Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2010
Родился в 1950 году в Черновцах, живет в Одессе. Окончил Одесский медицинский институт в 1974 году. Заведует кафедрой клинической психологии Одесского национального университета, автор ряда научных монографий в области психологии и психиатрии. Публикации в журналах “Арион”, “Воздух”, “Знамя”, “Звезда”, “Крещатик”, “Новый мир”, “Октябрь” и др. Автор нескольких книг стихов, в том числе “Семейный архив” (2006), “Вне ограды” (2008), “Площадка под застройку” (2008), “Мраморный лист” (2009), “Спиричуэлc” (2009), “Псалмы и Оды Соломона” (2009). Стипендиат фонда им. Иосифа Бродского (2008), лауреат премии “Anthologia” (2008), шорт-лист премии им. Андрея Белого (2007).
МАШИНА ИМЕНИ
***
Мелкие камушки, собранные на морском берегу,
на шестнадцатой станции, перекочуют в аквариум, образуя дно,
над которым мелькают пестрые гуппи, зависает жемчужный гу-
рами, раздуваются два петушка и два
меченосца, а также вуалехвост – бугристая голова.
Аквариумная вода вылита в Лету давно.
Пестрые души мелких декоративных рыб
мелькают в небе среди белых облачных глыб.
Вместо мальчика – грузный старик, но до сих пор
выражение глаз – особое, как будто бы он
сквозь аквариум на надводный мир направляет взор –
на прохожих, на вывеску, на рекламный щит,
на ветхий дом, который по швам трещит,
перед глазами – пестрые рыбки со всех сторон.
Вертикальные ленточки водорослей. Улитка ползет по стеклу.
Жемчужный гурами жмется под лампочкой – ближе к теплу.
Старик понимает, что это призраки, но не спешит
от них откреститься, он не вздрагивает, когда
в дом входит прозрачная бабушка. За окном мельтешит
первомайская демонстрация. Оркестр играет вальсок.
В стакан из стеклянного конуса льется томатный сок.
Наполнена прошлой жизнью аквариумная вода.
Будто бы кормит заоблачных рыбок, дрожа, рука
полоумного, грузного, аквариумного старика.
Дайвинг
Многоцветная рыба ходит на плавниках как на лапах.
Задние плавники – ноги, передние – руки.
У нее есть нос – она ощущает запах.
У нее есть язык и она издает звуки.
Правда, ей еще далеко до осмысленной речи,
но она среди коралловых рифов ступает бодро.
Передние плавники – кисти, предплечья, плечи.
Задние плавники – стопы, голени, бедра.
Вот и еж морской – у него и руки-иглы, и ноги-иглы.
У него череп и панцирь, мозг и мышцы это одно и то же.
Морские ежи знают слова, но мы смысла их не постигли,
потому что не слушали, и не услышим, похоже.
***
Подушки белоснежные, мал мала меньше, на кровати пирамидой,
гипсовая свинья со щелью между ушей – монетки стучат-бренчат.
Беленая хата. Перед хатой – ракита. Лавочка под ракитой.
Баба Варя живет одна, только летом на месяц привозят внучат.
Она их учит молиться-креститься на подкрашенную фотоиконку.
Моет их во дворе у колодца, когда замараются от головы до пят.
Кормит – песни поет – а что еще нужно ребенку?
Режет цыплят рано утром, когда малые еще спят.
Вспоминает, как перед войной год прожила с красавцем-Иваном,
который геройски погиб, но не сдался фрицу-врагу.
А облака над лиманом, как всегда, идут караваном.
Воздух прозрачен – видна старинная крепость и церковь на том берегу.
А далече, за горизонтом, гуляет в парке Иван – высох, но узнаваем.
Он дезертир-перебежчик, избежавший людского суда.
Вдова соседа, Матильда, каждый вечер его угощает шарлоткой с чаем.
А Иван вспоминает Родину и очень не хочет туда.
***
странно ты еще узнаешь меня в этом пальто с поднятым воротником
наверное рвань такую не увидишь уже ни на ком
я командовал батальоном а ты полком
я уговаривал девок ты их валил силком
на девятом десятке когда чудом оставшийся почтальон
разносит открытки плюс помощь которую выделяет район
на площадке среди пятиэтажек выгуливаешь пса
маленького лохматого рыжего как лиса
разбегаются в стороны при звуке твоих шагов
тени расстрелянных дезертиров побежденных врагов
а меня никто не боится как вечером поздно иду
смеются руками машут кричат до встречи в аду
и я говорю им до встречи отвешиваю поклон
старый вояка без будущего без погон
без именного оружия чтоб череп себе разнести
но для начала тебе ты уж меня прости
***
В открытом окне выставляли ящичек-патефон,
позднее – умницу-радиолу для всего двора.
Рознер мучил трубу. Гаранян – саксофон.
Магомаев шел на ура.
Проходя мимо, морщился солдафон.
Кажется, это было вчера или позавчера.
Музычка, запах сирени, майские вечера.
Музыка полагалась одна на всех – и старалась нравиться всем.
Гармония – пять аккордов, несколько лучших тем.
Узнавали с порога, с улицы, с балкона каждый мотив,
дальше шли и насвистывали, подхватив.
На Соборке играли на время и деньги в шахматы, “шах”
был слышен реже, чем мат. Музычка шевелилась в ушах,
наигрывала, наяривала, окончиться не могла,
вертелась пластинка, скользила стальная игла.
***
Кто однажды замечен – с того не спускают глаз,
говорят: ещё раз попробуй, хотя бы раз!
Идешь по аллее, они на скамейках сидят,
перемигиваются, перешептываются, за каждым шагом следят.
Кто однажды сосчитан, тот дальше уже не считается.
Думает о своем, по городу праздно шатается,
разве что – в храм, чтобы выслушать пение покаянное
про великую Божию милость, про свое житие окаянное.
***
Забрали в психушку. Положили в палату. Забился там в уголок.
Выписали. Ушел в монастырь. Потом перебрался в скит.
Раскинув руки, лежал на полу, глядел в потолок,
поди угадай – это умер? или с глазами открытыми спит?
Входит келейник. Чайку подогреть, милок?
А милок ни слова. Лесок, да купы ракит,
да медведь с занозою в лапе ждет подмоги, скулит,
да ангел, сцепившись с бесом, катается по лужку,
да бурьян растет между могильных плит,
да богомол зеленый насекомому служит божку.
А келейник похлебку в миску налил, ложка в кашке торчит.
А похлебка-то пересолена, да и кашка горчит.
А милок-то ногтями под полом вырыл подвал.
И в подвале том запропал – дневал, ночевал.
Из подвала – то пение, то рыдание, то скверный смех.
Милку во тьме подземельной легче любить нас всех.
Иван Бунин в Одессе
“Какие из них декаденты! Они
здоровые мужики! Их бы отдать
в арестантские роты!” В минувшие дни
эти чеховские слова Ян повторял опять и опять.
Ян не верил в Бога и не любил декадентов. Он
при случае сам бы собрал их в скотский загон,
в колодки обул, приставил бы к ним караул,
а сам читал бы газетку, усевшись на венский стул.
И вот в Одессу пришла окаянная безбожная власть,
на декадентов-интеллигентов открыла зубастую пасть
Попам и раввинам тоже не сладко. Бог не в чести.
Спасайся, кто может. Господь не придет спасти.
У ревкома моряк сторожевой качается пьян.
По бульвару с тросточкой гуляет подтянутый Ян.
Местный поэт поздоровался. Ян в ответ не кивнул.
Вдали пароходик плывет – должно быть, в Стамбул.
Матрос пинает собачку – та отлетает с писком.
Ян читает газетку с расстрельным списком,
в кафе Фанкони, усевшись на венский стул.
***
учить имеют право только бородачи
отпусти длинную бороду потом учи
как печь топить кизяком как бороться со сквозняком
как пройти мимо ближнего будто бы не знаком
как вилку к палке крепить будет вроде копьё
из мусорных баков выуживать обувку или тряпьё
как ноготь на ноготь казнить платяную вошь
как всё не понять зачем ты такой живешь
зачем с тобой ходит баба не смотри страшней не найти
а все же хозяйка в хате и подруга в пути
зачем два прозрачных ангела над вами кружат и кружат
то ли ждут чего-то как вОроны то ли впрямь тобой дорожат
метят в душу копьями приблизительно так
как палкой с прицепленной вилкой тычут в мусорный бак
***
Сам по себе возник
мыслящий сей тростник.
Сам по себе на горле нарос кадык.
Сам по себе изо рта выдвинулся язык.
Сама по себе рука из плеча и нога из бедра
Сам по себе пищевод пробрался во мрак нутра.
Все само по себе взялось,
само по себе срослось.
На палочке эскимо
образовалось само.
И Дарвин – старик седой
состарился сам собой.
Идет, бородой трясет,
обезьянку в кармашке несет.
***
Одноклассники. ру – машина времени-имени. Забравшись туда,
можно вернуться в прожитые года, покинутые города,
сказать первой любви: “Люблю!” и услышать “Да!”.
И – голову очертя, бежать, оставляя семьи, дома
в Майами, Мельбурне, Берлине, высокие терема,
детей под тридцать, шепчущих: “он (она) лишился (лишилась) ума”.
Смотреть в глаза. Лгать: “Ты все такой же (такая же)”. Ворковать.
Из ресторана – в гостиницу, в одну большую кровать.
Родителей нет давно. Никому нет дела. Не от кого скрывать.
А тогда, помнишь, вернулась домой, пять утра на часах,
в помятой юбке с травинкою в волосах,
как кричала мать, догола раздела, искала пятно на трусах,
во вторник с утра потащила тебя к врачу
известной специальности. Ты плакала: “Не хочу!”,
а мать: “Не волнуйтесь доктор, я заплачу!”
А дел всего-то было – ласки рукой,
в приморском парке, или в саду над рекой,
а нет реки или моря – в подъезде, Боже, какой
страх и стыд, обида – еще раз стыд.
Мама шепчет: “Доктор, она с ним спит”.
Доктор – мужчина, деловит, лет сорока на вид.
Вот он тебя выводит к матери – говорит: “Иди!”
А матери: “Virgo intacta. Девственна”. Все еще впереди.
Мать рыдает, твою голову прижимая к огромной груди.
И снова страданья любви: подъезд, полуподвал.
А доктор тебя тогда не смотрел, не раздевал.
Взял за уши, потянул, и в макушку поцеловал.
***
Это обрывки мечтаний и сновидений благонамеренных горожан –
королей, епископов, гениев, каторжан,
это мрачные помыслы пролетают вихляя, как летает слепой кожан.
Он ведь тоже – фантазия, образ обители вечных мук.
У него натянута перепонка между пальцев огромных рук.
У него вместо зрения – абсолютный слух и неслышимый звук,
натыкающийся на камни и отталкивающийся от камней,
нащупывающий преграду, исчезающий вместе с ней,
поскольку кожану слышнее, чем нам – видней.
Это мечты о богатстве, мученичестве, путешествии в те края,
где Радж Капур распевает “авара я, бродяга я”,
где пляшут девушки в сари собственного шитья.
Это мечты о хождении за три моря, о блуждании по морскому дну,
в рубахе вышитой, с гуслями, о проводах на войну,
о вечной любви и верности, случавшихся в старину.
Мечты летают над крышей, выдвигающейся углом,
над старушонкой нищей, склонившейся над столом
с пресной убогой пищей, над эпохой, идущей на слом,
над спутниковой антенной, над трубою печной.
Мечты летают и смотрят на страшный город ночной.