Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2010
Андрей ПЕРМЯКОВ
ВОЗМОЖНОСТЬ ВРЕМЕНИ
Владимир Иванов. Мальчик для бытия. – М.: Журнал поэзии “Арион” (Книжная серия), 2009. – 70 стр.
Мысль о непременной включенности поэта в проживаемое им время давно уже превратилась в общее место, не переставая, однако, быть вполне справедливой. На беглый взгляд костромской поэт Владимир Иванов в своей первой книге то ли принципиально игнорирует современность, то ли брезгует ею. Действительно, на семидесяти страницах сборника мы не найдем упоминаний ни модных марок одежды, ни компьютерных девайсов, ни, наконец, имен друзей “давно вошедших в историю актуальной поэзии”. Один раз встречается наименование иномарки: мерседес (именно так, со строчной литеры), один раз – фамилия поэта: Мандельштам и однажды вспоминается то ли террорист, то ли политик Басаев. Скорее это архетипы, нежели имена собственные. Да и названия стихотворений (а заметим: почти все стихи в книге поименованы) кажутся более характерными для восьмидесятых годов: “Измена”, “Студенты”, “Кросс”, “Старость”, “Мармелад”…
Чудо происходит при прочтении незамысловато названных текстов. Казалось, насколько уже была обыграна в упомянутом десятилетии тема тоски по нетронутой природе, однако, кто смог при помощи единственной строки развернуть оптику так:
Наговор
Когда дремучей зарастут травой
Все трассы федерального значенья,
Мы сможем, наконец, гулять Москвой
С прямой спиной и гордой головой –
Без страха, без стыда, без отвращенья
(В скафандрах против гамма-излучения),
Когда дремучей зарастут травой…
Или ночное купание, бывшее пару десятилетий назад одним из наиболее смелых, но вполне конвенциальных моментов допустимой вольности, вдруг приобретает окраску весьма драматическую, спрятанную под пацанской иронией:
Курорт
Так вот ты, какая морская волна!
И вот он, какой твой цвет.
Похожего цвета моя жена
Недавно купила жакет
<…>
Я раз, после ужина, к морю ходил
И плавал там нагишом.
И так далеко в темноте заплыл,
Что берег едва нашел.
И были волны морские черны,
Как будто их вовсе нет,
И не было цвета морской волны,
Которого жонин жакет.
Даже, казалось, невозможная после Высоцкого тема охоты на волков предстает в особенном ракурсе: не от атакующей стороны и не с точки зрения жертв, а взглядом неодушевленных, хотя и ключевых участников трагедии:
Волки
Ружейные стволы палить устали,
И в небо предвечернее уставясь,
Следят за тем, как серенький волчок,
Став серой тучкой, радуется лету,
Тому, что “вот ведь… надо же… живой…”
И сможет дальше промышлять разбоем
И задирать отары облаков,
Небесным пастухом пренебрегая.
Порой стихи автора почти соприкасаются с текстами предшественников. Вот напрашивающаяся на упоминание Александра Еременко замена живой материи на неодушевленную:
<…>
Все та же чайка кружит – голодна,
И взглядом местность под собой утюжит,
Как знать, а вдруг она в разведке служит
И на врагов работает она.
Чем кормится? Возможно к тройнику
Ее шпион ночами подключает,
А сам сидит и пленки изучает,
Ей аккуратно отвинтив башку.
Такому, вроде бы предсказуемому, ходу квазиавангардного текста жутковатую фактуру придают две противоположных сущности: заголовок “Измена” и последняя строфа:
Вам эта мысль покажется дика,
Но если б вы недельку не поспали
И так же у окна бы постояли,
Дозрели б сами вы до тройника.
Вообще, тема искусственности, тотальной сделанности мира кажется одной из доминирующих в книге. Снег в этот мир привозят на железнодорожных платформах, рыбу в реки засыпают усталые актеры, надоевший дом покидают на велотренажерах, а мир “за границами” (во всех смыслах взятого в кавычки сочетания) существует и не существует единовременно:
<…>
Я секрет тебе открою –
никакого нет Китая.
Эти гады точно знают –
нам туда не долететь,
не проверить… а коль скоро
это так, то можно врать нам
про Китай, что будто есть он,
и китайцами пугать.
Там такой же подзаборный
и с такою же принцессой,
и такая же дворняга
грела место им всю ночь.
И для них там сочиняют,
будто где-то есть Россия,
но они-то тоже знают –
никакой России нет.
В таком ненастоящем мире время имеет полное право отсутствовать, подобно тому, как его нет, например, в сказках, где принцессы вечно молоды. Но вот тут происходит еще одно чудо: стихи этой книги в своей глубинной основе вполне современны! Не на уровне лексики, а в своем ритме и дыхании. Возникают замечательные переклички и с признанными мэтрами, и с современными авторами. Например, если бы мне, человеку, смею надеяться, неплохо знающему поэзию нынешних тридцатилетних, предложили угадать автора строк:
Правому шузу каши подай,
Какие уж тут гулянья…
Марты, апрели… комар их бодай –
Божии наказанья,
Сволочи солнечные вечера
(От них у меня мигрени)
Не за горою, а там – жара,
Что еще охеренней.
я б не задумываясь назвал пермяка Алексея Евстратова. Впрочем, подобная уж слишком прямая коннотация скорее исключение. Голос у Владимира абсолютно свой. Достаточно полное представление о диапазоне этого голоса дают миниатюры – их ныне пишут все кому не лень, а получаются они у весьма немногих:
Онко
Полгода приносил ей фрукты,
Теперь – цветы.
Насекомое
Я, плоский, посмотрел на комара
Объемного, проснувшись в три утра.
Попутчица
Иду я от мужей —
Покрасила оградки,
Поправила кресты
Старость
Забыли до смерти
В книге последнее из кратких стихотворений приведено в паре с другим, состоящим из четырех строк и явно проигрывающим сверхлаконичному собрату. Вообще, афористичность, хотя и нечасто, подводит автора. К примеру, стихотворение о писателе во многом исчерпывается начальным двустишьем:
Увлекшись прощальным письмом,
Позабыл застрелиться.
Впрочем, сие опять-таки из области придирок – с чувством меры и такта у Иванова все хорошо: нечастое явление по нынешним временам.
Финальное чудо – а согласно канону, меньше трех чудеса не бывают – происходит по прочтении всей книги. Мир, представлявшийся искусственным, оказывается подлинным до физической боли, а метафоры оборачиваются своей тяжкой прямотой. Вот уж сколько написано о “собирании камней”, а в стихотворении “Хлопоты” необходимость
Нанять зилка и ехать выбирать
Кусок гранита у ж/д моста
оказывается связанной с дефицитом места на кладбище, где хоронят отца лирического героя. И стихи о войне – честно “Подслушанное” об Отечественной, “31 декабря” о чеченской, “Марш” о войне как таковой – надо читать самому. Рецензенту, даже благожелательному, тут верить нельзя.
Резюмируя, можно сказать: книга состоялась, став свидетельством и важного этапа творчества самого Владимира, и литературной состоятельности “поколения тридцатилетних”, особенно его нефестивальной, что ли, части.