Подготовка текста, примечания, вступительная заметка Татьяны Нешумовой
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2009
Автор публикуемых писем – поэт, критик, библиограф Евгений Яковлевич Архиппов (1882 (по новому стилю
1883) – 1950)[1].
Если бы суть человека нужно было определить одним словом, Архиппову лучше всего
подошло бы «хранитель». Именно он сохранил стихи и исповедь Елизаветы Ивановны
Васильевой (рожденной – Дмитриевой; 1887-1928) – знаменитой Черубины де
Габриак, да и не только ее. Всеволод Рождественский писал о нем: «Если бы
где-нибудь возник большой музей или храм Русского Символизма, я назначил бы
Евгения Яковлевича его хранителем. И ключи свои – я уверен в этом, – он носил
бы всегда благостно и благоговейно». А вот каким его видела близкая приятельница,
поэт Вера Александровна Меркурьева (1876-1943): «Серебряные волосы, юное
розовое лицо, черные глаза, грустные и спрашивающие. Насмешлив, зол и нежен.
Остроумен, редкий чтец. Картонажных дел мастер. Предан М. Волошину, любит
Гумилева, Ахматову, ценит Маяковского. Не писатель и не спутник литературы, но
сам литератор истинный, нашедший свой стиль». С Меркурьевой Архиппов был знаком
с дореволюционных времен: в
В 1917-м
Меркурьева уехала в Москву, и в революционные осенние дни была «коронована»
знаменитым поэтом-символистом Вячеславом Ивановым (отмечавшим ее «дарование
необыкновенное, самобытность и силу чрезвычайные» и называвшим ее «поэтессой,
которой горжусь»). Тогда же ее стихи очень полюбил Илья Эренбург. Цветаева
писала ей в 1940-м: «Я Вас помню – это было в
Адресат писем
– московский филолог, поэт и переводчик Дмитрий Сергеевич Усов (1896-1943),
тоже сотрудник «Жатвы», возник в жизни Архиппова в
Вы напоминаете мне одну чудную средневековую легенду: женщина принесла частицу Св. Даров в улей. Пчелы из воска возвели над ней капеллу так, что причастие оказалось на алтаре, где ему и подобало быть. Ваше сердце – это
улей, полный сотами
золотыми, несравненными…
Благо тому,
кого Вы пожелаете принять в свою галерею, чей портрет Вы сочтете достойным
рамы. Он от этого станет еще живее и ярче». Встретиться друзьям пришлось,
кажется, лишь единственный раз в жизни: летом
В
В 1935 Усов был арестован по делу «немецкой фашистской организации» (т. н. «делу словарников», – неточное, но распространенное именование, – вместе с Г. Г. Шпетом, А. Г. Габричевским, М. А. Петровским, Б. И. Ярхо, В. Н. Дружининой), получил срок – 5 лет. В 1937 из Москвы в Киргизию была выслана жена Усова Алиса Гуговна (1895-1951) – «как член семьи осужденного за антисоветскую деятельность». Освободившись в феврале 1940, Усов поехал к жене. В 1941 ему удалось устроиться в Ташкентский педагогический Институт, где он последние три года жизни заведовал кафедрой немецкого языка. Приехавшая в Ташкент в эвакуацию вместе с семьей А. С. Кочеткова (одного из основных героев публикуемых писем) В. А. Меркурьева писала в 1942 об Усове, чье здоровье было подорвано 5 годами лагеря: «он совсем не выходит иначе как на лекции». Н. Я. Мандельштам, общавшаяся с Усовым незадолго до его смерти, вспоминала, что одной своей чертой он напоминал ей Мандельштама: «тоже ничего не боящийся и всем напуганный». В 1943 Усов умер от сердечного приступа в возрасте 46 лет. Известная пианистка М. В. Юдина называла его имя в ряду писателей, погубленных Сталиным, через запятую с именами Булгакова и Хармса.
Усвоившие «искусство дышать без воздуха и без земли стоять» (как написал поэт Александр Ромм), и Усов, и Кочетков стали частью поколения, которому, по формуле Ахматовой, «не дали раскрыть рта».
Переписка Д. С. Усова и Е. Я. Архиппова – ценный документ эпохи 1920-1930-х гг. Исследователи литературы этого периода уже обращались к письмам Усова к Архиппову, хранящимся в РГАЛИ. Сложная судьба архива Архиппова привела к тому, что некоторые из его бумаг хранятся в частных собраниях и до сих пор не все известны ученым. В настоящую публикацию вошли все письма Архиппова к Усову, которые находятся в фонде литературоведа М. А. Торбин, хранящегося в московском музее М. И. Цветаевой. Возможно, со временем станут известны и другие письма Архиппова к Усову.
Переписка,
начавшаяся в
Некоторые из писем Архиппова от времени выцвели, чернила во многих местах размыты водой, и кое-где слова приходилось угадывать по едва уловимой бороздке вспахавшего бумагу пера. В настоящей публикации в основном сохранены особенности орфографии и пунктуации подлинника; названия, написанные без кавычек, выделены курсивом; сокращения слов раскрыты без ломаных скобок.
Мне показалось необходимым предварить публикацию перечнем сквозных персонажей писем, часто называемых лишь по имени, имени-отчеству или инициалам.
Андрей – поэт князь Андрей Владимирович Звенигородский (1878-1961), друг Архиппова со времени учебы в Московском университете. См. о нем: Н. А. Богомолов. Звенигородский // Русские писатели. 1800-1917. Т.2. М., 1994. С.333.
Вера, Вера Александровна, В. А. – В. А. Меркурьева. См. о ней: Гаспаров М. Л. Вера Меркурьева (1876-1943) Стихи и жизнь // Лица. Биографический альманах. Вып.5. М.- СПб., 1994. Недавно ее стихотворения были изданы в книге: Вера Меркурьева. Тщета. Собрание стихотворений. Составление, подготовка текста и примечания В. А. Резвого. М.: Водолей Publishers, 2007. (Далее: Тщета с указ. стр.). Не вошедшие в эту книгу стихи см. в нашей публикации: Вера Меркурьева. «Умейте жить минуткой…» (подг. текста и комм. Т. Ф. Нешумовой) // http://www.utoronto.ca/tsq/24/merkurjeva24.shtml.
Всеволод, Всеволод Александрович, Вс. А. – Всеволод Александрович Рождественский (1895-1977) – поэт.
М. И., Михаил Иванович – Михаил Иванович Слободской (1895-не ранее 1934) – поэт. Вот что написано о нем в статье в словаре «Писатели современной эпохи», подготовленной по материалам Архиппова (не подписана, как и все статьи в этом издании): «род. … в с. Рассказове Тамбовского уезда в семье крестьянина. Через 2 года отец ушел в город и приписался к сословию мещан. С. окончил 1-е тамбовское реальное училище. Высшее экономическое образование было прервано призывом в армию. Живет во Владикавказе; в 1922-24 гг. состоял в местном поэтическом кружке «Вертеп», руководимом поэтом Верой Меркурьевой. Впервые выступил в печати во фронтовой газ. «Голос окопа» (1917. №№ 29, 33. Изд. комитетов военных депутатов частей 32 корпуса). Участвовал в газ. «Власть труда» (Владикавказ), в журн. «Студенческий журнал» (Тамбов, 1918), «Грядущая культура» (Тамбов, 1918-19), в сборн. «Золотая зурна» (Владикавказ, 1926) и др.» (Писатели современной эпохи. Биобиблиографический словарь. Том второй. Книга подготовлена к изданию Н. А. Богомоловым. М., 1995. С.179). Адресат многих стихотворений В. А. Меркурьевой.
М. А., Максимилиан Александрович – М. А. Волошин.
Иннокентий Федорович – И. Ф. Анненский.
А. С., Александр Сергеевич – поэт и переводчик Александр Сергеевич Кочетков (1900-1953), автор знаменитого стихотворения «Баллада о прокуренном вагоне» (чаще называемого по строке из него – «С любимыми не расставайтесь»). До сих пор многие его стихотворения и переводы не изданы. Вышла только небольшая книжка избранного: А. Кочетков. С любимыми не расставайтесь. Стихотворения и поэмы. М., 1985. Далее: КОЧЕТКОВ-1985, с указ. стр.
Катя, Катюша – Екатерина Андреевна Юрченко (?- 1966?) – близкий друг Е. Я. Архиппова и В. А. Меркурьевой, адресат их стихотворений. Ее портрет в стихотворении Меркурьевой «Силуэт» (1928): «На голове клетчатая кепка,/ кожаный портфель в руках,/ из вуза отстукивает цепко/ на службу не шаткий шаг…/ Длинные глаза до щелки сузит,/ до нитки губы сожмет, –/ такая пройдет в любом союзе,/ такая – свое возьмет.// Вернется домой – раскинет руки,/ раскроет глаза – всю ширь –/ она весь день с душой в разлуке,/ она не может так жить./ Разрезом смотрит серых миндалин/ на все, что дразнит пестро;/ всегда удивлен и опечален,/ всегда обманут Пьеро» (Тщета. С. 464).
Давид, Давидочка – Давид Абрамович Тарноградский (1891-1974) – биолог, директор Северо-Кавказской гидробиологической станции, профессор кафедры зоологии Горского сельскохозяйственного института, библиофил. См. о нем: Е. Тахо-Годи. Великие и безвестные. Очерки по русской литературе и культуре XIX-XX вв. СПб., 2008. С.262-264.
Алиса Гуговна – Алиса Гуговна Усова (урожденная Левенталь, 1895-1951) – вторая жена Д. С. Усова. См. о ней: Нешумова Т. Ф. «Гуговна» // «Сохрани мою речь…» Вып. 4/1. М., 2008. С. 226-244.
Клодя – вторая жена Архиппова – Клавдия
Лукьяновна (Лукинична; урожд. Иовина; 1900-1976). О ней – запись в дневнике
Волошина от 27/VI
Выражаю признательность коллегам из Музея М. И. Цветаевой за любезное разрешение работать с публикуемыми материалами.
Татьяна Нешумова
1920. Новороссийск.[2]
Милый и дорогой Дмитрий Сергеевич!
Несказанно обрадовался Вашему письму. Все ждал его из Москвы. Слава Богу, теперь будет от кого ждать мне письма. Из Москвы не получил ни одной строчки; не знаю, что думать о Вере Александровне Меркурьевой. Писал Ей и лично и через Вяч. Иванова.
Последние месяцы (даже больше, с августа 1919) Надежда Сергеевна[3] и я прожили душа в душу со Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом. Необыкновеннейший и драгоценный по своим особенностям человек. Сейчас он в Москве. При нем я служил в Подотделе Искусства[4]. Перемен у меня очень мало: сейчас состою Председателем Временного Педагогического Совета гимназии, работаю очень мало и не серьезно. О последних своих экскурсах я Вам, кажется, писал: это: «Религия Фамиры»; «Иерофант ужаса и страсти» (кн. Звенигородский); «Мелодия мучения» (Лирика Арсения Альвинга)[5]. Дальше – ни с места. Пробовал составлять словарь поэтов от «Скорпиона»[6] до наших дней (нечто вроде Панлирикона), но границы словаря еще очень неопределенны. Новых книг почти нет: видел «Ямбы» А. Блока; «Прометея» Вяч. Иванова; несколько книжечек, написанных при содействии Вс. Э. Мейерхольда[7]; Плавта «Близнецы», перевод С. Радлова; и это, кажется, все. До сих пор не имею в руках: «Скифов» №2 и 3[8]; «Рудольфа Штейнера и Гете»[9]; «Декабристов» Мережковского. И все еще не могу достать «Символизма» А. Белого. Удалось мне его читать только во Владикавказе. Имею: «Младенчество» Вяч. Иванова, сборник «Мы»[10], «Все сочиненное Маяковским»[11].
Как здоровье Ваше? Когда собираетесь в Баку? Ради Бога – если письмо найдет Вас, – отвечайте, я буду писать подробно. Скажите, когда покидаете Астрахань, чтобы я знал и не писал туда. Одни ли Вы живете или с родными?
Лишения у нас и тяжесть жизни невероятные. Надежда Сергеевна болела очень сложными и тяжелыми болезнями, доходившими до отеков легких. Кроме того, перенесла дифтерит. В ноябре и декабре я пролежал в постели, заболев суставным ревматизмом. Ирина[12] здорова, но очень малокровна и страдает от холодов.
В. В.
Сиповского[13]
я знаю как попечителя Северо-Кавказского Учебного округа. Не интересен. Ко мне
относился хорошо. Видел его 2 раза в Новороссийске. Это последний попечитель
Округа (1919-
Надежда Сергеевна уже послала Вам письмо. Нежно и преданно Вас, дорогого, обнимаю и всегда люблю.
Ваш Евгений А.
20 ДЕКАБРЯ 1920. Новороссийск.[14]
-ности своего брата. Долго и неумело несли гроб, хотя могила была в двух шагах. Съезжали с горы, скользили и вновь поднимались. Но опустить удалось опять не сразу. Могила оказалась коротка. Долго ждали, молча, сосредоточенно, понимая всю необычность такого отдания долга покойному. Наконец, брат перекрестил гроб и без единого слова все стали расходиться. Это был гроб кн. Евгения Николаевича Трубецкого[15]. Больше ничего серьезного, ничего достойного внимания я не видел за всю разлуку с Вами.
Я очень тоскую, что не могу заниматься для себя. Днем занят в отвратительной школе среди грубых детей. Потом обед. О нем лучше не вспоминать. И солнце в вихрях Норд-Оста, в этом году особенно жестких, быстро опускается. Ни читать и ни писать: маленький светильник с пламенем робкой свечи горит на столе. Ириночка еще требует читать, а я расставляю в уме мои невозможные планы: о Дионисе, об Орфее, о Вл. Соловьеве, о Вяч. Иванове, о моем чтении для себя, об умерших кружках и прочих, и прочих причудах. Все вспыхивает и погибает в какой-то потаенной обиде, как запрещенное по рождению к бытию. Потому что завтрак, с утра бестолковая и тупая жизнь города и учреждения затопчет и сметет мои воздушные нагромождения.
Книг новых не имею и не читаю, хотя те, что назвали Вы, знаю хорошо, кроме Записок Мечтателей[16]. Вообще приток книг прекратился со времени отъезда Всеволода Эмильевича. Он в Москве, заведующий ТЕО. Звал меня, а потом особенно убеждал и Борис Алперс[17] бросить все и ехать в Москву. – Но не могу: жалко разрушить последний скарб и собрание книг.
. . . . . . . . . . . . . . .
Уже ночь. Голова тягостно пуста или жалко озабочена. Холодно как на вершине горы в нетопленной хижине. Я в белой Ирининой шапке, забаррикадирован креслом от окна (чтобы не дуло). Пытаюсь в опустошенной и оскверненной за день голове создать образ, добрые (благородные) ассоциации, – несколько минут читаю о Вл. Соловьеве. Хотите описание комнаты? – Низкая, полуразваленная, с брешами штукатурки на потолке и стенах, – в глубине двора, полного отвратительных греков. А внутри – полки книг во всю стену, так изумляющие вторгающихся варваров-солдат… Над книгами Тайная Вечеря (с латинской надписью Amen dico vobis quia unus vestrum me traditurus est ипосвящением Russorum Imperatori Autocratori Alexsandro Primo»[18]). Под нею в овальной раме – Он Единственный[19]. Стол квадратный, не письменный. Против него еще живут Надины Химеры. Изломанные, еще больше больные после безумного штурма крыс. Два портрета Мейерхольда. – Тоже богатая изломанным блеском прекрасной уродливости – Химера (1.) раб. Б. Григорьева[20]) и 2.) снимок с фотографии Шерлинга[21]). Портретов вообще много. В шкафу, где вделан портрет Мейерхольда, вставлен снимок с библиотеки Ольгинской женской гимназии (Владикавказ). Там и я за круглым столом среди множества шкапов и книг! Самое ценное и родное, что оставил во Владикавказе – это библиотека и могила отца.
Дальше по стенам (если продолжать прогулку): большой Тютчев; Вас. Осипович [Ключевский]; Чаадаев; ближе к столу Баратынский и Вера с Ириной[22]. Опять Вас. Осипович (Пастернак)[23]. Себастиан (Блюменфельда)[24]. Бюст, истекающий кровью, на фоне синего спокойного моря с кораблями и прибрежными огородами. Лицо спокойное, но в глазах рождается мучение. Дальше – висящий шкаф с совою (Надин), а на дверцы /так! – Т. Н./ тетя Е. В. Раскина[25] тоже с Ириной, сбоку Чаадаев (в беленькой, как бы больничной рамочке с надписью кн. Андрея). В простенке около единственного окна Елочка, рисунок Елисаветы Васильевны[26]; под ней маленькой больной Тютчев. И все.
Пришел из Владикавказа Аполлон за 1911 год и Золотое руно за 1908 и ½ 1909-го. Этот Аполлон Вы, вероятно, хорошо знаете: там Густав Курбе; статья кн. С. Волконского[27]; Иеронимус Босх[28]; статья Иоганнеса фон Гюнтера о Стефане Георге[29]; Чюрлянис и статья о нем С. Маковского; статья Волошина Клодель в Китае[30]; Зулоага[31] и проч.
Не знаю, писал ли Вам, что в одном из умерших кружков я читал свои воспоминания о Вл. Францевиче[32], работу о кн. Андрее, Землю Брюсова[33] и Лаодамию Иннокентия Федоровича[34].
Теперь самое большое, что могу делать дома – пересматривать Аполлон, искать портреты и шаржи на авторов линии символизма. О собранном мною альбоме я, кажется, уже писал. Но иллюстрированные журналы теперь встречаются все реже и реже.
Дорогой Дмитрий Сергеевич! Когда будет Вам лучше, напишите, как Вы живете, опишите Вашу комнату, портреты и книги. В последние дни лета я интересовался венками сонетов и теперь знаю их вот сколько:
1) Первый в рус. поэзии появился в 1889 славянского поэта Прешерна[35] (Венок певец твой новый вьет для света…). Магистрал помещен позади.
2) Венок Вяч. Иванова: «Мы два грозой зажженные ствола». Первоначально в Аполлоне 1909-1910 и затем во II томе Cordesardentis[36] 1912.
3) Первый
венок Максимилиана Волошина, посвящен Е. И. Дмитриевой.
4) Второй
венок Максимилиана Волошина: «Lunaria». Посвящение – Майе 16[37]
(отдельно): магистрал позади. Посвящение: «Над головою подымая снопы цветов с
горы идет…». 1-й стих венка: «Жемчужина небесной тишины». Помещен в Юбилейном Грифе 1903-
Мало известно мне: Венок Михаила Долинова (не он ли Морис Долинов в Известиях Московских). Имя появилось вместе с Конге в сб. обоих поэтов: Пленные гимны[38] и ?[39] Венок П. Г. Доленко, весь посвященный образу и творчеству Иннокентия Федоровича (П. Г. Доленко тяжело заболел и уехал в Каир, а не знаю, успел ли отделать свой венок)[40].
Вот, милый и бесконечно дорогой Дмитрий Сергеевич! – мое пестрое письмо. Как только почувствуете себя легче, пишите чаще и не ждите прихода письма, и я ждать не буду: пошлю следующее вдогонку. Нежно Вас обнимаю и целую. Ваш Евгений А.
20 декабря
Чтоб не пропадала страница, – переписываю стихотворение одного Петроградского поэта из кружка Гумилева – Бориса Божнева[41].
Кипит лазурная кастрюля,
Струя на землю яркий дым,
И солнце жаркое июля
Уж льется маслом золотым.
На мир – дымящееся блюдо,
Чтобы румяней, горячей
Явилося земное чудо
Из пасти огненных печей.
Так пир торжественный готовят,
И к полдню жаркий мир готов. –
И вот поэты славословят
Искусство дивных поваров.
май
1930
25 ДЕКАБРЯ 1930 [43]
Роченсальм[44]: 1930
25-ое. XII.
Дорогой
Дмитрий Сергеевич!
Сейчас еще очень темно. Горит свеча. Льет дождь… Маленькое окно почти никогда не радует. Солнце входит тогда, когда нас нет в комнате. Круженье все то же. А ночи падают как бред. Сон очень плохой. А сны грустные. Изредка, вдали проходит отец и хочет скрыть от меня, что он плачет[45]. Клодя – та, далекая – молчит[46]. На письмо не ответила. У Веры – очень нехорошо. Сошла с ума Мария Александровна, сестра, которая поддерживала ее… Всеволод А. был так мил и добр, что написал мне письмо. А я так устал и так замотался в беспорядочном кружении, что осмелился ему не отвечать…
М. А.[47] обидно не пишет мне. Поднял весь свой богатый архив и пишет мемуары… Спокоен, ясен и ласков (не со мной, конечно!)
Да, мемуары…
Их надо бы приобретать в изд. Academia.
Скоро оно свернется от «содружества» с Зиф’ом. А я прохожу мимо. Только вижу,
что приезжие люди скупают изд. Academiae.
Промелькнули как-то гржебинские издания: Достоевский, Баратынский. Может быть,
Вы разрешите мне прислать Вам Баратынского (изд.
Я ничего не читаю. Книги мне только кажутся желанными. Вот Модзалевский «Пушкин» (большой том), Записки Каратыгина в 2-х томах, Записки Мгеброва[48], Дельвига; работа Гроссмана об Алисе Коонен.
Но читать эти книги мне невозможно.
Возможно ли достать в Москве «Записные книжки А. А. Блока» (ред. Медведев)? Хорошо бы наложенным платежом прислать мне, если это не затруднит Вас… Сюда, в Новороссийск, это издание, вероятно, не дойдет. Как многие сюда уже не доходили! Полки в Гиз’е[49] пустеют. Не доходят даже служебные книги («Что делать?» Чернышевского).
Здоровье, конечно, нехорошо. От утомления, от постоянных мелких забот. Это как многочисленные отравные уколы в голову. Голова болит часто, а особенно неприятны головокружения, настигающие иногда в спокойном состоянии. Не лучше и здоровье Клоди: в этом году часто простуживается.
В письме Вс. А. говорит о Вашей жизни в Москве. О Вас и об Алисе Гуговне говорит душевно и прекрасными словами:
«На полу их комнаты всегда должно было бы лежать солнце… Да благословит Господь тишины и порядка их неторопливые дни!»
–– –
Пока до свидания. Наш привет и почтение дорогой Алисе Гуговне. О Вас думаю всегда неизменно, пристально и печально.
Ваш ДЩ[50].
PS: Не успел отправить Вам письмо, как получил известие, что Верочка – одна: Мария Александровна умерла… и у меня нет слов, чтобы написать Вере: не умею и не знаю, как ее утешить…[51]
1931
19 ЯНВАРЯ 1931[52]
Роченсальм. 1931. 19.I.
Дорогой
Дмитрий Сергеевич!
Получил Ваш отклик на мое 1-ое после перерыва письмо. Я только что встал с постели. Тяжело болел со 2.I. С температурой и ознобом попробовал выйти в школу 3.I. И тогда началось все: жестокий грипп, перешедший в паратиф. t-ра с большими странностями: утром почти всегда выше, чем вечером. Больше всего мучила головная боль: обод, давящий виски, глазные нервы, мускулы лица. Никогда так не болел: ни в 27, ни в 28 [годах]. И сейчас болят глаза изнутри, самые яблоки глаз… Официально врач определил мою болезнь как неврастению и прописал валериану!
Время со 2 по 19 пропало напрасно: все хотел написать о Давидочке: книги Верховского (материалы), работа Модзалевского. Хотел добраться и до переписки С. М. Дельвиг…[53]
Но все расчеты на эти милости болезни пришлось оставить. Читать стало больно… Есть мечта еще приобрести письма Пушкина в редакции Модзалевского в 2-х томах и отдельно письма к Хитрово.
Боратынский, тот, что я предлагал Вам, составлен из 2-х томов Академического издания (Избранные стихотворения и поэмы; вступительная статья, увы, опять М. Гофмана[54]). Обязательно буду говорить с преподавателями иностранных языков о словарях. Но не верится, чтобы они обладали такими словарями.
Как хорошо, что Вы ищете для меня Записные книжки Блока. Здесь надежда потеряна. Неужели они в таком маленьком тираже (меньше 2000)? И еще к Вам просьба: не встретится ли Вам что-либо об учебно-плановой системе в школе ФЗС (или 2-й ступени)[55]. Это – все нужные для меня вопросы (как председателя производственного совещания и председателя учебно-методической комиссии).
Я обязательно спрошу Максимилиана Александровича о работе его, касающейся Черубины де Габриак. Но ведь он не ответит. Он пишет только в Минутку Попову[56] и довольно много, со мною – молчит. А я в свою очередь стараюсь не писать Попову… Пришло письмо из Сибири от Клоди и, годичное, от Валентина Иннокентьевича[57]. Грустное. Он до сих пор без места.
Пока до свидания. Обнимаю Вас крепко. ДЩ.
20 АПРЕЛЯ 1931[58]
Дорогой
Дмитрий Сергеевич!
Вероятно, мне нет уже извинения. Если Вы в силах будете простить меня – скажите в ответном письме…
Хотел бы Вам рассказать о своей жизни за последние 2 месяца… Но ведь жизни не было, – и рассказать нельзя… Нет, никакой фактической стороны. Это, просто, – утомительные кружение, даже без просветов чтения или интересной беседы… Кружение идет от болезни к болезни… Я уже 2-ой раз за эту зиму заболеваю гриппом… Единственное, что могло радовать – письма от Вас…, но я сам лишил себя этого удовольствия, сам не писал Вам… И теперь не знаю, здоровы ли Вы или просто рассердились на меня. За все время было только одно письмо (ответное) от Всеволода Александровича и то не порадовало, потому что заключало такую фразу: «Вы видите, я еще не забыл Вас». Необходимость для меня быть забытым теперь очевидна… Вере очень тяжело и материально трудно. Она промолчала даже тогда, когда я послал ей Город Муз, любимый ею… Клодя давно не пишет, работает над книгой своего мужа (о жизни каких-либо северных народностей[59]).
Скажите, над чем работает сейчас Вс. А. ? Выйдет ли его поэма о Днепрострое[60]? Мне он ничего не говорит…
В промежутке между школьной работой и вечерними занятиями грузил доски и балки, складывал их в штабели. Это мне дается очень трудно… Дома, во время болезни, составлял маленький альбом из рисунков Кустодиева и Головина. И очень жалел, что не сумел достать прекрасную книжечку: «Русь. Рисунки Кустодиева. Слово–Замятина (1922-23(?))[61].
Милый, не сердитесь на меня и когда будет мыслимо – пишите! Всегда Ваш ДЩ
Роченсальм
20.IV. 31.
PS: Глубокое почтение и привет Алисе Гуговне от меня и Клоди.
PS1: Благословляете ли Вы меня на отъезд в Коктебель в июне? Рассчитываем пробыть неделю: 3-7 дней. Отсюда план: – на Владикавказ.
PS: Письмо мое ужасное, посланное спешным, я думаю, Вы давно уже предали огню. Если можно меня простить – простите. ̉Άτη[62], омрачившее меня, проходит.
PS: Что вы сейчас цените и покупаете их художественных изданий? Я купил монографию о Тропинине и горько жалею, что упустил Митрохина и Чехонина[63].
Еще раз благодарю за книжку Блока.
ДЩ
Я уже принес Вам извинение за 1-е письмо, которого нельзя было писать, а надо было похоронить в себе… Но 2-ое [см. выше Д. У.][64] было уже спокойным и стереотипным. От 19.V.31[65]
3 ИЮНЯ 1931[66]
Роченсальм
1931
3.VI.
Эпиграф:
…голодный девятнадцатый год, —
Поэтовы корки без хлеба
М. Цветаева[67]
Когда разомлеют корки
в нищей чашке моей…
Д. Щербинский
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Получил оба письма.. 1-ое большое и 2-ое повторное на расстоянии не более 5 дней. Сейчас же по получении 1-го говорил с Павлом Александровичем[68]. Он больше знает все возможности и условия окрестностей. Пришли к заключению: ни Роченсальм, ни Геленджик, ни др. близкие места нельзя посоветовать Вам из серьезного опасения, что Вы будете λιμαίνειν[69]… Λιμος[70] давно дает нам себя почувствовать. Здесь у всех мечта только о Севере и о возможности питания на Севере. О том же, но еще в более острой форме, пишет Максимилиан. Прежде чем ехать, он советует мне достать питательную путевку от НК Просвещения. Но, конечно, это невозможно. Мы едем лишь настолько, насколько хватит запасенного (испеченного самими) хлеба. 3-5 дней. Боюсь, что и 5 дней не продержимся. «В доме отдыха на питание (хотя бы краткое) не принимают» (Максимилиан Волошин)[71].
Тогда же я послал письмо во Владикавказ – Катюше, где подробно сказал все то, о чем Вы писали. Письмо послано давно, заказным, – но ответа еще нет. Если до нашего отъезда не будет от Катюши письмо, – я перешлю Ваш адрес. Пусть извещает Вас непосредственно, чтобы не было задержки. Везде (и во Владикавказе) для нас – изменения, не в сторону удобства. Я и Клодя[72] уже не можем остановиться у мамы[73] (после отъезда Клоди[74] в Сибирь). Мы рассчитываем на комнату Кати, а она – переселится в знакомую семью. И конечно, – без пансиона, с надеждой обедать в столовых. Вы подивитесь, вероятно, как неустроенно и без определенных и точных данных мы путешествуем. Везде плохо: у мамы и у Верочки. Но все же количество людей знакомых и близких гораздо больше во Владикавказе, чем в Роченсальме: мама, старая сестра, Катя, Вера, Д. А. Тарноградский. Здесь и того нет: здесь жуткая solitudo[75]. Один (так и остался во всех годах) – Павел Александрович[76]. Но и встреча с ним на квартире или на улице – уже чудо: так ужасно он занят, властвует над его семьей горе.
Каковы будут «условия питания» во Владикавказе еще не знаем, но думаем, что по сравнению с Роченсальмом, – все же лучше. А главное – скорее покинуть пределы раскаленного подавляющего Солнцем и духотой города. Клодя не может дождаться отъезда. Очень похудела и истощилась после болезни. Врач уже сказал ей, что надо уходить от педагогической работы. Мечты скорей уйти от этой улицы, от этого дома, где за стеной так часта брань, где за стеной – девочка, со старыми увядшими глазами, поет надтреснутым голосом лихие цыганские песни. Иногда кажется, не жена ли это Мармеладова, после его смерти, приводит петь свою дочь, маленькую и прозрачную.
Маршрут наш (почти выверенный) будет таков. 6-го июня – отъезд. Пароход, вероятно, простой. Экспресс – только на Ялту, а от Ялты (все-таки на простом) надо опять ехать назад – в Феодосию.
Через 5 дней (maximum) – возвращение в Роченсальм. 2-3 дня останемся в Роченсальме, чтобы оправиться и – опять отъезд…
Числа 15-17-го июня отъезд во Владикавказ. Скорого без пересадки – тоже нет. Пересадка в Мин. Водах. Это – особенно неприятно. В родном городе думается пробыть от 3-х недель до 1 мес., конечно, в зависимости от экономич. условий. Очень хотелось бы, чтобы Клодя проехала на линейке до Казбека, – я-то вряд ли поеду. Ни Клоди, ни Мили – не будет. Будет, пожалуй. Мих. Ив. Слободской. Досадно, что Давид женился и ждет ребенка и не будет всецело нашим.
Милый Дмитрий Сергеевич! Напишите мне теперь (от 6 до 11) в Коктебель (Адрес: Крым, через Феодосию, в Коктебель М. А. Волошину для меня). Я обязательно напишу и оттуда и во время заезда в Роченсальм. Максимилиан А. передает свой флигель Союзу Писателей и поглощен сейчас этим. Повезти мне ему нечего, кроме статей моих о Черубине…
Крепко Вас обнимаю с надеждой на свидание во Владикавказе. Глубокое почтение и преданность наша Алисе Гуговне.
Ваш ДЩ
PS1. На службе должен я быть к 1 августа (и я, и Клодя), когда выезжаем в лагери («оздоровительная компания»). И это будет тяжело: весь отдых спадет сейчас же.
PS2. Напишите, дорогой, о чем спросить Максимилиана А-ча. О занятиях его своим архивом и стихами Черубины я спрошу. Соберем побольше камушков. Экскурсии на Отуз и в близкие селенья вряд ли удадутся. Я думаю только о Карадаге.
PS3. Вера писала, что думает переехать в Москву, но еще не решилась. Буду убеждать ее, чтобы она поехала…
PS5. Вчера с белыми цветами были у сестры Клоди на кладбище. Тишина, отрешающий покой, пристанище. Когда обратишься с возвышенности к городу (скрытому): – впереди рассеянные, скромные кресты, за ними бледно-голубой потухший фиорд, и «классическая» (МВ) цепь еще зеленоватых гор… Встретили там же М. А. Вартминскую и Светлану, пришедших к своей Леле. Мы долго не могли пройти по дорожке при виде их, обнявшихся и слитых в горе. Неужели – и в ожидающем горе?? Не могу смотреть без страха в лицо Светланы…
18 ИЮНЯ 1931[77]
Кок-Тепе-Эли
18.VI.1931 г.
Милый и дорогой Дмитрий Сергеевич!
Пишу Вам еще больной. Совсем неожиданно заболел неопределенной болезнью (простуда+колит+бронхит) и вот мучаюсь с нею. Началось с 39.5 13-го VI. Сейчас, правда, лучше – 36.9 утром 18.VI. Но силы ушли без остатка. Не могу ходить даже по комнате. А думаю вернуться поскорее домой, чтобы там отлежаться, поправиться и двинуться во Владикавказ. Необходимо выехать туда до повышения тарифов…
Все ждал от Вас письма в Коктебель. Но оно не пришло. В Коктебеле я с 8.VI. До 13-го было прекрасно, как в счастливейшей стране. Здесь полная пустыня: люди только в домах отдыха…
Все здесь поразительно. Ни в какую другую страну не поедешь. После Карадага, после всего амфитеатра гор, из которых каждая необыкновенна – не захочется смотреть на пошлости Ялты и Военно-Грузинской дороги, ставшие избитыми, захватанными трафаретами. От Кавказа (после Коктебеля) может уцелеть только снеговая цепь да горный хрустальный воздух…
Максимилиан Ал-ч очень мил, очень любезен. Завалил меня своими рукописями. А читать их не в силах, так устаю, так болят глаза. Великолепнейший, редчайший на земле человек, Ребенок и Пророк – и он посещает меня два-три раза в день. Да, мне ничего не дается даром – и вот – я поражен бессмысленною болезнью.
Дорогой Дмитрий Сергеевич, получили ли Вы мое большое письмо, в котором я рассказал Вам о поисках летнего местопребывания. После большого письма послал и письмо Кати ко мне с приписками и Катин адрес.
PS1 Ничего не говорю Вам об акварелях, от которых так тихо, так больно, так чисто становится в сердце: Вы ведь все видели на выставке[78].
PS2 Больше всего хочу – скорее поправиться, полечиться в Роченсальме и выехать во Владикавказ. Примите мою верную память, мой привет из лазурной страны. ДЩ
6 АВГУСТА 1931[79]
Владикавказ
6.VIII[80].1931
Я думаю, можно писать мне на адрес Веры: Красивая, 1.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Может быть, Вы пишете мне в Новороссийск, а я опять здесь. Из-за волокиты с моим назначением и переездом приехал опять. И еще нет никакой определенности, нет приказа от Владикавказского Совнарпроса. Канитель. Утомление. И вот – я опять против Линейной церкви. Думаю о Вас. Слушаю звон к поздней обедне. 6-ое августа (19-ое). На столе у Верочки груши из сада. Дни хорошие, стройные, перед началом осени. Утром рано виден чистый непорочный Казбек. Дом (комната) Верочки – тоже Дом Поэта[81]. Он – на каком-то скрещенье дорог, и здесь постоянно появляются: Катя, Михаил Иванович, Давид (его институт Г. С. Х. И. – против Линейной церкви), Л. Семенов, Аргашев (!)[82]… Сегодня праздник (6 авг.) – и я обедаю у мамы вместе с Катей… Она окончила Институт и отбывает сельско-хозяйственную практику. Клодя – в Новороссийске, еще на службе, утомляется в хлопотах и заботах… Как только устрою здесь подобие службы, поеду опять в Роченсальм за Клодей и вещами. До отъезда во Владикавказ я погибал со своими книгами. Взять всего невозможно. Отбор должен быть жестоким. Но тогда не надо останавливаться, не надо задумываться над книгами. Иначе груда книг, которые хочешь взять – будет расти. Меня очень мучит и утомляет езда по железной дороге. А еще впереди два путешествия. Может быть, мы будем вместе с Верой, может быть эта жизнь вместе будет временной. Возможно, что квартиру придется взять только на Курской слободке… И только потом – подкарауливать удобную квартиру в городе…
Верочка просит сообщить Вам, что она Вам писала в Деденево[83] и очень хочет получить Ваш ответ.
Видите, как исказился мой почерк. Что значит чужое перо, чужой стол.
Крепко обнимаю Вас. Ваш Д.
Верочка очень восхищена эпиграммой в терцинах Мандельштама.[84]
5 СЕНТЯБРЯ 1931[85]
Адрес: город Орджоникидзе
бывш. Владикавказ (крупнее)
Хлебный пер. д. 1.
Е. Я. Юрченко для меня.
5 сентября 1931 года Вера очень просит передать
Квартира В. М.[86] Вам привет и поклон.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Вы пишете, что месяц уже ничего обо мне не знаете. А я ведь написал два раза: из квартиры Веры. Между этими письмами была открытка из Тихорецкой. Я живу во Владикавказе (после 3-ьего приезда в него) – с 4.IX. Служу опять-таки в школе, потому что командировка моя была через Совнарпрос и журнал Профобразование. И я не попал ни в техникум, ни на рабфак; Клодя тоже служит – библиотекарем Индустриального Политехникума. Живем еще у Верочки. И вся жизнь за этот месяц была на ходу и на людях. Завтра мы уже рассчитываем переехать в комнату, но адрес пока останется тот же.
Теперь я уж решительно ничего не читаю и еще совершенно чужд приобретению. Этому соответствует и местное отделение ОГИЗ’а, в котором ничего нельзя найти. Книги, те, что пришлось привезти, останутся в ящиках и надолго. В шкаф попадут только старые поэты и необходимые для преподавания книги.
Спасибо Вам за письмо о Борисе Александровиче[87]. Очень его помню, ценю и люблю. Завидую, что Вы знаете его новые рассказы, новую повесть. Вероятно, это прекрасное произведение…
Я очень часто возвращаюсь к Вашему венку и к венку Бориса А-ча[88]. Ваш очень люблю, а его венок – удивителен и редок.
Ничего не знаю я о Максимилиане А-че и это очень беспокоит. Рассчитывал через Вас узнать от Всеволода А-ча. Но теперь сомневаюсь, был ли он в Коктебеле… Прошлой зимой Мария Степановна убеждала его покончить с собою…[89] Если что узнаете, дорогой мой, от Всеволода Аександровича, пожалуйста, перескажите мне: как он нашел Максимилиана А-ча.
Сейчас я болею немного, но болею рано в этом году. Доктор опять находит колит, но боли очень небольшие. Вот худею я ужасно. От меня осталась только половина за последние 2 года. Сейчас запрещено мне: молоко, фрукты в сыром виде, свежий хлеб, мясо во всех видах и многое другое, – ну как же тут поправиться…
Самое ценное за сентябрь месяц – это, конечно, разговоры с Верой. Только теперь Верочка видит, что я совсем другой, чем был в 1909-13 годах. Письма не могли меня показать с неизвестных сторон. Мы много спорим с Верой. Но веду себя я в этих спорах – непозволительно. Отлично знаю, так не спорят, а так только лают собаки, норовящие непременно укусить даже расположенного к ним человека. Да и собак-то таких, наверное, мало. О чем споры? Все о том же: отношение к людям, к миру, к современности, оценка отдельных людей, оценка поэтов: Пастернак, Маяковский, Корнилов[90], Аргашев, Кочетков и другие. Кочеткова, впрочем, я всегда слушаю терпеливо и внимательно, и многие вещи его хочу иметь. В нем прекрасно слитая линия – Вячеслава Великолепного[91] и Веры Меркурьевой…
Правда ли, что Эрих Федорович[92] издал новую книгу своих стихов?
Обнимаю Вас крепко. ДЩ.
PS. Получили ли Вы фотографию: Я, Михаил Иванович, Вера и Клодя в садике у Веры? Напишите об этом.
PS. Портрет Чаадаева, тот, что на снимке у Вас – погиб. Лицо испорчено, рама разбита. Не знаю еще, уцелели ли Тютчев и Себастиан.
22 ОКТЯБРЯ 1931[93]
Лист 1-й
22.X.31 г.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Получил Ваше письмо, написанное вместе с Всеволодом, но так и не узнал из него, был ли Всеволод у Максимилиана А-ча в Коктебеле и что там делается. Если Вс. рассказывал Вам что-либо о Максимилиане Александровича – пожалуйста, напишите мне…
Сейчас мы уже у себя в комнате, о которой я Вам писал. Конечно, в ней очень тесно, но это лучшее из того, что можно было ожидать. Это очень близко к тому дому, где жил и умер Яков Максимович[94]. Вещи, хотя и поврежденные и потертые, все же дошли. Книги тоже, хотя несколько сундуков, комнатных, желтого дерева с медными ручками, разбито.
В комнате теперь стоят только те книги, которые я хотел бы еще держать в руках: стоит маленький книжный шкап и две полочки, одна на другой… Об остальных книгах не жалею, и все сильнее желаю до минимума сжать свою библиотеку. Я даже не вынимаю главную массу книг из ящиков и сундуков: и они стоят в стеклянной галерее.
Верочка так и не поехала в Москву: осталась во Владикавказе, дает сейчас уроки английского языка. У нее учатся Катя и Клодя. Положение Веры остается тяжелым. Она осталась пока на старой квартире, но в будущем, вероятно, будет жить вместе с нами. Чаще всего у нас бывают Катя, Вера, реже Михаил Иванович. Все они вместе – почти одна семья.
Лист 2-й
22.X.31 г.
Обязательно напишите мне, дорогой мой, разрешаете ли Вы дать Вере прочесть ту книгу Ваших стихов, которая составилась из периодически вклеиваемых в нее листочков со стихами.
Очень мне хочется узнать, что Вы цените сейчас из статей и работ в журналах: «Литература и искусство», «Литература и марксизм», «Красная новь», «Новый мир» (2 цикла новых стихов Пастернака; воспоминания о Гумилеве (в статье Никулина[95])… Цените ли Вы сейчас Клюева, хотите ли его перечитывать, допускаете ли его в свою (сжатую) библиотеку? Верочка говорит в посылке к одному стихотворению, что она не Вера Александровна, а Вера Клюевна. Мне от этого – очень грустно…
И последний вопрос (– надоедаю Вам!) – цените ли Вы стихотворения Корнилова («Стройка» журнал) и Уткина[96]?..
В простенке между окнами у нас теперь разместились 7 овальных портретов: М. Цветаева и Блок; Пушкин, Баратынский, Вяч. Великолепный[97], Инн. Анненский и Ходасевич. – Ближе к столу: Н. С. Гумилев. На столе – по-прежнему Анна Ахматова, Максимилиан. А сейчас стоит и домик Максимилиана и горы вокруг, и сам он, идущий по мостику (фотография).
В этом письме посылаю очень плохую фотографию. Татарин сзади всех – это я. На фотографии – часть Мастерской и Таиах[98].
Пишите, дорогой, скорее.
Привет Алисе Гуговне.
Ваш ДЩ.
20 СЕНТЯБРЯ 1931[99]
Кап-Кой[100]
20.IX.1931
Владикавказ остался тот же. Только выглядит очень постаревшим. Такой же уютный[101]городок. Но жизнь идет здесь на большой глубине, ниже Новороссийска на «80.000» футов. Очень хорош тот уголок, где живет Верочка. Та же церковь. Те же гигантские деревья, укрывшие ее от эпохи. Те же зеленые железные колпачки на тумбочках зеленой ограды. И тот же звон, как в тот день, когда умер Яков Максимович…..
Дом Верочки – тоже «Дом поэта». Сюда стекаются и те, что уцелели от Вертепа[102], и новые, совсем молодые. Почти каждый день мы в обществе Михаила Ивановича и Катюши. О Новороссийске, конечно, не жалею. Только о запахе зеленоватого моря и об аллее перед домом, где жили…
Милый Дмитрий Сергеевич! Теперь больше, чем когда-либо буду нуждаться в Ваших упоминаниях о книгах, в Ваших рекомендациях, – Гиз здесь крайне плохой. И сравнивать нельзя с Новороссийским, поставленным превосходно и позволявшим добывать книги скорее, чем в Москве.
Пишите, дорогой, теперь по адресу: гор. Орджоникидзе Бывш. Владикавказ Хлебный 1. Е. Я. Юрченко для меня.
Крепко Вас обнимаю.
Верочка наверное будет в Москве около 1 октября. Обязательно выберите время и повидайтесь с нею (Зубовский бульв., 6, кв. 19). Ваш ДЩ.
13 НОЯБРЯ 1931[103]
Бороды не ношу с 28-го года, со времени возвращения из Петербурга. Бреюсь, увы, только в парикмахерских… Усы и борода ко мне вернуться не могут – просто они мне надоели…
«Альбом Иннокентия Анненского» – это альбом снимков, вырезок, рецензий и вместе – это альбом видов Царского Села. Там и Ваш[104] портрет и Ваш рисунок тропинки к могиле Иннокентия Федоровича.
Верочка зачитывается сейчас Вашими стихами. Ложится и просыпается с Вашей голубоватой тетрадью (в переплете с овальным ярлыком). Хочет писать Вам письмо, говорит, что непременно напишет. А Волошину Максимилиану А-чу так ведь и не написала, несмотря на то, что он подарил ей прекрасную голубую акварель (привезенную мной).
Как Вы нашли, дорогой, стихи Вячеслава Иванова и Кочеткова? Когда будет время, переберите в 2 (двух) моих последних письмах ворох вопросов. В особенности о Марине и Анастасии Цветаевой[105].
С Верочкою вижусь теперь редко, с тех пор как мы съехали с квартиры. У нее – уроки, у меня – служба, – и она боится, что мы будем теперь меньше говорить, чем в письмах.
На последней странице меня всегда начинают одолевать вопросы и просьбы к Вам. 1) Пришлите мне топографию Новодевичьего, той части, где Ваш дом и где могилы Владимира Сергеевича и Михаила Сергеевича[106]. 2) Скажите, есть ли надежда, что 2 и 3 тома «Словаря писателей современной эпохи» увидят свет, или надо считать эти два тома погибшими. Меня интересует судьба словаря и совсем не интересует возможность упоминания обо мне: я давно примирился с тем, что это – для меня – невозможно[107].
Вы правы, что тоска по морю может начаться скоро. Здесь некуда пойти и некому отдать душу. Негде раствориться… Нет простора и звучания волн, – того, что меня уводило за собой и исцеляло. Все тяжкое и жестокое я переносил в соседстве волн, в живом их голосе… Это очень много для врачевания души…
Пока до свиданья.
Крепко обнимаю Вас
Ваш Д Щ
Кунгахелла
1931
13 ноября.
23 ОКТЯБРЯ 1931[108]
Кап-Кой
=======[109]
1931
23.X.
Дорогой
Дмитрий Сергеевич!
Получил Ваше открытое письмо. Очень мало в нем о Максимилиане Александровиче, вероятно, мало В. А. рассказывал. Недоумеваю, кого же это мог усыновить М. А.
От Голлербаха пришло письмо, где он говорит, что пишет продолжение Города Муз, – автобиографическую повесть. А кстати, – нравится ли Вам язык в Городе муз и самое построение книги. Скажите, дорогой, что Вы думаете о Голлербахе-стихотворце. Можно ли серьезно говорить о стихотворениях Э. Голлербаха?
Вера в сладчайшем восторге от Города Муз и требует от меня все книги Голлербаха, чтобы изучить «прозу Голлербаха» [110]. Так раньше она падала ниц перед Нат. Бромлей[111] и Северяниным, теперь отвергнутым.
Как хорошо было бы, если Вы когда-нибудь сняли все то, что уцелело от могилы Владимира Сергеевича[112].
Простите меня, я никак не могу унять себя с бесконечными вопросами. Мне очень хотелось бы, чтобы Вы написали побольше об Анастасии Цветаевой и о новостях от Марины. Я с удовольствием прочитал этим летом книгу Анастасии Цветаевой: Дым, дым, дым и хотел бы побольше знать об Анастасии Ивановне.
Если бы Вы знали, как хочу я заняться спокойным, неторопливым чтением: прочесть Мартина Чезльвита[113], несколько вещей Достоевского, даже перечитать Войну и Мир. И нет, – этого мне не дано. Вместе с тем, я теперь (в отличие от Новороссийска) мало читаю журнальных статей и современной литературы. Там почти ни один журнал и ни одно (даже газетное) стихотворение не проходило мимо меня.
Присылаю записочку от Веры. Если можно, пришлите наложенным платежом эти книги, конечно, – если они найдутся.
Посылаю еще одну фотографию: окно беседки в садике (у Михаила Ивановича), рядом со мною Татьяна Сушилина (жена Михаила Ивановича), сестра Нила Сушилина, за которым наша Сибирская Клодя[114].
Обнимаю Вас. ДЩ
Утро 25.X. PS (1). Сегодня случайно не отменен выходной день. Отыскал место в городе, – откуда видна вся цепь, все тройные цепи хребта. Смотрел, как на сияющие светила, пока не закружилась голова. Выбрал себе неснежную, отдаленную от Казбека гору, милую, потому что похожа на Коктебельские горы.
PS (2). Избранная мной вершина видна с угла улицы. Кажется, будто на ней древнейший город с круглыми полуразрушенными башнями. Она видна и от дома Якова Максимовича; там улица обрывается в Терек.
Утро 25.X.
1932
3 ЯНВАРЯ 1932[115]
Кунгахелла
1932
январь
3
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Опять надо мне писать целую историю моего молчания. Я замолчал с тех пор, как Вы не ответили на мое письмо с фотографией (Вера+Кочетков), в этом же письме был ряд вопросов (докучных и надоевших): о Марине и Анастасии Цветаевых, о выходе 2-го тома словаря «Писатели современной эпохи». Это было только начало, а потом я замолчал уже окончательно: грипп у Клоди, потом у меня, а затем болезнь руки (уже третий палец искажается и меняет свою форму от нарывов). Врачи ищут причину в питании… И сейчас еще не зажил палец правой руки, пишу с трудом.
И вот – за этот период, оказывается, мне нечего Вам рассказать. Служба очень тяжела, отнимает все время и очень сильно разрушает здоровье. Последнее особенно для меня печально и горестно. Клодинька тоже тяготится своей службой: хочет вновь переходить на учительскую работу. А я все отговариваю ее (библиотека у нее академическая, научная, – Индустриальный Политехникум) и завидую ей.
Я совсем ничего не читаю, не приобретаю книг, даже тех, которые мне советуют (Охранная грамота – Пастернака, Парад осужденных – Спасского[116]).
Странное у меня бывает хождение по улицам. Оживают те дома, в которых я когда-то жил. И я прохожу мимо них в разном сочетании моих обликов, прохожу не один. Часто рядом идет молодой человек в черной шляпе и крылатке, волосы его спускаются почти до плеч, а иногда рядом появляется мальчик – в светлом гимназическом пальто: он очень любил смотреть на небо и всё ждал от него каких-то обещаний. Итак, иногда втроем, иногда вдвоем мы идет по улице. Вот место, где стоял бабушкин дом, вот – дом против Лютеранской церкви; вот дом, где я писал о Баратынском, вот дом, в который стали приходить письма от далекого и дорогого друга – Дмитрия Сергеевича; вот дом, где получил благословение матери Верочки – Эмилии Васильевны…[117] В том же доме, против Лютеранской (любимой) церкви умерла позднее мать Веры. В Ольгинскую гимназию так и не пошел, чтобы не совершать путешествие по комнатам, книгам и годам[118].
Сейчас гостит Клодя с мужем и мальчиком – Иннокентием. Клодя очень сильно отошла от литературы и от стихов. Встречали Новый год у Слободских, были все те же Сушилины, Михаил Иванович, мы и Катюша. Вера сейчас очень грустна. Еще раз ее звали в Москву, и она не поехала. Пишет горчайшие стихи о себе, о Машеньке[119], о своей новой «свободной» жизни. Не знаете ли в Москве – Евгению Яковлевну Рабинович, ближайший друг Веры, служила со мной в Ольгинской гимназии. Сейчас, кажется, в библиотеке Коммунистической Академии[120].
Милый Дмитрий Сергеевич! Не сердитесь за молчание. Глубокий поклон и память – Алисе Гуговне. Всегда, неотъемлемо Ваш ДЩ.
PS. А еще я просил чертеж, где находятся могилы Владимира Сергеевича и Михаила Сергеевича.
1 ЯНВАРЯ 1932[121]
Кунгахелла
1932
15. I.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Получил письмо с известием о смерти Сергея Андреевича[122]. Прочел с большим волнением, и сердце рванулось к Вам, быть около Вас, сжать Ваши руки, дорогой мой, прекрасный друг! Если найдете возможным, скажите несколько больше о Сергее Андреевиче, о датах жизни, о его трудах, о родстве с Усовым в воспоминаниях Белого[123].
Как мама Ваша переносит утрату? Как ее здоровье? Кладу к ее ногам мое неведомое почитание и желание облегчить ее горе…
– – –
Милый, «Охранной грамоты» и сам не имею, но буду усердно искать ее для Вас. Книжку стихов Вагинова с удовольствием возьму от Вас[124]. Присылайте. Видел недавно книжечку Арсения в розовой обложке – Введение в стиховедение[125] (у Д. А. Тарноградского), но внутрь не успел заглянуть.
Хорош ли «Сумасшедший корабль» Форш? Вера почему-то очень заинтересована такими книгами как «Корабль» и «Художник неизвестен»[126]. Книжечку «Как мы пишем»[127] имею и люблю статью А. Белого. «Охранную грамоту» имеют, как подарки: Катя и Вера (первая от Слободского, вторая – от Кочеткова).
Кочетков временно живет здесь у Веры, он сменил меня и Клодю. Александр Сергеевич на меня произвел прекрасное впечатление (и наружностью и манерой читать стихи). Читал свои старые вещи 24-27 годов. Понравилась «Витрина», «Яблоко», «Из вихря, холода и света»[128]. Читал также удивительные стихи Державина (В. В.)[129], того, что жил в Коктебеле и теперь находится под покровительством Горького. А. С. Кочетков привез Вере свой портрет (изумительное произведение) работы Булатова[130]. Он ликвидировал свое жилище в Кисловодске, перебирается сам и перевозит жену в Москву. Слышал одновременно М. И. Слободского и Кочеткова и, конечно, пленяет последний.
Пишите мне, дорогой! Крепко обнимаю Вас, шлем привет и все добрые пожелания дорогой Алисе Гуговне.
Ваш ДЩ
26 ЯНВАРЯ 1932[131]
Кунгахелла
1932
26. I.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Получил письмо с памяткой о Сергее Андреевиче. Незадолго перед тем пришли письма от Андрея и Л. П. Брюлловой[132]. От Андрея – всего несколько строк, безответное письмо в отношении всех моих вопросов и просьб. Приложен был портрет: лицо глубоко страдающее; композиция: глаза, поднятые вверх со дна преисподней, устремлены на единственный лучик, мелькнувший в окне у потолка…
О Л. П. – сообщение о смерти сына, крестника Черубины, ушедшего теперь к Ней.
Не знаете ли случайно, где проводит зиму Максимилиан А-ч. Выехал ли он из Коктебеля? Очень хотелось бы знать его адрес, чтобы послать ему посылку. А. С. Кочетков еще здесь. Живет у Верочки. Милый, обаятельный человек. Завтра его вечер в городском театре. Чтение его переводов из А. Гидаша и Эс-Хабиб-Вафа[133]. Стихотворения читают: он и артисты. Вступительное слово М. И. Слободского. Вера не наглядится на своего питомца. Я, конечно, отошел в сторону. Стихотворные импровизации и вообще чтение стихов происходит глубокой ночью. Я завидую им, что они могут так жить. А я должен рано возвращаться домой, чтоб утром быть около своей тачки…
Вы спрашиваете, мой дорогой, о зиме во Владикавказе. – Суровая и тяжелая зима установилась с 20-х чисел ноября. Просветы тепла были краткие. Снег – все время. Клодинька очень трудно переносит такую зиму. Ее мы не ожидали: в прежнее время она не была так продолжительна.
Все горы в снегу, и в снегу они для меня не интересны. Я люблю только отысканные мною провалы в Аид в расщепленных горах. Да еще одну гору, напоминающую мне милые возвышения Коктебеля.
Из окна нет вида, – просто улица с одноэтажными кирпичными домами, улица – довольно глухая, 2-я от Терека. Обязательно отыщу виды Владикавказа и пришлю: у Клоди они где-то есть… Пространства, которые мне нравятся во Владикавказе, нигде не воспроизведены. Это 1) Красивая ул. от Тимирязевского переулка, справа Линейная церковь, – вдали тополя – около Ольгинской гимназии; 2) Каре тополей около нового собора; 3) Игла Лютеранской церкви на ул. Льва Толстого…
Обнимаю Вас,
Ваш ДЩ
ФЕВРАЛЬ 1932[134]
Многометровым льдом, целомудренным фирном[135],
все охлаждается. И навсегда.
М. Слободской
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Спасибо Вам за все. Я получил и К. Вагинова «Соединения слов» и статью Максимилиана Волошина о Черубине. – Не сразу ответил Вам: холод создает какую-то неотступную неподвижность. Зима стоит крепко. Снег лежит сугробами, до пояса… И в комнатах у нас холодно. Топим не каждый день… И дрова (дорогие здесь) на исходе. Хуже всего от холодов Клоде: не ожидала и не знала таких холодов. Другая Клодя – та, что уехала обратно в снега, – говорит, что в Красноярске не так чувствуется холод, как во Владикавказе. Здесь он соединен с сыростью и пронизывает насквозь… В тулупе и в меховой шапке ей было здесь холодно… А я все пробую здесь удержаться в своем летнем (легком) пальто…
Но Вере бывает еще хуже… Все деньги, что зарабатывает она, вымогает сестра. Остальное идет на пятерых кошек (Зузу, Триша, Бейка, Мотя и облезлый Мандарин). По вечерам часто возникает процессия: от Терека вверх, через четыре квартала мы с Клодей несем Вере воду в турецком кувшине и кокс в ведре. Теперь она грустит: уехал А. С. Кочетков, ее любимый ученик, и большие собрания прекратились. Ждет из Москвы новой обещанной поэмы: Деревья. О Кочеткове я и сам не знаю, кто он такой. Ведь зависимости от Веры и Вяч. Иванова почти не чувствуется. А он ученик их обоих: Веры (с 17-ти лет) и Вяч. Иванова (Кисловодск, где они были втроем вместе с семьей Вяч. Иванова). Я очень рад, что Вы заговорили о Кочеткове, и с отзывом о «Последнем свидании»[136], конечно, согласен. Если можно, – пишите о нем: я буду присылать его стихи. Только жаль, что холодно и некогда. Буду писать на такой же бумаге, чтобы Вы, если пожелаете, могли соединить листки в тетрадь стихов. Как жаль, что рукопись Максимилиана не малого формата. – Еще раз усердно за нее благодарю: это как раз тот текст, что давал нам в Коктебеле М. А-ч и вполне соответствует моему проспекту[137]. Вере, конечно, я ее не дам. Слишком велико у ней (и у Кочеткова) неуважительное отталкивание от Черубины. Если у меня она встречает, случайно, стихи Черубины, то, взглянув, сейчас же захлопывает книгу… Даже не трогает ее (Черубины) надпись на книжечке стихов ей самой (Вере Меркурьевой). «Ненужный символизм, дешевый», «демонизм», – вот выражения, какие находила Вера для Черубины. Этого я не могу простить и никогда не позволю себе говорить о Черубине, даже при перемене взглядов Веры…
Пишите мне, дорогой мой!
А знаете ли, как я позавидовал Всеволоду Ал-чу, что Вы с ним на «ты»! И что он Вас (!) зовет «Митя»! (?) Неужели 13-14 лет старшинства так отдаляют? Или это – судьба?
Обнимаю Вас крепко.
Ваш ДЩ
11 МАРТА 1932[138]
Кунгахелла
11. III.
1932
Милый Дмитрий Сергеевич!
Посылаю Вам мою «анкету» о поэтах и предпочтениях, с претензией названную Вопросы о любви к поэтам[139]. Может быть, Вы найдете возможность возможным в этой же тетрадке, на полях или на чистой половине, ответить, если только это не будет затруднительно и не покажется Вам совсем не нужным…
Мне очень бы хотелось произвести этот пересмотр предпочтений вместе с Вами… Изменения в моих отношениях к поэтам – за моими вопросами – уже угадываются…
– – –
За окном все то же унылое шествие снега. И теперь не знаешь, что лучше: короткие, жуткие нападения Норд-Оста, или эта безостановочная, щемящая процессия зимы. В комнатах у нас почти всегда холодно…
Верочка заболела. Вчера был Михаил Иванович, Катюша и мы сговорились: кому нести кокс, кому пилить дрова на растопку, кому дежурить ночью. Боимся, что это воспаление легких. А Вера беспрерывно курит, вскакивает с постели, чтобы впустить или выпустить кошек.
О своей болезни Вера всегда говорила так: «Ну что ж, заболею серьезно… Я уверена, что внимания ко мне будет много. У меня будет все: масло, сахар, белый хлеб. И даже кошки будут накормлены. Но каждый сидящий около моей постели все же будет думать: «и, пожалуй, в ее положении ничего и лучшего не может быть, как … умереть…»»
А. С. Кочетков порадовал ее: прислал ей свою поэму, написанную в вагоне Ростов-Москва [«Деревья», лирическая поэма (в 3 главах)][140].
Мне эта поэма не дала радости. Отрывочное, эскизное развертывание настроения. Некоторые эпизоды кажутся ненужными. Но строки, конечно, есть привлекательные.
Я ничего не говорю Вам о Слободском, потому что не знаю, есть ли у Вас к нему интерес. Скоро попрошу его записать мне несколько его последних вещей. А для меня он временно стал в тени, во время пребывания Кочеткова.
Напишите мне о новых книгах. Я, кажется, чудовищно отстаю.
Напишите мне, пожалуйста, где сейчас Максимилиан Ал-ч? Где – Всеволод А-ч? Вернулся ли он в Ленинград и можно ли ему писать по старому адресу?
Мы оба шлем привет и поклон дорогой Алисе Гуговне.
Вас обнимаю крепко. ДЩ.
PS (1) Не нужен ли Вам адрес А. С. Кочеткова? Если бы Вы встретились, – он, вероятно, в подробностях рассказал бы Вам о нашей жизни, о комнатах, о расположении библиотеки и проч… Брюсовский; д.2, кв.31.
PS (2) Верочка сожгла все мои письма за много лет, сохранив почему-то обширное описание вечера Иг. Северянина в Новороссийске. Это сожжение вызвало удивление и возмущение Михаила Ивановича: «Как! Сжечь архипповские письма?..»
PS (3) Что я Вам присылал из Коктебельских альбомов, большого и «PoetaePoetae»[141]? Нужно ли Вам что-либо из шуточных стихов, обращенных к Максимилианну А-чу. – Вы, вероятно, все знаете от С. В. Шервинского.
PS (4) Расскажите, как-нибудь, о С. В. Шервинском. Какой он и что в нем интересного. Пишет ли он стихи для себя? А то Вера, оказывается, знает о нем больше, чем я…
25 МАРТА 1932[142]
Кунгахелла
1932
25. III.
Молчит поэт и нем народ…
. . . . . . . . .
Но завтра слезы будут капать
на сгибы Пушкинских страниц.
В. Меркурьева[143]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Получил Ваше яркое и интересное письмо о С. В. Шервинском[144]. А. С. Кочетков, по-моему, тоже юноша Возрождения и на чудесном (сомовском) портрете Булатова, и в жизни. О веренице стихов Кочеткова, полученных через Горнунга[145], я не имею представления, и теперь не знаю, что Вам посылать, что нет: – не знаю, что Вами отвергнуто из вереницы… Я знаю: К Музе, Поэт (Средь голых стен) и Балладу одной могилы… «У камина» – совершенно не могу припомнить.
В чтении расслабление, производимое стихами Кочеткова, еще сильнее. Но тогда «расслабление» можно принять во имя образа самого поэта. Умирание и примирение с умиранием – самые частые, самые изукрашенные темы. После стихов Кочеткова долго остаешься без слов: вот – уже не хочется подниматься с кресла, уже глаза готовы к тому, чтобы медленно закрыться и установить каменную грань, отделяющую этот мир…
Да, PoetaePoetae и есть посвящение Максимилиану от лица поэтов всех веков. Это я считаю малым альбомом. (PoetaePoetae – юбилейный сборник на простой бумаге). Большой альбом – это обращения к Максимилиану Волошину всех посетивших Коктебель. (Брюсов, А. А. Сидоров, Сергей Соловьев, Вера Инбер, М. Розанов и множество других)[146]. На больших тугих листах наклеены стихотворения, написанные от руки и напечатанные на машине.
– – –
После краткого перерыва с 9. III. опять пошел снег, и началась метель. Во время таяния вновь обнаружилась невероятная грязь и ужасное (заразное) состояние улиц. Я никогда не видел таким Владикавказа. Большинство домов изнацинализировано /так! – ТН/, и потому ни тротуары, ни улицы не убираются. Сейчас всем прививают оспу, без прививки не будут выдавать хлебных карточек. Опасаются вспышки тифа…
Во время своей очередной болезни (грипп, колит) читал совершенно случайные вещи: Верфель «Человек в зеркале» (перев. Зоргенфрея)[147]; – Вас. Гиппиус: Волшебница (поэма)[148]; – Одоевский В. Ф. – Рассказы; – Любовь Столица: Елена Деева (роман в стихах)[149]. – Нравится ли Вам что-нибудь из этого?
Очень я обрадован снимками с Новодевичьего монастыря. Все, что к нему относится, всегда хочу. Может быть, будут снимки с могил Соловьевых и план той части, где Вы живете.
Напишите несколько слов о «Витрине»[150]. Мне очень хочется.
За все крепко Вас благодарю, обнимаю и целую…
Ващ ДЩ
PS: Дорогой мой, Нельзя ли найти в Гиз’е или Наркомпросовском магазине: 1) Программы для ФЗС. 4-й выпуск – Рус. яз. и литература 1932 года: Гл. Учебно-педагогич. издательство.
PS. Завтра буду говорить с Михаилом Ивановичем о возможности проведения лета в окрестностях.
5 АПРЕЛЯ 1932[151]
Кунгахелла
5.IV.1932
Лист 1-й
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Вчера был у нас Михаил Иванович, и мы произвели пересмотр местностей около Владикавказа, сколько-нибудь пригодных для отдыха летом. Оказалось, что сколько-нибудь подходящих (в смысле покоя, остановки, доставки провизии и быстрого сообщения с городом) – нет. Ведь никто в окрестностях не живет: кругом осетинские и ингушские селенья и аулы. Русских поселений и дач совсем нет. Есть на полдороге к Беслану – «Колонка» – немецкая колония. Ехать по железной дороге (ок. ½ часа). Но никто там не селится на лето, и интересного в ней ничего нет.
Местности в горах – для поселения трудны и связаны с целым рядом лишений. Обычно из Владикавказа люди уезжают (от летних, длящихся целыми неделями дождей) – в Геленжик и Кисловодск.
Сам Владикавказ может быть сносен лишь во время проезда. Прошлое лето мы прожили в квартире Катюши (июль с 1 по 20), все время пережидая дождь, иногда целыми днями. Дождь – от таяния снегов.
Теперь вижу, что Владикавказ хорош только на краткое время: он стал невероятно грязен, с выбитыми тротуарами и бесконечной сыростью.
С Верой я еще не говорил о возможности Вашего приезда. Может быть, она что-нибудь придумает.
А как же Коктебель и Максимилиан Ал-ч, – когда же Вы их посетите? Максимилиан А. очень удивлялся и жалел, что Вы к нему не едете. Может быть, на небольшой срок, неделе на две, Ваши глаза позволили бы Вам побыть в Киммерии…[152]
У нас с Клодинькой планов никаких нет, да и не может быть в это лето: слишком невероятно в смысле передвижений было последнее лето.
Клодя думает о поездке с Катей через горы в Тифлис. Но и это еще не решено. Вы правы, дорогой Дмитрий Сергеевич, теперь Танезруфт начинает особенно сильно притягивать к себе мысли: тепло, просторы, шум и запах моря…
Спасибо, дорогой мой, и за письмо, и за стихотворение по поводу словаря ГАХНа…
Давно ли Вы видели Андрея? Никак он мне не хочет написать о своих бытовых чертах: где, с кем живет, тепло ли, от чего страдает, какие книги держит при себе, – ничего не добиться…
Привет и глубокое почтение от нас – Алисе Гуговне.
Всегда Ваш ДЩ
Кунгахелла
5.IV.1932
Лист 2-й
Продолжаю письмо о Владикавказе и окрестностях.
Говорил с Верой, показывал ей свое 1-ое письмо, она находит все верным. Еще о самом Владикавказе. Сейчас он невероятно перенаселен, а потому и мало пригоден для отдыха и покоя… Все здесь крайне скучено, нагромождено и грязно… Мы с Клоденькой уже обдумываем, куда бы нам можно было ходить гулять, когда настанет тепло. Оказывается, таких мест – просто нет. Нельзя же считать подходящим местом: городской сад или трэк с толкучкой людей, или тифлисское шоссе, уходящее в горы, где либо грязь, либо пыль от несущихся автомобилей…
Условия жизни, сравнительно с прошлым годом, ухудшились: найти помещение со столом уже невозможно. Наша территория в доме на Линейной очень мала: одна комната, в которой втиснута вся новороссийская обстановка 3-х комнат: здесь и столовая, и спальня, и «библиотека». Мы очень бы хотели летом приехать ненадолго в Танезруфт. Но пока и это невозможно… Материально мы к этому не готовы. Я оставил заведовать учебной частью, а уроков у меня было немного. Найти дополнительные уроки в конце года оказалось невозможно, и за лето я получу очень немного…
Скажите, дорогой Дмитрий Сергеевич, не следует ли мне совсем перейти на пенсию. Служба, сейчас, и в школах, и в техникумах – жестокое растрачивание здоровья. За эту зиму я болел столько, сколько никогда не болел в Танезруфте: колит, два гриппа (в школах дикий холод) и сейчас опять нездоров…
Сейчас дождь, почти теплый, а в комнате холод и сырость, пар идет изо рта… А дрова покупать не хочется: все думаем, что будет солнце и настоящее тепло. Когда очень холодно, мы идем к Верочке; она тоже не топит, но у нее сухая комната.
Спасибо Вам, дорогой мой, за строчки о Напрасном Труде[153]. Мне очень было интересно прочесть их…
Крепко Вас обнимаю и всегда хочу Ваших писем.
Ваш ДЩ
PS1. Оттиск «Лаодамии» обязательно поищу. Но боюсь, что у меня остался только том Жатвы, где «Безвестная Лаодамия»[154] была напечатана.
Родства между Верой и Кочетковым нет никакого. Но я все же еще раз спрошу ее.
PS2. Лучшее место для прогулок – это «башня» Давида (Абрамовича Тарноградского) – биологическая станция. Но она – далеко: по городу от нашего дома версты 3, от города верст 8-9. Линейка (в прошлом году) стоит 10 руб. Извозчик – 30 рублей.
5 АПРЕЛЯ 1932 (еще одно)[155]
Кунгахелла
1932
Апрель: 5.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Спасибо Вам за письмо о «Витрине», за снимок с Ваших окон и с Вас самих… Ваше жилище кажется мне прекрасным. Место, что вокруг Вас, – завиднейшим окружением. Витрина в среде Вертепа не была в чести. На нее обратили внимание лишь после того, как я пришел в восторг от чтения Александра Сергеевича. Она была известна Вере и Слободскому давно, но они её не выдвигали как другие стихотворения.
Очень интересен и радостен Ваш разбор «Витрины».
Из названных Вами стихотворений я хотел бы иметь лишь № «Подков счастья» (из цикла «Пенаты»)[156].
Хочу ответить Вам о немногих лицах, считающихся близкими ко мне и к Клоде. – Да, Прасковья Степанова, 2-я жена Якова Максимовича. Я помню венчание их здесь, во Владикавказе, в Тенгинской церкви за Тереком. Помню себя в карете с образом… До сих пор я называю Прасковью Степановну «мамой».
Катюша ни с кем из нас в родстве не состоит. Моя ученица (по Ольгинской гимназии, Историческое отделение).
В прошлом году окончила Г. П. И. (Горский Педагогический Институт), но к преподаванию так и не обратилась. Катюша теснейшими узами связана с Клодей (сестрой) и очень любит и ценит Прасковью Степановну. Архипповым она более родная, чем настоящая родственница. Юрченко – девичья фамилия, мужнина фамилия снята.
Татьяна Владимировна Сушилина – сестра Нила Сушилина, мужа Клавдии Яковлевны. Поэтому Сушилины и вслед за ними и М. И. Слободской являются некоторым образом нашими родственниками.
– – –
Литературные столкновения («скандалы») в «Вертепе» (почти не существующем) совсем прекратились. Последняя «драка» была из-за Кочеткова (между М. И. Слободским и Верой).
Мои столкновения с Верой были из-за Голлербаха, Рождественского, Черубины, из-за Б. Корнилова (!) – Новой книги стихов в Гихл’е[157].
Многое, что дорого мне, Верой не принимается. Резкие отталкивания от Вс. Рождественского и Черубины. Непонятно все же, как все-таки «допускаюсь» я… Еще Вера не переносит моего отношения к «желторотым» поэтам, которых она выращивает…
– – –
Очень, очень меня интересует проза Б. А. Садовского. И у меня ведь ее почти нет; есть только Морозные узоры[158]. «Узор чугунный» давно уже пропал. Из критических книг есть «Камена» и «Ледоход». Формула Б. А. «От Фета к Филарету»[159] очень занимает меня. «Старых годов» я, конечно, не читал, буду искать Мельникова-Печерского[160]. Теперь ведь это все трудно: нет под руками капитальной библиотеки бывшей Новороссийской гимназии.
Пока до свидания
Крепко обнимаю Вас
Ваш ДЩ
25 АПРЕЛЯ 1932[161]
Кунгахелла
25.VI.32 г.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Спасибо Вам за все подарки, за надпись в моей маленькой книжечке, за большое письмо о Б. А.[162] и Вс. Рождественском. Все это только вчера дошло до меня. Раньше всех книги Сергея Андреевича[163]. Давид был очень рад и очень благодарит Вас. Я укорял его за то, что он вторично не побывал у Вас. Он, оказывается, занят был покупкой книг, наблюдением за изготовлением клише для его специального журнала, заказыванием exlibris’а и проч.
Из Москвы он привез изд. AcademiaМанон Леско, Очарованный Странник, Гете (2 тома), Русские сказки в 2-х томах и др., монографии о Чехонине и Митрохине[164].
Мне подарил монографию Бенуа об Остроумовой-Лебедевой (обложка там с немецким текстом)[165].
Большое спасибо дорогой Алисе Гуговне за внимание ко мне, за очень интересный и прекрасный лоскутик. Я еще не решил, что может одеть собой этот фрагмент редкой ткани. Я давно здесь не переплетаю книг: здесь нет обученных мною и воспитанных мною же переплетчиков: здешние мастера уже испортили мне 5 книг. Мне очень грустно, что Алиса Гуговна не оставила своей подписи в моей книжечке. Но я уверен, что моя книжка совершит обратный рейс к Вам.
Лето открылось скучно и совсем неинтересно. Клодя еще не имеет отпуска. Сейчас поступила в Государственный педагогический Институт и одновременно преподает на курсах по подготовке в вуз при Индустриальном Политехникуме. А осенью все равно уходит в 1-ю ступень. Ученье в Г. П. И., конечно, будет продолжать.
Идут дожди, пасмурно и очень прохладно от холодных ветров. Мы ходим в пальто. Небо бывает голубым лишь на короткий срок. – Умер Хирам II[166].
В комнатах так пусто и грустно, что он не сидит на руках или плече. Он был серо-серебряный с длинной ангорской шерстью. Он открывал маленький, кукольный рот, когда что-нибудь просил, но голоса у него почти не было. Еще раз даю обещание не брать к себе животных. У Веры мне очень скучно. Ей нравится выращивать желторотых поэтов. Чтение их стихов, обсуждение, болтовня на случайные темы…
Дорогой Дмитрий Сергеевич, расскажите мне, что Вы знаете о Б. Анрепе, авторе статей в Аполлоне (о живописной технике), авторе поэмы в Альманахе муз[167]. Именем его (не подписанным) украшено много стихотворений А. Ахматовой. Еще, если можно, расскажите о Шилейко[168].
Еще раз благодарю Вас и Алису Гуговну.
Всегда Ваш ДЩ
PS1. Был на обсуждении рассказа М. И. Слободского – тема: взаимоотношения ингушей-стражников и крестьян в помещичьих владениях в 1906 году. Написан хорошо и интересно.
PS2. Уезжает в Москву навсегда Катя. Потеря громадного, крупного размера. С ее отъездом мы остаемся лицом к лицу (в материальном отношении) с П. С. Архипповой, моими дядями и Верой. Думаю, что Катюша осенью найдет Вас и расскажет Вам о нас.
PS3. Милый, скажите, можно ли послать блокнот в Деденево[169]? Или отложить до осени. Что знаете об Андрее? Писать ли ему в Москву или он выехал куда-то на лето? ДЩ
PS4. Милый Дмитрий Сергеевич! Если Вы не уничтожили мое письмо безобразное, грубое, о рубенсовых женщинах[170] – пришлите мне его обратно. Умоляю Вас! Ваш Евгений.
Лето все же будет, но передвинется, очевидно, на август и сентябрь. Утром ясно, к 11 беспросветное небо, к 1-2 мелкий осенний, но не холодный дождь. Вечером – прекрасное звездное небо (Из письма от 7.VII, полученного 13.VII.1932).[171]
3 МАЯ 1932[172]
Кунгахелла
1932.
3-ье мая
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Получил очень короткое Ваше письмо со стихами Кочеткова «К подкове счастья» – в ответ на 2 моих письма: о Владикавказе и 2-ое со стихами Кочеткова: «С пустынной ратуши льет полночь серебро».
Кочетков прислал Вере 2-ю большую поэму (1-ая: «Деревья»), – «Княжна Елизавета» (Тараканова)[173]… Встречался ли он с Вами? Боюсь, что он очень нелюдим и туг на новые знакомства. Я ему не пишу, не надеясь на самого себя.
Вс. А-ч через ряд месяцев безмолвия прислал большое письмо, в котором радуется оживившейся с Вами переписке и говорит, что тариф удерживает его от прибывания к Вам в гости. Вс. А-ч собирается проехать через Владикавказ в Армению…
Дорогой Дмитрий Сергеевич! Нет ли у Вас биографических сведений о В. Бородаевском[174], о последних его произведения и о его смерти… И еще просьба: нельзя ли найти сейчас «Земную ось» с иллюстрациями Мартини[175]. Очень широко она продавалась в Петербурге в 1928 году и я упустил случай купить ее. Моя старая «Земная Ось» утрачена… 3-я просьба: Не откажите ответить на дополнительные вопросы (13-ть) к моей «анкете»… Я думаю послать ее и Всеволоду Ал-чу…
4-ая просьба: (О! ужас! Как много просьб у меня!) Не встретится ли Вам книжечка Кузмина: «Жизнь Иосифа Бальзамо гр. Калиостро»?
На этих днях ближе познакомился с библиотекой Давидочки; у него прекрасный подбор изданий «Academia», весь подобранный Аполлон, Сидоровское издание рисунков Бердслея[176], хороший подбор поэтов. 1-ую свою библиотеку он продал за 15.000 руб. Это – уже 2-ое накопление.
Понемногу начинаю перетаскивать отдельные книги из моей обреченной библиотеки, оставшейся в Новороссийске. С помощью Павла Александровича выписываю рассказы Кузмина, 2-ую книгу Бородаевского[177].
Но всю библиотеку, занявшую обширный стеклянный шкаф, я, конечно, не перевезу: это будет моя 4-ая библиотека, обреченная на гибель…
Посылаю Вам портрет моего шкафа, приехавшего с нами во Владикавказ[178].
О Кате и Михаиле Ивановиче я напишу отдельное письмо: пришлю их стихотворные аспекты (Верины)[179].
Как здоровье Бориса Александровича[180]. Поклон ему мой и постоянная память…
Обнимаю Вас крепко.
Ваш ДЩ
15 МАЯ 1932[181]
Кунгахелла
1932.
15.V.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Пользуюсь случаем послать Вам письмо и оттиск на машинке: «Черубина де Габриак, Д. Усов, В. Меркурьева: заметки на полях стихотворений Е. Архиппова»[182]. Это о них, давно умерших, погребенных стихах, в которых, вероятно, никогда и не было жизни. И уж, конечно, того доброго взгляда и похвал (хотя и отдельным строчкам) мои стихи совершенно не достойны…
Может быть, я пошлю и свой маленький альбом для автографов, в котором мне хотелось бы, чтобы расписались Вы и Алиса Гуговна, и поставили бы какую-нибудь строчку стихов. Хотелось бы, чтобы в книжке поставил бы свою подпись Борис Александрович (если строчку ему трудно, то хотя бы две буквы, и те две мне очень дороги).
А может быть лучше – этой книжечке погостить у Вас, в надежде, что там поставят свою подпись те, кому Вы пожелаете ее показать (Вс. А-ч, может быть, Сергей Михайлович…[183]).
Хотелось бы еще что-нибудь прислать для Вас, но не знаю, что именно и успею ли до отъезда Давидочки. Он будет в Москве и Ленинграде. Мне было бы радостно, если бы он увидел Вас и Вы расспросили бы его обо мне, о мелочах моей жизни в Орджо[184], о комнате, о книгах. Давид Абрамович – мой старинный дорогой друг, мой сочувственник и сокнижник. Трудно припомнить теперь, где начало нашей дружбы и нашего приближения (вероятно, 1907-1909 гг. во Владикавказе). Сейчас Д. А. Тарноградский – профессор Горского Сельско-хозяйственного института и редкий библиофил, обладатель интересного собрания книг, заключенных в подобранные цветные ткани.
У меня и Клоденьки радость большая. Максимилиан Ал-ч написал нам письмо и прислал новые акварели. Пишет, что зиму всю провел он задыхаясь (почти от каждого движения). Меня несколько забыл и называет Осиповичем, почерк его меня беспокоить стал, совсем неразборчивый и смутный. Дом Поэта без его согласия Союз Писателей сдал в аренду Партиздату. Это очень его опечалило. Перед этим письмом было следующее: 1) с трудами [?] Слободского и Кати и еще ранее 2) письмо с портретом шкафа.
Привет, постоянная память и поклон дорогой Алисе Гуговне.
Крепко Вас обнимаю.
Ваш Евгений.
28 МАЯ 1932[185]
Кунгахелла … 28.V.32 г.
Милый Дмитрий Сергеевич!
Пришло Ваше чудное письмо о постановке Гамлета. И неужели мыслима такая Офелия? Я содрогнулся, читая о ней…[186]
Спасибо Вам за дополнение в анкете. Мне так радостно читать Ваши ответы, ведь это наш дружеский и такой серьезный разговор. Мне нравится такая сжатость, нужная сухость и лаконичность. В. А-ч все ж местами приближается к исповеди. Но и это приятно, приятно, что он оценил мои вопросы, их необходимость и даже их постановку. Счастливый! Как я завидую ему, остро, мучительно[187], будто в этом и вся цель моей жизни… Сейчас?.. В Коктебеле!.. Я знаю, что сердце будет стучать так, что рука бросится ему навстречу, чтобы схватить его стремительный, не рассчитывающий своих сил полет!
А как прекрасно повторить этот первоначальный рейс! После тряской дороги вдруг поворот и спуск: полуамфитеатром расположились невысокие горы, театральные, декоративные, вычерченные. И вот еще в автомобиле бросились в глаза черты этих гор: «вздымаемость», извергнутость их в напряженье, без нагромождений, без явной доказательности, что это был сдвиг пластов (что так противно в Кавказских горах, особенно второй цепи)… Минута, две… И я иду от почтовой станции в сторону моря, угадывать, где может быть жилище полубога… А по пути… с легким багажом, где только Гомеровская пища: вино и хлеб (особо приготовленный), как радостно дышать блаженным, невозможным воздухом и впитывать когтистые зигзаги Карадага.
Простите, милый, что я вслед за Всеволодом вновь ринулся в страну, которую полюбил горько, крепко и неотторжимо до конца дней.
Вы видите, мой дорогой Друг, я пишу Вам письма вне всякой очереди, и уже сумел Вам наскучить… Но кому я скажу всё это? И перед кем промолчу о незабываемой горести? Зная, что молчание мое будет говорить перед Вашим лицом внятными и точными словами…
Целую, обнимаю
Ваш Э.
ИЮЛЬ 1932[188]
О стихах: их тяжело переписывать, потому что
они больше не рождаются (кажется, с 30 года). Последняя книжечка была названа:
«Обиды Расе». Роченсальм
О ней знает Вера Ал-на. Затем, я уже не помню, была ли приложена к Лектистерниям составная книжечка (из нескольких сборников): Баллада камня и покрова (а в ней стихи Фету, Инн. Анненскому: «В холодной комнате уставший твой портрет», о которых, помнится, я ждал Вашего слова). Напишите об этом, может быть, экземпляр Лектистерний был без этого приложения?[190]
– – –
Вс. Ал-ч откликнулся, прислал Новгородскую Софию, письмо и анкету, заполненную со слов Максимилиана Ал-ча и подписанную им.
Заглавия стихотворных книг мне нравятся следующие:
Почти все, выбранные Вами[191], кроме них:
Ночные часы. Колчан.
Иней. Тихие песни.
Седое утро. Золотое веретено.
Пепел. Горная тропа.
Тяжелая лира. Четки. Венетийские прохлады[192] (предполагаемое)
Вера называет свою комнату, полутемную от массы густой зелени (садик и колоссальные деревья за церковной оградой), – Венетой и очень интересуется легендой об этом потонувшем городе. А я ничего не знаю…[193]
– – –
Адрес, конечно, можно упростить. Писать: Линейная и № такой-то. Бывший Владикавказ все же лучше сохранить, чтоб не пропало ни одно письмо.
Пишите мне!
Обнимаю Вас. Ваш ДЩ.
Заглавия Вс. Рождественского
Сумерки. Громокипящий кубок.
Tristia. Дикая порфира.
Окно в сад. Гаммы.
Les Fleurs du Mal
Les Trophées[194]
20 ИЮЛЯ 1932[195]
Спасибо и за стихи Мандельштама. На них обращал мое внимание Михаил Иванович, но №-ра журнала[196] я не успел просмотреть, как уже пришли стихи от Вас. Вера требует от меня Ваших стихов, тех, что еще не подклеены в тетрадь. Я не очень охотно даю ей и тетрадь Вашу, и отдельные стихи: так как тетрадь пролежала у нее в столе уже полгода. Особенно влюблена Вера в стихи: «Они черней черновика»; Переводчик; «Милый друг! нас небо не забыло»; «Зимний свет и чахл, и жуток» (Зимние стихи. Зимняя ночь)[197].
Стихи Максимилиана Александровича об Аделаиде Герцык[198] и 1 ее стихотворение посылаю вместе с этим письмом. Таноб[199] я внимательно читал во время пребывания Вс. А. у меня в 27 году, но мне он его не оставил. Таноб довольно обширен в 7-8 главах. Экземпляр есть у Павла Александровича[200]: ему привезла ученица из Коктебеля, но боюсь, там много ошибок, искажающих стихи (список сделан торопливой и неопытной рукой).
Было 2 грозовых удушливых дня, сегодня снова дождь. Очень тяжело без загара, моря, без сверкания синей волны, без уверенности – когда захочу – ощутить ласкающую воду вокруг всего тела.
Крепко обнимаю Вас.
Ваш ДЩ
Кунгахелла
1932
20.VII
P. S.
Есть ли у Вас большое стихотворение Парнок «В форточку»[201], очень нравящееся Максимилиану Александровичу. Я могу прислать.
24 ИЮЛЯ 1932[202]
Кунгахелла 1932. 24. VII.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Получил Ваше большое интересное письмо. Усердно благодарю Вас за листочек о моих стихотворениях. Он для меня драгоценен.
Страница в Вашем письме об истерии и «гоноре» – восхитительна. Конечно, с нею согласен и удивляюсь меткости и тонкости Ваших определений.
Стихотворение «Из семейного альбома»[203] мне очень понравилось, читал его несколько раз и еще буду читать. Оно написано какими-то необыкновенными красками и с таким умением, что хочется вновь и вновь вглядываться в него, будто это старинный портрет. Вот стихотворение, в котором живет[204] радость, проникновение в соблазны.
Название Душистый Горошек я бы не принял для Вашей книги стихов. Но оно великолепно, как ассоциация к Вашему почерку. Я с удовольствием перепишу несколько стихотворений Черубины, но боюсь, что все они Вам уже известны. Последними были присланы стихотворения: «Домик под грушевым деревом»[205]. Несколько стихотворений прислала Лидия Павловна[206] после смерти Черубины. Писем, даже обычно кратких, не было со времени моего приезда в Петербург.
– – –
О своем столе. Он очень прост, по середине открывается как в конторке, сделан «моим приятелем столяром»[207], Казениновым, которым сделано почти все простейшее из мебели, что сопровождает нас.
На столе, кроме Ахматовой, портрет Максимилиана Александровича, портрет Клоди 1931 года. Над Ахматовой – изображение площади перед Исаакиевским собором. Подсвечник – подаренный очень давно Верой. На середине стола китайский серебряный подстаканник с драконами, головы их видны с обоих сторон. Ковш – простой, подаренный Давидом. Стол стоит не на своем месте. Под часами в маленькой раме портрет Уайльда. Это – все любимые снимки Клоди.
[3 слова нрзб.] Верой допущено большое преувеличение. Так, до сих пор своего взять Клодя не может и никогда не просила.
Еще раз благодарю Вас за оценку моих стихотворений, за то внимание к ним, которого они, конечно, не заслуживают. То, что Вы пишете о фактуре стиха, всецело принимаю. Спасибо и за отбор моих строк и цитат из стихотворений. Все это для меня большая и редкая радость[208].
Дошла ли до Вас 2-ая, такая же книжечка стихов, посланная без письма?
Клодя шлет Вам и Алисе Гуговне сердечный привет.
Ваш ДЩ
Около М. А. Волошина – не группа, а маленькая его акварель, очень напоминающая те места, где мы гуляли втроем с Максимилианом Александровичем.
Шкатулка – ящичек на краю стола – Клодина, с ее нитками и принадлежностями для вышивания чехлов для книг.
Часы – обыкновенные, те же, что на фотографии директорской квартиры в Новороссийске. Стол теперь уже в другом месте. /19.X.32/.[209]
1 АВГУСТА 1932[210]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Сейчас пришло Ваше письмо о типах частных библиотек, с очень интересными соображениями.
То собрание книг, которые сейчас около меня (частью на галерее и на кухне), конечно, меня тяготит и удерживается мною на случай.
Мысль, прикрепляющая эти книги ко мне: мне захочется еще держать эти книги в руках. То, что снято на фотографии: только лирика; 2) кроме того – 2-е полки, перерезывающие комнату с 2-х [сторон] (с 3-мя отделениями каждая), образующие 2-ой шкаф; 3) маленький стол (сзади письменного стола) тоже доверху занят книгами. Вот все, что сейчас из книг, находящихся в комнате.
Здесь, во Владикавказе, я не приобрел пока никакой книги (за исключением Багрицкого; 2-ая книга[211]; Пастернака). Книга изгоняется совершенно, как только я совсем охладеваю к ней (например: Тихонов, Инбер и др.) В комнату допущены только те, что я хотел бы или надеюсь пересмотреть (Случевский, Пушкин и о Пушкине, Ф. Сологуб, Достоевский – всему этому нашлось место только на полках). Я только и думаю, как бы мне расстаться с наибольшим количеством книг.
И Судьба
иногда приходит мне на помощь. Я потерял уже 3 библиотеки: 1) Владикавказ
4-я еще держится в Новороссийске: огромный шкап, там Соловьев, Трубецкие, лекции профессоров Московского университета (по истории): Ключевский, Виноградов, Герье и др. Фет, Мей, Метлик[212], Уайльд, Сервантес. Там же: Щеголев, Чаадаев 2 тома, Брюсов, Сологуб (проза) и многие другие. Шкаф стоит в квартире Н. К. Франгопуло (родственника П. А. Вартминского).
Книги в парче и пестрых тканей, конечно, и меня не радуют. Мне хотелось бы большой строгости, суровости и однообразия.
– – –
Спасибо Вам за сообщение о Винете. «Винетийская прохлада» – это один из многочисленных сборников, миниатюрных, написанных рукой, сборник, подаренный Вере. Оглавление подобного же сборника, подаренного Клоде, я Вам посылал, но, вероятно, оно не дошло до Вас.
У Веры из
стихотворений Вяч. Иванова (после
Пришло известие от М. Волошиной[214], что М. А. выехать из Коктебеля не в силах. Он серьезно болен: кроме астмы воспаление легких. Уже 11 дней он не может лечь в постель. Врачей, тех, которые принесли бы действительную помощь, ни в Коктебеле, ни в Феодосии нет…
–––
Клодя шлет привет Вам и Алисе Гуговне.
Я низко кланяюсь Алисе Гуговне.
Вас обнимаю. Всегда Ваш ДЩ
Кунгахелла 1 августа
1932
22 АВГУСТА 1932[215]
Кунгахелла
1932
22.VIII.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Я получил прекрасные фотографии. Лицо Бориса Александровича – поразительно: сдержанное, высокое соперничество боли и презрения. Группы очень хороши: особенно та, где Вс. А. занимает среднее место. Но как Вы похудели, дорогой! Или это тени легли слишком густо? Расположение лиц, повороты – все нравится и все привлекает. Прекрасная манера Алисы Гуговны держать руки. Но в лице ее тоже много усталости… Вс. А. (там, где он в центре) как живой, совсем не изменился, почти такой, как в 26-м году. Улыбка идет к нему, а серьезность не красит его… На той же фотографии обращает внимание Ваша фигура – манера держать фуражку, опущенная к палке рука, слегка ее придерживающая, создают прекрасную и, я бы сказал, скорбную гармонию.
Спасибо Вам за все снимки и за объяснительное письмо: не один день мы будем их рассматривать…
О Максимилиане Александровиче сразу, одновременно, с трех сторон получил горестное известие: Вера показала сообщение в Известиях; Мария Степановна уведомила открытым письмом и, наконец, Ваше сообщение в конце письма.
Прийти в себя от этой (может быть, и подготовлявшейся) катастрофы мне очень трудно и труднее, чем я думал. Близкое, безраздельное (при полном отсутствии гостей) знание Максимилиана Александровича в его быту, в его кабинетах, на прогулках, в его манерах: сидеть в столовой, работать за акварельным столом – все это безжалостно отточило известие о его кончине и сделало сообщение глубоко ранящим…
Да, вижу ясно, что он был из малочисленной расы людей, перед которыми так естественно и просто склоняться до земли, быть «при ногу его»[216], не отводить взгляда от его знающих, светящихся, ласкающих и отдаленных очей…
– – –
Обязательно, дорогой Дмитрий Сергеевич, я отыщу Вам портрет Чаадаева. У меня был маленький, но испорченный, и был большой. Тот, что висел (3-й) в большой раме, сильно испорчен. Лицо изрезано осколками стекла (при перевозке).
Завтра же напишу Андрею и расспрошу его о его странном забвении…
– – –
Когда будете в Москве – не откажите спросить для меня новую (не февральскую) программу по рус. яз. и лит-ре и программу по географии (2 и 3-ю концентр.). Они выходят в августе. Простите, что опять беспокою Вас пустяками.
Привет и глубокое почтение от нас Алисе Гуговне. Клодя Вам шлет поклон. Мишка[217] Клоде очень понравился.
Крепко обнимаю Вас. Ваш ДЩ.
В последнее время стояли сумрачные, завешанные тучами, но бестревожные дни. Этот сумрак и неустанный медленный дождь – особенности этого лета.
Из письма от 2.IX.32.[218]
Из письма А. В. Звенигородского (до 13.IX. 32): «У О. Э. Мандельштам я познакомился с А. А. Ахматовой. Она на несколько дней приезжала в Москву. Она выглядит еще достаточно бодро. На ее лице нет еще ничего угрожающего. Мне было радостно с ней встретиться».[219]
СЕНТЯБРЬ 1932[220]
Бледно-зеленой расцветкой затканы
Опускаются стекла Винеты на дно.
М. Слободской[221].
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Опять благодарю Вас за Мандельштама. Все письма Ваши получил: о Федорове, о северном пейзаже, о посещении Марехолина ?
Здесь у нас все готовятся к отъезду Верочки: стихотворцы пишут стихи о погружении Винеты на дно; приехала Катюша, которая и повезет Верочку; распродаются вещи в комиссионном магазине Герша.
Вера говорит, что переживает свои черные дни, каких в такой черноте, никогда еще не было /Из письма от 27.VIII.32/[222]
Уже продан старинный с выпуклыми ящиками и резьбой бабушкин (Эмилии Васильевны) комод. Теперь очередь старинного восьмиугольного стола, сработанного еще крепостными мастерами. Это стол – вокруг которого объединился Вертеп. У него редкая резьба и ветвистые сложной работы ножки. Вера грустна и тревожна. Остро и мучительно не хочет покидать Владикавказа и своей Винеты на Красивой улице. Идут унылые размеренные дожди. Небывалые: август и сентябрь в беспросветном небе и в сеяньи тончайшего, как пыль, дождя. В сборах Верочки мне выпала на долю укладка ее угóльного шкапика с книгами, письмами и памятными предметами всей семьи и еще укладка отдельного короба с книгами и картинами; в этот же короб я уложил и Вяч. Иванова (из письма от 24.IX.32).
С отъездом Кати и Веры во Владикавказе будет темно и жутко жить. Откроется 2-й Танезруфт. [223]
7. [224]
Сейчас еще больно ходить по Красивой, мимо Винеты и Винетийской рощи. Город потускнел, и теплота, каким-то чудом собиравшаяся вокруг Винеты, рассеялась… /Из письма от 10.X.32/[225]
Дорогой Дмитрий Сергеевич! Не хлопочите больше о программах. Мне очень стыдно перед Вами. Программы с запозданием, но бывают все же в ГорОно. Мне просто не хотелось делать выписки, потому что отдел далеко не всегда снабжает школы одним экземпляром. Точно также отложите в сторону и desiderata[226]: желаемого в них все же не много. Путеводитель Сабашникова[227], конечно, не мыслим по своей безобразной дороговизне.
– – –
С Клодей видимся мы в течение дня очень мало. У нее утренние зачеты (до 1/2 дня). У меня с 12 ½. Вечером прихожу в 7, в 8 часов. Клодя в это время уже на занятиях в Г. П. Институте до 9 часов и более.
Крепко Вас обнимаю.
Ваш ДЩ
Кунгахелла
1932
1 ОКТЯБРЯ 1932
1.X.
Дома Эм. В. Меркурьевой и доктора (прекрасного врача) Я. Л. Рабинович на Красивой улице почти рядом.[229]
Последние дни после чествования Веры – 24.IX. – 25-27 были тяжелые и мучительные: ликвидация кошек, раздаривание разнородных вещей, отдача на хранение и полная неуверенность почти до отхода поезда, что найдутся деньги на отъезд. Особенно устала Клодя. Да и другие: Михаил Иванович, отвозивший вещи, сдававший их для отправки. На вокзале была вся Винета. Был Давид и Н.С. Архиппова[230].
Прекрасным жестом, каким-то особенным, слабым, величественным и благословляющим Вера простилась со всеми из окна вагона.
Зуша (Зузу) ангорская переселилась к нам…
11 ОКТЯБРЯ 1932[231]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
У нас уже холодно. В комнате – 12. Руки застывают. А было только что тепло. Позднее, брошенное из милости, сквозь – серость и сырость, – все же состоялось лето, с 15 сентября по 8 октября. Было пыльно и душно и очень тепло. Теперь опять стандартная погода: нависшее давящее небо, пригибающее к земле, сырой холод, ревматическими силами входящий в кости, и мельчайшая, висящая, белесоватая пыль-дождь.
Опять – котлованы среди тротуаров, наполненные водой и грязью. Опять – возвращение домой по промозглым и темным улицам. Ведь город не освещается: даже главный проспект. От этого – впечатление – лежащего ниже уровня допустимого – захолустья. И это город, сверкавший 17 лет назад чистотой и светом, город, наполненный звонким горным воздухом…
Вечером идти некуда: Винета затянута подводным мраком. Совершенно невероятным кажется приход Давида: стук в ставни, искание ключа и отпирание хрипящей калитки в каменных воротах.
Я ушел из 1-й комнаты, где обычно сидел. Теперь стол против окна в галерею и, через галерею, в сад. Слишком противен голый аракчеевский вид улицы с подлыми приниженными домами без деревьев… Хорошо было бы выезжать (хоть в 10 дней раз) в горы до 1-й станции. Но это стало совсем недоступным. Извозчик 40-50 верст за 9 дней. От Веры пришло обширное письмо к Клоде. (Я и не жду. Вера хорошо знает мои требования к письмам и напишет не скоро). Вера все еще уверена, что в Москве легко, давки около трамваев нет, новые дома не угнетают света штампованным видом… Это, вероятно, потому что Вера еще отлеживается после дороги…
Была ли, наконец, у Вас Катя? Приехал ли Всеволод Ал.? «2-е рождение»[232] у меня есть. А что Вы из него особенно оценили? Книжечка (с очень плохой бумагой) со стихами Черубины почти готова, скоро пошлю. Простите за внешний вид книжечки…
Передайте, пожалуйста, книжечку в желтой парче Всеволоду Ал-чу. Она тоже сделана очень грубо. В Новороссийске этого бы не было…
Обнимаю Вас крепко и грустно
ДЩ
Кунгахелла
11 октября
1932
19 ОКТЯБРЯ 1932 [233]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Все верно, все очень точно сказано Вами о «домашнем, настоящем» Вс. Ал-че. Очень хороши строки о затыканиях и мямленье. В таких случая рот принимает особенно неприятное, пассивное расслабленное выражение. Прекрасно место о пристрастии к кулисам. У меня тоже Вс. А. просил свои письма для любования и услаждения. Но их не было тогда дома.
О стихах последних я уже писал Вам, что многие из них меня беспокоят и наполняют недоброю, досадной тревогой…
Хочу сейчас ответить Вам на ряд вопросов в Ваших письмах. 1) «Милая жизнь! Ты покинула дом опустелый» и «Так хочет мира тайный мелос»[234] у меня есть; их переписала мне Вера. 2) Думаю, что А. С.[235] нехорошо и несправедливо относится к стихам Вс. А. Но раздражительно и активно недоброжелательно к ним относится М. И. Слободской. Вообще, мне очень тяжело было слушать некоторые высказывания в Винете: раздраженные и злые суждения о Вс. Р.; сладкие и совершенно неосновательные восхваления «прозы Голлербаха» (со стороны Веры); расхваливание стихов Руднева М. Вл. и Никитина К . А.[236]
19.X. 32. [237]
НОЯБРЬ 1932[238]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Получил Ваше маленькое письмо, где Вы спрашиваете о книгах Пешковского[239]. Здесь, конечно, его немыслимо достать. Почти все три части были у меня в Новороссийске, и оставлены мною на произвол судьбы (вместе с несколькими сотнями книг) в опустошенной квартире. Здесь, в Орджо, я наведу справки через Руднева, имеющего отношение к библиотекам. Давид вернулся из Тифлиса. Там полное книжное запустение. Не нашел ничего. Книгу и письмо я еще не успел передать, так как встреча наша была в кондитерской, откуда я проводил его в Институт. Он занят выставкой своих станций при ГСХИ. Там будут интересные отделы (связь с Европой), будут и животные, носящие его имя…
Лето, по-видимому, кончилось. Оно длилось до вчерашнего дня с небольшим перерывом (с 20 сент. по 8.X. и с 13.X по 4 ноября), лето при голых сучьях, при сверкающих горных снегах и при невообразимой деревенской пыли, так как улицы, даже главная, никогда не метутся. Письма стали редкими, и я не сетую, потому что ничего не мог бы рассказать, например, Вере, Кате, Всеволоду: жизнь бессмысленно-суетлива и тягостна.
В последнее время занят был продажей книг, главным образом, книг, подаренных мне кем-либо: изданий Academia; Рабле, Лесков «Очарованный странник» (Acad.), однотомник Лермонтова и других. Все это для пополнения зарплаты. Продает часть своего собрания и Михаил Иванович. Вера продала и просто рассеяла перед отъездом. Не продают только Давид и Горячкин[240], хотя последний к своим книгам не прикасается уже много лет.
У меня к Вам просьба, дорогой Дмитрий Сергеевич! Не сообщайте Вере никаких стихотворений Черубины и не давайте ей на руки, точно также не давайте ей никаких сведений о Черубине. Она этого не стоит. Сделайте это ради меня. Если будет у Вас просить Гипсовую или Золотую Маски[241] или стихи мои – откажите ей. Она как-то спросила меня по поводу моих отказов в стихах Черубины; – «Что это, злопамять?» Я ответил – да, и это за злопамять, которую я буду лелеять. Все это относится и к Кате, потому что она полученное всегда передаст Вере.
Вы, вероятно, с ними уже виделись…
Всегда Ваш Д. Щ.
7 НОЯБРЯ 1932[242]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Я был у Давидочки, передал ему пакет с бандеролью и письмо.
Он очень был рад книге Ю. М. Вермеля[243] и, вероятно, будет Вам писать. Сейчас он занят подготовкой квартиры к зиме, чтением лекций… Скоро поедет опять в Тифлис за женой и сыном.
Из краткого упоминания в письме Веры я узнал, что Вы были у ней. Она очень печалится, что к Вашему приходу она оказалась в черновом виде, с пыльной тряпкой в руках.
Мне, конечно, очень интересно Ваше впечатление от Веры и те вопросы, которых касалась Ваша беседа. Особенно интересны те сообщения, которые сделает Вам обо мне Вера, и та система отрицательных и порицательных оценок меня, которую она введет в разговор. Она пишет, что каждый вечер видится с Александром Сергеевичем, встречается с Шервинским. Говорит, что у Шервинского есть замечательный силуэт Максимилиана Александровича (о том, что знакомство с Максимилианом Александровичем всегда проходит три зоны). Она сравнивает лицо Шервинского с ликом Чаадаева, и сравнение это мне неприятно.
От Кати известий нет, и я не знаю, была ли она у Вас.
Я, кажется, говорил Вам, что у Веры есть целый ворох стихов Александра Сергеевича. От ранних лет до этого года. Есть тетради, обрамление которых сделано мной. При поэтах Вертепа и Винеты судьба отвела мне роль «картонажного мастера»[244]. У Веры есть и три последние мои аспекта: «Год в Винете»[245], прочитанные на прощальном собрании.
Правда ли, что скоро Вы переходите в новый дом на Арбате и покидаете Новодевичий? Об этом говорил Вс. А-ч.
А. С. и поселился с каким-то голландским поэтом и занят переводами А. Гидаша[246].
Вчера я приволок на себе деревянную часть вертепного стола, оцененного Верой в 300 руб. и, конечно, не проданного…
Дела мои с продажей книг пошли туго. Требуются классика и книги изд. Academia. Решил продать лишние экземпляры AnnoDomini, Огненного столпа и Возмездия[247].
Катя служит в Ком. Академии вместе с Евгенией Яковлевной[248]. Присылает Клоде большие письма, из которых можно запомнить только одно, что неустанно ездит на трамвае по хоз. поручениям Веры и Евг. Як.
Глубокий поклон Алисе Гуговне.
Обнимаю Вас
Крепко
ДЩ
Кунгахелла
1932
7 ноября
13 НОЯБРЯ 1932[249]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Пришло Ваше письмо с рассказом о встрече с Верой. Вы чрезвычайно верно подметили всю систему Веры в ведении беседы. Вот так, как перед Вами, она всегда действовала тяжело своими необыкновенными вздорными суждениями и – еще хуже – своими улыбками превосходства и всезнания, своим «ухмылением», долженствующим разбить и уничтожить противоположное мнение. Это в разговоре создавало тяжкую и душную безвыходность… Чтобы избежать резких слов надо было вставать и уходить… Но я никогда не вставал и не уходил, – говорил именно резкости с полным и не сдерживаемым намерением сделать свои слова наиболее весомыми по нанесению боли.
Вера признавалась, что она нарочно, намеренно приводила меня к этому состоянию…
Чего стоят утверждения Веры: «Волошин загубил жизнь Черубины»; «Кочетков – почти гениальный поэт»; «Слободской – мастер стиха».
Что особенно грустно, Вера не всегда может держать данное слово: вопреки моему настойчивому требованию мои стихи были выданы Кочеткову. Одни из последних стихотворений Вс. Ал-ча были выданы Слободскому для глумления…
Вера резко разграничивает две группы: Д. С. Усов, Вс. Рождественский, причисляет сюда и меня, и 2-я группа: она, Кочетков, с присоединением (не всегда) Слободского. И чувствуется преимущественное право 2-ой группы судить первую…
Горюю я, что не могу помочь Вам в добывании книг Пешковского. Не написать ли Павлу Александровичу[250]? Он более полгода мне не пишет. Вместо него пишет Светлана из Теберды…
Конечно, дорогой Дмитрий Сергеевич, если Вам совсем не нужны Крылья[251] – пришлите.
По-видимому, я сам не знаю, что мне нужно.
Если «Год в Винете» у Вас и если Вам там что-либо понравится, скажите.
По-моему, у Веры хорошо бы побывать вечером, когда бывает Кочетков, Шервинский, Катя и Евгения Яковлевна и когда Вера чувствует себя уже во главе нового интересного круга.
Андрей после длительного и намеренного молчания прислал открытку, в которой сообщает, как А. А. Ахматова одобряла его стихи и как охотно она дала ему свою запись…[252]
Спасибо Вам за письмо.
Обнимаю Вас
Ваш ДЩ
Роченсальм
1932
13 ноября
25 НОЯБРЯ 1932[253]
Роченсальм.
1932
25.XI.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Получил письмо со стихами Л. Горнунга и отвечаю сейчас же и по порядку.
О выставке иконописи: хороша ли была Владимирская, открытая и отмытая Анисимовым А. И.[254] А какова судьба его, я вспоминаю посылку, обращенную к нему М. А. Волошиным…
«Деревья» А. С. Кочеткова я давно бы Вам прислал, но не хотелось брать их и переписывать, так как одновременно старательно переписывали все наследство Кочеткова Руднев и Никитин.
О моих работах. Конечно, лучше не давать ничего, чтобы данное не служило для глумления персонажей, ныне группирующихся вокруг Веры: А. С. Кочетков, Шервинский. К тому же от многого я отошел. Посыпятся замечания, которые давным-давно сделаны мне мною самим. Для отказа всегда есть слова: Вы могли их не найти, позабыть, где они и т. д. Наконец, и просто сказать, что я просил никому (включая и Веру) не давать моих старых рукописей, так как намерен их заново пересмотреть.
Спасибо Вам, что не назвали моих рукописей о Черубине.
Ни Гипсовой, ни Золотой маски у Веры не должно быть. Мной были предприняты меры к тому, чтобы у нее ничего почти не осталось из моих работ. Она могла иметь лишь окольным путем, через Катю.
Такое решение о рукописях у меня сложилось после того, как мои стихи были выданы А. С. Кочеткову на просмотр и разбор.
Конечно, книги воспоминаний я писать не буду. Мне интересны только фрагменты воспоминаний, когда тучи расходятся и видится зовущее голубое небо, в котором так много тепла и обещаний. Такие фрагменты почти все исчерпаны. Осталось очень немногое: 1905-й год на Пресне; Максимилиан Волошин; несколько сцен из детства – и все.
Жалею, что портрет Ольгинской библиотеки[255] остался в руках Веры. Ему незачем там быть. Он должен бы быть у Вас. У меня – только 1 экземпляр, висит в раме.
Решительно не помню, кого я мог назвать из современных поэтов. Возможно, что выбор мой был сделан полемически. Помню, что я говорил о Заболоцком… и Брауне[256], но о них Вера и понятия не имеет. Столбцы Заболоцкого я не прочь бы иметь…
Конечно, стихотворения Льва Горнунга[257] останавливают и мое внимание. Явственно слышный голос М. А. Кузмина сквозь строки Горнунга очень ценен и приятен. В присланных Вами стихах (большая за них благодарность!) я чувствую некоторое намерение поэта удержать себя на грани свежеющей, прекрасной сухости… На этой грани нежность становится строгой, едва раскрываемой, и поэтому влекущей и пронзительной. Прекрасно: «сумрачное блаженство» рядом с «зодиакальным совершенством», блаженство, пронизанное «глухой тоской». Очень хороши строки:
И крепко я держу в руке
огромный шар – пустую память.
–––
Спасибо Вам за письмо. Я не могу написать Вам такого наполненного и интересного письма. Мой мир – тесный и сиротский (после ухода Максимилиана Александровича).
Обнимаю Вас. Ваш ДЩ.
В стихах Горнунга всегда есть приятная свежесть, тронутая раздумьем. Так приятно и так сдержанно в них охлаждены печаль и скорбь и радость /1.III.33/.[258]
12 ДЕКАБРЯ 1932[259]
Роченсальм
1932
[12] декабря[260]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Пришло Ваше письмо о Горнунге и Ахматовой, со снимками и со стихотворением Мандельштама. За все очень благодарю Вас. Снимки очень хороши. Лицо Андрея здесь мне мало нравится. Из видов Новодевичьего монастыря у меня скоро составится прекрасная серия. И я утешаю себя надеждой, что скоро, может быть, будет и снята могила Владимира Сергеевича[261].
Вымысел Веры относительно содержания Ваших писем мне очень неприятен. Я нарочно показал это место Вашего письма – Михаилу Ивановичу, и он подтвердил, что В. А. «опять наплела», но с «хитрецой», чтобы оставить себе возможность отступления. Я представлен ворчуном и привередником, которому с фактами плохо и без фактов плохо.
Я знал, что Вера сумеет положить много неприятных теней на мое лицо. К взваливанию на меня всяких небылиц и нелепостей я привык…
Письма же Ваши за все время принимал без единой тени неудовольствия и разочарования. О сухости никогда не могло быть речи. Насыщенности Ваших писем всегда завидовал. Письма Ваши всегда ставил в пример моим корреспондентам, в том числе и Вере…
Фактичность писем всегда удивляла и восторгала меня. Факты интересны, переданы сжатым, превосходным языком…
– – –
Нужно сказать еще, что после всей путаницы, предвзятости и раздражения, которые вносила Вера в беседы со мной и обо мне, – я перестал до конца открывать ей свое лицо и даже намерен теперь сам говорить о себе в такт ее непонимания…[262]
–––
Спасибо Вам за обращение ко мне Масанова[263], за Крылья, за программы. Программы, правда, именно такие у меня уже есть. Масанову послал свои псевдонимы. Их 2: Д. Щербинский и Марселий Струнский. Послал и краткую биографическую справку.
Если у Вас сохранилась справка обо мне для словаря ГАХН – не откажите прислать, так как я не могу найти ее в своих бумагах, боюсь, что потерял…
– – –
Сейчас очень холодно и сыро. Обычная температура в комнате 9-10º, а при топке (в день топки) 11-11 ½. Топить печь некогда и невозможно чаще. Необходима экономия с дровами. Малый воз – 150 руб. Здоровье мое не лучше. Изменяются заболевания, но от меня не отстают. Большие нелады у меня с колитом и др. желудочными заболеваниями – от невозможности есть нормальный хлеб. Все лето пришлось есть хлеб из кукурузы (с размолотыми кочанами). И теперь хлеб тяжелый, суррогатный. Обычный человеческий хлеб на базаре –10 руб. кило (серый лаваш). А кроме того, одну карточку пришлось отдать Прасковье Степановне и двум старикам – ее братьям…
Вот и получилась бытовая, житейская страница, стоило только заговорить о хлебе и холоде…
Очень своевременно Вера унесла отсюда ноги. И воплей ее о разлуке с Владикавказом – не понимаю.
Привет и поклон от нас дорогой Алисе Гуговне.
Обнимаю Вас крепко. ДЩ
20 ДЕКАБРЯ 1932[264]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Вы спрашиваете о той книге, где хранятся наклеенными Ваши стихотворения…
Это обыкновенная толстая тетрадь в переплете, оклеенная серо-голубой бумагой. Ярлык – большой, овальный, с сине-голубыми кораллами. Надпись пунктиром: Д. Усов. Стихотворения. Бумага английская (не гладкая, крупитчатая). Тетрадь заполнена почти. Внешний вид – не новый. Существует с 1921 года. В нее вошли все Ваши стихотворения, которые доходили до меня.
Листочки со стихами, если они были неудобны или велики, срезывались с нескольких сторон. Маленькие тетрадочки со стихами вклеивались целиком без расшивания. Если стихотворение было в письме, среди текста, письмо приносилось в жертву стихам: само письмо помещалось в тетрадь. Если это безболезненно – стихотворение отделялось от текста.
Последние
стихотворения с лета
О моих статьях и работах в рукописях.
Они все – без поправок – лежат в 1-2 папках, отдельно от тех, что «отбиты» на машине. Рукописей крайне мало. К ним не прикасаюсь давно. Больно и нет охоты трогать и перечитывать. Такое отношение к рукописям создалось под влиянием ряда неудач (в их напечатании), а также под влиянием суждений о них некоторых лиц (в частности, В. А-ны).
Кстати, я недавно вспомнил, как резко Вера оттолкнула Ваш венок[265], посланный вскоре после появления его у меня. Он был отослан мне обратно без единого слова. А при встрече было сказано, что это – мертвая вещь.
Никогда не прощу Вере еще одного суждения. В то время как я в первый раз с благоговением и страхом взял с прилавка драгоценную и траурную книгу, вестницу славы и смерти, «Кипарисовый ларец»[266], В. А-на глубоко оскорбила меня, сказав, что эта книга стихов – мертвечина, и одновременно восхвалялся ею уже терявший самого себя Бальмонт.
Конечно, всё, что я пишу Вам, дорогой Дмитрий Сергеевич, о В. А-не, это только для Вас. К моим письмам старым и настоящим В. А-на не должна иметь доступа.
Вероятно, надо было себя как-то переломить и уметь многое прощать, но это не мои правила.
Без пощады, не забывая, не закрывая глаз на жаждущие раны!
«Полынь кладу на жаждущую рану!»[267]
Вас обнимаю крепко.
Ваш ДЩ
Роченсальм
1932
20.XII
PS: Не нужно ли Вам прислать книжечку: Памяти Акима Львовича Волынского. Ленинград, 1928. Издана в количестве 500 экз. – Статьи Голлербаха, К. Федина, Эйхенбаума, Гизетти и Е. Грековой.
Е.
–––
1933.
ЯНВАРЬ 1933[268]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Пришла Ваша маленькая записка в сопровождении стихов Верховского[269]. Из нее я заключил, что три моих последних письма остались безответными (а, может быть, некоторые из писем и просто не дошли). Вы знаете, дорогой, по опыту прошлых длительных молчаний, что это НЕ упрек. Хотя, возможно, рассказы Веры и ненужные добавления Кати могли Вас несколько оттолкнуть от писем…
Стихи Ю. М., Д-и[270] у меня есть, присланы были Вами в маленькой тетради и сейчас переплетены вместе с другими Вашими миниатюрными тетрадями (Дом поэта, Россия[271] и др.).
_ _ _
Вопрос, который меня сейчас живо интересует: возможное и близкое возвращение Веры во Владикавказ. Катя окольным путем старается подготовить меня и Клодю к возвращению Веры. Через Михаила Ивановича она спрашивает: что думают Архипповы о возвращении (к ним) В. А.? – Я, конечно, отношусь к возвращению Веры резко отрицательно. Не скрою, что меня беспокоит мысль о невозможности какой-либо (хоть и малой) материальной помощи. Жизнь сейчас совершенно не та, что была в сентябре 1932 года. Конечно, не хочется быть снова водворенным в одну комнату. Жизнь вместе была бы очень стеснительна и трудна: я не выношу чудовищного табачного дыма и бесконечных и многочисленных посещений… Если увидите Веру, узнайте данные о ее возвращении и точные причины (заключенные договоры я не считаю в какой-либо мере обеспечивающими Веру на расстоянии Владикавказ – Москва), время возвращения и на что именно рассчитывает Вера во Владикавказе. – Я ведь с Верой уже давно не переписываюсь.
Михаил Иванович назвал возвращение Веры глупостью, я считаю это безумием.
Вы спросили об отношении Кати к Михаилу Ивановичу. Это ее кумир, которому она поклоняется. Поклонение возникло с тех пор, как М. И. был предметом спора трех лиц: Т. В. Сушилиной, Кати и Клоди Архипповой (Смирновой). Все симпатии М. И. были на стороне Клоди… но вдруг катастрофически был заключен брак Клоди с Нилом Сушилиным и последовал отъезд в Сибирь. Так же (я думаю) катастрофически последовало сближение М. И. с Татьяной Сушилиной.
Для Кати М. И. – неизмеримо более ценный стихотворец, чем Кочетков. Допускаю, что Т. Сушилина женила на себе Михаила Ивановича. Суждения Кати об обоих что-то уж крайне сбивчивы и составлены совершенно неверно. Ученичество ее шло через мои альбомы, составленные мною для сестры, и одновременно – через влияние Михаила Ивановича. Все, что есть в моих письмах о Кате и Вере – только для Вас одного.
Нельзя ли заказать в Москве «Маски» А. Белого[272], если это не дико дорого. Может быть, попадутся Вам (случайно) программы 33-го года (они вышли) по рус. яз. и лит-ре (в одном выпуске с историей и географией). Но серьезно ни в коем случае не затрудняйте себя этим. Всегда Ваш ДЩ.
ФЕВРАЛЬ 1933
Роченсальм
1933
3 февр.
Лист 2-й
О «случайных работах» не может быть и речи. Могут быть только случайные единичные уроки, причем коренной ученицей и плательщицей станет опять Клодя. Поступление на службу («Вот достану слуховой аппарат и приеду служить в школах») – конечно, миф. Учащиеся моментально взовьются на потолок от одного вида новой учительницы…[273]
Думаю, что помощь Вере во Владикавказе затруднительна еще и тем, что до сих пор не погашены долги (деньги на выезд из Владикавказа). Давиду – 170 руб. и В. Вас-чу – 120 руб.
– – –
Спасибо Вам
за стихотворения М<андельшта>ма. Я поместил их вместе с теми, что
присылали Вы мне раньше, и с теми, что недавно были напечатаны в Лит. Газете[274].
Полночь в Москве (июль <19>
– – –
Не сразу я мог откликнуться на Ваше письмо: заболела Клодя: длительный грипп и печень. Сам чувствую себя очень плохо, но выхожу: мы одни, Прасковья Степановна на другом конце города. В городе, кроме затруднений с хлебом, сыпной тиф. В канцелярии школы насекомые путешествуют по полу; забираются на пальто учительниц… После 2-х уроков в холодных классах (с выбитыми стеклами) ноги у меня леденеют совершенно. О каком же здоровье здесь может быть речь…
P. S.: Только что получил от Вас Брюсова с рисунками Мартини[276]. Очень Вас благодарю и давно жду, когда Вы скажете о стоимости всех книг, что Вы прислали за последнее время. Еще раз большое Вам спасибо. ДЩ.
Мих. Ив. (спасибо ему!) послал Вере обширное письмо с местными ценами и описанием трудностей. Письмо последовало за запросом Кати к М. И.: «готовы ли Архипповы встретить В. А-ну». За это Катя подверглась отчитыванию и выговариванию…
В Москву экстренно выехал Давидочка. У него мои desiderata, конечно, неосуществимые. (Но он все-таки за них взялся, на случай).
Обнимаю Вас крепко.
Д. Щербинский.
Привет, почтение и память дорогой Алисе Гуговне от Клоди и меня.
ФЕВРАЛЬ 1933[277]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Я получил оба Ваших письма, касающихся приезда Веры. Только от Вас я услышал верные и веские слова относительно предполагаемого приезда… Я охотно отвечу Вам на Ваши полувопросы, рассеянные между строками.
1) На каких началах происходит проживание В. у Евгении Яковлевны?
2) Каково само материальное бытие Веры? – 1) На началах полного безоплатного пансиона со включением одевания и обувания В. за счет Е. Я-ны. 2) Материального бытия Веры не существует никакого. Уроки даются Верой в Москве двум лицам: Кате и мужу ее приятельницы.
Я слышал, что В. А. собирается во Владикавказ. Думаю, что делать этого нельзя: в намерении это – безумие, в осуществлении – трагедия» /было писано А. С. Кочеткову/.
Давидочка обещал в Москве привести в чувство Веру А-ну и Катю /1.III. 33/[278]
Да! Я не знаю, почему мы должны обрекать себя на жертву ради В. А-ны, причинившей мне достаточно огорчений, о последнем Вы можете даже ей сказать как-нибудь). Вообще, всегда помните, дорогой Дмитрий Сергеевич, что знаете меня Вы, а Вера не имеет права претендовать на знание меня. Исходя из этого, Вы всегда можете чувствовать себя уверенно в разговоре с В. обо мне. Можете, если понадобиться, сослаться на меня: я отвергаю извращенное знание обо мне. Я часто принимал меры, чтобы знание В. обо мне уже не вышло более на верную, четкую дорогу… Это – после ее обид.
И тем не менее решительную оборону от В. я организовать не могу, это могли бы те, кто около В. в Москве: Катя, Евгения Яковлевна, Александр Сергеевич. Но они, видимо, этого не хотят, остаются глухи к тому, что им пишут о трудности жизни во Владикавказе и не особенно удерживают Веру в Москве.
Ответы, данные Вам (на мои вопросы) считаю возмутительными и издевательскими. Особенно отвратителен ответ: «Со мною им, может быть, будет все же легче». Это упование на свою магию улучшения жизни одним своим присутствием. Мне несколько раз, в разные годы, внушалась <1 нрзб.> образом мысль: «выступающие против нея (Веры) всегда терпят тяжкое возмездие…»
5 МАРТА 1933[279]
Роченсальм
1933
5-ое марта
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Вс. А. прислал мне после длительного молчания небольшую записку, в которой говорит об издании Земного сердца[280] и упоминает о тех ценных советах, которые Вы ему дали относительно подбора стихотворений для книги. Мне очень хотелось бы узнать эти Ваши указания, если, конечно, это не затруднит Вас, и еще, писал ли Вам Вс. А-ч о моем разборе летних его стихотворений…
Скажите, не попадалась ли Вам книжечка Гиляровского о Старой Москве (я, вероятно, неточно привожу заглавие), изд., кажется, Союза Поэтов (1924-25? гг.)[281], с виньетками и заставками гравера Павлова[282]. Я очень хотел бы ее иметь: там мне нравятся главы о Хитровом рынке и о московских трактирах.
Вс. Иванович[283] прислал мне (даже из Кисловодска) стих. Э. Багрицкого «Стихи о поэте и романтике» («Я пел об арбузах и о голубях, О битвах, убийствах, о дальних путях…»). Там говорится о романтике в образе совы и женщины, о романтике в жизни.
[Романтика в партии! Сбоку наган,
Каракуль на шапке зернистой икрою][284]
О предательстве Гум<иле>ва и проч. Длиннейшее стихотворение. Вс. Иванович пролечил все деньги в Москве (от болезни сердца) и вернулся в Минутку. Службу в техникуме он оставил, и я никак не пойму, на что он существует. Он видел Марию Степановну[285] в Москве. Удивительно, что он не продает своей библиотеки, а у него не менее 3000 книг. <У него есть несколько рукописей, в которые>[286] вошли все стихотворения М. А-ча, когда-либо им написанные. Как живет Борис Александрович[287]? Всегда его помню. Всегда тяготею к его прозе. Очень хотел бы знать что-либо из его последних новостей. Передайте ему мой поклон.
М. И. преподает физкультуру и служит в осетинском ОНО[288]. Он приходит к нам теперь редко. Он должен объезжать район.
Очень холодно. Легла опять белая устойчивая зима. Сегодня 5 марта, а весны нет.
Привет Александру Сергеевичу.
Всегда Ваш. Д. Щ.
12 МАРТА 1933[289]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Мне хотелось бы, чтобы это письмо было известно Вере (и Александру Сергеевичу). Переговоры Давидочки о неприезде Веры не имели успеха.
– – –
Все зависит от получения паспорта. Вера твердит только одно: Получу аванс и приеду.
Пишите, дорогой мой, скорее!
Поблагодарите, если увидите, Катю за внимание и за заботу о нас. Посылку получили.
Ваш ДЩ
12.III.33 г.
МАРТ 1933[290]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Приехал Давидочка. Ничего, конечно, не привез, о «Масках» на может быть и речи. Даже простейшее из моих намерений: приобрести в Москве палку (не трость) и то не осуществилось Давидочкой… ведь был в затруднениях и неудачах (хотя и не полных) относительно Института (Г. С. Х. И.[291]). К Вам он совсем собрался и уговорился с Верой, но она заболела и все расстроилось…
Привез Давид и грустное известие, я бы сказал: тяжелое – Вера не оставляет упорного своего намерения приехать во Владикавказ. Я, конечно, не говорю о том случае, когда пришлось бы выехать вследствие паспортизации. Это было бы просто άτη[292] тяжелая судьба, сопровождаемая омрачением. Нет! я не об этом говорю. В письме, переданном через Давида, Вера пишет: «Если удастся получить перевод и аванс, приеду, как только потеплеет». – Вот перед чем опускаются руки: перед нежеланием принять те неопровержимые доводы против приезда, которые доведены были до Веры и Михаилом Ивановичем, и Давидочкой[293]. Я не говорю о себе, потому что ни одному моему слову и движению никогда не было веры у Веры. В лучшем случае они встречались просвещенной усмешкой. И это всегда угнетало…
Продолжаю утверждать, что приезд, – даже при получении аванса (которого хватит едва ли на неделю), – есть безумие и усугубление несчастья. Меня очень трогает беспокойство Веры о нас, но оно и в личном присутствии ничем помочь не может. Ни утешения, ни разговоры здесь ни при чем, – остальное вне силы Веры. Беспокойство и тревогу о нас нужно просто снять. А ни к чему реальному они привести не могут, да и не должны. А душа Вера только напрасно себя расстраивает. Ни о размерах трудностей, ни о размерах голодания я, конечно, писать не буду. Но неужели недостаточно того, что я упоминаю об этом, чтобы воздержаться от приезда и от внесения еще больших, может быть, непоправимых трудностей?..
– – –
Теперь я говорю уже: милый! не молчите долго. Перед этим я послал заказное и две открытки.
Всегда Ваш ДЩ
1 МАЯ 1933[294]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Холода кончились относительно, только на время… Сегодня опять холодно. Льет дождь. Перед тем было несколько теплых дней, но безобразно пыльных и грязных. Деревья частично позеленели, но скупо и туманно, как на далеком Севере. Топить пока мы почти перестали. Дрова необходимы, чтобы сберегать огонь для пищи. К керосинке прибегать нельзя, так как керосину нет уже 3 месяца[295].
Утром, просыпаясь, я стараюсь встать до того момента, когда уйдет Клодя, иначе, я боюсь, совсем не встану. Бодрости, даже утренней, не бывает совсем. Этот год небывалый, невиданный, несравнимый ни с чем год. 21 и 22 год легкие и обильно насыщенные сравнительно с 32 и 33 годом.
Очень хочу лежать и читать, но жизнь такова, что раздружила даже с любимыми книгами. Вот, кажется, время, когда я могу отпустить от себя почти все книги. Но некому их отпустить… Собрание книг кажется мне уже невероятной тяжестью. Чувства, связанные с Новороссийском в момент отъезда, до сих пор не уходят. Остро больно вспоминать нашу миниатюрную, уютную квартиру, прощание поздним вечером в аллее перед домом с Павлом Александровичем[296]. Такое мужественное, сдержанное и скорбное прощанье… Тяжело без сухого воздуха, без солоноватого запаха, без морской дали, которая во многих случая врачевала меня. И еще горько, что никогда не буду ни в Феодосии, ни в возлюбленном Коктебеле…
У меня такая усталость, что я не могу выбраться на гору к Давидочке. Спасибо ему, что он не оставляет меня. Это – единственное посещение, которое не угнетает меня.
Уж давно никто не пишет. Но беспокоит только отсутствие Ваших писем. Когда пишете Вы, то кажется, что и все мне пишут. Когда нет Ваших писем, тогда Кавказский мрак сгущается до темноты Эреба…
Крепко обнимаю Вас и люблю. Ваш ДЩ.
Роченсальм
1.V.
PS. В письме В. А. к Клоде произнесена, наконец, ожидаемая фраза. «Как только получу желанный аванс, так сейчас же домой к Вам». Думаю, что письмо мое, не считаясь с глубокомыслием Кати, необходимо будет показать В. А. «Тонкие» соображения Кати приводят к тому, что от них бывает еще хуже другим… Кочетков точно так же утаил мое письмо от В. А-ны, как и письмо Михаила Ивановича.
PS 2. К последнему письму В. А-ны к Клоде приложены 2 стихотворения: А. С. Кочеткова «Земля! когда грудь задохнется отчаяньем, едким, как дым…»[297] и В. М-ой: «Отчего под кожею белой чернота у твоей руки?»[298]. Не нужно ли переписать для Вас эти стихотворения?
PS 3. Если можно, осведомьте Веру о переселении стариков (в 1-ю очередь отца Клоди) к нам. Катя все равно это скроет. «Ушел» от λιμός’а[299] брат Прасковьи Степановны – мой дядя…
ДЩ
7 ИЮНЯ 1933[300]
Роченсальм
Лист 1-й
7.VI. 1933
И люди-тени, люди-трости
на непомерных площадях.
В. М.[301]
Хлеба нет – зато жасмин цветет.
В. М.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Это я составлял для Давида книжечку избранных стихотворений В. А-ны… и вот в уме остались строчки. В книгу я включил: Посвященное Вяч. Иванову, «Бабушка русской поэзии», «Как все», «Хлеба нет», «У двери каменные гости» (стансы), «Каждый раз себя приоткрывая», «Маленькое верит сердце»[302], «Люди любовь берегут как бьющуюся посуду», «Это будет как-нибудь очень просто», «Евгению Архиппову», «Цепь забот»; «В доме тихо»[303].
Я не пишу не потому, что мне трудно, а потому что жизнь стала тревожна и скудна. Лучшее в ней – это около Давида и его книг. М. И. Слободской занят изданием сборника, куда войдет его рассказ и переводы ингушских поэтов.
Я не знал, что Вы так сильно заняты, я думал, что темы моих писем, их «нищета содержания» и вопрос о λιμός’е заставили Вас на время перестать мне писать. Вы знаете, я мечтаю сейчас о двух вещах: о палке (с широким свободным загибом, полукругом, наподобье клюки, хорошего дерева) и о лупе. Катя отказалась мне в этом помочь, она предложила отнять палку у Прасковьи Степановны, когда-то подаренную ей Катей… Буду просить об этом Давида при следующей его поездке в Москву. А. С. Кочеткову написал 2-е письмо (все о «Леноре»[304]). 1-ое письмо (заказное) он говорит, что не дошло. Но это говорится для того, чтобы не отвечать мне. Конечно, я хочу иметь «Аббатство Трех Долин»[305].
О котах не беспокойтесь, дорогой Дмитрий Сергеевич! Уж очень большая возня – отыскивать их. Много уходит времени. Может быть, Гиляровский встретится скорее: «Москва и москвичи», маленькая книжка изд. Союза Поэтов[306]?
Лист 2-й
7.VI.
Гейне совсем не ищите. Я достал нужные вещи у Давида в переводе Шенгели[307].
Что цените вы из статей Тынянова в сборнике «Архаисты и новаторы»[308]?
Начались опять бессонные ночи. Ложась в 11 часов, я неизменно просыпаюсь в 4 и уже никак не могу забыться к утру. Днем устаю быстро: два выхода из дому мне тяжелы. К 11-12 часам дня уже полная усталость, даже если я ничем не занимался, а просто что-нибудь поделал для дома. Ни один год не уносил так много здоровья, как этот. Клодя чувствует себя не лучше, но бодрится сильнее, чем я. Все еще мучит себя занятиями в институте (до 1-го июля).
Скоро, вероятно, пришлю список того, чего у меня не достает из стихотворений Черубины сравнительно с Вашим списком, и буду Вас очень просить переписать мне стихотворения в маленькую тетрадку. Скажите, кто переводил Гафиза, кроме Фета и Вл. Соловьева? Я потерял маленькую книжку творений Саади изд. «Всемирной литературы» СПБ-Берлин[309].
Обнимаю Вас крепко,
Ваш ДЩ.
Роченсальм
1933
7.VI.
22 ИЮНЯ 1933[310]
Роченсальм. 1933. 22 июня.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Очень грустно, что переписка наша этим летом не состоится. Вы будете заняты все лето, и я буду занят с 1 августа. Конечно, я буду доволен и в том случае, если переписка пример открыточный характер, только уж на открытке тогда пишите побольше (можно и карандашом).
Как-то в
письме (
1-я просьба касается переписывания для меня очень немногих стихотворений Черубины, которых у меня нет. Может быть, с этой просьбой можно обратиться к Алисе Гуговне? Я пришлю маленькую тетрадочку. Мне очень неприятно, что последние стихотворения Черубины были переписаны на такой ужасной бумаге. Я думал, что Вы все равно их переписываете в одну единую тетрадь.
2-я просьба. Нельзя ли раскрыть инициалы корреспондентки Черубины, и рассказать о ее существе и ее судьбе. 3-я просьба сообщить все сведения о сестре и брате Черубины. Брат изображен на фотографии, которую показывали мне в С<анкт->Петербурге вместе с бабушкой и маленькой Черубиной. Когда он умер? Его жизнь и судьба?[311]
Давид сейчас тоже чрезвычайно занят печатанием своего журнала (для обмена с иностранными учеными учреждениями). Издал маленькую книжечку о собирании животных[312] с поразительными (наклеенными) четко изображенными фотографиями и подарил мне. Я переписал для него в миниатюрное (мое) издание «Ленору», «Золотую ветвь»[313]. И «издал» для него маленький (мой) сборник избранных стихотворений Веры Меркурьевой. Вообще у Давида сосредоточено порядочное количество моих рукописных изданий (Вс. Рождественский, Ник. Гумилев, Максимилиан Волошин). Вероятно, скоро я перепишу для Вас и те стихотворения Черубины, к-рые все выяснились после сведения алфавитных списков[314].
Что слышно о Сергее Михайловиче[315]? Видели ли Вы Юлиана Щуцкого[316]? в действительности или на фотографиях? Сведениями о нем очень интересуюсь. Красив ли он? Он получил из наследства Черубины Ее перстень?
Действительно ли Всеволод Александрович будет в Коктебеле? Меня очень беспокоят все художественные и литературные богатства, оставленные Максимилианом Александровичем. Боюсь, что не были зафиксированы порядок и расположение предметов на акварельном и письменном столах в зимнем (нижнем) и верхнем (над мастерской) кабинетах. Вообще распоряжение наследством и охрана его (идущие через Марию Степановну) меня очень беспокоят (хотя я и не имею права так беспокоиться о нем).
Еще не исчезла надежда, что Клодя всё же приедет из Красноярска. Прасковья Степановна очень изменилась и очень слаба. Катя не пишет, Вера не отвечает на письма даже Клоде. Под давлением Веры не отвечает на мои письма и Александр Сергеевич. Вера обиделась и на Антонину Павловну Бёме[317], написавшую ей, что приезжать во Владикавказ можно, имея 15-20 рублей на каждый день. Условия жизни здесь нисколько не изменились. Я и Клодинька опять болели от мамалыги и хлеба (из барды[318]). Клодя только и мечтает, что о скорейшем оставлении Владикавказа, и только теперь неизвестно, куда теперь двинуться и мыслимо ли будет (при вторичном материальном разорении) передвигаться. Коммерческого и дешевого хлеба нет. Хлеб из кукурузы 8-9 руб., черный 12-14 руб. кило.
Конечно, на мои вопросы я буду ждать ответа, только рассчитывая на отдых или перерыв в Ваших занятиях.
Обнимаю Вас крепко. Ваш ДЩ.
15 ИЮЛЯ 1933[319]
Роченсальм 1933.15.VII.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Недавно только встал с постели: опять болел, высокая t и желудок. Это все мои поражения от попыток усвоить хлеб. От него болеет и Клодя, но она более вынослива, чем я. Пролежал 6 дней и с трудом встал. За время болезни был Давид: он принес очень ценный подарок: несколько литров керосина. Это на день-на два освобождает от разведения костра во дворе, на кирпичах. Кипятить воду и готовить пищу можно только таким первобытным образом. Уже полгода как керосин опускается по 1-2 литра на месяц. Относительно хлеба, вероятно, придется беспокоить Катю. Она как-то говорила, что можно будет выслать.
Большое Вам спасибо и за письмо, и за заполнение моей книжечки. Конечно, я напрасно беспокоил Вас относительно Н. Д. А.[320] Получил и сонет В. А.[321] Но он мне никак не нравится: нет Вашего образа в сонете, очень путанно и слишком искусственно. Игривость последних строк мне не приятна. «Расина том берет наперевес»[322] надо просто удалить из сонета. Это грубовато и совсем не выражает Вашей манеры обращения с книгой!
Скажите скорее, приехал ли Вс. Ал-ч в Коктебель. Я давно послал ему туда письмо и книжечку для черновиков по адресу: Санаторий Ленинградских писателей.
Нет ли у Вас случайно лишнего экземпляра «Завещания Вийона» в переводе Эренбурга? Кстати, причастным к вийонизму Вера Александровна считает А. С. Кочеткова, а Максимилиан Александрович – Мандельштама, похитившего у Максимилиана Александровича им же подаренный «Камень».
Как это замечательно, что Вы собрались, наконец, в Коктебель. Как это грустно, что Вы там будете без меня!
Сначала августа я должен быть уже на службе. И если б даже службы не было, я тоже не приехал бы. От Владикавказа до Коктебеля в 10 раз труднее дорога, чем от Москвы. И наконец, состояние средств таково, что я не поехал бы даже в Кисловодск к Попову.
Листов со стихами Державина[323] мне, конечно, не нужно. В. А-на всегда умело дарит то, что мне не нужно. Она наградила меня страусовым яйцом, когда я ждал фарфоровую чашку. Я очень рад, что разбилось это яйцо. О палке пусть Катя совсем не беспокоится. Отбирать у Прасковьи Степановны пусть даже данное ей на 1 час, я, конечно, никогда не буду. А кроме того, мне подержанных вещей не надо…
Привет и почтение Алисе Гуговне.
Всегда Ваш ДЩ.
Лист 2-й
Роченсальм 1933
15.VII.
Нужно ли говорить о В. А-не? Недели две назад она прислала Беме Антонине Павловне сообщение и все о том же, что по получении аванса выезжает во Владикавказ «доживать свой век» и отсюда будет пересылать свои переводы в Москву. Одновременно та же Антонина Павловна получила письмо от Евгении Яковлевны[324], что удержать Веру в Москве никакими силами невозможно.
Погода установилась точно такая же, как прошлое лето: дожди, сырость, грозы, мрак.
Было письмо от Э. Ф. Голлербаха, он говорит, что был с 20.I. по 6.V. в «санатории»[325] и затем в двух психиатрических клиниках. Он в восхищении от нового Петергофа («Египта Ленинградской области»). Бранит Валентина Иннокентьевича[326] за неотдачу каких-то давних денег и адресует к нему строки В. Инбер:
Лучший друг почти свинья
И лежит на блюде[327].
Скажите, неужели А. С. так хорошо знает латынь, что будет переводить римских поэтов[328]. В проспекте Academiа объявлено о будущем выходеА. С. Кочеткова; Анакреонта в переводе С. В. Шервинского; Феокрита (его же); Марциала в переводе Ярхо[329]; Теренция в переводе С. М. Соловьева.
Были ли Вы во 2-м МХТе на Униженных[330]?
Если можно, расскажите о постановке.
Обнимаю Вас крепко. Ваш ДЩ.
20 СЕНТЯБРЯ 1933[331]
Кунгахелла
1933
20. IX.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
В перерыве между заболеваниями спешу написать и поблагодарить глубоко за присланное письмо. Я уже ждал его, – традиционного письма о пребывании у Вас Вс. А. Я очень рад, что открытки мои доходят до Вас. За это время не было ничего интересного. Погода (я ведь знаю, что я специалист по погоде!) на редкость тяжелая. Дней 8-10 висящие темные тучи, без дождя, затянули Владикавказскую котловину. Сырость и тяжесть. Два дня назад началось сеяние дождя, почти непременное, угнетающее. В сентябре – это невыносимо. Летний унылый дождь (недели 3), он как-то более приемлем. Нет этой промозглости и беспросветности. В соответствии с дождем и сыростью я и болею. Каждое утро Клодя говорит, что пора вернуться в Новороссийск, хотя бы ради тепла и близости к Коктебелю. Мысли об отъезде у нее всегда вызываются моим кашлем и болью в боку… Она боится, что у меня болезнь Якова Максимовича… Давидочки – нет. Он на озере Кёл, на большой высоте в горах. Потащил туда складную лодку, прибывшую из Германии, предварительно испытав ее на Треке.
У Кати умерла мать и умирает сестра.
9 ОКТЯБРЯ 1933[332]
Роченсальм
1933
9.X.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Клодя и я сердечно благодарим Вас и дорогую Алису Гуговну за память о нас и за подарок, уводящий нас в давнопрошедшие кондитерские времена. Прошли краткие, сквозь горе и горечь, свидания с Катей. Только 5-го она могла придти к нам. С сестрой провела несколько часов (около суток): Лидия Андреевна скончалась на ее руках. Ни подробных отчетов, ни длительных сообщений от Кати не удалось слышать. Это не походило на мой отчет о Коктебеле во Владикавказе. 3 раза на 1 ½, на 1 час была с нами Катя, но и этому я безмерно благодарен: слишком велика глушь и тьма в городе… Были вчетвером: я, Клодя, Катя и Михаил Иванович.
Я был очень удивлен, что К. принесла Вам свои рукописные книжки. Я подарил ей только: стихи Черубины о Петербурге. 2-ая книжечка стихов составилась помимо моего желания. Это, вероятно, выписка Клавдии Яковлевны из Каравеллы Проклятых[333], увезенной в Сибирь, выписки, сделанные для Кати. Я об этом узнаю впервые. Балладу камня и покрова – я дарил. Крест и Стрелы – никогда. А зачем она принесла Фернампикс – не знаю, в нем всё Вам известно[334]. Очень хотел бы, чтобы Вы полузаглавиями сообщили, что находится в этом 2-ом сборнике стихов Черубины. Есть еще стихи Черубины у Руднева М. Вл. Он говорит, что привез их из Петербурга от Извекова, а я боюсь, что это тот же путь – от Клавдии Яковлевны – к Кате, к Рудневу. Извеков – кажется, – приятель Всеволода Александровича. Он устраивал «сватовство» Извекова со мною в Новороссийске, но оно не состоялось. Как не состоялось и личное свидание, по воле Максимилиана Александровича, Вс. И. Попова – со мною. Уклоняющейся стороной, конечно, являюсь я…
«Силуэт» Шервинского был прочитан им Вере Александровне вскоре после приезда его в Москву… В. А-на прислала огромные листы со стихами В. В. Державина. Напрасно. Они останутся непрочитанными. 2. Прислала безграмотно составленное заявлениеВ. А. Меркурьевой в Горком писателей. Подлинник подписан М. Н. Розановым, Вересаевым, Чулковым, Мандельштамом, Пастернаком и Пильняком[335].
Крепко обнимаю Вас и благодарю ДЩ
Еще В. А. прислала свои стихи «Прежде рыцарь к славе Дамы»[336] и Летний отдых (о перипоэтике, перележатике, перетрепатике и проч.)[337].
17 ОКТЯБРЯ 1933[338]
Роченсальм
1933
17-го.II.
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Я очень благодарен Вам за письмо, где Вы говорите о перенесении останков Гоголя, Аксаковых, Хомякова и Веневитинова. Я страшно люблю Ваши письма, где Вы говорите о нашем литературном прошлом и о наших писателях…
Список стихотворений Черубины (весь сборник, 31 стихотворение) является для меня большой новостью и неприятностью. Здесь он не был мне показан и от меня скрывался, так как Кате известно было нерасположение мое к распространению стихотворений Черубины.
А в распространении Катя потрудилась уже достаточно. Сборник побывал у Руднева, ее фиктивного супруга и, несомненно, у М. И. Слободского (!). Не менее виновата в этом и Клодя (К. Я.), в руках которой были все мои тетради и «Каравелла». Все это сделано без моего согласия и мне очень неприятно. В получение М. В. Рудневым стихотворений Черубины непосредственно из петербургских кругов тоже не верю. Источник один: К. Я. и Катя.
Что Вам рассказать о Кате? По частям, мне кажется, я сообщил уже все. С детства во Владикавказе. Отец – начальник технического училища (давно уже умер). Подруга К. Я. Архипповой, ее вечная тень, следующая за нею всюду. Окончила Педагогический институт в 31 году. Очень преданный, сдержанный человек. Замужество ее прекратилось в 27-ом году. Цацхалов (ни разу его не видал), кажется, инженер, неожиданно оставил К. и уехал в Закаспийские края. Ни на какие письма и розыски не отвечал. Говорят, теперь он в Москве. Цацхалова хорошо знает М. И. Слободской. В Винете при всех обсуждениях, спорах и вспышках К. хранила молчание или дремала. Из винетийцев выше всех ставит М. И. Слободского, предпочитает его Александру Сергеевичу, чрезвычайно внимательна и заботлива к нему. При чрезвычайном преклонении Кати перед М. И. Слободским, меня крайне удивил ее интерес к Черубине, он несомненно внешний, созданный в подражание Клавдии Яковлевне.
Вот уже несколько месяцев – неожиданно оборвалась моя переписка с Клодей. Может быть, она недовольна, что я не помогаю Прасковье Семеновне…
Спасибо Вам, дорогой Дмитрий Сергеевич, за доброе слово о Lectisternia. Конечно, мне очень жаль, что они попали в руки В. А-ны. Я намеренно устраняю от внимания В. А-ны все, что могу, из моих «писаний»…
У меня – большая радость: стихотворение: В закатный век любви, в земле обетованной (Шатобриан-Стивенсон-По-Волошин) посвящено мне[339].
Крепко Вас обнимаю.
Всегда Ваш ДЩ
ДЕКАБРЬ 1933[340]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Я получил от Вас письмо с 2-мя стихотворениями А. С. Кочеткова. Очень давно я ждал от Вас письма, Вы ведь тоже очень редко пишете. Спасибо Вам за последнее письмо, в нем много интересного. О В. А-не, вновь собирающейся во Владикавказ, и я могу Вам рассказать, но то, что, вероятно, Вам уже известно. Прежде всего, Кате при отъезде во Владикавказ был дан наказ поменьше говорить о В. А. и побольше смотреть, есть ли тут дрова и картофель. Потом пришло письмо от В. А., на имя Клоди, с сообщением, что жить ей больше в Москве невозможно и «чуть аванс от Academia – сейчас же к Вам. Я уже наметила место для моей кровати в Вашей комнате: по длинной наружной стене, между печкой и дверью во 2-ю фасадную комнату… Я все думаю, как Вы меня встретите». И опять вопросы о керосине, хлебе и «картошке». Катя взяла на себя смелость утверждать о якобы поправившемся нашем состоянии… и этим еще раз подтолкнула В. А. к переезду из Москвы.[341]
Исключительно
в целях правдивого освещения нашей жизни во Владикавказе, а также на случай,
если бы Вы пожелали передать эти данные В. А-не, я расскажу Вам, насколько
улучшилась наша жизнь сравнительно со страшным годом. Дров хватит вряд ли до
середины января. При отоплении t
поднимается до 8˚. Вынуждены топить только через день. Кофе, которое и можно было бы пить и которое
нужно В. А-не, в продаже нет. Говорят, будет много кондитерских товаров, но это
– недоступное.[342]
Картофеля (отвратительного, который мы избегаем есть) хватит до 1 января.
Керосин сейчас драгоценность. В открытой продаже нет. Есть в торгсине. Выдают,
но не каждый месяц, по 1 литру на месяц. У спекулирующих на базаре
Видите, милый, какое опять невозможное получилось письмо.
Крепко Вас обнимаю. Всегда преданно Ваш ДЩ.
P. S. Не нужна ли Вам книга «Искусство
перевода» (К. Чуковский и А. Федоров; изд. Аcademia
P. S. К <вопросу>[344] об освещении: керосин уже дороже 3 руб. (4 и 5). Электричество не горит. Трамвай больше не ходит. С 5-6 часов мы сидим при светильнике. На улицах – чудовищный мрак.
ДЕКАБРЬ 1933[345]
Дорогой Дмитрий Сергеевич!
Это мой 2-й ответ на письмо с 2-мя стихотворениями Кочеткова. О «Земном сердце»[346] я только что хотел писать Вам, как получил сообщение, что книги в Москве нет. Это очень грустно. Свой экземпляр я подарил Давидочке, вернее, Марии Николаевне[347], очень желавшей иметь Рождественского! Это сделано в надежде получить 1 экземпляр от Вас наложенным платежом. Что же теперь делать? Нельзя ли просить Вас, через своих знакомых, выписать «Земное сердце» из СПБ-га. Скажите.
P. S. Земное сердце не высылайте. Отыскан здесь 2-й экземпляр. Сверх того, Катя предлагает Михаилу Ивановичу выслать из Москвы.
Альвинг изображен Верой Александровной в следующем виде: «Он давно знаком с Шурой[348], на ты с ним (по «литровкам»), это тщательно одетый, когда-то красивый (! – Е. А.) пожилой человек с грустными и преданными глазами. Нуждается хронически остро, болел…»
О Мандельштаме: «Он очарователен, забавен, нелеп, высокомерен и трогателен… Заболела его жена, к которой он болезненно как-то даже привязан. Она славная, кроткая, грустная, заботливая». Об Анне Ахматовой и выписывать не стоит: так нелепа сама встреча: «Я молчала, она тоже. Я стала уходить. Я онемела». Это просто неумение данный судьбой срок превратить в встречу[349].
Было еще письмо от Эриха Федоровича[350] после громадного интервала… Все оно заполнено тем, что автор письма поносит Валентина Иннокентьевича[351] на все лады. «За последнее время он морально столь же грязен, как и физически… Теперь, увы, я слишком хорошо изучил сей ананас».
Мы раза два были у Михаила Ивановича, у которого на столе бывают азиатские и армянские кушанья, только приготовленные. Но хозяин почему-то избегает водки, предпочитая коньяк. А водка в таком холоде и в таком блистательном городе прямо необходима. Вполне разделяю склонность к ней Александра Сергеевича.
Дорогой
Дмитрий Сергеевич! Вы случайно не ответили на два вопроса: 1) как Вы оцениваете
сонет Веры Александровны, обращенный к Вам, и 2) Можно ли достать в Москве
книгу Гиляровского «Москва и москвичи» (Изд. 1924 или
Вы спрашиваете о Яхонтове. Нет, Вы мне о нем не писали[352]. Из газет я знаю только о Закушняке[353] (недавно умершем).
Недавно я с удовольствием переписал для себя «Дитя Аллаха» из «Аполлона»[354]. Коктебельский дневник прочно остановился. Читать и писать приходится редко: нет керосина. Горит маленький светильник, свидетель тяжелых лет <19>21-22 гг. в хижине на Цемесской. Течение жизни и трудности, их постоянный поток, заставили закрыть страницы, посвященные Максимилиану Александровичу.
Крепко обнимаю, всегда помню.
Ваш ДЩ