно: я тебя не люблю – и она видит, что ты говоришь правду, и готова тебя убить. Ты ей врешь: я тебя люблю, и она видит, что ты врешь, ты явно врешь, и она верит, и даже если не верит – прощает.
– Ты что, не любишь Наташу?
– Нет. Но раньше я об этом ей говорил, а теперь не говорю. Поумнел. Я так устроен, Коля, я умею любить только невозможное. А с Наташей у меня больше чем любовь, у меня кровная привязанность. Я это понял наконец. Всю жизнь буду думать о других бабах, это я опять-таки так устроен, но жить буду с Наташей.
– Не знаю. Такая раздвоенность… Это несчастье.
– В общем, да. А кто сказал, что человек должен быть счастлив? Это несчастье, да. Которое украшает, я бы сказал, мою жизнь. А то напридумывали глупостей: если не можешь изменить положение вещей, измени свой взгляд на них! Да не буду я ничего менять! У каждого своя судьба. Моя судьба – быть недовольным, быть несчастным, но периодически чувствовать себя счастливей всех людей. Это только несчастные умеют. При этом, заметь, я постоянно занимаюсь делом. И даже его люблю. Деньги зарабатывать люблю. Дарить подарки любимой женщине. То есть Наташе.
– Не понял. Ты же ее не любишь?
– Ну и что? Любовь это ведь что, если упрощенно? Когда ты и хочешь женщину, и тебе с ней тепло до и после секса. Такое сочетание – одно на тысячу, не чаще. Это я имею в виду любовь в классическом понимании. Которой на самом деле фактически не бывает. А есть проще: я люблю мороженое, люблю кино, люблю читать. Я Наташу люблю, как мое кино, и понял, что готов его смотреть чаще, чем другие фильмы. Вот и все. Поэтому она – любимая женщина. Никакого противоречия. Я как-то с Ильей на эту тему говорил, мне просто интересно было, почему он ни разу не изменял жене. Так вот, у него как раз классическая любовь, ему повезло. То есть ему и тепло со своей Люсей, и он ее хочет. Я говорю: как это тебе удается? А он говорит: мы решили, что у нас это будет раз в месяц. Представляешь, какие мудрецы? Месяц терпят, а потом набрасываются друг на друга. Мудро! От Ильи я даже не ожидал. А мы, как идиоты, только и думаем, что от нас ждут ежедневного исполнения супружеского долга. И от одного этого впадаем в депрессию.
Валера был немного возбужден, Иванчуку даже показалось, что – выпил. Но нет, видимо, просто – нервы. Все себя в последнее время чувствуют на эмоциональном взводе.
– А Илью, кстати, выпустили? – спросил он.
– Нет. Его, представь себе, заставляют пройти психиатрическую экспертизу.
– Может, и лучше? Признают невменяемым.
– Не знаю. Я уже звонил Костякову, требовал, чтобы Илью отпустили. А он, сукин сын, в ответ потребовал, чтобы я приехал и с ним пил. А я не хочу.
– Он с того дня не прекращал?
– Нет. Говорит: пью, чтобы умереть.
– Поедешь?
– Поеду, но не пить. Ночью попробую ему систему поставить, а то сдохнет, в самом деле. Я тебя перебил, ты был у Лили?
– Да. Сказал ей. Но она под какими-то сильными наркотиками, ничего не понимает.
– Ее счастье. Может, выпьешь, Коля? Ты не запойный, тебе можно. И поедем к Костякову и скажем ему все, что о нем думаем.
– Я уже говорил, когда после похорон с ним были. И поп там был, тоже какие-то речи произносил… Глупости все это. А пить не хочу. Слушай, психолог, скажи, только между нами, вот у меня дикая, нелепая мысль. У меня мысль, что Даша это сделала… То есть погибла.
– Ее убили.
– Это да, но все получилось так, будто она предвидела. Будто сама. Может, она это для того, чтобы я… Не только я, но и я в том числе… Чтобы я перестал – ну…
– Понимаю. Никто не мог спокойно видеть, что она свободна и никому не принадлежит. То есть ты хочешь сказать, она своей смертью избавила тебя от нехороших мыслей?
– Примерно так.
– Ну и что? Ничего в этих мыслях подлого нет, Коля. Вернее, есть, но это подлость, как бы тебе сказать… Благородная, что ли. То есть ты рад, что теперь нет возможности совершить настоящую подлость?
– Я не рад. Просто – так оно есть.
Помолчали. Потом Сторожев задумчиво сказал:
– А я вот уже думаю: может, Даши и не было? То есть такой необыкновенной, какой она нам казалась? Просто нам всем очень хочется любить. Любить чисто и красиво. Любить кого-то необыкновенного. Коля, как ты думаешь, мы свою жизнь проиграли окончательно или есть шанс?
– Все впереди, – ответил Иванчук. – Всегда все впереди.
Егор наблюдал, как вешают прожектора. Ремонт был почти закончен, все выглядело просто, уютно, красиво. Он был доволен. Рядом сидела Яна. Она пришла по делу: попросить Егора, чтобы он позвонил своему могущественному отцу, а тот посодействовал освобождению ее отца. Егор немедленно позвонил, что-то долго слушал, зажав трубку, объяснил Яне:
– Пьян в стельку.
И опять слушал. Наконец сумел вставить:
– Принимаю все твои претензии, я плохой сын, но у меня дело. Хорошие люди просят помочь освободить Немчинова. До суда, если будет суд. Под залог или как это делается. Потому что он на самом деле, как ты помнишь…
Костяков-старший перебил его, что-то говорил. Егор выслушал и сообщил Яне:
– Указание уже дано, просто, наверно, какие-то формальности.
– Спасибо.
– Не за что. Левее! Еще левее! – скомандовал Егор рабочим.
Потом, после паузы, произнес:
– Страшно это все. Очень страшно. И город этот – страшный.
– Отец твой, наверно, с ума сходит.
– Может быть. Я уезжаю и не хочу ничего этого знать.
– Куда? В Москву?
– Да.
– Не понимаю. А театр? Зачем тогда ремонтировать?
– В Сарынске есть талантливые люди, отдам им. Дар городу. Нет, не городу, кому-то конкретному, кому я доверяю.
– Это хорошо. А я беременна, – сказала Яна.
Она сидела, как и Егор, вытянув ноги, сунув их под кресла переднего ряда, не смотрела на него, но чувствовала, что его лицо ничуть не изменилось.
– Я что-то должен сказать? – спросил Егор.
– А нет?
– Не знаю. Ты беременна, что дальше?
– От тебя.
– Возможно. Что дальше? Ты прекрасно знала, что у нас ничего не будет. Кстати, как у тебя это получилось, мы же береглись?
– Неважно. Я беременна от тебя, это твой ребенок.
– Ясно. Ты хочешь, чтобы я взял на себя ответственность и решил судьбу этого ребенка? Срок ведь, наверно, небольшой, можно аборт сделать?
– Ты мне предлагаешь сделать аборт?
– Я ничего не предлагаю. Решаешь ты.
– А ты ни при чем? Тебе все равно?
– В общем-то да.
– Это твой ребенок!
– Не ребенок пока, зародыш.
– Значит, ты хочешь, чтобы я сделала аборт?
– Нет. Ты не дождешься, чтобы я решал за тебя. Можешь рожать. Я буду платить тебе ежемесячно какую-то сумму, если это действительно мой ребенок. Сейчас это легко установить.
– И все?
– Что?
– Платить деньги – и все? И не захочешь его увидеть?
– Вряд ли. Я не люблю детей в принципе.
– Ты урод.
– Может быть. Повторяю: все, что будет нужно, я сделаю. За исключением, извини, одного: не смогу на тебе жениться.
– Ты думаешь, я за тебя вышла бы? За такого…
Яна выругалась, встала, ожидая, что сиденье кресла хлопнет. И этот звук поставит точку. Но Егор все продумал: сиденья после того, как зритель вставал, не хлопали, а мягко поднимались.
Яна пошла между рядов, где ей показалось очень тесно.
Быстрее отсюда.
И больше никогда его не видеть.
А Егор постепенно обретал привычное равновесие. Да, совершил ошибку, придется расплачиваться – в прямом смысле слова, деньгами. Но вряд ли это будет обременительная сумма. А с ребенком можно потом и подружиться, когда вырастет. Главное, что оценил в себе Егор, – он меняется. Всю жизнь он старался нравиться – всем. И только недавно понял, как это глупо и опасно. Надо уметь не нравиться, надо этому учиться, если не дала сама природа. Вот сейчас эта девушка ушла в злобе на него, она его ненавидит и презирает. И это правильно, это хорошо.
И то, что Даша погибла, тоже хорошо, если не лицемерить. То есть это плохо, и даже очень, но самое страшное событие для кого-то оказывается благодеянием. Теперь он полностью свободен – и в Москву, в Москву! И больше не повторять глупых ошибок, на которые провоцирует этот город, который сам кажется большой ошибкой на теле страны – грязный, разваливающийся, воровской, умирающий, хамский.
Это называется – не повезло с родиной.
59. ХУАНЬ. Раздробление
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Вновь восходит солнце успеха.
Володя каждое утро выходил из дома и шел в ближайший магазин, прямиком в винный отдел. Там он покупал бутылку дешевой водки и несколько бутылок дешевого пива. С объемистым пакетом возвращался домой. Сосед Замир, встретив его вчера в коридоре, сказал:
– Вова, я понимаю, горе, но зачем себя убивать?
Володя не ответил, пошел, звякая бутылками, в свою комнату.
Там он ставил все в угол, а через некоторое время сливал в большую пластиковую бутыль, которую ночью тайком опорожнял в унитаз. В кухне почти не появлялся, а если выходил, то взять кусок хлеба и колбасы или сыра, при этом шатался и задевал за столы.
Если кто наблюдает за ним, он уверен, что Володя пьет с горя.
Володя был почти уверен, что за ним наблюдают. Костяковы и те, кто их окружает, знают, какие у него и у Даши были отношения, это теперь все знают. Легко догадаться, что Володя захочет отомстить. Значит, надо сделать так, чтобы эти догадки отпали. Поэтому он изображает, что беспробудно пьет, а сам составляет план.
Уже много вариантов он отбросил, в том числе фантастические, нелепые. Например: продать всю фотоаппаратуру (это приличные деньги), купить самую дешевую машину вместо своей, разбитой, достать где-то гранатомет и несколько зарядов, подъехать к поместью Костякова, выбить ворота выстрелом из гранатомета, въехать, стрелять по окнам.
Володя отбросил этот план не потому, что он показался нереальным, он опасался – Костяков останется жив, а другие в доме пострадают. По этой же причине отпал план нанять вертолет и разбомбить дом с воздуха. Причем ничего невероятного в найме вертолета нет: на аэродроме под Сарынском стоит дюжина геликоптеров, принадлежащих МЧС, санавиации, сельхозникам (для опыления) и т. п., договориться можно; договорился же один из женихов, устроил своей невесте после загса полет до своего родного села, правда, невеста обтошнила все свое платье. Володя при сем присутствовал, снимал.
Нужно что-то очень простое. Никаких бомб, гранатометов, снайперских винтовок и подкарауливания на чердаках. Купить пистолет. Усыпить бдительность – будто он все забыл. Потом оказаться там, где Костяков, а он человек публичный, должен бывать среди людей. Спокойно подойти, чтобы не заподозрила никакая охрана. Выхватить пистолет и несколько выстрелов в упор. Возможно, он успеет прохрипеть:
– За что?
И Володя скажет:
– Сам знаешь.
И бросит пистолет, который уже не нужен.
Дальше два варианта – либо его пристреливают охранники, либо забирает милиция. Об этом думать уже неинтересно.
Где достать пистолет, вот что главное.
Интернет не помог: там предлагалось оружие охотничье, травматическое и т. д. – легально, но с предварительной волокитой. Те, кто торгует боевым оружием подпольно, конечно, тут не светятся. Вычислят – даже если подставные адреса и телефоны.
Он долго шарил по оружейным сайтам, поэтому и рекламные баннеры стали выскакивать соответствующие: предложения пистолетов, карабинов, гладкоствольного и нарезного оружия. Кстати, предлагались и гранатометы, и даже ракеты “земля-земля” с припиской: “для производства земляных работ и подрыва устаревших сооружений”. Чего только не придумают в наше время.
Володя ради хохмы позвонил по одному из телефонов, спросил, не найдется ли у них пистолет Макарова, например, для производства земляных работ?
– Мы перезвоним, – ответил голос.
Володя ждал.
Это явный крючок, говорил он себе. Какие-нибудь специальные люди создали этот сайт для того, чтобы вылавливать людей, нуждающихся в оружии. А потом хватать их и… А за что хватать? Он скажет, что пошутил. Он не купит пистолет, если поймет, что это провокация. А если купит, скажет, что член секты “мир без оружия” – скупаем все, что стреляет, и уничтожаем. В общем, вывернется. Только вряд ли позвонят. Слишком просто.
Но позвонили. Спросили:
– Вам нужно устройство для земляных работ?
– Если вы имеете в виду…
– Нужно или нет?
– Да!
– Полторы тысячи долларов.
– Я согласен, – сказал Володя, удивившись, что так дешево: некоторые из его объективов стоили дороже, когда были новыми. Но полторы тысячи он собрать реально может: половину найдет наличными и что-то продаст из аппаратуры.
– Мы вам перезвоним, – сказали в телефоне.
Не звонили долго, до вечера. Володя в это время успел связаться с одним из коллег-фотографов и предложил ему на выбор то, что он захочет из его техники. Дескать, завязывает он с этим делом, распродает все. Коллега с характерной фамилией Жукич знал о его горе, посочувствовал. Но, как истинный фотограф, когда учуял возможность уцепить что-то ценное задешево, впал в профессиональную алчность и отбросил все моральные препоны.
И мигом явился, и уже через полчаса выходил нагруженный и счастливый, а Володя имел необходимую сумму.
Позвонили, когда стемнело.
– Насчет устройства. Не передумал?
– Нет.
– Деньги готовы?
– Да. В рублях или долларах?
– Хоть в юанях.
Володе назначили место и время: площадь у драмтеатра, час ночи.
В час он там был. Стоял торчком на пустой площади, видный со всех сторон.
Позвонили:
– Иди на Лермонтова, свернешь на Железнодорожную, стой там и жди.
Володя пошел к Лермонтова, свернул на Железнодорожную.
Здесь тоже пустынное место – с одной стороны забор стройки, с другой – длинный заводской корпус.
Он ждал и думал: вот дурак, сейчас подъедут, тюкнут по голове, возьмут деньги, и все. С другой стороны – за такие деньги тюкать по голове? (Володе казалось, что тюканье должно стоить гораздо дороже.)
Подъехала машина, открылась дверца. Володя подошел, сел. В машине был мужчина лет за сорок, в темных очках. Где-то он, кажется, его видел.
Поехали.
– Куда-то едем? – спросил Володя.
– Ты догадливый, – ответил мужчина. – Думаешь, у меня такие вещи в бардачке, как жвачка?
Приехали в глухое место, на пустырь с поваленным забором, котлованом и сваями: когда-то здесь начиналось строительство, но было брошено. Мужчина достал телефон, набрал номер, спросил:
– И что дальше?
Услышав ответ, передал трубку Володе.
Володя услышал неспешный разъяснительный голос:
– Значит, так, Вова. То, что ты придумал, это глупость. В кого хочешь стрелять, дурачок? А еще интеллигентный парень. Нехорошо. Ты разве не понимаешь, что произошел несчастный случай? Тебя убьют, дурака, еще до того, как ты сунешь руку в карман. Мы уже сейчас тебя можем убить. Ты представь, как Даше будет неприятно видеть из другого мира, что тебя тоже убили. Она тебе спасибо не скажет.
С Володей никогда так не говорили. Вроде по-доброму, на самом деле – издевательски. Или наоборот, вроде издевательски, на самом деле – по-доброму. Он растерялся, молчал.
– Мне кажется, ты все понял, – сказал голос. – То, что ты хотел сделать, никому не нужно. Повторяю, мы могли бы уже сейчас тебя обезвредить. Навсегда. Но зачем? У тебя впереди вся жизнь. Даша тебе дело оставила, самое лучшее – его продолжить.
А он ведь прав, подумал Володя. Почему я сам этого не сообразил? Она так хотела, чтобы все раскрутилось…
– Кто вы? – спросил он.
– Неважно. Значит, теперь резюме: если ты еще раз попробуешь купить пистолет, или гранаты, или танк, не знаю, что ты там придумаешь, второго разговора уже не будет. Пресечем сразу. Есть вопросы?
Володя промолчал.
– Вот и хорошо, – одобрил голос. – До свидания.
Володя отдал мужчине трубку. Тот спросил:
– Пешком дойдешь или подвезти?
– Пешком. Нет, подвезите.
И тут Володя узнал его. Это родственник Костяковых. Володя видел его на фуршете после спектакля – в доме Павла Витальевича. Глаз не видно, но Володя фотографировал и помнит эти скулы: линии щек идут абсолютно параллельно и ровно, будто очерченные линейкой, а потом сворачивают на угол в сорок пять градусов и кончаются почти остро, соединяясь в подбородке, с ямочкой – будто кожу в этом месте точечно пришили к челюсти.
Мужчина ехал по пустому городу с большой скоростью – видно было, что привык к лихой езде. Он резко, почти не снижая скорости, сворачивал к улице, где дом Володи, выкручивая руль влево, и тут Володя прыгнул на него и стал крутить руль еще левее. Машина приподнялась на два колеса, стала заваливаться, но мужчина, двинув локтем Володю в лицо, сумел вернуть руль в прежнее положение, не снижая скорости, машина, косо летя вперед, выровнялась, грохнулась об асфальт, подпрыгнула, только после этого мужчина начал притормаживать и остановился в нескольких сантиметрах от грузовика, стоявшего возле тротуара.
Володя сидел, закрыв лицо руками – от удара локтем сразу пошла кровь.
– Добавить? – спросил мужчина.
Володя промолчал.
– Выходи. Моя бы воля, придушил тебя на месте. Иди отсюда, пока я добрый.
Володя вышел.
Пошел к своему дому.
Оглянулся: мужчина говорил с кем-то по телефону.
Докладывает, сволочь.
Вернувшись домой, Володя выпил сразу два стакана водки.
Достал фотографии Даши, стал рассматривать.
Был весь мокрый – жара, наверное?
Понял, что плачет. Никогда не знал, что можно так плакать – не переставая, будто слезная жидкость не кончается в организме.
Он пил, плакал, ему становилось все тяжелее, но эта тяжесть уже не была мертвой, безысходной. Он понимал, что сможет теперь с этим жить.
60. ЦЗЕ. Ограничение
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Активно принимайтесь за дело, но, разумеется, помня о необходимой предусмотрительности.
Степан Никитович Угольщиков, председатель комиссии по судебно-психиатрической экспертизе, человек опытный и осторожный, позвонил следователю Рябинскому:
– Вы тут нам человека прислали, Немчинова, что нужно-то?
– Экспертиза нужна.
– Это ясно, а что нужно-то?
– Нужны результаты экспертизы.
Странный какой, подумал Угольщиков.
Спросил:
– А в чем обвиняется?
– Не обвиняется, а подозревается. Идет расследование.
– Нет, но что он сделал, убил кого-то или что?
– Вообще-то вы не имеете права задавать такие вопросы и вообще звонить мне. Ваша цель – определить степень вменяемости, правильно?
Совсем чудак, подумал Угольщиков.
– Вы новенький, наверно? – поинтересовался он.
– Это имеет значение?
– Да нет, я так.
Комиссия – это только так звучит. На самом деле весьма часто проводит обследование один человек, а остальные подписывают. Нехватка кадров, не так просто всех собрать, у каждого своя работа.
Угольщиков в присутствии милиционера, который привез Немчинова, сначала попросил его ответить на вопросы стандартного теста, потом показывал пятна Роршаха, ему довольно быстро стало ясно, что обследуемый – человек вполне здравый.
– Вы что сделали-то? – спросил он.
– На свадьбе напился, буянил, саблей махал.
– Саблей? Откуда взяли?
– Жениху подарили.
– Вы всегда такой буйный, когда выпьете?
– Нет. Просто… Вообще-то у меня бывает в последнее время – как затмение какое-то. Наверно, после того, как по голове настучали.
– Вас били по голове? Когда взяли в милицию?
– Нет, раньше. Я даже к знакомому врачу ходил, томографию делал магнитно-резонансную. Гематома небольшая, а так все в порядке.
– Следователю результаты томографии предоставили?
– Нет.
– Зря. Обязательно предоставьте и проследите, чтобы подшили в дело и пронумеровали. То есть на вас после этого как бы находит?
– Да.
– Типичный посттравматический синдром. Скажите своему адвокату, пусть на этот синдром все и валит. Состояние аффекта. То есть, будучи вменяемым, в определенных ситуациях вы свои действия не контролируете.
– Только не надо этого писать. Я не хочу, чтобы считали, будто мне кровь в голову ударила. Я все делал сознательно.
А человек-то, пожалуй, все-таки со странностями, подумал Угольщиков. Ему явно подсказывают, как избежать ответственности, а он говорит: сознательно.
За эту ниточку можно было бы ухватиться и обнаружить какой-то тайный невроз, но Угольщикову не хотелось возиться.
Он взял бланк и стал его заполнять. Обследуемый психическим заболеванием не страдает, душевнобольным не является, патологической склонности к фантазированию не обнаруживает – и т. п., а потому участвовать в проведении судебно-следственных действий может.
Походив по кабинетам, поставив подписи других членов комиссии и печать, Угольщиков вручил бумажку милиционеру и отправил его и Немчинова обратно в изолятор.
Через час он был отпущен Рябинским на основании подписки о невыезде, а Шуру еще до этого отпустили по распоряжению прокурора, которое Гера не мог, да и не хотел оспаривать. Он подумал, что, пожалуй, его опасения напрасны: Шура, чувствуя сильную защиту, не догадается скрыться.
Петр Чуксин, как и ожидалось, на допрос не явился.
Пришлось Гере, взяв служебную машину, самому наведаться к нему на стадион “Смена”, где Петр занимался с подростками.
Он нашел его на футбольном поле, где ребята выполняли довольно экзотическое, на взгляд Геры, упражнение: их уложили на землю, потом накрыли большой сетью и они должны были выбраться. Вроде бы не так уж сложно, но ведь суть в том, кто быстрее. Все начинают лихорадочно барахтаться, запутывая при этом товарищей, а товарищи запутывают их, сплошная куча мала. Петр наблюдал с секундомером в руках. Гера подошел, представился.
– Сейчас, – сказал Петр.
Это “сейчас” длилось не менее получаса. Мальчишки окончательно запутались, но вот один из них, юркий, невысокий, каким-то образом продрался не с краю, а в середине сети, выполз – но тут же раздались возмущенные крики:
– Он ножиком! У него нож!
Петр и его помощница, девушка легкоатлетического вида, выпутали остальных. Построили.
– Так нечестно! – продолжали вопить подростки.
– Тихо! – поднял руку Петр. – Я сказал – выпутаться, вылезти. Я что-нибудь еще сказал? Нет. Могли зубами грызть, зажигалкой прожечь, если у кого зажигалка есть, если кто курит – только выгоню за это сразу. А у пацана оказался нож, и он догадался, что сделать. Молодец. Есть вопросы? Теперь кросс четыре круга. Последний моет полы в раздевалке.
Подростки побежали по дорожкам вокруг стадиона, сопровождаемые длинноногой помощницей Петра, а тот наконец подошел к Гере, сел на скамью трибуны – здесь она была небольшая, как обычно на учебных стадионах, рядов шесть-восемь – и только с одной стороны.
– Слушаю, – сказал он. – Хотя и так все ясно, я ничего нового не скажу.
Гера раскрыл блокнот.
Петру это не понравилось.
– Под запись, что ли?
– Черновик. Потом перепишу в протокол. Согласитесь – подпишете. Не согласитесь – не подпишете. За что вы избили Илью Васильевича Немчинова?
– А что, он теперь на это все сваливает? – удивился Петр.
– Вопросы я задаю, Петр Петрович. За что вы избили Немчинова?
– Я его вообще не трогал.
– Есть его показания, есть результаты медицинского обследования.
– Какие еще результаты?
– Томограмма. Внутреннее кровоизлияние.
– Да ладно вам. Может, он ночью с койки упал? Или оно у него с детства вообще?
– Не с койки упал, и не с детства. Он написал статью, которая не понравилась братьям Костяковым и вам. Вы его избивали в присутствии Максима Костякова.
– Правда, что ли? Вот зверь, – покачал головой Петр. – Какие жестокие люди бывают, я прямо удивляюсь.
– Это вы о себе?
– Почему? Ты про кого-то там рассказываешь, – вдруг перешел на “ты” Петр, – а я возмущаюсь.
Есть совершенно особое остроумие недалеких людей, Гера с этим уже сталкивался и его этим не собьешь.
– Я про вас рассказываю, – сказал он.
– Да? Ну-ка, ну-ка, интересно. Может, я чего не знаю.
– Вы избили Немчинова. Били его кулаком по голове. В присутствии и, возможно, по указанию брата. И это имеет непосредственное отношение к тому, что произошло дальше.
– Ты стажер, что ли? – спросил Петр.
– Мы не об этом.
– А я об этом. Купи мороженое, охладись. Жарко что-то опять стало, будто лето. Денег подкинуть на мороженое?
– Прекратите хамить.
– Я еще не начинал, – весело сказал Петр. – А теперь, короче, слушай меня. Можешь записать, если память слабая. Никто никого не бил. Никакого Максима не было при том, что никто никого не бил. Вообще ничего не было, понял?
И Петр пошел к беговым дорожкам.
– Я еще не закончил! – должностным голосом окрикнул его Гера.
– Да пошел ты на х..! – ответил Петр. – Видишь, до чего довел, при детях ругаюсь, а мне нельзя, я воспитатель! Я им тоже запрещаю, за слово “жопа” заставляю двадцать раз отжаться. В общем, не мешай воспитательному процессу, будь здоров!
Гера ехал в машине, насуплено глядя перед собой.
Ничего, он еще встретится с Петром в другой обстановке, он еще поговорит с ним.
Но надо быть спокойнее.
В Доме правительства он полтора часа ждал, когда Максим соизволит принять его.
Тот принял радушно, извинился, сослался на кучу дел.
– Вам с курьером дважды присылали повестки, – не позволил себе смягчиться Гера.
– В самом деле? Надо в секретариате узнать. Ничего, зато здесь уютней, чем в вашем, извините, клоповнике. Полы у вас там ходуном ходят, стены зеленой краской вымазаны. Надо вам помочь с ремонтом.
– Давайте начнем.
– Конечно. Минут пятнадцать хватит?
– Нам потребуется столько времени, сколько нужно, – сказал Гера, без приглашения садясь в мягкое кресло перед столом Максима и сразу поняв, насколько оно неудобно: низкое, сидишь так, что из-за стола высовывается одна голова. А Максим, естественно, на высоте, откуда ему сподручнее разговаривать с подчиненными, посетителями, просителями и иной сволочью.
Гера пересел на стул возле застекленного шкафа, положил папку на колено, достал бумагу, ручку.
Максим наблюдал за его действиями и решал, выкинуть сразу этого наглеца или сначала проучить.
Решил проучить.
– А я думаю, нам и пятнадцати минут много, – сказал он. – Вас что интересует? Кто виноват? Отвечаю: никто, несчастный случай. И сколько вы ни вертитесь, другого ответа не будет, и дело закроют за отсутствием состава преступления. В самом худшем случае – дадут охраннику Павла минимальный срок условно. Все. Больше говорить не о чем, до свидания.
И Максим взялся за свои бумаги, не обращая больше внимания на Рябинского.
Тот сказал:
– Хорошо. Я понимаю, что организовать принудительный привод не могу, у вас, наверное, статус неприкосновенности.
– Чего? Привод? Ты совсем, что ли, охренел?
– В таком случае, – гнул свое Гера, – показания придется давать в суде. В частности, про избиение при вашем участии и скорее всего по вашему приказу Ильи Васильевича Немчинова.
– Какое избиение? Это тут при чем вообще?
– При том, что это событие явилось исходным. Человек был унижен, он был не в себе, схватился за саблю, все остальное – следствие этого.
– А я тебе сейчас докажу, что у нас в Торцевом переулке дом упал, потому что три года назад где-нибудь в Индонезии был какой-нибудь тайфун. Ты соображаешь вообще, что лепишь? Кто тебя в следователи взял? Лаврентьев знает вообще, чем ты занимаешься?
– Вы били Немчинова или нет? Отдавали приказ? Чего вы боитесь? Вы же уверены, что вам ничего не будет. Или не уверены? То есть на самом деле вы чего-то все-таки боитесь?
– Пошел вон, я сказал, – огрызнулся Максим.
– Этот вопрос вам на суде тоже будут задавать. И что ответите? Что ни в чем не замешаны? А люди будут смотреть и думать: а Максим Витальевич, оказывается, трус! Уважаемый человек, заместитель председателя правительства, а трус!
– Ты чего говоришь вообще? Ты соображаешь?
Максиму настолько невероятным казалось происходящее – никто с ним тут так не смел говорить, что он даже растерялся.
Гера встал.
– Больше вопросов не имею.
– А я имею. Ты чего так наглеешь, интересно? За тобой, что ли, стоит кто?
– Вечно вам призраки чудятся. Кто за кем стоит, один у вас вопрос. Скучно с вами, Максим Витальевич. Со всеми с вами – скучно. Извините.
И Гера вышел, очень осторожно и аккуратно прикрыв дверь.
Рука Максима потянулась к телефону.
А Гера поехал к Костякову-старшему, согласие на встречу с которым получил заранее – причем довольно легко.
В дороге несколько раз звонил Лаврентьев, Гера видел это, но не брал трубку. Еще были какие-то неопознанные звонки. Гера решил не отвечать никому.
Павел Витальевич был не один, с ним находился Сторожев, с которым Рябинский накануне уже имел беседу.
Похоже, толка не будет, подумал Гера, увидев, что стол заставлен напитками и едой. Они пьют. Или пьет один Костяков, что дела не облегчает.
Павел Витальевич был преувеличенно гостеприимен:
– Извините, Герман, как вас?
– Григорьевич.
– Извините, что вынудил вас приехать ко мне, обнаружив не столько пренебрежение к следственным органам, сколько… Сколько…
– Состояние здоровья не позволяло, – мрачно подсказал Сторожев.
– Да. То есть – пью.
– В таком случае я не имею права задавать вопросы.
– Почему? Вот – свидетель, если что, он подтвердит.
– Я подтвержу только, что ты был пьян, как сапожник, – возразил Сторожев.
– Неправда! Я с утра отлично выспался и в форме!
– Тебе бы прекратить сейчас, – сказал Сторожев. – Хороший момент – пока опять не набрался.
– Не хочу! Пью не на живот, а на смерть! – хвастался Павел Витальевич.
Похоже, он в самом деле не был так уж пьян, скорее немного наигрывал, чтобы казаться пьяным – чтобы не стыдиться. Так подумал Гера. И тут же себе возразил: будет тебе этот человек кого-то стыдиться!
– Тем не менее, – сказал он, – вы должны понимать, что…
– Что каждое мое слово будет обращено против меня? А я только этого и хочу. Мне уже Максим звонил, чем это вы его так напугали? Гони, говорит, его, не говори с ним ни о чем! Вы что, следователь новой формации? Тонкий психолог? Нам давно нужны люди новой формации. Герман Григорьевич, как мне эта старая формация надоела! Мне противно! Уже в душу не лезет! Я уже заранее знаю, кто что скажет, кто сколько даст и кто сколько попросит. Люди, Герман Григорьевич, это вам для будущей работы полезно, люди, Герман Григорьевич, в своих, как бы это сказать, низменных порывах очень предсказуемы! И вообще все низменное имеет мало вариантов. Это даже как-то оптимизирует. В смысле – вселяет оптимизм. Полюбить человека можно миллионом способов. А изнасиловать только одним.
– Ошибаешься, – заметил Сторожев.
– Я не имею в виду грубо физиологические способы. Я имею в виду – подходы! Насильник, он в любом случае кончает тем, что схватил, придушил, изнасиловал. Все. А в любви все намного разнообразнее. Вы согласны, Герман Григорьевич?
– Согласен.
– А почему Максим говорит, что вас не устраивает версия, что это был несчастный случай? То есть не версия, это же правда. Мы не хотим больше никому причинять горя. У Шуры, моего охранника, трое детей, мне надо его сажать? У Немчинова, он друг Валеры, кстати, знакомьтесь, Валерий Сторожев, нарколог…
– Мы уже беседовали.
– Да? Тем лучше. И что ты ему сказал? – спросил Павел Витальевич Сторожева.
– Что было, то и сказал.
– Так вот, у Немчинова, он друг Валеры и Николая, отчима Даши, он тоже любил ее маму, хотя вы этой истории не знаете, у Немчинова тоже дочь, жена, мы не собираемся ломать ему жизнь. Трагический случай, понимаете? Если кто виноват, то я. Я оттолкнул Немчинова, поэтому пуля попала в Дашу. Но если бы не оттолкнул, пуля попала бы в Немчинова, а он тоже человек. Врать не буду, мне было бы его не так жалко, но мы сейчас не об этом говорим, а о том, что было. Согласны?
– Да, но…
– Тогда у вас рабочий день закончен, поэтому выпьем.
– Нет. Есть вопросы. У вашего охранника был ваш пистолет, правильно?
– Да.
– Он зарегистрирован?
– Не помню. А что, играет роль? Ну, пусть оштрафуют за незаконное хранение, я согласен.
– А где он?
– Сейчас.
Гера не ожидал, что получится так просто: Павел Витальевич встал, вышел из гостиной и через минуту вернулся с пистолетом. Это был подарочный пистолет, штучная модель с резной рукояткой, с золотым напылением, красовалось число пятьдесят и две лавровые ветки под этим числом.
– К юбилею подарили.
Гера достал целлофановый пакетик, надел перчатки, вынул сначала из пистолета обойму, поместил все это в пакет, аккуратно свернул.
– Надо было раньше нам это отдать, – сказал он.
– А какая разница?
– Вы понимаете, что Шора Каримович Ахатов стрелял из оружия, ему не принадлежащего, и что это осложняет дело?
– Так уж и осложняет! Я ему сунул пистолет в карман, напишите так. Это все решаемо, Герман Григорьевич, я вас уверяю. У вас просто опыта нет, а я знаю – это мелочи, пустяки. Главное – мы не хотим, чтобы еще кто-то пострадал. Можно сказать, мы этого не хотим в честь… Или как сказать… В память Даши. Она бы одобрила.
После этого Павел Витальевич выпил и вытер глаза.
– Простите, пожалуйста, – сказал Гера с подчеркнутой вежливостью (помня, что при разговоре присутствует третий человек – хотя он и без него вел бы себя так же), – но я не понимаю вот этих ваших формулировок: “мы хотим, мы не хотим”. Это суд будет решать, что он хочет или не хочет. Вернее, что он должен сделать.
– Но мы-то с вами понимаем, что суду тоже лишний раз никого сажать не хочется.
– Первый раз слышу, чтобы нашим судам не хотелось никого сажать.
– А, вы либерал, да? Валера, ты посмотри, я не ошибся: он человек новой формации. Он до сути хочет докопаться.
– Просто вы все сводите к убийству. И к инциденту с Немчиновым. А я вижу моменты, которые позволяют мне выделить новое уголовное дело. И даже не одно. Несколько дел.
– Это какие?
– А такие.
И Гера неожиданно для себя (он не собирался этого делать) пересказал статью Немчинова – не всю, а те пункты, которые касались Костяковых.
– Газетная публикация, как вам известно, может служить поводом для возбуждения уголовного дела. По фактам мошенничества, использования служебного положения, шантажа, прямого грабежа, исчезновения людей, незаконного захвата предприятий, ухода от налогов, то есть по всему тому, из-за чего вы, ваш брат, да и другие тоже, должны давным-давно сидеть в тюрьме.
– В точку! – восхитился Павел Витальевич. – А если я тебе скажу, что у нас весь губернский аппарат в полном составе должен сидеть в тюрьме? А если я скажу тебе, что у нас вся страна в полном составе, исключая грудных младенцев, должна сидеть в тюрьме? Вот сейчас ты присутствуешь, например, при незаконном деянии: данный товарищ, мой лучший друг, являясь наркологом, в частном порядке находится здесь, лечит меня, я ему денег дам, а налогов он с них не заплатит. Ведь не заплатишь, Валера?
– Это другое дело, – сказал Гера.
– Да все то же! Поздно, ребята! Раньше надо было сажать, а теперь – мест не хватит! И кстати, не забивайте себе голову, Герман Григорьевич, статья вам основанием служить не может, было напечатано опровержение.
– Ваши братья его выбили из Немчинова. Насколько я понял, Максим руководил, а Петр воздействовал физически. Бил по голове. Кулаком.
– Да я его сам чуть не убил за это! В смысле – Петра. Неандерталец какой-то! Валера, честное слово, я когда узнал, у меня шок был! Я говорю, вы что, с ума сошли? Это же друг моих друзей, вы не могли по-человечески договориться? А вы его отпустили, кстати? – спросил он Геру.
– Да. И охранника вашего.
– Вот и правильно. Ну что, есть еще вопросы?
У Геры, может, еще и были вопросы, но ему расхотелось их задавать. Возникло ощущение бессмысленности всего, что он делает. Чего он хочет, если вдуматься? Кого-то обвинить? В чем? Зачем?
Гера отказался от очередного предложения выпить и ушел.
Вечером мама за ужином расспрашивала о работе, Гера отвечал неохотно:
– Да заурядное дело.
– Это хорошо, что заурядное. Успеешь еще прославиться. А сейчас тебе хватит того, что ты покажешь умение выполнять свою работу.
Наскоро доев, Гера скрылся в своей комнате, достал одну из фотографий Даши, лег на диван, смотрел. Это фотография стала его любимой: Даша глядит в объектив, то есть, кажется, на тебя, слегка улыбается и как будто что-то хочет сказать.
Гера пытался угадать – что?
Могла ли она сказать это ему, Гере?
Почему нет? Просто не успели встретиться.
Эти ни в чем не виноватые люди, Костяковы, сделали все – всей своей жизнью, – чтобы он не сумел, не успел встретиться с Дашей. То есть на самом деле они, конечно, виноваты, но не чувствуют за собой никакой вины, потому что не умеют этого. Это особая порода людей, существовавшая, наверное, всегда, но сейчас особо процветающая – люди, у которых чувство вины отсутствует напрочь, и Гере, взрослому человеку, давно бы понять, что это данность, но он злится, негодует, он готов обвинить и осудить их всех – но это, увы, не в его силах.
И все же это они ее убили.
61. ЧЖУН ФУ. Внутренняя правда
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Начальство оценит вас по достоинству.
В то время, когда происходили все эти события, город навестил большой человек – Виктор Викторович Шестаков, у которого, как у языческого бога, было несколько тайных имен, самые ходовые – Земляк и Сват. Земляк – потому что выходец из Сарынска, бывший вице-губернатор, лет пятнадцать назад переместившийся в поднебесную Москву и занимающий там ключевые должности (сразу несколько). Сват – за то, что периодически выдвигал в Первопрестольную сарынцев, заслуживших его доверие и симпатию, чтобы иметь под рукой своих людей. Если кто из Сарынска попадал в высшие государственные сферы, можно было к гадалке не ходить, уверенно зная – это Сват хлопотал, рекомендовал, продвинул. То есть – сосватал.
Повестку дня знали все: утром Земляк прилетает, в одиннадцать часов в здании Правительства Сарынской области будет совещание с местной политической и экономической элитой, которое плавно перейдет во встречу с местным активом партии “Единая Россия”, для чего не требовалось менять ни зал, ни присутствующих: это были одни и те же люди.
Потом, естественно, обед, а потом до вечернего возвратного самолета был прогал, который тревожил местных гостеприимных начальников: они не знали планов Земляка на эти несколько часов. Кто говорил, что он навестит родственников (и это бы хорошо), кто предполагал, что Земляк захочет заглянуть на какое-нибудь предприятие (не дай бог!) или решит проехаться по Сарынским дорогам, на ремонт которых в прошлом году были выделены основательные бюджетные средства (это совсем плохо), или пожелает искупаться на одном из сарынских пригородных пляжей (вообще катастрофа). Тут министр культуры вспомнил, что недавно закончили ремонт краеведческого музея, куда теперь никого не стыдно повести, надо Земляка туда аккуратно направить. На том и порешили.
Встреча партийно-хозяйственного актива, как говаривали в советскую старину, прошла довольно мирно: Земляк выслушал короткий доклад Сезонтьева, кого-то покритиковал, кого-то слегка похвалил, задал несколько нелицеприятных вопросов, но довольно мягко, с интонацией “смотрите тут у меня!”. Потом рассказал, какие задачи ставят перед всеми президент и премьер-министр, перешел к насущным задачам партии, обмолвился о необходимости укрепления губернского аппарата новыми кадрами – тут все насторожились, это-то и было главным. Раз будут укреплять губернский аппарат, значит, кого-то из прежних передвинут. Кого в отставку, а кого и в Москву. Но кого? Все знали, что Земляк в приятельских отношениях и с Сезонтьевым, и с братьями Костяковыми, и вот тут-то возможны рокировки: Сезонтьева, к примеру, в Москву, а Павла или Максима в губернаторы. Или Сезонтьева оставят, а эмиссаром в Москву возьмут Павла. Или Максима, что даже вернее по многим соображениям, да у него и пост выше, хотя ясно, что Павел на своем скромном месте имеет больший реальный вес – в областном, однако, масштабе.
Потом обед, на который были приглашена по списку от силы пятая часть присутствовавших, а потом кто-то подкинул Земляку идею насчет краеведческого музея.
И Земляк, к общей радости, согласился посетить его.
В музей отправилась треть от тех, кто был в застолье, – чтобы не создавать в его довольно тесных залах ненужной толчеи. Самые главные лица, то есть: губернатор (он же председатель правительства), вице-губернатор (он же первый заместитель председателя), еще шесть заместителей председателя правительства области (включая Максима Витальевича), семнадцать министров, восемь начальников управлений, двенадцать председателей комитетов, десять начальников думских отделов, четырнадцать руководителей думских аппаратов (включая Павла Витальевич), да еще представители силовых ведомств, да городское начальство – в общем, больше уже некуда, но и меньше нельзя.
И так оказалось, что Максим был все время рядом с Шестаковым, шел, элегантно хромая (некоторые впервые с удивлением обнаружили эту хромоту, ранее не замечаемую), отвечал на вопросы, комментировал, смеялся шуткам Земляка и сам шутил.
Земляк, едва войдя в музей, умилился: справа от двери стояло чучело огромного бурого медведя, слева, на подставке, чтобы не казался слишком маленьким, средневековый рыцарь подростковых габаритов в доспехах и с мечом. Ни медведи, ни рыцари в сарынских краях не водились, это были давнишние подарки каких-то центральных музейных фондов, но стоят вот уже полвека и вызывают неизменную радость детей.
– Надо же, как сорок лет назад! – улыбнулся Земляк и ласково дотронулся до лапы медведя.
Присутствующие тоже улыбнулись, будто дотронулись до них.
– А вот тут еще один рыцарь был, на коне, – показал Земляк на место возле широкой лестницы с лепными перилами.
Все переглянулись. Ясно было, что рыцаря на коне в ближайшее время вернут.
Земляка встретила сама директор музея, заслуженный работник культуры Мария Константиновна Синякова, которой было то ли восемьдесят, то ли девяносто лет: все присутствовавшие помнили ее уже старушкой.
Она растроганно обнялась с Земляком и сказала, что сама будет экскурсоводом, если где что нужно объяснить, хотя многое и так понятно: стараниями работников музея информация размещена так, что все можно увидеть и прочесть без устных пояснений.
Земляк чувствовал, что путешествует в детство. Первые залы были о природе – за стеклом, среди искусно сделанных веток и травы, были волки, лисы, зайцы, косули, бобры, орлы, всякая мелкая птичность, змеи, страшные даже будучи неживыми, и прочие представители фауны и флоры.
Земляк вспомнил: когда школьником попадал сюда, ему казалось, что вот сейчас экскурсия уйдет, зал опустеет и животные оживут. Однажды он отстал, быстро вбежал в пустой зал – нет, все было на своих местах. Хотя ему показалось, что волк все же немного сдвинулся. Сейчас, уходя из зала, он оглянулся, усмехнулся и пошел дальше.
И зря: как только люди убрались, волк зевнул, потянулся, припадая к земле лапами и мордой, слегка щелкнул зубами, лиса закрутилась на месте, готовая и юлить рядом, и сбежать. Убедившись, что волк не намеревается нападать, она повернулась к зайцу и оскалилась. Упитанный белый заяц ничуть не испугался, он был не настолько дурак, чтобы не понимать, что мертвый и лисе от него не будет никакого удовольствия.
Но тут кто-то вошел из служителей музея, и звери опять замерли.
Мария Константиновна вела дальше по залам флоры и фауны и оправдывалась:
– Мы, конечно, обновляем эти отделы, но, знаете, некоторых животных уже просто нет, а если их найти, то где отыскать приличного таксидермиста? Вымершая профессия!
– Если надо, найдем, – сказал Земляк. – Только, знаете, ничего не меняйте. Ведь это как приятно: прийти через двадцать, тридцать лет – и окунуться опять в детство, увидеть то же самое, что ты видел, но другими глазами. Понимаете?
Мудро, отметили сопровождающие. Не дурак Земляк, оказывается, не зря его в Москву взяли.
Потом был зал палеонтологии. Кости мамонтов, трилобиты, фрагменты скелета ихтиозавра.
– Сто сорок миллионов лет, – прочел Земляк подпись. – Это даже представить невозможно.
Окружающие покачали головами: действительно, представить невозможно.
– Если поделить на мой возраст, на сорок пять лет, это сколько будет, интересно?
Все посмотрели на министра финансов. Тот вспотел, хотел достать из кармана телефон с калькулятором, но поднапрягся и сосчитал в уме:
– Примерно три миллиона сто тысяч.
– Ого! То есть моих прожитых жизней, представляете, поместилось бы три миллиона сто тысяч! Масштаб!
В зале древних народов, населявших когда-то сарынские земли, были фрагменты захоронений скифов и сарматов. Ничего интересного, косточки и черепушки. У стены стояли два манекена, изображавшие мужчину и женщину сарматского племени. Женщина в длинном, расшитом золотом и цветными бусами халате, а мужчина в кожаной куртке с воротом на ремешках и коротких штанах, с саблей. Земляк с любопытством глянул на мужчину, который был слегка скуласт, как и он сам, и отправился дальше.
Когда зал опустел, мужчина сказал жене:
– Большой человек.
– Да, – сказал жена.
– Ничего не изменилось, он впереди, а они сзади ему пятки лижут. Как было, так осталось.
– Да, – сказала жена.
– Только оружия у них нет.
– Да, – сказала жена. – Но у меня тоже нет. А мы воевали не хуже мужчин. Они нарушили правду истории.
– Напиши в комитет по историческому наследию, – пошутил мужчина, нахватавшийся от экскурсантов за множество лет разных современных слов и понятий.
– Пока они рассмотрят и примут решение, я вся истлею. И ты разве забыл, что у нас не было письменности?
– Упущение, – вздохнул мужчина. – Теперь никто не узнает о нас правды.
– С письменностью еще хуже, – возразила жена. – Вот нам написали, что мы сарматы, а это все равно, что написать – европейцы. Неконкретно. Мы аланы! Так что не завидуй, о них тоже потом такого понапишут, что сами себя не узнают!
Последними на этом этаже были залы недавнего прошлого: девятнадцатый век, дворяне, крестьяне, их мебель, посуда, одежда. С любопытством все осмотрели курную избу в разрезе: крохотное оконце, закопченные бревна, на полатях лежит дед – аккуратно одетый, в новеньких лаптях, за прялкой бабка, за столом над пустыми глиняными мисками мужик с женой, за ними люлька с дитенком, подвязанная к матице.
– Жили же люди в такой тесноте, – заметил Земляк, – а по десять детей имели. А мы, если будем и дальше придерживаться такой демографической политики, обнулимся за сто лет.
Окружающие, понимая, что это не просто слова, а высказывание на государственную тему, сделали озабоченные лица.
Все пошли наверх – к экспозициям двадцатого века и современным.
Мужик хмуро сказал вслед уходящим:
– Кургузые какие. Я, чай, немцы? Димигрифическая, говорит.
– Продали, что ль, бы нас кому, – запричитала жена. – Никакой подмоги нету, сидим тут натощак, дитё, слышь, даже не орет уже. Не померло ли? Встань-ка, глянь.
– Тебе надо, ты и встань, – ответил муж.
– И не надоест? – простонал спросонья старик. – Лет семисят про одно и тоё же собачитеся!
– А тебе какое дело? – тут же встряла старуха. – Лежи да попёрдавай!
И она не звонко рассмеялась.
– Я бы пёрднул, было б чем! – ответил старик.
Он даже нарочно поднатужился, но ничего не вышло, даже пустоты в животе нет, кишка к кишке присохла…
– Видно стать помирать нам, – пожаловался он.
– Кто мертвый, тому не страшно, – весело ответила бабка, ловко крутя колесо и протягивая готовую нить к веретену, а потом наматывая ее и начиная сызнова. Дело ладилось.
Залы двадцатого века на третьем этаже были Земляку, как и в детстве, не так интересны. Слишком много скучной полиграфии: листовки, прокламации, старые газеты. Был отдел с вывеской поверху: “Наши знаменитые земляки”. Среди государственных деятелей, артистов, художников и писателей, прославивших Сарынск, красовался портрет Земляка, он прошел мимо, усмехнувшись и показывая, что относится к этому иронически.
Завершал экспозицию отдел о современном Сарынске, гордостью которого являлся макет города, над которым кропотливо трудилась группа работников два с лишним года, зато видны были и каждая улочка, и каждый дом.
Земляк рассматривал с интересом.
– Надо же, – сказал он. – Красота какая. Прямо как с высоты птичьего полета. Не узнаю, где тут что, кто расскажет?
Окружающие чиновники были не дураки, они понимали, что самовольно на этот призыв никто не должен откликаться, даже сам губернатор. Вот он, момент сватовства, вот сейчас будет сделан намек, кому лететь к звездам.
Они молчали.
– Давай ты, что ли, Максим Витальевич, – предложил Земляк, то есть в данный момент Сват.
Максим подошел к огромному столу с макетом, взял указку.
Но тут решительным жестом указку у него перехватил брат, Павел Витальевич.
У всех мгновенно появилось предчувствие скандала. Кто-то из задних благоразумно вышел на цыпочках, чтобы при сем не присутствовать.
Проморгал Максим, не устерег Павла. Узнав о приезде Виктора Викторовича и понимая, что Павлу не присутствовать на встрече нельзя ни под каким предлогом (включая трагическую гибель невесты), Максим прислал в помощь Сторожеву еще двух специалистов-наркологов, приехал сам, выслушал от брата много неприятного, отвечая одним и тем же:
– Павел, надо прийти в себя! Сам понимаешь, что надо! Для дела, для семьи, для города, в конце концов!
И добился своего: через день Павел бросил питье, еще два дня лежал пластом, и вот сегодня восстал и появился – бледный, осунувшийся, но это-то как раз можно объяснить Земляку, если спросит, – горе у человека.
Павел Витальевич взял указку, что, конечно, вызвало легкое удивление в глазах Земляка, но он тут же кивком головы выразил согласие: ну что ж, Павел Витальевич так Павел Витальевич.
И Костяков-старший начал:
– Где тут что, Виктор Викторович? Это, сами видите, центр, тут у нас появилось много домиков бизнес-класса, каждая квартирка по двести метров, есть двухэтажные. А вот видите, на окраине коробочки, это для народа. Метров так по семьдесят максимум, а чаще по сорок-пятьдесят. Что еще? Вот комбинат мясопродуктов, который по профилю занятий принадлежит нашему министру сельского хозяйства Михалюку, то есть не министерству, а именно министру. А вот частный пансионат на берегу Волги, рядом с городом, который, пансионат то есть, принадлежит, тоже по профилю, министру здравоохранения Галине Максудовне Зариповой, она же Гюльчатай, как мы ее любовно называем. А вот эти пятьдесят гектаров нашего лесопарка, где строятся коттеджи, видите, какие красавцы, принадлежат эти гектары министру лесного хозяйства, уважаемому Дмитрию Ивановичу Постникову, напополам с вами, Виктор Викторович. Но это мелочи! Главного тут не видно, Виктор Викторович! Главное – бюджетные деньги из центра, которые зарыты в канализацию, водопровод и прочие коммуникации! А дороги! Смотрите, какие они тут все ровные, красивые, хотя на самом деле во всем Сарынске не найдешь ни одного километра приличного асфальта, кроме как перед Домом Правительства. А ведь деньги выделялись огромные, Виктор Викторович! Федеральные деньги! Вы же помогали их выделить, благодетель, спасибо, миллиарды рублей спустили нам сверху! Но министру дорожного строительства семью содержать надо? Надо. Вот он пару миллионов себе и взял. А у него замы и вообще целый аппарат. Остальное разворовали низовые звенья. Да еще вам, Виктор Викторович, надо вернуть законные шесть процентов на развитие партийной деятельности и для вашего личного пользования. Надо? Надо. Иначе откуда у вас триста миллионов долларов состояния, о чем вся страна знает, притом, что вы никогда в жизни не занимались предпринимательской деятельностью? А? Если бы вы были ихтиозавр, тогда бы успели честно накопить с зарплаты за миллионы лет, но вы ведь не ихтиозавр, Виктор Викторович! В том-то и ужас, что вы не ископаемый, вы не истлели, вы живее всех живых или, если хотите, мертвее всех мертвых, как вам больше нравится?
Все окаменели. Один только Виктор Викторович приятно улыбался, будто ему говорили сладкие вещи. И, улучив момент, когда Павел Витальевич запнулся, переводя дух, Земляк вставил:
– И охота вам сплетнями пробавляться?
Павел Витальевич швырнул указку на макет, сломав несколько красивых домиков, и закричал:
– Да б.., вы железные, что ли, все? Сплетни? Все тут знают, что это правда! И я знаю, я что, не тем же, б.., повидлом мазан? Но хоть бы, твари, глаза опустили, когда вам это говорят, нет, б.., улыбаются! Вот ты смотришь на меня, Виктор Викторович, сука, и у тебя же, б.., ни одна жилочка не дернулась! Тебя где-то так выучили или сам научился? А эти тоже – макетик состряпали! Стоят, любуются, и каждый ведь здесь видит место, из которого он хапнул, за исключением честных людей, которые тоже есть и которых я прошу выйди отсюда, из этого поганого места! Честные, уйдите, не марайтесь! А?
Никто не шевельнулся.
Павел Витальевич захохотал.
– До чего дошло, Виктор Викторович, смотрите, никто не вышел, честные боятся признаться честными, потому что страшно оторваться от коллектива! Нет, я все понимаю. Можно жульничать, обманывать людей, воровать явно и тайно, все можно, то есть нельзя, но вы понимаете, о чем я. Можно! Меня другое мучает – как вы терпите собственную подлость, как вы живете со своим сучьим лицемерием каждый божий день? Как у вас глаза не лопнут от вранья, как вас паралич не е…т, как вы спите, суки, вот чего я не понимаю! Вы же сейчас даже молча врете – молчите, значит, врете!
Павел Витальевич выбился из сил, вытер пот со лба.
И в этой паузе ясно послышался голос Максима Витальевича:
– Да, в краеведческий музей. Посталкогольный синдром, белая горячка, попросту говоря. Ждем!
Все повернулись и увидели Максима с телефоном в руке, стоявшего в сторонке, у окна.
И всем тут же стало легче: каждому известно, что Павел Витальевич подвержен запоям. Вот оно, оказывается, в чем дело! То, что Костяков-старший выдавал тут за правду, их действительно не волновало, их волновал скандал, им неловко было перед Виктором Викторовичем. И вот все разъяснилось – просто и легко.
Максим подошел к брату и спросил:
– Как ты, Паша?
– Нашел выход, молодец! – ответил Павел. – Умный, весь в меня. Ладно, пусть будет так. Все равно ничего не изменишь. Эх, суки вы, суки.
– Пойдемте, – вежливо скомандовал всем Виктор Викторович. – Человеку плохо, а мы тут… Ему воздуха не хватает. Мария Александровна, что же у вас в такую жару окна все закрыты?
– Температурный режим, – ответила директорша. – Это спасибо, кстати, вам, кондиционеры поставили, а до этого большие трудности испытывали.
Скорая помощь прибыла с невероятной быстротой, будто стояла на соседней улице. Врачи прибежали, стали хлопотать вокруг обмякшего и ставшего серым Павла Витальевича. Максим дал врачам кое-какие указания и через несколько минут очутился опять возле Виктора Викторовича. До самолета было еще время, поэтому Максим предложил посетить Холм Славы, недавно насыпанный в честь очередного юбилея Победы в Великой Отечественной войне; недавно там школьники по собственной инициативе высадили аллеи и клумбы. Мероприятие достойное, патриотичное и, главное, прикрывающее собой тот скабрезный инцидент, что произошел в музее. Все оценили находчивость Максима Витальевича, Виктор Викторович тоже отнесся доброжелательно.
Посетили холм, постояли в скорбном молчании. Возвращаясь, многие отметили, что Земляк и Максим Костяков, отойдя в сторонку, несколько шагов сделали вместе, о чем-то говоря.
Сватает, думали они. Ох, сватает!
И по-доброму завидовали. При этом никто не сомневался, что монолог больного Павла Витальевича не окажет ни малейшего влияния на отношения между Виктором Викторовичем и Максимом Витальевичем. Известно: если Сват что решил, это твердо, он своих решений не меняет.
62. СЯО ГО. Переразвитие малого
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Не воспринимайте все слишком трагично.
Пришла настоящая поздняя осень – с дождями, со слякотью, с опавшими листьями, прилипшими к грязному асфальту; дворники их не убирают, ждут, когда все подсохнет. А там, глядишь, ветер налетит и разнесет листву по закоулкам, в кучки, где ее легче собрать, или по чахлым газонам и скверикам, где ее убирать вовсе не надо – выглядит природно, естественно, как так и было. В Сарынске эта мудрость – подождать – преобладает во всех видах деятельности. И часто оправдывает себя. Вот, например, постоянной газетной критической темой в течение двух, а то и трех десятилетий было отсутствие телефонов-автоматов в огромном, длинном поселке Приовражный. На несколько тысяч домов приходилось две будки, и те никогда не работали: местные хулиганы отрывали трубки, разбивали стекла. Районное начальство обещало принять меры, но ничего не делало: то не дают новых будок, то нет свободных средств, то нет свободных рабочих, нет стекол, нет трубок… На самом деле все это можно было найти, но начальники понимали: на другой же день стекла побьют, трубки оторвут. А две будки покурочить или пять – разница небольшая. Казалось бы, они ленивые нерадивцы. Но смотрите, что произошло? Произошло то, что у каждого жителя теперь есть мобильный телефон и необходимость в телефонах-автоматах просто отпала, будки ржавеют, никому не нужные, лишенные стекол, трубок и самих аппаратов.
Мудрость?
Мудрость.
Пусть мелкая, бытовая – но характерная.
Или вот мудрость покрупнее, но тоже из городского быта: десятилетиями велись споры о реставрации исторического центра, менялись проекты, архитекторы, начальники – и что же? Когда утвердили, наконец, план (в общих чертах) и начали обследование объектов, чтобы прикинуть смету, выяснилось, что фактически все здания ни реставрации, ни ремонту не подлежат, а реконструировать нет смысла – небось, не Растрелли строил. И поэтому их на вполне законных основаниях снесли, чтобы построить те самые бизнес-здания, о которых упоминал в своей сумбурной речи Павел Витальевич.
Он говорил еще о дорогах, в которые якобы закопаны миллиарды (оставшиеся от уворованных). Пафос понятен, но те, кто вместо капитального ремонта занимался так называемым ямочным или вовсе ничем не занимался, в своей ожидательности оказались тоже правы: канализационные сети, теплотрасса и водопровод в Сарынске традиционно прокладывались именно под дорогами – иные в послевоенный период, а иные и до войны. Они почти одновременно начали катастрофически рваться, рушиться, пришлось повсеместно вскрывать дорожное полотно, и как было бы обидно, если бы оно было ровное, новое, а по старому – и не жаль, и намного экономней.
Лиле становилось все хуже.
Был у нее момент просветления, когда она торопливо позвала Аду и сказала ей:
– Вы должны знать, это я виновата. Мне всю жизнь Бог не давал никакой радости. А потом вдруг дал, я вас полюбила. И он тут же за это у меня отнял дочь.
– Бог ни при чем…
– Не перебивайте, я сейчас опять… как это сказать… Затуманюсь. Не перебивайте. Я вас ненавижу, Ада. Но вы тут ни при чем. Вы не виноваты, что мне встретились.
– Значит, вы понимали, что вам говорили?
– Нет. Потом вспомнила и поняла. Это было ночью. Я поняла и потеряла сознание. И обрадовалась, думала, что умираю. Не умерла. А теперь хочу, потому что с этим жить нельзя. Вы можете сделать так, чтобы поскорее? Я очень прошу. С этим жить нельзя, я думала, что любую боль могу стерпеть, а эту терпеть не могу. У меня ничего не болит, все бесчувственное стало, а это – болит. Я не представляла, что бывает такая боль. Если правда есть ад и если правда есть душевные муки вне тела, я как-то этого не понимала, не представляла, ну, психофизика все-таки, отдельно ничего не бывает, как может какая-то… ну, субстанция, то есть душа… Как она может болеть, если болеть нечему? Вы же сами понимаете – рецепторы. Даже психические болезни, вы говорили, это все равно химия и обмен веществ. Иначе почему какая-то паршивая таблетка может помочь, это же только химическое вещество? Так вот, чтобы вы знали: может болеть то, в чем нет никакой химии. И никакие таблетки не помогут. Это так болит, это такая тоска, что… Дайте, пожалуйста, что-нибудь. Зачем мы будем врать, мы обе понимаем, что все равно конец.
– Не могу, – сказала Ада.
– Вы гадина. Вы-то останетесь, будете красивой еще долго, и душа спокойная, а я… Или так надо? Чтобы вот такая мука? За все, что Даша от меня не получила? Тогда ладно, я буду терпеть. Это я схитрила, понимаете? Человек вытерпит любую боль, если найдет в ней смысл. Все, я нашла. Уже легче. И я вас все-таки люблю. Спасибо вам. Знаете, некоторые играют в дурацкие вопросы: если бы вы прожили заново жизнь, то так же или иначе? Я прожила очень скучную и противную жизнь, но всегда отвечала – так же. Знаете почему? Потому что любая другая жизнь была бы враньем. Это была бы не моя жизнь. Но сейчас бы я ответила: лучше всего – никак. Тогда бы я не родила Дашу и ничего бы этого не было.
– Что-то лучше, чем ничего, – заметила Ада.
– Убедили. С этим меня и оставьте. Только вколите что-нибудь, чтобы я спала.
– Хорошо.
Через несколько дней Лиля умерла во сне.
Хоронили ее Коля Иванчук, Сторожев с Наташей, Немчинов с Люсей и Яной, обязательная Маша Нестеренко, которая обзвонила всех бывших одноклассников, но никто, увы, не пришел. Павел Витальевич находился в психиатрической лечебнице. Была только еще от больницы Ада – не по службе, а по собственному желанию. Смотрела на лицо Лили, блистающее последней смертной красотой, и о чем-то думала, ни с кем не заговаривая. Был Володя, от кого-то узнавший о похоронах.
Поминки устроили в квартире Коли. Очень скромно и традиционно: кутья, щи, гречка с кусочками говядины, компот из сухофруктов – это женщины, Люся и Наташа, приготовили заранее.
О Лиле не вспоминали – как-то не получалось. Тихо вели разговор о своих делах, что на похоронах не возбраняется. Немчинов сказал, что, похоже, его могут сделать редактором “Свободного времени”, а он и не рад, затеял написать роман. На этот раз не на документальной основе, а художественный.
– Их сейчас столько пишут, – заметил Сторожев. – Я без обид, Илья.
– Пусть пишут. И я напишу. Это мне нужно.
– Тогда – вперед!
Коля рассказал, что начал работу в только что открывшемся филиале московского телеканала. Упор будет на репортажи, новости, без ангажированности. Придумали несколько пристойных развлекательных шоу. Пошла реклама. Дело движется.
Люся и Наташа, которые и раньше чувствовали симпатию друг к другу, говорили о чем-то совсем простом: как гречку варить, чтобы не слипалась, в какие сарынские магазины ходить, а каких чураться, но на самом деле им было просто приятно слушать друг друга и чувствовать какую-то внутреннюю схожесть – очень редкую среди людей. Люсе даже захотелось что-то сказать сверх простого, обнаружить свою симпатию, и она сказала негромко:
– Валере повезло, что он вас нашел.
– Это я его нашла.
– Неважно.
– Только он человек тяжелый, путаный.
– Я знаю.
Люся была уверена в таком ответе, иначе не говорила бы так откровенно о Сторожеве.
Володя сидел рядом с Яной, почти ничего не ел, она тоже, только грызла соленые огурцы.
– Ты прямо как беременная, – сказал Володя, теоретически знавший, что беременные женщины любят соленое.
– Угадал, – ответила Яна. И неожиданно добавила: – Это от Егора, который к твоей Даше подъезжал.
– К ней все подъезжали, – ответил Володя со странным равнодушием. Ему теперь действительно стало все равно, кто к ней подъезжал, – ее ведь нет.
Но говорить о Даше хотелось.
– А ты с ней была знакома?
– Как с тобой – мимоходом. Хотя я, конечно, была готова ее убить.
– Это понятно.
– А ты Егора не хотел убить?
– Нет.
– И правильно. Ну их всех вообще.
– Я его отца убить хотел.
– Всерьез?
– Ну да. Перехватили. А потом он с ума сошел. Или симулирует.
– Такие люди ничего просто так не делают. Если он в психушке, значит, ему для чего-то это надо.
Яна ошибалась: Павел Витальевич находился в психушке не по своей надобности, а по указанию брата Максима. Отделение было для буйных шизофреников, строгое, с зарешеченными окнами, двери без ручек, в туалет можно только в сопровождении санитара, который открывает дверь железнодорожным трехгранным ключом и стоит в двери, пока не управишься. По тому, как с ним тут обращаются, Павел Витальевич понимает, что выйдет не скоро, если вообще выйдет. Лекарства заставляют пить насильно, откажешься – привяжут к койке и сделают инъекцию.
Посетителей к нему не пускают. Павел Витальевич все чаще замечает за собой, что ему ничего не хочется. Когда вывели на прогулку под присмотром двух санитаров, он заволновался, занервничал, попросился обратно. Одно ему не нравится – койка, как и у других больных, стоит не у стены и не у окна, а так, чтобы к ней с любой стороны был возможен подход санитара. Павел Витальевич понимает рациональность такого расположения кровати и даже остатками разума одобряет его, но ему страшно хочется иногда свернуться калачиком и лечь лицом к стене, чтобы никого не видеть. Он пытался это сделать на полу, но его поднимали пинками.
Вячик вернул неистраченный аванс Максиму Витальевичу, сослался на занятость, посылает свою поэму в различные журналы и издательства. Большинство не отвечают и не возвращают рукопись (впрочем, Дубков пользуется и электронной почтой, а там и возвращать нечего), некоторые отделываются двумя-тремя строками, Вячик коллекционирует эти ответы и у него вызревает план сатирической книги “Они отвечают!”, в которой он с цитатами, наглядно, предъявит миру образчики безмерной тупости редакторов. Он читает эти тексты вслух жене Татьяне, а та размышляет, что, пожалуй, пора уходить от этого странного человека, а то сама станешь такой странной, что никогда уже больше не выйдешь замуж.
Максим переместился в Москву – мгновенно, как комета, оставив пока семью, но собираясь всех перевезти в ближайшее время. Вся сарынская элита, включая губернатора, довольна: еще один наш человек в высших эшелонах власти.
Лаура Денисовна Едвельская оправилась, больше не жалуется на сердце, устраивает очередную экспозицию отца. Приходила к Немчинову, сказала, что совершила ошибку, просила вернуть письма, Илья сказал:
– А вдруг с вами все-таки что-то случится? У меня надежнее.
Лаура обиделась, но, впрочем, не настаивала. Немчинов не сомневался, что она и так знает все письма наизусть, хотя клялась, что не читала ни одного, кроме первого, адресованного ей.
Егор, не открывая сезона, уехал ставить спектакль в Магнитогорский театр – и репутация неплохая у коллектива, и предложение достойное. А уж оттуда можно двинуть и в Москву. У него завязалась интрижка с самой, естественно, красивой женщиной города, но Егор стал осторожнее – в плане чисто практическом, контрацептивном. Пока ничего, обходится.
Равиль Ахтямов строит дом в крепком, надежном месте, и он опять уже подведен под крышу, еще месяц – и новоселье.
Шура ждет суда (как и прочие) и пока занимается домашними делами.
Тимур Саламович в считаные месяцы одряхлел и, главное, потерял интерес к своей коллекции. Раньше он часами мог рассматривать кинжалы, сабли, палаши и ятаганы, а теперь неделями не открывает заветную комнату. Иногда все-таки отомкнет, зажжет свет, посмотрит издали, поморщится и уходит.
Леонард Петрович Шмитов, самоотверженный зампред общества ВОГ, торжествует: здание им оставили и дали твердую гарантию больше никогда не покушаться. Лично Максим Витальевич пообещал и сказал, что, если кто сунется, обратиться к нему. Славный он все-таки человек, дай бог ему здоровья.
Рада становится одной из самых популярных блогерш рунета, она постепенно разорвала связи с сообществом childfree – слишком все-таки маргинально, нашла свою тему: жизнь одинокой, но счастливой красавицы, коллекционерши мужчин в большом городе. Встречу и секс с каждым из них она описывает подробно, с деталями, заодно учит неопытных, как и что нужно делать. В реальности последний секс у нее был полгода назад, но это не играет никакой роли.
Гера Рябинский уволился по собственному желанию (то есть по предложению Лаврентьева), не дожидаясь суда. Но он не во всем разочаровался. Просто понял, что зря выбрал такую специальность и, главное, зря полез в государственную структуру. Он решил переучиться на адвоката. Там, рассуждал он, ты сам себе хозяин. Ну, и закон над тобой, конечно. Трудности будут, Гера реалист, но он о них знает и готов к ним. Мама, однако, недовольна еще больше и твердит, что надо было, как она советовала, учиться на зубного протезиста. Гера отговаривается тем, что ему с детства отвратителен вид зубов, включая собственные.
Отец Михаил служит и об оградке тужит.
Ада Николаевна лечит.
Продольнов продолжает собирать досье на изменников Родины.
Режиссер Саша Сокольков пытается пробить фильм о свадьбе с убийством. Продюсеры коммерческие говорят – артхаус, продюсеры артхаусные говорят – попса. Саша злится, а пока вынужден снимать очередной сериал.
В краеведческом музее появился рыцарь на коне.
63. ЦЗИ ЦЗИ. Уже конец
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
Если поссорились с кем-либо, срочно обратитесь к третьему лицу с просьбой выступить посредником между вами.
Суд состоялся перед Новым годом. Ввиду очевидности и простоты дела слушание длилось не больше пятнадцати минут. Дело Немчинова было закрыто на основании экспертизы, результаты которой свидетельствовали о состоянии шока в момент инцидента (Угольщикова попросили переписать заключение, и он пошел навстречу), Шуру освободили в зале суда из-за отсутствия состава преступления: он выполнял служебные обязанности, будучи работником частного охранного предприятия “Гарант”, стрелял из пистолета, подаренного ему хозяином и оформленного по всем правилам. Само собой, оформление Шуры и пистолета было сделано задним числом, но это никого уже не волновало. Неожиданно выступил Немчинов, заявив, что, хотя тут наплели кучу вранья, но суть не в этом. Суть в том, каялся Илья, что, если бы не он, ничего бы не случилось, поэтому на самом деле он и есть единственный настоящий убийца. Это было принято к сведению, но даже не запротоколировано, а в публике послышались одобрительные шепотки. Немчинов разозлился:
– Считаете, я из благородства на себя валю? А вы подумайте, как следуйте, и поймете, кто в этой ситуации главный подлец! Без всяких шуток!
– За подлость не судят, – сказал молодой судья, человек с юмором.
– Ну и зря! – отозвался Немчинов и безнадежно сел на место с таким видом, будто его приговорили к пожизненному наказанию.
64. ВЭЙ ЦЗИ. Еще не конец!
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
На подходе счастливый период вашей жизни, ждать которого остается совсем недолго.
“Милая Ирина!
Очень трудно в письме нащупать тот голос, каким ты говоришь в жизни.
Но мне легче – у меня в определенном смысле не было своего голоса, был придуманный. Каждый раз другой.
Я не знаю, с чего начать.
С правды, хотя я – лживый сын лживого времени. С детства я придумывал себя, я придумывал себе мысли и даже чувства.
И во всем сомневался.
Но еще Декарт сказал: “Я сомневаюсь, следовательно, существую”. Все знают другую версию этого выражения: “думаю”. Думать и дурак умеет. Если бы не осторожность сомневающихся, бойкое человечество давно бы кончилось.
Но я увлекся, тебя интересуют не теоретические рассуждения, а то, что случилось, потому что ты, может быть, до сих пор этого не понимаешь.
А случилась простая и сложная вещь: когда я увидел тебя вместе с Павлом, во мне поднялось все плохое и хорошее, что было. А проще говоря – зависть. Я просто заболел, но мне показалось, что это любовь. Все, что я тогда делал, то есть успехи на публичном поприще и т. п., на самом деле было для тебя. Я использовал любой момент, чтобы понравиться тебе.
Постепенно я убеждался, что приближаюсь к цели. Я видел, что тебе нравится Павел, но многое тебя в нем не устраивает. И выставлял напоказ как раз то, что было противоположно Павлу, чтобы это нравилось тебе. Я долго кружил вокруг и около, пока не убедился, что ты испытываешь ко мне симпатию. Потому что мне надо было бить наверняка. И, когда мне показалось, что наступил решающий момент, я признался тебе в любви. Я сам не ожидал такого быстрого отклика.
Любил ли я тебя тогда на самом деле? Мне казалось, что нет. Я купался в своей удаче, в том, что ты тоже меня любишь. Я вообще в тот период осмелел, действовал решительно на всех фронтах, писал статьи для всех газет, выступал на всех трибунах – такое было время.
Я помню тот вечер, когда ты сказала, что хочешь во всем признаться Павлу. Конечно, я сказал, что сам возьму это на себя. И взял, как ты помнишь, был тот разговор на балконе с мордобитием. Но теперь я могу признаться, что именно такой реакции и ждал от Павла. Я все предвидел. Я знал, что недостоин тебя, что очень скоро ты обнаружишь мои чувства фальшивыми и проклянешь меня. И я своим поступком сделал наши дальнейшие отношения невозможными, а тебе сказал, что не могу пойти против брата.
В итоге ты все-таки сделала выбор в его пользу. Конечно, это была ошибка, лучше бы, если бы был кто-то третий, Павел ведь не мог забыть твоей “измены”. Но потом я понял: нет, не ошибка, его ты тоже любила, хоть и по-другому. Такое в жизни бывает. Тем более что Павла, как и Максима, любили все, они умели возбуждать к себе симпатию.
Мне же для возбуждения любви к себе, а я этого тоже хотел, приходилось прилагать неимоверные усилия. Я работал на контрасте – если Максим и Павел избрали стезю откровенных дельцов, то я взялся за роль спасителя народа, если можно так выразиться. Парадокс в том, что я действительно видел, что многое надо спасать и многое можно сделать. Я был, можно сказать, готов на подвиги. В это время развернулись политические баталии, я принимал активное участие, не поняв еще, что мы, кто сшибались лбами напрямую, были игрушками в тех руках, о которых мы даже не подозревали, что умные наблюдают за войной придурков, а сами в это время таскают из наших складов боеприпасы и продают враждующим армиям. Извини за батальные метафоры, не близкие женщинам.
А потом наступил период апатии, когда вокруг не оказалось никого, кроме одной женщины, о которой здесь неуместно говорить.
Но жить было как-то надо, я решил, что самое лучшее – плыть по воле волн, то есть жить маргинально, как большинство провинциальных интеллектуалов: работать, где придется, выпивать, с кем придется, балаболить, балагурить, мечтать о каком-то неожиданном крупном заработке, чтобы с деньгами уехать в какую-нибудь глушь, слушать птиц и думать мысли.
А потом мы опять встретились, и ты спросила, что бы я сказал на то, если бы ты ушла от мужа с детьми ко мне. После добровольного одиночества у меня возникла полная иллюзия, что я тосковал по тебе, люблю тебя и готов ради тебя на все. Поэтому мой ответ был: да.
И были два счастливых месяца. Правда, мы жили не полноценной семьей только встречались, но будущее казалось не за горами.
Приступаю к самому страшному моменту, который я вынужден честно объяснить.
Когда братья позвали меня на рыбалку, я понял, что состоится серьезный разговор. Я не был готов к нему. Я знал, какие мне будут задавать вопросы, но не знал, что буду отвечать.
При разговоре Павел сказал, что я коверкаю его с тобой жизнь. Что у вас сложные отношения, но это отношения мужа и жены. А я веду себя подло уже потому, что за попытки отбить жену брата можно и убить. О том, что я тебя почти отбил, он не знал (меня, кстати, меньше мучило то, что я вру и не говорю об этом, чем то, что вынуждаю тебя врать). И вот тут настал момент истины. Я мог бы признаться Павлу, что на самом деле наша любовь односторонняя, что я люблю тебя не так, как ты меня. Он бы обрадовался, но как бы это подействовало на тебя? Он требовал одного: чтобы я не встречался с тобой ни под каким видом. Он не требовал, чтобы я уехал. Но я представлял, насколько сложно будет жить в одном городе и не встречаться. То есть для меня переносимо (прости!), а как будешь жить ты?
Вот тогда я вдруг и предложил вариант, который, как мне казалось, все решит окончательно. Я сказал, что лучше всего мне исчезнуть. Пусть они скажут, что я утонул – и все. И нет никаких проблем. А я исчезну и клянусь больше никогда не напоминать о себе. Павел и Максим сказали, что их могут заподозрить в моем убийстве, я рассмеялся и ответил: это слишком невероятно. И потом, нет трупа – нет убийства. Унесло течением, вот и все.
Они (и Павел, и Максим, и Петр) согласились не сразу. Им казалось, что я иду на жертву. Они не подозревали, что в моем поступке было на самом деле много позерства и гусарства – я ведь тогда не представлял, на что я иду.
И вот наступила моя смерть.
Я не могу представить, как на тебя это подействовало, и никогда об этом не узнаю, потому что ты получишь это письмо, как и другие, только тогда, когда меня окончательно не будет (а я при своих болячках в этом уверен, то есть в том, что умру намного раньше тебя). У меня, правда, есть источник информации, но я не хочу им пользоваться, я хочу честно соблюсти правила игры.
Но я буду писать тебе, хоть ты и не будешь получать этих писем.
Мне это необходимо.
Во-первых, для того, чтобы сказать тебе, Ириша, что после многих лет изломанности, сомнений, преследований самого себя в самом себе, я понял простую вещь: что я Люблю Тебя – и только тебя, по-настоящему, теперь на всю оставшуюся жизнь. Любви двух людей могут помешать только они сами, следовательно, любовь не встречающихся мужчины и женщины не имеет предела – некому мешать.
Я хочу попросить у тебя прощения. Я мог изменить твою жизнь, но мне не хватило мужества и, главное, понимания, что я действительно хочу это сделать.
Четыре года я не решался написать тебе это письмо. За эти четыре года произошло многое. В рабочем поселке, где я живу, то есть почти в селе, срез общества такой же, как во всей стране. Я много наблюдал, думал.
Был страшный период прострации, когда я был бомжем, без всякой метафоры, я был бомжем, я отринул все социальное, я не хотел ни кем быть.
Но человек, если он остается человеком, ищет опору, а помойка – слишком зыбкая субстанция. Да и пахнущий мочой матрас, на котором лежишь ночью, полупьяный, тоже устойчив лишь до тех пор, пока не попытаешься встать.
Я встал. Встряхнулся. Окольными путями попросил Максима оформить мою выписку из Сарынска, чтобы иметь тут нормальные документы. С его связями это вышло легко. Я устроился преподавателем в техникум, мне дали комнатку в общежитии, а потом я встретил женщину с двумя детьми, которая мне очень напомнила тебя. Мы стали жить вместе, но тут явился бывший муж, началась дурацкая криминально-бытовая история из-за квартиры, из-за детей, которая заставила меня окунуться в гнилую пучину отношений, где, когда доходит до дележки чего-либо, каждый становится друг другу если не волк, то собака. Очень бывает трудно сохранить человеческое достоинство в этих условиях. Да что там достоинство, мне угрожали физической расправой. Но мне удалось сохранить и свою жизнь, и свое достоинство, и свою семью.
Это теперь мои самые родные люди. Я, Ириша, только теперь понял, что такое тепло родства, живительное семейное беспокойство – понял то, чего не понимал в семье отца и матери и не успел понять с тобой, ясно почему. Мы живем вместе, я, моя жена, ее сын и дочь, у нас все статично, но на самом деле мне удается заразить всех энергией движения, так мне кажется, – сын стал читать книги, дочь бросила курить (извини за мелочи и тривиальность). Потому что движение – это жизнь.
Я сам себе напоминаю какого-то проповедника, а это смешно, учитывая, сколько зла я тебе причинил. Утешает, как ни странно, то, что все эти проповеди ты прочтешь, когда я буду мертвым. А покойники могут себе позволить порассуждать на банальные темы.
Надеюсь, тебе не покажется парадоксом, что я продолжаю любить тебя, хоть и недостижимо. Я рассказываю об этом своей жене Галине, и, ты не поверишь, она это понимает. Она понимает, что это другая любовь (потому что я ее тоже люблю), в этой любви все мое прошлое, а настоящее – здесь.
То, что я пережил, на самом деле не представляет собой ничего выдающегося. Но я вижу сейчас какой-то новый смысл в том, что уже было. И в том, что есть. Хотя бы уже тот, что я изменился и, надеюсь, не в худшую сторону. Но не мне судить.
Извини, ничего не написал конкретного, но оставлю для других писем.
Мне нужно их писать.
Наверное, человеку мало одного мира и одного себя. Не надо только считать это раздвоением, это как раз и есть норма. Так мне кажется.
В общем, жить тяжело, но интересно. И в этом, может, мой ответ на собственный вопрос, который меня всегда преследовал и преследует: если жить так тяжело, почему так не хочется умирать?
Люблю, прости.
Счастья тебе, моя навсегда утраченная и навсегда обретенная радость!”
Саратов – Москва – Саратов – Москва…, 2007–2011 гг.