Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2010
Юлия Щербинина
МОРЕ ВОЛНУЕТСЯ – РАЗ, МОРЕ ВОЛНУЕТСЯ – ДВА
Алексей Слаповский. Победительница. – М.: АСТ; Астрель, 2009. – 320 с.
Журнальный вариант: 100 лет спустя. Письма нерожденному сыну. // “Волга”. 2009. №1-2
Русский называет: трамвай – стриткарой, угол – корнером, квартал – блоком, квартиранта – бордером, билет – тикетом, а выражается так: “Вы поедете без меняния пересядок”. Это значит, что у вас беспересадочный билет.
(Вл. Маяковский “Мое открытие Америки”, 1926)
В синем море волны хлещут… Бочка по морю плывет… Это не пушкинская “Сказка о царе Салтане” – это ассоциация с романом Алексея Слаповского “Победительница”. Море – бескрайнее речевое пространство, бочка (варианты – ячейка, отсек) – место индивидуального обитания людей в недалеком будущем. Когда общество потребления потребит все, что возможно. Когда снаружи – все прожито, внутри – все выжжено, и не хватает бумаги, не хватает слов, не хватает возможностей коммуникации…
Новый роман Слаповского написан в излюбленном писателем синтетическом жанре. Три плана повествования: бытовая драма (автобиографический рассказ обманутой жизнью провинциальной красавицы); социальная философия (теория “гибели мира из-за красоты” в постиндустриальную эпоху); лексико-стилистический эксперимент (моделирование грядущей речевой реальности).
Как справедливо отметили первые рецензенты этого романа, “Слаповский работает на политических клише, языковых штампах, типовых жизненных ситуациях”, поэтому “»Победительница» – это и фантастика, и социальный гротеск, это и притча, и мемуары”. Между тем, произведение не выглядит холодной интеллектуальной конструкцией, но предстает как живая, жизненная и житейская история.
Однако фантастика, на наш взгляд, здесь все же не вполне точное определение: “Победительница” скорее футурологический роман, а еще точнее – лингвофутурологический. Препарируя формы и значения, жонглируя словами разных языков, экстраполируя наличную речевую действительность в обозримое будущее, автор прогнозирует пути развития языка и выдвигает гипотезы его возможных трансформаций. Лингвопрогностика в литературном творчестве.
Каковы же, согласно писательским прогнозам, судьбы великого и могучего в XXII столетии?
Что день грядущий нам готовит
“Победительница” – как емкая художественная конструкция языковой системы и языковой реальности обозримого будущего – настоящий лакомый кусок для читателей-гурманов и непаханое поле для ученых-лингвистов.
Повествование в романе ведется из 2218 года, когда в Отделе исторической реставрации (ОИР) Института хронологических исследований (ИХИ) обнаруживаются записи-воспоминания некой Дины Лавровой. В форме посланий своему нерожденному сыну одна из красивейших женщин XXI века, обладательница титула “Мисс мира”, повествует о своей сложной и в общем-то несчастной жизни, вспоминая и забывая слова, теряя смыслы и создавая новые значения, смешивая лексику разных языков и разных стилей.
Из писем Дины реконструируется речевая действительность ближайших двухсот лет, за которые человечество проходит путь от вживления внутричерепных компьютеров до жизни в ржавых бочках. Письменность почти атрофируется: люди отвыкают “буквить по бумаге рукой”, поэтому “составлять письменные слова” становится “так же тяжело, как долго лежавшему учиться ходить”.
Литература превращается в “чисто декоративное искусство сладкословия, ловкословия, новословия, гладкословия, спорословия”. Если верить старушке Дине, появляются даже соревнования по “лингвистической атлетике”, а в школах вводятся уроки “оптимального общения”, на которых обучают “выражению максимального смысла в минимальном формате”. Затем представление о книгах и вовсе утрачивается – потомкам требуется объяснение, что “это такие листы бумаги одинакового формата с напечатанным текстом, собранные под одну обложку”.
Мы писали, мы писали – наши пальчики устали… И мы вошли в эпоху предельного уровня коммуникационных технологий. Компьютерная клавиатура и голосовые команды уступили место мысленным импульсам. Затем, согласно “слаповским” прогнозам, был период безъязыкости, когда “исчезла необходимость” говорить, книги сделались недоступны, а системы поиска информации были временно утрачены. Судя по этим обрывочным упоминаниям в начале романа, письма Дины Лавровой создаются именно в этот период речевого безвременья.
“У меня некоторые слова идут самовыговором, я их не понимаю, но оставляю: может, они что-то значат?” – сообщает героиня воображаемому адресату. Подобная имитация автоматического письма создает впечатление абсолютной естественности слововыражения.
“Эффект запинчивости”
Примерим на себя образ сотрудника Лингвистического отдела ИХИ и по материалам переданных нам Отделом исторической реставрации рукописей Лавровой Дины Васильевны попытаемся смоделировать лексическую систему русского языка конца XXI – начала XXII века. Документ, конечно, не особо достоверный: велик ли спрос со 124-летней женщины? Да и подлинность весьма сомнительна. Но все же попробуем…
Предварительная лингвистическая экспертиза показала: русская лексика следующего столетия испытает на себе влияние трех основных тенденций.
Первая и главная – взаимопроникновение с лексическими системами других языков, что приведет к внутритекстовым смешениям разноязычных слов и выражений. “Я все-таки обожаю наш словообразовательно богатый язык, который способен присвоить любое чужое слово”, – признается Дина Лаврова.
В произведении Слаповского показаны два основных варианта подобной контаминации: либо полная замена лексемы иноязычным эквивалентом, преимущественно английским и китайским (автомобиль – “кар”; водитель – “драйвер”; оскорбление – “insult”; изнасиловал – “произвел rape”); либо – более распространенный случай – сохранение значения при замене иноязычной формой (“перфектно”, “не императивно”; “инджойствовать” “мэйджор милиции”, “советские военные рейнджеры”). Как верно заметил Айвар Валеев, “в романе Слаповского в русском языке не просто появляются английские, китайские или арабские слова. Он как бы получает чужую матрицу”. Учитывая, что уже сейчас на китайском говорят свыше 1,2 млрд., а на английском – более 1 млрд. человек, данный прогноз весьма близок к истине.
Деформации затронут и грамматику (“Девушку подло исчезли из конкурса…”; “Через несколько времен машина остановилась” и т.п.), но, как можно заметить, в романе Слаповского такие примеры немногочисленны – и это тоже в целом подтверждает научные прогнозы специалистов. Например, Максим Кронгауз, директор института лингвистики РГГУ, говорит о том, что языковые преобразования в наименьшей степени затронут грамматическую сторону, поскольку иноязычные заимствования, несмотря на многочисленность, “все-таки обрабатываются языком, вставляются в некоторую грамматическую сетку”.
Однако автор “Победительницы” идет значительно дальше, предрекая апофеоз лексической эклектики – появление в 2070-е гг. “творческого” языка “интер-суржик” как смешанного образования из разных языковых систем. В качестве примера приводится возможный вариант перевода стихотворения Лермонтова “Одиночество”:
Как страшно жизни сей оковы Якой хоррóр витальни цепни
Нам в одиночестве влачить. Нам соло-соло волокить.
Делить веселье – все готовы, Шарапить хахи – алле лепни,
Никто не хочет грусть делить. Никс депресняки ломтевить.
Звучит, конечно, забавно, но и довольно угрожающе…
Другая прогнозируемая автором романа языковая тенденция – изменения или переносы лексического значения. Так, Динина мама “конфликтно отреагировала” на стремление дочери участвовать в конкурсах красоты и, наверное, была права, учитывая постоянные поползновения невоспитанных мужчин “улучить в углу” понравившуюся конкурсантку, а в случае отказа – “нецензурно обижаться”.
Судя по письмам героини Слаповского, еще одна тенденция развития русской лексики – появление многочисленных словарных лакун в результате забывания значений. В таких случаях Дина пытается использовать описательные обороты, из которых по результатам прочтения романа можно составить целый кроссворд: “едальня с высокими ценами” (ресторан); “замечательные шарики, красные или черные, зародыши рыб” (икра); “кусок известняка для писания” (мел); “столовый прибор с зубчиками, которым подцепляют куски еды” (вилка); “стул с подручниками, более низкий и удобный” (кресло); “яма для купания и плавания, чем-нибудь облицованная и наполненная водой” (бассейн) и мн. др.
Помимо этого, вполне реалистической видится авторская гипотеза о том, что трансформации лексической системы неизбежно приведут к многочисленным заменам слов содержательно близкими, но формально искаженными эквивалентами. Примеры именно таких искажений в романе, пожалуй, наиболее частотны. Уже “одношкольники” обращали внимание на незаурядную внешность героини, которая в то время жила в “многожилищном доме”, испытывала “материальный недохват”, “овниманивалась учебой” и никак не предполагала, что очень скоро будет “королевствовать”, а “глазействующие люди” станут делать на ее счет “негодяйские предположения” и бросать “мерзавские усмешки”.
Порой от слов, словно от гипсовых статуй, попросту отваливаются куски, являя обессмысленных лексических уродов, типа “коммунистический сомол” или “роликовый бус”. Но иногда в возникающих искажениях нет-нет да вспыхивают подлинные значения, ранее прикрытые приличием формы (“покрыватели” < покровители; “пригорать” < загорать и т.п.).
Самые забавные (или печальные?) метаморфозы закономерно претерпевают фразеологизмы, в этом отношении “Победительница” – просто кладезь практического материала для лексикографов. Наиболее щадящий вариант – замена образного выражения близким по смыслу иностранным, остальные, как можно догадаться, куда как хуже. По Слаповскому, несчастные русские идиомы, похоже, ожидает участь шатающихся кариозных зубов: нарушение целостности (“из-под тайного тишка”), изменение состава (“ходить на своем”, “отдавать себе доклад”), а то и полная деформация (“пошел на пяточное направление”).
Следствие описанных трансформаций и деформаций – “эффект запинчивости” при чтении Дининых писем: взгляд то и дело спотыкается о подобные слова и выражения, привлекая дополнительное внимание к тексту, лишая возможности поверхностного восприятия.
Все эти преобразования форм и значений в системном восприятии напоминают описываемый Диною же процесс аппетитного поедания глазированного сырка. “Ты опять откусывал, понемногу выдавливая творожок из обертки, и вот не оставалось ничего”, – элегически вспоминает героиня, воображая себя заботливой мамой так и не родившегося у нее сына.
То же самое – в языке. В ходе исторического развития его лексический состав покрывается все более толстым слоем “глазури” из многочисленных заимствований, калек. Процесс непосредственного употребления неизбежно “выдавливает” язык из “обертки” (матрицы, конструкта) в пространство живой речи. Не охраняемое нормой и традицией, повседневное употребление незаметно расшатывает лексическую систему. Наихудший исход этого процесса мы и наблюдаем в финале романа Слаповского: “Смысла больше не осталось ни в чем”.
Вспомнить все
Чтобы хоть как-то уберечь язык от полного “выдавливания из обертки”, должны существовать какие-то механизмы, способы и приемы восстановления утраченных смыслов, исчезающих значений и забываемых словоформ. В “Победительнице” описаны и проиллюстрированы некоторые из них.
Прежде всего, это создание синонимического ряда, позволяющего обнаружить забытое слово в ряду содержательно близких. Так, затерянную в памяти автомобильную пробку Дина Лаврова пытается нашарить рядом с “затыкой” и “затычкой”, а поиск автомобильного бардачка уводит героиню в “бордельчик” и “шалманчик”. Но, как выясняется, это довольно беспомощные и малоэффективные меры: “пробка” оказывается безвозвратно утраченной ячейкой памяти, а “бардачок” приходится заменить очередным описательным оборотом.
Одно из косвенных объяснений таких зияний и провалов – избалованность человека будущего разнообразными поисковыми системами: “Некоторые без помощи поиска не могут не только ничего сказать, но даже нормально подумать”. Дина подробно объясняет своему не родившемуся сыну, что, например, для установления значения слова “молоток” необходимо ввести поисковую фразу: “То, чем забивают гвозди”. Но, как резонно и иронично замечает автор, для того чтобы вообще сформулировать такую фразу, нужно знать само слово “гвозди”…
В борьбе с забывчивостью изобретается и более технологичный способ, который можно определить как визуальная идентификация. В одном из посланий Дина упоминает, что для восстановления утраченного названия того или иного предмета одно время была возможна его фотографическая или жестовая демонстрация перед монитором.
В период написания Диною посланий сыну подобные технологии, по ее свидетельству, были уже полностью исчерпаны или утрачены – и в распоряжении героини оставалась лишь мнемоническая реконструктивная методика “курицы и яйца”, следуя которой “не надо было запоминать всего, но помнить только базовые вещи, а остальные – восстанавливать ассоциативно”. Однако и этот метод оказывается не универсальным и малоэффективным. Так, в 9-м письме Дина успешно воссоздает в памяти слово “стихотворение” и утверждает, что из понятий курицы и яйца “можно восстановить вообще весь мир, ибо все ко всему имеет отношение”. Однако уже в 22-й записи, после многократных неудач с забытым “креслом”, героиня отказывается от этого приема.
“…И у меня начнется совсем другая душа”
В описанной Алексеем Слаповским культурно-речевой ситуации будущего самым сложным становится словесное выражение чувств. Если повествовательный план рассказа о своей судьбе Дине Лавровой еще как-то удается, то с описанием эмоций и переживаний – просто беда.
Героиня “долго негативилась” из-за того, что сын у нее так и не родился. Перед конкурсами красоты ее “овихревали страхи”, а после них – “овихревало предчувствие беды”. Рассуждая о первом сексе, Дина мучительно припоминает элементарное слово “стыд”, в итоге заменяя его описательным “дискомфорт, ощущение неправильности сделанного поступка или того, что собираешься сделать”. Из-за аллергии на людей, создававшей серьезные проблемы в личной жизни, красавица “несчастнела с каждым днем”, но после одного признания в любви в ее душе “что-то трепетнуло”. Узнав, что у любимого есть другая, Дина “была депрессирована случившейся неприятностью”, но твердо верила, что в будущем у нее “начнется совсем другая душа”.
В чем причина подобного косноязычия? Возможно, в усреднении и расточении самих человеческих переживаний, в ослаблении аффективной стороны мировосприятия? Подобное объяснение вполне резонно в условиях постиндустриального общества. И вот в повествование врывается Шуша – брутальный персонаж, вооруженный теорией “средних чувств”, согласно которой человеческие чувства подразделяются на три вида: высокие (любовь, вдохновение, творчество), низменные (мстительность, жадность, властолюбие) и средние (удовольствие от еды, зрелищ, скорости, комфорта). Шуша утверждает: “прогресс, развитие цивилизации, все то, что человечество придумывает и устраивает для себя на протяжении тысяч лет, – это для ублажения средних чувств”. И выходит, что напряжение ума, трата денег, полет фантазии – все, исключительно все направлено на “ублажение средних чувств среднего человека”.
В мире тотального усреднения чувств аллергия на людей, от которой страдает Дина, приобретает символический смысл. Мир представляется глобальным аллергеном, а антигистаминами выступают цинизм, равнодушие, недоверие, ирония, жестокость – все то, что убивает подлинные человеческие переживания и способные адекватно выразить их слова.
Отсюда и косноязычие. “Сожалелость”, “прикоробит”, “нервясь”, “уклонисто”, “подвергнуться любви”, “взаимствовать на любовь”, “поддержливо улыбаться”, “сделать вопросительный взгляд”, “предчувственные мысли” и пр., и пр. – роман Слаповского вполне заслуживает статуса блестящей иллюстрации словесного обнищания чувств. Если мир когда-нибудь и погубит красота, то уж точно не красота речи!..
“Смыслы никого не интересуют, только созвучия”
Какая профессия завоевывает главенствующие позиции в XXI веке? Угадываем с трех раз. Политик? Ученый? Социолог? Дизайнер! “Мир давно уже создан, его надо только оформить” – этот девиз новейшего времени не только определяет визуальное пространство, но и активно формирует речевую среду.
В “Победительнице” об этом философствует Павлик Морзе – “человек с неопределенными функциями” (менеджер? продюсер? промоутер?), но с вполне последовательными убеждениями. “Смыслы никого не интересуют, только созвучия. Они должны запоминаться – больше ничего не требуется. Все должно запоминаться”, – авторитетно разъясняет Павлик Дине, тогда еще юной соискательнице звания королевы красоты. Сама же Дина подробно рассказывает о высоких достижениях эстетической индустрии (вершина – возможность сделать себе любую внешность) и неоднократно упоминает о “гладких журналах для гладкой публики” (другое их название – “полированные”).
Между тем, налицо очевидный парадокс: “оформление” не приводит к упорядочению, напротив: в “отполированных” словах выхолащиваются значения, в отношениях идеально красивых людей царят отчуждение и непонимание (компания Шуши), а в частных суждениях правят бал эклектика и хаос (ярчайший пример – Тощинский, выступавший каждый раз с противоположными мнениями).
Следствием всего этого является не запоминание, а забвение. Утрата истинных смыслов и тотальное смешение стилей. Торжество языкового штампа, шаблона, клише. Дина Лаврова подробно повествует о том, как комары “жалили в открытые участки кожи и портили гладкость эпителия”, отец каждый вечер “нейтрализовал ситуацию алкоголем”, пребывающий в лирическом настроении друг “глядел на то, как Солнце исчезает из поля и атмосфера становится багровой”, а мама подруги “подвергала температурной обработке картошку на чугунной плоской поверхности с невысокими бортами”.
Спустя долгие годы молчания и безъязыкости лишь некоторые вещи сохраняют первозданную яркость восприятия. Для Дины это, например, помидоры “с ароматом здоровья и неубитой крови” или сгущенка, в самом названии которой – “целая музыка воспоминаний”. Описывая свое кратковременное “тактильное гурманство” на Карибских островах, когда каждый предмет казался на ощупь “отдельно по-своему приятен”, героиня неожиданно приходит к пониманию человека как “органа чувствования мира”. В таком контексте ее аллергия на людей перестает казаться невозможной или странной – она становится своеобразным тестом, выявляющим все несовершенства этого мира.
В романе наглядно показано, как стремящееся к прояснению, упорядочению, совершенству человечество парадоксальным образом еще более отдаляется от ясности, порядка и совершенства. Бессмысленность лжи в результате появления сканирующих сознание систем приводит не к торжеству правды и подлинности, но к еще большему затуманиванию содержания и усилению иносказательности речи. Выражаясь наукообразно, вполне возможно, что в речевой культуре будущего существенно затруднится клиринг.
Подобный прогноз представляется вполне логичным и весьма убедительным, ибо, как известно, гипертрофированное стремление к прямоте слововыражения на поверку нередко вызывает обратный результат – забывание настоящих имен и названий. Так, Дина вспоминает “блаженные пятидесятые”, когда, с одной стороны, “все научились говорить прямо”, но, с другой стороны, неприлично было сказать, например: “Она его бросила”. Следовало говорить: “Воспользовалась своим правом свободы”, или “Освободила его”. В связи с этим, годы юности и молодости вызывают у героини чувство сладкой ностальгии, поскольку тогда “был контекст общения, был текст, гипертекст, подтекст, в это интересно было играть”.
Наконец, следствием описанных тенденций неизбежно станет утрата интимности и индивидуальности слововыражения. Данная мысль возникает в романе уже за пределами основного повествования – косвенный намек на нее содержится в сноске к наброскам словаря Дины Лавровой, где она пытается дать определения некоторых реалий начала XXI века. Автор ссылается на свидетельство администратора, г-на И. Варенникова-Сяо, обнаружившего в этих набросках “следы нескольких чужих скриптов”. Очередная художественная иллюстрация бартовских идей “языка как палимпсеста” и “смерти автора”. Что бы ни было сказано, написано, зафиксировано в слове – непременно найдется и явится другой и перепишет, переиначит, откорректирует…
Куда ж нам плыть?..
Н-да… Незавидное будущее ожидает наш язык в ближайшие лет двести. Обмелело-опреснело словесное море, “не шумит оно, не хлещет, лишь едва-едва трепещет”. Остатки некогда могучего и почти всесильного человечества обитают в тесных ячейках и ржавых бочках. Несчастные, безъязыкие, разобщенные. “Я и сама задней памятью потрясаюсь богатству русского языка, который мы так бездарно утратили. Впрочем, утраченными в значительной мере можно считать все языки”, – с горечью констатирует Дина Лаврова.
В финале романа рисуется страшная и грустная картина: записи героини обрывается из-за того, что у нее отнимают последний клочок бумаги. Самый последний текст нумерован как первый и представляет собой обрывки незавершенных фраз, в которых просматриваются отчаянные попытки ухватить и склеить кусочки рассыпающихся смыслов…
Но рукописи, как известно, не горят. Письма Дины не исчезли, сохранились. Доплыли и выплыли. Преодоление трагедии индивидуального языкового существования возможно. “Мать с младенцем спасена: землю чувствует она”. Дина Лаврова – победительница.
Да и судя по тому, что, согласно авторским прогнозам, в году 2218-м будет существовать такая организация, как Институт хронологических исследований и даже выживут “толстые” литературные журналы – все обстоит не так уж и плохо, господа!..