Детективные записки русского репортера
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2009
Вадим ЯРМОЛИНЕЦ
Родился в 1958 году в Одессе. Работал в одесских газетах “Моряк” и “Комсомольская искра”. В 1989 году эмигрировал в США, работал в газете “Новое русское слово”. Публикации прозы: “Октябрь”, “Парус”, “Столица”, “Время и мы”, “22”, “Слово/Word”, “Крещатик” и др. Автор трех книг прозы и очерков. В журнале “Волга” публиковались рассказы (№2 (415), 2008) и роман “Свинцовый дирижабль “Иерихон 86-89” (№4 (417), 2008).
Приключение с гринкартой
Детективные записки русского репортера
Шурик
Шурику под семьдесят. Он невысокого роста, сухой, часто небритый и всегда с сигаретой в железных зубах. Когда он приехал в Америку, ему предложили сменить эту реликвию советского зубоврачевания на что-то менее устрашаюшее.
– Если вы хотите, чтобы я произвел на кого-то сильное впечатление, так это не входит в мои планы! – заявил он и остался при своих нержавеющих.
Моего героя можно часто видеть в скверике на Корбин-плейс, откуда в солнечные дни доносятся голоса детворы и стук домино. Шурик считает домино жлобской игрой и ходит в сквер с целлофановым кульком, в котором у него лежат шахматы. Шахматное поле предусмотрительно нанесено на поверхность бетонных столов трудящимися из городского управления парков. Те, ясное дело, не могли предполагать, что местное русскоговорящее население всем настольным играм предпочитает “козла”. Шурик принадлежит к крохотной группе любителей шахмат, в которую входят, помимо него, отставной полковник бывшей советской армии Осип Шпигун и я. К счастью, в шахматы можно играть только вдвоем, что позволяет мне избегать полковника, которого я не переношу на дух. Проникшись благодарностью ко всем тем еврейским организациям, которые устроили ему райскую жизнь в Америке, а главное – возгордившись своей причастностью к ним, пусть даже в качестве бедного клиента, Шпигун написал книгу очерков о выдающихся военачальниках-евреях. Он начал ее с библейского Давида, который победил Голиафа, и постепенно добрался до героев наших дней. В творческом угаре он включил в свой справочник не только евреев, но и тех, в которых он подозревал таковых. В их числе оказался адмирал Нахимов, за фамилией которого, по версии этого доморощенного историка, стояло имя его еврейского папаши или деда – Наума или Нахума. Сперва он был Наумов или Нахумов, а потом стал Нахимовым. Оккам прославился своим лезвием, Шпигун для отделения всего лишнего из своих восторженных изысканий пользовался топором. С исторической точки зрения его книга имела ту же ценность, что и Протоколы сионских мудрецов, но члены местной ассоциации ветеранов второй мировой войны, которые получили в Америке долгожданную возможность гордиться своим происхождением, легко прощали Шпигуну антинаучность его произведения и охотно покупали его. Им было приятно сидеть на солнечном бордвоке, дышать целебным океанским воздухом и читать, к какому героическому народу они принадлежат. Там, откуда они приехали, об этом лучше было помалкивать. Там их приучили к мысли, что основным фронтом, где они себя проявили, был Второй Ташкентский. Мотивы их интереса к творчеству Шпигуна были понятны, тем не менее меня просто бесило то, что их национальное самосознание подпитывалось трудом автора, не имевшего ни малейшего представления о таких тонких материях, как мораль и нравственность. Для него происхождение его героев было единственным мерилом их военного гения и человеческих достоинств. Лев Троцкий у него был и талантливым стратегом, и блистательным тактиком, и хрен его знает кем еще, но в очерке о нем у Шпигуна не нашлось полслова об ответственности этого красного упыря за миллионы угробленных им и его талантливыми соратниками жизней россиян, в том числе евреев, которым не повезло родиться в революционную эпоху.
Шурик относился к Шпигуну как к неизбежному злу. Когда я с ним впервые поделился своими соображениями об этом псевдоисторике, он пожал плечами:
– Слушай, ше ты от него хочешь? Он же военный. Но если бы ты видел, как мы с ним вчера разложили алехинскую защиту, ты бы плакал.
Потом ему, видимо, стало неловко за свой шахматный прагматизм, и он добавил:
– Ты про маяковское дело не слышал?
– В смысле дело Маяковского?
– Нет, в другом смысле. Слушай сюда. Мне об этом рассказал еще мой папаша. За старую Одессу он знал почти все. Так вот когда Троцкий был военкомом, он должен был приехать в Одессу. Так местные чекисты сделали ему подарок. Они сочинили историю, что на маяке на Даче Ковалевского засела группа контрреволюционеров, которые должны были сигналить белому десанту, чтобы те высадились и захватили Одессу. На самом деле никакого десанта не было, но на маяке работало пару человек, которые служили еще в царской армии. И этого хватило ровно на то, чтобы поставить их всех к стенке. Ты меня понял?
– Расскажи это своему партнеру.
– А-а-а… – Шурик махнул рукой. – Всех идийотов не перевоспитаешь.
– А он не идиот.
– Нет?
– Ну, во-первых, он тебе иногда ставит мат. Во-вторых, я предполагаю, что для получения чина полковника он должен был предпринять определенные усилия. И я готов поспорить на любые бабки, что там, в Союзе он клеймил сионистов по полной программе. Как только может клеймить коммунист с “пятой группой инвалидности”, которого могут заподозрить в связях с ними. Но когда кормушку прихлопнули, он быстро сменил советский мотив на еврейский.
– Все хотят кушать, – вздохнул Шурик.
– Ну конечно! Во всем виноват желудок. Я бы даже назвал аморальность симптомом язвы. И лечил бы ее у гастроэнтеролога.
– Слушай, кому может помешать хорошая клизма? – очень резонно заметил мой собеседник.
В Одессе Шурик до выхода на пенсию был следователем райотдела милиции. Он приехал в Нью-Йорк в начале 90-х, когда все то, что осталось от СССРа, погрузилось в мрак, нищету и голод, которым, казалось, не будет ни конца ни края. Он получал копеечную пенсию, его дочь Лариса работала, не получая зарплаты вообще. Как это произошло тогда со многими, они вспомнили забытых еврейских родственников, или просто сочинили их, уехав в США по липовому вызову. Я знал старых иммигрантов, приехавших в Америку в 70-х, которые относились к этой постсоветской иммиграции с презрением. Сами они уехали от советской власти, а эти уехали после советской власти, при которой у них была вполне сносная жизнь. По иронии судьбы послевоенная иммиграция, сплошь состоявшая из Ди-Пи, иммиграцию 70-х окрестила “колбасной”. Это звучало очень уничижительно, но согласимся – у нас на родине производство колбасы было прямо связано с политическим курсом ее производителей. И кто станет спорить с тем, что у многих людей, доживших до последних дней советской власти, были более скромные аппетиты, чем у тех уехавших, которым она не давала реализовать свои таланты в сфере бизнеса или в области культуры? Остававшиеся мирились с властью, как мирятся с плохой погодой, стараясь не замечать ее и занимаясь своими делами. Так жил и Шурик – рядовой мент, так жила его дочь Лариса, работавшая секретаршей на канатном, кажется, заводе. И так бы они и жили дальше, если бы только в один прекрасный день не обнаружили, что жить им не на что, а в окружающей среде стали доминировать типы, которых Шурик совсем еще недавно ловил и отправлял за решетку. И они не были бы одесситами, если бы не нашли спасительную еврейскую бабку или троюродную тетку.
Они поселились в нашей желтого кирпича шестиэтажке, что на углу 13-го Брайтона. Двери наших квартир выходили на одну площаду. Шурик завел знакомство со слов: “Ну, так ше вы тут вообще делаете в свбодное время? В шахматы, чи ше?”
Он облюбовал скамейку в нашем сквере, скоро оказавшись в центре компании собиравшихся там пенсионеров, и тут же начал разбирать их дрязги, как и полагается работнику райотдела милиции в послании. Его дочь Лариса стала работать в редакции “Репортера” наборщицей. Это придало нашим отношениям некоторый оттенок семейственности. Но лишь оттенок. Вся ее душевная энергия направлялась по телефонным проводам в южную Каролину, где нес военную службу ее сын Коля. Год назад я отвез их всех на вербовочный пункт на Флэтбуш-Авеню, где бледная Лариса подписала документ о том, что не возражает, чтобы ее сын служил в корпусе морской пехоты. До 21-летнего возраста для подписания контракта нужно согласие родителей. Мы с Шуриком одобряли выбор Коли, мальчика спортивного и активного, который заявил после окончания 12 класса, что в колледж не пойдет, а на улице того и гляди попадет в беду. Со стороны это выглядело как проявление высокой сознательности со стороны подростка, который себя знает. Мне этот подросток признался, что вербовщик заверил его, что через три месяца он будет иметь собственную машину. Это резко поднимало ставки Коли среди его товарищей и особенно подружек. По окончании учебки он действительно приехал домой на черном спортивном “додже”. Военным кредит предоставляли безоговорочно. Трехмесячный бут-кемп пошел парню на пользу. Он сбросил вес и одновременно окреп. Держался он очень уверенно и явно был доволен своим выбором. Вид внука наполнял Шурика гордостью, Лариса тоже, казалось, успокоилась. Я предполагаю, что внутренне и она была рада такому развитию событий, поскольку на учебу сына в хорошем колледже денег у нее не было, а улица со всеми ее соблазнами представляла реальную угрозу.
От Шурика я знал, что Колин отец умер, когда ему было года три. Он был старше Ларисы лет на 20, что поначалу обещало семейную стабильность. Но у него диагностировали рак желудка, диагностировали с большим опозданием, а борьба за продление жизни в условиях полного отсутствия лекарств оказалась невозможной. “Сгорел за два месяца”, – сказал Шурик. После чего он, как говорится, заменил Коле отца. Жили они вместе. И в Одессе, и здесь, в Нью-Йорке.
Лариса была приветливой и симпатичной женщиной. Невысокая и худощавая – в отца, сероглазая, с россыпью веснушек на худощавом лице, с короткой стрижкой светло-каштановых волос и всегда на каблуках, она обращала на себя внимание, но, как я понял, второй брак в ее планы не входил. У нее был сын, был отец, был дом, и у нее явно нигде не подзуживало, если вы понимаете, о чем я говорю. Мне было немного больше 40, и я был холост, она была лет на пять моложе. Но ни разу за несколько лет нашего знакомства она не проявила интереса к сближению. И это при том, что свою работу она получила благодаря мне и чуть ли не на следующий день после приезда в Америку! Ждал ли я от нее благодарности? Нет! Но, я как говорится, был открыт для предложений. Она была, знаете, из таких людей, которые настолько погружены в заботы о близких, что окружающие в ее поле зрения просто не попадают. А если и попадают, то у нее нет никакого стимула, чтобы навестись на резкость и в оказавшемся рядом увидеть человека с какими-то ему одному присущими чертами. Но послушайте, если она так устроена и это никому не мешает, включая меня – потенциального жениха, то о чем переживать?
Но я отвлекся. А история, о которой я хочу рассказать, началась одним погожим сентябрьским утром, когда по причине, я думаю, чисто возрастного характера, я проснулся в половине седьмого утра и осознал, что спать больше не буду. Поднявшись, я почистил зубы, выпил стакан клюквенного сока, надел спортивный костюм, кроссовки и выбежал на бордвок. Дотрусив по деревянному настилу до Вест 12-й улицы, я подошел к колонке напиться и, наклонившись к ней, увидел кошелек. Он лежал в луже – очень худой и насквозь промокший. Я не отрывал взгляда от него все время пока пил, думая, что именно здесь, под настилом, два года назад изнасиловали иммигрантку из Киева. Самому младшему из четверых насильников было 13 лет. Глядя на кошелек, я первым делом решил, что может быть ночью здесь еще кто-то попался в руки молодежи из видневшихся над забором Аквариума многоэтажек. Многоквартирный комплекс для городской черни носил аристократическое название “Мальборо”. Я спустился по лесенке на песок и заглянул под настил. Пострадавших или следов борьбы не наблюдалось. Там и сям валялись мятые банки из-под пива, которые днем подберет нищий, чтобы нажить пятерку на порцию крэка. Я вернулся к колонке, у которой теперь стояла бегунья с моей находкой в руках. Встретившись со мной взглядом, она испуганно спросила: “Это ваш?” – и протянула кошелек мне. Не дожидаясь ответа, она подпрыгнула и побежала дальше в сторону Си-Гейта.
Открыв кошелек, я обнаружил в нем несколько квитанций и в отделении для документов грин-карту на имя Ирины Кудрявцевой – черноволосого очкарика с синими губами. Я потрусил домой, держа находку в руке, в надежде, что ее кто-то заметит. Но в такую рань замечать ее было некому.
Это, значит, было в среду. Обычно среда у нас сумасшедший день – номер отправляется в типографию, и всегда находится тысяча недоделанных мелочей, но, тем не менее, я выкроил несколько минут, чтобы найти в телефонном справочнике двух Кудрявцевых. В одном месте со мной говорили на плохом английском с польским акцентом. Сперва очень обрадовались, услышав про гринкарту, потом потребовали по буквам произнести фамилию владелицы и, наконец, сказали с тяжелым вздохом, что такая у них не живет. По второму номеру включился автоответчик, и мутный голос попросил оставить запись. Я оставил. В редакции я успел воткнуть в номер крохотное объявление о найденном документе в раздел “Разное”. Да, забыл сказать: квитанции и кошелек я положил сохнуть на подоконник, а гринкарту бросил в ящик стола. Потом подумал и переложил ее к себе в бумажник. С учетом того, что большинство офисов в нашем городе убирают мексиканские нелегалы, испытывать их честность с помощью такой наживки не стоило. Не думаю, что наши уборщики лазили по столам, но, взяв добровольное шефство над таким важным документом, как гринкарта, я должен был проявлять максимальную бдительность.
Какое значение имеет для нас вся эта история с кошельком? Как нам объяснил классик, если в первом акте на стене висит ружье, то в третьем оно выстрелит. Просто так, для создания стильного интерьера, вешать его не надо. С другой стороны, в американском детективе к ружью нельзя предъявлять те же требования, что и в пьесе о тоскующих от безделья русских интеллигентах. В детективе автор умышленно вводит в рассказ необязательные детали, которые не дают читателю возможность сразу догадаться, кто убийца. Специально для выполнения этой задачи существуют такие персонажи, как Доктор Ватсон, хотя изобрел их не Конан Дойл, а нью-йоркский газетчик Эдгар По. Газетчик?! Очень хорошо, что вы слышали про “Ворона” и “Убийства на улице Морг”, но на жизнь классик американской литературы зарабатывал газетной поденкой. Представьте, что По принес бы своего “Ворона” в редакцию “Репортера”. Я просто вижу, как наш главред – Леон Клопман по прозвищу Лева Циклоп сунул бы дужку очков в рот и, откинувшись на спинку кресла, сказал:
– Эдик, это – гениально, но для газеты я бы предпочел сокращенный вариант. Ну, подумай, кто в наши дни способен прочесть 18 куплетов? Краткость – сестра таланта и гарантия того, что читатель доберется до финала.
Эдик, наверное, поджал бы свои тонкие губки и сказал:
– Леон, я бы попросил вместо слова “куплет” употреблять более подобающее случаю слово “строфа”.
– Эдик, я тебя умоляю, не придирайся к словам! Я хочу тебе только хорошего, поэтому моя рекомендация – восьми куплетов, в смысле – строф, вполне достаточно! Идеальное число – пять. Что до гонорара, то мы с тобой рассчитаемся по самой высокой расценке – 25 долларов. Но ты же знаешь, мы всегда рады хорошей статье на наши иммигрантские темы. Хорошая статья это 50 долларов. Две статьи – сто. При этом я знаю как никто, писать статью чуть проще, чем хорошее стихотворение. Я прав?
Первый гонорар По за “Ворона” составил 9 баксов. Сумма кажется смехотворной, но, напомню, что через год после написания своего самого знаменитого стихотворения По снял с юной женой домик в Бронксе, за который вносил пять долларов в месяц! На что хватит 5 долларов в наши дни? А 25, которые бы ему предложил Циклоп? Не спрашивайте! Но и сегодня поэт может рассчитывать на благотворительный порыв издателя. Хотя и не такой щедрый, как в дни Эдгара Аллана По. Интересно, что первый издатель, которому По показал своего “Ворона”, это был владелец филадельфийского Graham’s Magazine, публиковать поэму отказался, но дал ее автору 15 долларов. С барского плеча, так сказать. В дни, когда наш главред пребывает в благодушном настроении, он может пригласить забредшего в редакцию служителя муз в соседний Dunkin Donuts и угостить кофе с глазированым пончиком. Как мельчает литературный люд, и особенно – в иммигрантской среде!
Короче говоря, история с потерянным кошельком может быть всего-навсего трюком для отвлечения внимания. А может и не быть! Но терпенье, читатель, история недолгая, ты доберешься до ее конца быстрее, чем думаешь.
Итак, впереди у меня было четыре выходных, и я собирался провести их на пляже. Сентябрь – мое любимое время года. Вода еще не остыла, а пляжи пустеют и становятся чище, радостные детские вопли, горький плач и изматывающие румбы из бум-боксов стихают. Шумный и грязный Брайтон-Бич становится неузнаваемо тихим и чистым. Я уже предвкушал, как брошу поближе к воде полотенце и поваляюсь на нежарком солнышке с только что купленным Миланом Кундерой. Книжка называлась “Медлительность”. Я купил ее, только пробежав первые несколько страниц. Медлительность – это именно то, чего мне так не хватало в моей репортерской жизни. Медлительности и покоя.
Из редакции я повез газету в типографию в Квинс, на обратном пути попав в пробку. Из-за аварии перед выездом на Проспект-экспрессвей два ряда были закрыты, машины втягивались в одну открытую полосу бампер к бамперу, как черепахи. Домой я вернулся часов в девять. Ложиться спать было рано, а делать – нечего. Я настрогал себе одесский (он же греческий) салат: помидоры, огурцы, лук, брынза, оливковое масло, соль, перец, стакан белой рецины и, употребив его с первой половиной шоу Хеннети и Колмса, пошел в сквер, надеясь сыграть партию в шахматы. Шурика на месте не было, и когда я спросил у доминошников, где он, один из них кивнул в сторону – в густой тени под платанами виднелись две фигуры. Худой был без сомнения Шуриком. Подойдя ближе, я узнал во втором Изю по прозвищу Толмач.
В прошлой жизни Изя был школьным учителем английского языка. В этой он возил безъязыких пенсионеров по разным городским организациям соцобеспечения, выясняя, почему им прекратили выплату пособия, недодали фудстемпы или еще что-то в том же роде. Брал он за эту услугу 25 долларов в день и пользовался повышенным спросом. Его охотно ангажировали работающие дети, у которых не было ни времени, ни желания возить своих стариков в город и убивать время в очередях.
Изя был явно встревожен и при моем появлении замолчал.
– Это свой парень, можешь не стесняться, – успокоил его Шурик.
– Я знаю этого парня, – ответил Изя. – Он потом такое напишет в своей газете, что мало не покажется.
– Изя, кончай, ты имеешь дело с порядочными людьми. Я хочу, чтобы он услышал твою историю еще раз, только с подробностями. Может, он на свежую голову подскажет нам что-то дельное.
– Я должен сесть… – сказал Изя. – Я так нервничаю, что у меня дрожит в ногах.
Шурик осмотрелся по сторонам и кивнул на скамейку. Мы с Изей сели, Шурик остался стоять.
Начало бессонной ночи
– Ой, – начал Изя. – Когда я говорю, я чувствую, как у меня поднимается сахар. Значит, вчера ко мне позвонил один человек и назвался Николаем. Он сказал, что мой телефон ему дала его сестра Мила. Ее маму я возил на Юнион-сквер две недели назад.
– Ты помнишь эту Милу?
– Как их можно всех помнить? – ответил Изя. – Каждый, кто ко мне звонит, говорит, что ему мой телефон дала сестра, брат, кто угодно. Я говорю: нет проблем, дайте адрес и поехали. На что он говорит: мы за вами заедем сами. Я ему говорю: если вы можете заехать за мной, так почему вам самим не отвезти свою маму, куда ей надо? Он говорит: я бы завез, но я не сильно говорю по-английски. Я себе думаю: хорошенькое дело, он еще не сильно говорит, но уже разъезжает на машине! А я здесь живу 19 лет и езжу на велисапеде!
– Ну, допустим, на велосипеде ты ездишь, потому что ты – зажим-контора, – заметил Шурик. – Так ше же дальше с этим Николаем?
– Кто, я зажим-контора? – обиделся Изя. – Ты что, знаешь, какие расходы у приличных людей? На прошлой неделе у Брони была пятая годовщина со смерти мужа. На позапрошлой – день рождения у моей племянницы Мишеллочки. Так с чего я им несу конверт? Со своей пенсии? Щас!
– Давайте вернемся к делу, – вмешался я. – Он за вами приехал?
– Он за мной приехал в новеньком “Линкольне” с темными стеклами. Когда я сел внутрь, так понял, что я влип. Там не было ни мамы, ни папы. Там сидело два таких грузина, что они могли меня взять за руки и за ноги и выкрутить, как тряпку.
– Откуда ты знаешь, что это грузины? – перебил Шурик.
– Ну, что я, грузин не видел? – удивился Изя. – Короче, я уже понял, что лучше не спрашивать, куда мы едем. И они, кажется, тоже поняли, что я этим вопросом не интересуюсь. На всякий случай, я только спросил, уверены ли они, что им нужен именно я. Они мне кивнули. Ехали мы минут пять, от силы десять. Потом остановились. Водитель опустил стекло и сказал кому-то: “Доктор Максимов”. Кому из нас нужен был доктор, я не знаю. Но мы поехали дальше. Вышли на какой-то захолустной улице и тут же прошли в дом.
– А что за улица?
– Если бы мы были на перекрестке, так я бы сказал. А это было посреди квартала. Значит, заходим внутрь. За столом сидит молодая женщина. Светленькая такая. Под левым глазом фуфляк. Рот залеплен дак-тейпом. Руки тоже перемотаны дак-тейпом.
Один мне говорит, чтобы я сел рядом с ней. Я сажусь. Он мне говорит – будешь переводить. Потом говорит ей: “Еще будешь орать, еще раз получишь по морде”. От этих слов мне стало нехорошо. Чтоб женское лицо назвать мордой… Меня так не воспитывали. Но я перевел. После этого они сняли ей дак-тейп со рта.
Она говорит: “Дайте мне пить”. Я перевожу. Они говорят: “Пока не найдем твоего, я извиняюсь, факанного начальника, не получишь ни пить, ни есть. Понятно?” Я перевел.
Один из них говорит второму: “Я бы все-таки дал ей пить, а то она может перекинуться”. Второй, я извиняюсь, отвечает: “Ни хрена подобного!” Я спрашиваю: “Это переводить?” Так он на меня так посмотрел, что я понял, что это можно не переводить.
Из дальнейшего диалога, который передал нам Изя со своими комментариями, мы поняли, что грузины захватили девушку по имени Поли как заложницу, хотя им нужна была не она, а ее начальник, которого звали Майком. У девушки с собой был сотовый телефон, и они надеялись, что рано или поздно этот Майк ей позвонит, и они поймают его на нее, как на живца. Под конец, по словам Изи, женщина стала рыдать и говорить, что этот Майкл обманул ее так же, как их, и глупо было бы ждать, что теперь он объявится.
– Но, что мне показалось интересным, – добавил Изя. – Во время разговора я ей говорю на английском, чтоб те не поняли – ты, мол, держись, если я отсюда, выберусь, так я немедленно позвоню куда надо. Так она мне отвечает – не надо никуда звонить! Слушайте, я бы удивлен, но с другой стороны, если она так говорит, так она знает, что она делает, правильно? А какая она была беззащитная! – Изя свел руки на груди. – Она так просила их: “Пустите меня, пустите меня, я же ни в чем не виновата…” И один из них, я видел, таки ее жалел, а второй сказал – ничего подобного! Если он захочет, он тебя найдет, если ты захочешь, ты его найдешь.
Тут я должен был вмешаться. Я сказал: “Джентельмены, я не могу здесь сидеть два дня, пока у вас зазвенит телефон. У меня диабет. Если я вовремя не приму инсулин, так вам надо будет срочно искать другого переводчика”. Что же они? Они посмотрели друг на друга и отвезли меня обратно, чтобы я взял шприц и инсулин. Один из этих жлобов поднялся со мной в квартиру, а я пошел в ванную, якобы пописать, и оттуда вылез через окно на пожарную лестницу. Но я не стал спускаться во двор, потому что он же меня мог поймать снизу. Так я спустился до третьего этажа и постучался в окно к Броне.
– Слушай, прямо как в “Трех мушкетерах”, – сказал Шурик. – Так ты еще имел ночь любви?
– Шурик, перестань шутить. Это серьезное дело, – голова у Изи начала мелко трястись. – Может быть, она и хотела более близких отношений, но все, что я мог себе позволить в этих условиях, это – чашку чаю. Больше я не мог, так я вынужден был прийти сюда. Но у меня такое ощущение, как будто они ищут меня по всему Брайтону.
Идти в полицию или не идти?
– Ну, что ты скажешь? – спросил меня Шурик, прикуривая новую сигарету от старой.
– А что говорить? Я только удивляюсь, что вы до сих пор не позвонили в полицию.
– Минуточку, – Изя выдвинул руку в моем направлении. – Не все так просто, как вам тут всем кажется. Значит, я сейчас позвоню в полицию. Они приедут со всеми своими сиренами и собаками. А эти люди не такие шлимазлы, как хотелось бы. Они спрячутся, а полицейские увидят, что никого нет, и уедут. А те вернутся и скажут мне: “Изя, зачем же ты звал этих людей? Мы тебя об этом просили?”
– А я знаю, где она, – сказал я. – Доктор Максимов живет в Си-Гейте. Си-Гейт охраняется частной полицией. Посторонняя машина туда может въехать только через КПП, где водитель должен сказать, к кому едет. Отсюда туда ехать минут 10-15.
– Ты знаешь этого Максимова? – спросил Шурик.
– И очень хорошо.
Володя Максимов на самом деле был не доктором, а экстрасенсом. Я несколько раз интервьюировал его для “Репортера”. В частности, когда пропал знаменитый боксер Кобзев, и Максимов нехотя сказал, что его, скорее всего, уже нет в живых. Так оно и вышло. Парня, точнее его останки, потом нашли в Нью-Джерси.
– Идем, от меня позвоним.
Когда мы направлялись к нашей парадной, Изя пугливо осматривался по сторонам, и Шурик, легонько хлопнув его ладошкой по макушке, сказал:
– Изя, прекрати бздеть, я же рядом!
Он едва доставал Изе до плеча.
– Слушай, старик, – отвечал Максимов на вопрос, нет ли у него каких-нибудь знакомых грузин в Си-Гейте. – Тут на меня уже жалуются. Когда кто-то хочет проехать на наш пляж, он говорит, что он к доктору Максимову. Работает как “Сим-сим, откройся”. Если бы у меня было столько клиентов, я бы уже был счастливым человеком.
– Они не профессионалы – сказал Шурик, когда я повесил трубку. – Так отпустить Изю могли только последние лохи. И пить ей не давать. Это неумно. Они просто злые, как собаки.
– Наверное сообщить об этом происшествии в полицию надо, но осторожно. – сказал Изя. – Чтобы они ехали не ко мне, а туда к ним. Потому, что если не начать действовать, так они еще ее убьют.
Помолчав, он добавил:
– А потом они убьют меня. Потому что я – единственный свидетель.
– Ты таки не лишен здравого смысла, – отметил Шурик.
– Шурик, – снова затряс головой Изя. – Если ты не прекратишь меня подначивать, я тебя просто пошлю подальше. Потому что тебе шуточки, а речь, между прочим, идет о человеческой жизни…
– Изя прав, – сказал я. – Надо звонить в полицию. У меня там есть знакомый сержант по связям с общиной – Питер Суарес. Если его сейчас нет, можно поговорить с дежурным. Я им все объясню.
– Дежурный, а обычно это какой-нибудь лох, будет два часа терзать тебя вопросами, а когда они, наконец, доберуться до этого Си-Гейта, труп уже не будет даже комнатной температуры,– сказал Шурик.
– Шурик, поверь мне, они знают, кого и куда посылать. Я звоню.
– Хорошо, а если это не Си-Гейт? – возразил Шурик. – И почему она не хотела, чтобы Изя звал полицию?
– Откуда я могу знать? Может, они напару с этим Майклом продавали героин. Или ракеты СС-20. Ей что эти грузины, что полицейские – один хрен.
– Слушай, Дима, – сказал Изя, – ты – хороший парень. Я могу у тебя переночевать?
– Ночуй, конечно.
– А что из себя представляет этот район? – спросил Шурик.
Я достал с полки телефонный справочник, в который была вложена подробная карта Бруклина. Развернув ее на столе, показал Шурику полуостровок на западной оконечности Кони-Айленда.
– Хм, – сказал он, отрываясь через минуту от карты, – пять улиц вдоль и десять поперек. Его можно обойти за полчаса. А чего бы нам не съездить тоже к доктору Максимову?
– В 12 часов ночи?
– А как туда еще можно попасть?
– Можно попытаться пройти через пляжи.
– Ты же говоришь, что на пляж едут на машине.
– На машине едут те, кто не хочет оставлять ее в черном районе, который вплотную примыкает к Си-Гейту. А пешком можно пройти без особых проблем.
– Ты можешь нас туда отвезти? – спросил Шурик.
– Кого нас? – подпрыгнул Изя. Я никуда не собираюсь ехать! На улице – ночь. Тоже мне, понимаете ли, Шерлок Холоймес! Лучше бы я вообще никому ничего не говорил. Правильно говорит Броня – язык твой враг мой! То есть наоборот – моим врагам мой язык. Сидел бы тихо, и все обошлось. Они же не знают, что я понял, куда они меня возили.
– Ой, кажется, мы уже наложили полные штаны, – сказал Шурик. – Кажется, даже уже начало пахнуть.
Изя ничего не ответил. Он смотрел на Шурика ненавидящим взглядом, и голова его мелко тряслась.
В полиции
– Короче, вы как хотите, а я звоню в полицию.
Я набрал номер 60-го участка и попросил “офисера” Суареса. Я всегда спотыкаюсь о слово “офисер” с ударением на первом “о”, когда речь заходит о полицейских. Дело в том, что у наших иммигрантов это слово ассоциируется с офицерским званием. Между тем офисерами зовут только рядовых ментов, в смысле обычных патрульных. Если назвать так какого-нибудь лейтенанта или капитана, те сильно обидятся.
– Я только что видел его, – ответил дежурный. – Не вешайте трубку.
– Вам крупно повезло, – сказал я Шурику и Изе, прикрыв трубку рукой, и тут же услышал на другом конце провода:
– Дима, привет! Я думал, ты уже спишь!
– Русский репортер никогда не спит, – сказал я наш редакционный лозунг. – Питер, у нас тут произошло похищение.
– Похищение?! Хочешь, чтобы я подъехал куда-то, или ты подъедешь к нам?
Я посмотрел на скорчившегося от ужаса Изю. Полуночная встреча с полицией, которая наверняка затянется на несколько часов, была бы для него слишком большой нагрузкой.
– Я сейчас подъеду.
– Изя, – сказал я, вставая, – ложитесь на диван, накройтесь пледом и не высовывайте носа наружу. Я буду часа через два. Спите.
– Я не могу спать без валидола.
– Могу предложить только рюмку коньяка.
– Даже лучше! – сказал Изя.
На лестничной площадке Шурик попросил, чтобы я подождал его, и зашел в свою квартиру. Он появился на улице через несколько минут и сказал решительно:
– Значит так, перед тем, как ехать в участок, отвезешь меня к этому Си-Гейту.
Я высадил его за несколько кварталов до ворот со шлагбаумом и будочкой, в которой виднелась фигура полицейского. Шурик, сунув руки в карманы брюк и мерцая в темноте сигареткой, направился к шумящему в темноте морю, понемногу забирая вправо. Когда огонек сигаретки исчез, я развернулся и поехал в участок.
Суарес, к счастью, не заставил меня ничего писать, а составил рапорт сам. После чего ушел к стойке диспетчера, и скоро я увидел, как тот подозвал несколько куривших и обменивавшихся шумными шутками детективов в джинсах и коротких куртках. Пока Суарес говорил с ними, я видел, как у них посерьезнели лица. Получив указания, они молча вышли из участка. Суарес вернулся и сказал, что все под первоначальным контролем.
– Этот дед никуда от тебя не уйдет? – спросил он.
– Вряд ли. Он перепуган насмерть.
– А ты уверен, что он за собой никого не привел?
– Надеюсь, что никого.
– Все равно нам придется его потревожить. – Он взял ключи со стола. – Ну, что – поехали?
– Поехали, – ответил я, с тоской осознавая, что мой короткий отпуск начинается с бессонной ночи.
Еще два слова о Питере Суаресе. Он родился в Доминиканской республике, но вырос в Нью-Йорке. После школы пошел в полицейскую академию, но, уже работая патрульным, женился на пробивной девушке, которая решила продвинуть его по службе в соответствии со своими представлении об Американской мечте. С ее подачи он поступил в школу уголовного права Джона Джея, получил свою нынешнюю должность и сменил ментовскую форму на скромный серый костюмчик. Судя по всему, следующим его местом работы должна была стать окружная прокуратура. В участке он отвечал за связи с общиной. Это должность была создана специально для укрепления доверия между полицией и местными жителями. Раз в месяц Суарес созывал местную общественность на встречу с командованием участка, где высказывались пожелания и предложения по поводу положения дел в районе. Эта система работала замечательно, поскольку у людей был как бы свой человек в полиции, с которым можно было обсудить массу вопросов, не требовавших срочного вызова машин с сиренами и собаками, как выразились только что мои друзья. Скажем, появления бездомных на бордвоке или подозрительных молодых людей в сквере. Полиция таким образом получала информацию о том, что происходит в районе, и временами даже реагировала на нее. Особенно, если близились выборы, и на собраниях в участке появлялись местные политики и их потенциальные сменщики. Перед выборами они начинали сильно болеть за безопасность электората. Будучи представителем местной прессы, я ходил на эти собрания, как на работу. Суарес явно ценил во мне то, что я не гонялся за дешевыми сенсациями и не раздувал из мух слонов. Поэтому мы были с ним почти в приятельских отношениях.
Размышления репортера
Как бы ни любил свою работу репортер, всегда бывают дни, когда он начинает завидовать тем, кто работает с 9 до 5, независимо даже от того, какую зарплату он получает. Не без того, что зарплата определяет отношение человека к самому себе – богатый уважает себя больше, чем бедный, но это не делает первого счастливей. Я знаю сколько угодно несчастных богатых людей. Они болеют так же, как бедные. Им изменяют жены. Обычно от скуки и, как правило, с другими богатыми. Поскольку те богатые такие же скучные, как и мужья, они в конечном итоге возвращаются в семью. Наверное, поэтому у богатых процент разводов меньше, чем у бедных. Потом богатые супруги понимают, что делить все нажитые ими материальные блага так сложно и накладно, что в целях экономии они предпочитают терпеть друг друга. Наша эмиграция не знала ни одного шумного бракоразводного процесса. Если терпеть уже совсем невмоготу, один из супругов предпочитает убить второго, но не доводить дело до суда. У нас тут была одна Рита Глузман, так она порубила родного мужа на куски. Интересно, что помогал ей в этом даже не любовник, что хоть как-то объяснило бы эту кровавую историю, а брат. Кое-как отмыв квартиру и упаковав останки в пластиковые пакеты для мусора, брат пошел топить их в реке. Там он наткнулся на полицейского, обратившего внимание на то, что у этого самодеятельного мясника штаны по колено в крови.
Глядя на собирающуюся в “Бруклинской микропивоварне” на Пятой компьютерную интеллигенцию – наш знаменитый средний класс с двумя детьми и одним 30-летним моргиджем – я думаю, что эти люди куда счастливей миллионеров-врачей и адвокатов, хотя живут как будто невыразительной, на русский взгляд, жизнью: болеют за своих “Янкис”, собираются за пивом, чтобы посмотреть очередной матч, пьют за победу или за поражение, потом обсуждают шумные судебные процессы, матерят адвокатов, которые за деньги доказывают, что черное это – белое, клянут присяжных, которые не видят, что черное это черное, перед очередными выборами тему юриспруденции сменяет тема налогов и дороговизны медицинских страховок. Посредством спорта, судебных процессов, политики и пары бутылок “Сэма Адамса” они живут жизнью страны.
Русские в массе своей спортом не интересуются. В политику вникают на уровне внешнего вида кандитатов: посмотри на него – он же вылитый идиот! Самой содержательной частью их бесед является пересказ новых анекдотов. Именно поэтому им для общения не хватает одного пива. Им нужен изобильный стол, который займет их, и шумная музыка, которая заменит разговор. Мой коллега Володя Козловский говорит, что за моей позицией стоит скрыто протекающая классовая ненависть. Может, и так. Достаток притупляет чувства, а бедность их стимулирует.
Взять, к примеру, моего соседа Витю Ленца. В Одессе он был инженером-наладчиком. Летними вечерами его можно было встретить на бульваре, где он со своей фирменной усмешечкой и набором обтекаемых фраз обсуждал текущие события и ел пломбир за 19 копеек. На соседней скамейке сидела с подругами его жена Таня, работавшая бухгалтером на молочном заводе, благодаря чему в их доме всегда был полный ассортимент продукции их предприятия. Они, как говорится, неплохо жили. И это придавало Ленцу уверенности в себе. Он был всезнающ и самодоволен. Потом совок накрылся, и Ленцы приехали в Нью-Йорк, где попали в полную зависимость от пособия велфэра. Бедность скоро довела Витю до того, что он стал раздавать на улице рекламные листовки какой-то пиццерии. Это была довольно-таки утомительная и не очень хорошо оплачиваемая работа. Витя тут же вызверился на Америку, назвал Нью-Йорк местечком самодовольных идиотов, которых не волнует ничего, кроме своевременного внесения платежа по удачно взятому моргиджу. Моргидж является центром интеллекуальной жизни этих карликов. Все их мысли вращаются вокруг него, как вокруг тотемного столба. И если этот столб упадет, то катастрофа неминуема. И поэтому надо работать. Хорошо и много. На износ и до самой смерти. Вите это не нравилось, но годика через два примитивная американская система стимуляции жизненного успеха заставила Витю побежать в ее ритме.
Он стал говорить с пулеметной скоростью, что оставляло ему больше времени на устройство жизни. Он нашел место клерка в приемной второразрядного колледжа, куда новоприбывшие русские шли приобретать так называемые ходовые специальности. Там он очень точно подметил одну чисто русскую особенность абитуриентов. Они не могли просто спросить: “Как найти такую-то аудиторию?” Или: “Когда принимает консультант по предоставлению финансовой помощи?” Прежде всего, они сообщали, что у них уже есть настоящее университетское образование, которому не нашлось применения в прагматичной и бездушной Америке. Помимо простого ответа на простой вопрос они требовали к себе жалости и одновременно уважения. У Вити это вызывало отвращение. Эту реакцию можно было бы назвать вполне естественной, если бы Витя еще недавно не был бы сам точно таким же обиженным иммигрантом с интеллигентным прошлым.
Кончилось тем, что Витя как-то незаметно окончил этот же колледж, получив специальность техника по обслуживанию медицинского оборудования. Он быстро нашел работу в городской больнице, вступил в профсоюз и получил хорошую зарплату. Еще через год он получил моргидж и купил квартиру в красивом кооперативном доме прямо напротив нашего. Теплыми вечерами его можно видеть в сквере, где он со своей фирменной усмешечкой обсуждает с товарищами текущие события и делится соображениями о том, какой из карибских курортов лучше и почему. Когда к скверу подъезжает с музыкальным звоном грузовичок мороженщика, он поднимается и идет к нему. “Таня, что тебе взять?” – спрашивает он у жены, сидящей с подругами на соседней скамейке. “Возьми эскимо”, – отвечает она. Его Таня тоже неплохо устроилась. Она окончила курсы английского языка, встала на кассу в обычном универсаме, потом на нее обратили внимание, и после ряда смененных позиций и магазинов она получила место менеджера манхэттенского Whole Food. Работа позволяет ее семье питаться органическими продуктами и выглядеть сытыми и довольными собой людьми. Умышленно не пишу самодовольными. В конечном итоге они добились всего своими силами, если, конечно, не считать годика-другого на не давшем им утонуть велфэре. Теперь они, как у нас тут говорят, добропорядочные налогоплательщики. Я не исключаю, что их дочь, которая учится в Нью-Йоркском университете, считает их про себя мещанами и, может быть, даже стесняется их в обществе своих изысканных соучеников. Но для меня они – совершенно нормальные люди.
Продолжение бессонной ночи
Вернемся к нашему детективу. Итак, мы с Суаресом подъехали к дому. Брайтон-Бич авеню была совершенно пустынна. Ночной ветерок с шорохом тащил по земле рекламные листовки и мятые целлофановые пакеты. В квартире никого не оказалось. Я позвонил в соседнюю дверь. Открыла заспанная Лариса.
– Папа у тебя? – спросила она еще до того, как я успел спросить ее, дома ли он.
– Он решает какую-то проблему с Изей Толмачом, – о-очень уклончиво ответил я. – Я думал, он уже вернулся.
– Нет, не вернулся.
Пока Суарес заглядывал в мои в стенные шкафы, я набрал номер телефона Изи. Послушал, как на том конце включился автоответчик, и повесил трубку.
– Если он появится, позвонишь мне, я буду в участке. – Зевая, Суарес посмотрел на часы. – Черт, второй день не могу поспать по-человечески.
– Ты мне говоришь!
Суарес уехал, а я повалился прямо на диван, где должен был сейчас спать Изя. Не успел закрыть глаза, как задребезжал телефон.
– Привет, это я, – сказал Суарес. – Ты знаешь Шурика Осипова?
– Да, а что случилось?
– Приезжай, он здесь и мне нужен переводчик.
Но я не бросился спасать Шурика. Я пошел на кухню и приготовил себе кофе.
В участке печальный Шурик сидел на казенном пластиковом стуле и смотрел на меня глазами провинившегося первоклашки.
– Ты его знаешь? – спросил Суарес.
– Еще как!
– Его арестовали в Си-Гейте за то, что он находился на территории чужой собственности.
– Питер, – сказал я. – Это – мой сосед. У старика – альцхаймер. Он просто не отдает себе отчета, где он находится.
– Это точно?
– 100 процентов. Отдай его мне, я его доставлю домой и мы все ляжем спать.
– Я тебе его отдам со штрафной квитанцией на 75 долларов, но если у него альцхаймер, то пусть его родственники приложат к квитанции справку от врача, в квитанции напишут “не виновен” и пошлют в суд в течение 30 дней.
В машине Шурик нарушил тишину первым:
– Пока ты выяснял отношения со своими друзьями, я ее почти нашел.
– Что значит почти?
– Ее уже нет в Си-Гейте.
– А где же она?
– Не знаю. Ее посадили в тот самый “Линкольн” и увезли.
– Ты что, видел ее? Вообще, ты можешь рассказать, что произошло?
– Я могу. Как я и предполагал, в этой деревне пять улиц вдоль и десять поперек. Райончик – дохлый. В таких местах “Линкольны” под каждым домом не стоят. Поэтому этот “Линкольн” я нашел почти сразу. После этого я встал у дома и стал слушать, ше там происходит. Сперва было тихо. Потом я перешел на другую сторону улицы и увидел на втором этаже мужика с телефоном. Через минут пять он вышел на улицу. Осмотрелся и говорит кому-то в доме: “Рафик, поехали!” А потом из двери вышел этот Рафик, и с ним была эта подруга.
– Дела, – сказал я. – Как ты думаешь, она еще жива?
Шурик пожал плечами.
– Я знаю…
– Ты номер машины заметил?
– Какой номер, когда я без очков.
– Я одного не понимаю – почему нельзя было все это сказать в участке?
– А какой смысл? В доме все равно никого нет. Я зашел внутрь, походил туда-сюда. Там никто постоянно не живет. Его, видно, сдают приезжим. Вот, а через пять минут меня уже взяли за жабры. Кстати, что мы решим насчет того, что они грузины?
– Какая разница, кто они?
– Разница есть всегда. Например, они – грузины, которые приехали в США, не зная английского. То, что они эмигранты – маловероятно. Грузины вроде бы не эмигрируют. Значит, какие-то бизнесмены. Лимузин взяли либо напрокат, либо у друзей. Значит, друзья с бабками. Теперь вопрос – грузины ли? Кто вообще сказал, что они грузины?
– Изя.
– А ше, Изя знает грузинский? Или грузинский похож на идиш?
– Так что ты хочешь сказать? – устало сказал я.
– Думай. Кто у нас репортер, ты или я?
Я тупо смотрел на него. Ему не было сносу. Он курил, держа сигарету в кулаке, словно прикрывая ее от ветра, сухой, темный, всегда находящийся в одном и том же состоянии духа и тела.
– Я сейчас отрублюсь, – наконец сказал я. – Скажи, что ты нашел?
– Ше тебе говорит имя Рафик?
– Ничего. Может быть, он бухарский.
– Если они бухарские, значит они все-таки иммигранты, а иммигранты могли бы говорить по-английски сами. Плохо, но сами. Тем более, особо сложных разговоров там не было. Дальше, если бы они жили здесь, они бы побоялись вот так вот кого-то похищать. Они – залетные, которые знают, ше они здесь ненадолго. И они откуда-то с Кавказа.
– Все ясно, это – чеченцы.
– Этого мы утверждать не можем. Но мы можем предположить, что приехали сюда делать какие-то гешефты, а их взяли местные ухари.
Я ничего не мог к этому добавить. Я был уже на автопилоте и хотел одного – закрыть глаза.
– Будем считать, что с этим все ясно. Теперь второй вопрос: где Изя?
– Следов насилья нет. Дверь не взломана. Домой он пойти не мог, так как боится, что там его поймают. Руб за сто, что этот старый шлимазл пошел к своей Броне. Можешь ложиться спать.
Я опрокинулся на диван, прямо где сидел. Я ощутил, что под щекой у меня оказался лист бумаги, но это не помешало мне заснуть. Утром я обнаружил, что на листе было написано:
Утро второго дня
“Димуля, я бы поняла, если бы застала в твоей постели женщину, а не какого-то старого Изю. Где ты его взял? Он ушел, а я прождала тебя час и тоже ухожу. Буду завтра на пляже часам к 12.
Лена”.
О том, кто такая Лена, я вам сообщу позже, главное, что следовало из записки, это то, что Изю никто не похищал. Видно, ему стало неловко при внезапном появлении моей знакомой, и он решил уйти. Я набрал номер его телефона, но у него снова включился автоответчик.
Было десять часов. Покачиваясь, поплелся под душ. Я включал горячую воду, потом холодную, потом горячую, потом холодную. Закончил на холодной и стоял долго под ледяными струями, наполняясь если не свежей энергией, то раздражением от того, что вынужден испытывать этот жуткий холод вместо того, чтобы лежать в теплой постели и набираться энергии в здоровом глубоком сне.
Когда меня уже всего трясло то ли от мороза, то ли от злости, я выбрался из ванной и, набросив халат, направился на кухню, где меня ждал, дымя сигареткой, мой неутомимый сосед. Чайник на плите уже посвистывал.
– Слушай, – сказал Шурик. – У тебя есть какие-то знакомые туристические агенты?
– Есть, а что ты от них хочешь?
– Если мы допустим, что эти рафики прилетели сюда дня три назад, есть вероятность, что мы можем найти их имена в списках пассажиров. Пусть они там прощупают это дело через свои компьютеры. В Одессе я бы это сделал за пять минут.
– У тебя, что, есть их имена?
– Рафик.
– Ну, и как ты себе это представляешь? В каждом самолете летит человек по двести. Значит, мне надо список имен всех пассажиров?
– Сделай иначе. Узнай, есть ли прямые рейсы из Баку или Еревана.
Зная, что от Шурика не отделаться, я подошел к телефону и позвонил в рекламировавшееся в “Репортере” агентство “Панорама-трэвел”.
Выслушав меня, владевшая агентством Ира Синобичер сказала:
– Дима, без фамилии я ничего сделать не могу. Потом, как я объясню причину этого поиска?
– Ну, представь, что сестра некоего Рафика пытается узнать, когда он прилетел в США.
– А чего она его ищет? Если он прилетел, так он должен ей сам позвонить.
– Допустим, он потерял блокнот с ее телефоном.
– А она забыла его фамилию! – Ира расхохоталась. – Дима, это нереально. Я предполагаю, что тебе нужна распечатка имен всех пассажиров нескольких рейсов нескольких авиакомпаний за несколько дней. Наверное, такую информацию может получить полиция, но не я.
Я повесил трубку и сказал:
– Шурик, мне надоело играть в доктора Ватсона при Шерлоке Холмсе. Я звоню Суаресу.
– Ну и что ты ему скажешь?
– Что? Что мужики – не грузины, а азербайджанцы или армяне, и пусть они их ищут по спискам пассажиров с этих авиалиний.
Я набрал номер, но Суареса не оказалось на месте. Был его напарник Марк Лист, который сказал, что Питер будет только завтра, так как он взял отгул и повел ребенка к зубному врачу. Что-то передать?
– Передай, что я звонил, – попросил я.
Нехреново! Суарес, у которого на участке похитили неизвестную женщину, взял отгул и повел ребенка к дантисту. Хотя в приличном триллере детектив должен был бы бросить все семейные дела и гореть на работе, даже если это грозило бы ему разводом и судебной тяжбой за родительские права. Во-первых, это помогло бы ему продемонстрировать зрителю свою преданность профессии, а во-вторых, порадовать в финале воссоединением с любимой женой и ребенком. А вдруг похищенную убьют? Он об этом думает, слушая зуд бормашинки? Или уже убили? С другой стороны, он мог передать это дело по инстанциям, и им теперь занимается кто-то еще. И теоретически, они должны были позвонить мне. Потому что в своем рапорте Суарес должен был начать историю с моего имени.
Не успел я подумать об этом, как в мою дверь позвонили. “Кто там?” – спросил я в интерком и тут же получил вполне закономерный ответ: “эф-би-ай”. Через минуту-другую я пропустил в квартиру двух молодых ребят, один из которых показал мне удостоверение сотрудника ФБР. Система включилась без нашего участия. Я понял, что день мой убит, но ошибся. Разговор длился не более часа. Я с несказанным облегчением сообщил им нашу кавказскую версию, после чего они, оставив свои визитки, вежливо попрощались. У меня с плеч свалилась гора. Честно говоря, я испытал такое облегчение, как будто просто вычеркнул эту историю из сознания. Это мое состояние укрепилось еще больше после звонка Лены, спросившей, не хотел бы я встретиться с ней на пляже.
– Очень хочу, – ответил я и, не без злорадства выпроводив Шурика на лестничную площадку, забросил на плечо сумку с пляжной подстилкой и кундеровской “Медлительностью”.
Русский репортер
Пляж был именно таким, как надо – безлюдным и чистым. Я искупался, и вода была именно такой, как я люблю – прозрачной и слегка прохладной. Плаванье для меня всегда представляет некоторое испытание. Я боюсь глубины. В глубине, как я узнал в детстве из романов Жюль-Верна, водятся разные морские гады: акулы, гигантские осьминоги, электрическиие спруты (или скаты), кальмары-людоеды, ядовитые медузы. Отплывая от берега, я часто с ужасом представляю, как из глубины ко мне устремляется с неторопливой уверенностью в беззащитности жертвы темный торпедообразный предмет. В поисках подозрительной ряби или стремительного серпообразного плавника я тревожно оглядываю поверхность вод, пытаясь успокоить себя мыслью, что на брайтонском пляже ничего такого не водится. Но напрасно. Повернув, я устраиваю скоростной заплыв к берегу, яростно молотя конечностями по воде. Опять же, как следовало из одной детской книжки, кажется, Луи Буссенара, некий юноша бежал с плавучей тюрьмы и, чтобы отпугнуть кишевших вокруг него акул, что было сил колотил по воде руками и ногами. Как я сейчас понимаю, беглец не мог этим не привлечь внимание охранников.
Я упал на полотенце и, отдышавшись, взялся за Кундеру. Тот развивал замечательную мысль об ушедшей от нас медлительности жизни, неспособности переживать какое-то значительное событие долго, смакуя каждую его грань, тем более яркую, чем отдаленней она от нас во времени. Он начинал книгу с пересказа истории французского автора прошлого века Вивана Денона о 20-летнем виконте, который волею женской интриги пережил удивительное приключение.
Молодая любовница виконта познакомила его в театре с подругой – мадам де Т. После театра мадам де Т. пригласила виконта к себе. Приняв это недвусмысленное приглашение, виконт был крайне удивлен, поскольку у мадам де Т., об этом все знали, был постоянный любовник – некий маркиз. Прибыв в шато мадам де Т., расположенное на берегу Сены, они поужинали в угрюмом обществе молчаливого старика – мужа хозяйки. После ужина он, сухо простившись, удалился, а виконта пригласили в сад. Уже стемнело, и в небе сияла полная луна. Шепот близкой реки мешался с шелестом листвы. В саду переломанных черных теней и пятен мертвенного лунного света виконт поцеловал свою спутницу. За первым поцелуем последовала ночь любви, начавшаяся в беседке в глубине парка и завершившаяся в тайной комнатке шато.
Утром, когда утомленный и ошеломленный молодой человек покидал дом, к его крыльцу подкатила карета. Из нее вышел тот самый маркиз, с любовницей которого виконт провел волшебную ночь. Маркиз обнял виконта и со смехом рассказал ему, что тот стал жертвой розыгрыша. Оказывается, его специально отправили в дом мадам де Т., чтобы ее муж решил, что именно он, а не маркиз – ее любовник, и ни в чем не подозревал в дальнейшем маркиза. Интрига навсегда осталась в памяти молодого человека, как навсегда остается в морской раковине неменяющийся шум моря. Весь остаток его жизни был посвящен воспоминаниям об этом удивительном случае. Описав его в новелле, Денон даже не подписал ее своим полным именем, ограничившись инициалами. Удовлетворение тщеславия не являлось целью этого литературного труда. Автор взялся за перо лишь с тем, чтобы по крупицам собрать свои воспоминания на бумаге и еще раз прожить ту удивительную ночь в саду на берегу Сены.
Отложив книгу, я окинул беглым взором свою жизнь и обнаружил, что в ней не было ни одной истории, которая представлялась бы мне сейчас по-настоящему значительной. Меня не тревожила память о женщинах, которых я знал в прошлом. Я любил свою работу, они ее не переносили. То есть сначала она казалась им привлекательной и даже романтичной. Но потом они обнаруживали, что она отнимает столько времени и при этом приносит такой небольшой доход, что связываться с представителем этой профессии просто неумно.
Судя по всему, я допустил ошибку с выбором профессии, но часть ответственности лежит на моих многочисленных друзьях и знакомых. Только приехав в Америку, все мы были одинаково бедны и всем предстояло начать жизнь с нуля. Кто учился, кто делал попытки поставить на ноги новый бизнес. И вот на этом историческом этапе все они очень гордились знакомством со мной. Не сочтите за хвастовство, но, благодаря нашей дружбе, они считали, что принадлежат к цвету нашей эмиграции – талантливой, образованной и потому имеющей блестящее будущее. Я был их справкой об интеллигентности, и меня это просто окрыляло. Я, как говорится, чувствовал себя востребованным. Эта востребованность была лучше денег. Но жизнь шла, и постепенно мои старые друзья стали владельцами прачечных и авторемонтных мастерских, программистами и бухгалтерами, врачами и юристами. В своем новом качестве и при своих значительно возросших доходах они осознали, что это именно они, а не полысевший и располневший репортер этнической газетки, являются талантливым и образованным цветом нашей иммиграции. И знаете что? Они были правы! В Америке талант имеет такое же денежное выражение, как сила, красота и миллион других достоинств. Поэтому вы не ошибетесь, если скажете, что владелец подержаной “тойоты”, арендующий студию на Брайтон-Биче, не так талантлив, как владелец особняка на соседнем Манхэттен-Биче, у ворот которого сияет черным лаком 750-й бимер.
Меня об этом предупреждали еще в Италии. Мы поселились в курортном городке Ладисполи, что под Римом. Здесь я пошел в местное отделение Сохнута, надеясь получить работу, поскольку мне не хватало 240 долларов на покупку клетки и билета для собаки. Я вез с собой пуделя, за которого еврейские благотворители платить отказывались. Они спасали евреев. Собак евреев они не спасали, хотя все, кто видел эту собаку, говорили, что в ее глазах живет скорбь всего еврейского народа. В действительности этот скорбный взор выражал ни на минуту не утихающую надежду на то, что какой-нибудь чудесный незнакомец достанет из кармана и протянет ей кусочек колбаски.
Я надеялся получить место преподавателя английского, но посмотрев мое резюме – трудовую книжку – чиновник сказал, что на этой неделе в США отбыл редактор местной иммигрантской газеты, и я могу занять вакансию. Газета называлась “Голос Ладисполи” и выпускалась на двух листах бумаги размером 11 на 17 дюймов, согнутых пополам для удобства чтения. Выходило 8 страниц. До отправки в США я успел выпустить четыре номера и получить за них искомые 240 долларов. Выдававший мне эти деньги симпатичный израильтянин, звали которого, помню, Яир, сказал: “Там, в США, постарайся найти себе какую-то другую работу. Русский журналист в Америке, это… – он презрительно сморщился, – дрек мит пфеффер…”
Он, конечно, был прав, этот Яир, но так вышло, что когда я приехал в США, “Репортер” дал объявление, что ему требуется журналист-переводчик. Я стопроцентно подходил под это требование. Я окончил иняз, после которого работал в газете. Я был журналистом, и я был переводчиком. Бинго!
За моим звонком в редакцию стояло нечто большее, чем необходимость платить по счетам, которые посыпались на меня, как листья в октябре. Как я уже сообщил выше, мной гордились, и, соответственно, я рвался в бой, стремясь доказать, что отношение ко мне моих друзей и знакомых совершенно обоснованно. Мной начали гордиться в кругу отъезжавших еще в Одессе, потом мной стали гордиться в Ладисполи и по инерции продолжали годиться в Нью-Йорке. И, наконец, последний фактор: когда ты достигаешь какого-то уровня мастерства в своем ремесле, то бросить его сложно. Сознание того, что ты занимаешься своим делом, отчасти компенсирует скромный заработок.
Душевная женщина, читающая эти строки, легко поймет меня и даже посочувствует. В принципе, это поймет любая женщина. Кроме, как показал опыт, тех, которые имели счастье проснуться в моей постели больше двух-трех раз.
Лена ДОСААФ
Но я все время отвлекаюсь, а между тем обещал рассказать про свою подругу Лену, собиравшуюся быть на пляже к 12. В два ее еще не было. Это было в ее духе. Мы были знакомы еще в Одессе. Там ее звали Лена ДОСААФ. Это прозвище ей дал мой друг Сережа Четвертков. Он сказал, что Лена – как добровольное общество, в которое вступили все желающие. Она была девушкой легкого поведения в романтическом смысле этого слова. Она легко увлекалась и легко отдавала своим возлюбленным все лучшее, что у нее было. Каждый находил в ней именно то, в чем больше всего нуждался. Одни отдавали предпочтение ее удивительному умению сосредоточенно слушать и в знак понимания кивать головой. Есть люди, которые говорят с чувством. Она слушала с чувством. Особенно истории про несчастную любовь. В конце таких доверительных бесед рассказчик ожидал дельного совета, и Лена не обманывала этих ожиданий. Обычно она говорила: “Голубчик, я слушала тебя и все время думала, как тебе помочь. И знаешь, что я решила? Пошли эту дуру на хрен! Посмотри лучше, какая перед тобой сидит баба!”
И для пущей убедительности она расправляла плечи, открывая аудитории вид на свой роскошный бюст. После чего она оказывала несчастному помощь.
Другие принимали эту помощь без долгих разговоров, третьи пользовались ее совершенно детской способностью отдавать последнее. Когда-то, сто лет назад, и я стал членом ДОСААФ. Я даже не знаю, стоит ли мне стыдиться этого факта своей биографии, поскольку тогда я стремился стать членом максимально большого числа добровольных организаций.
Появившаяся в Нью-Йорке, Лена нашла во мне старую подругу, с которой можно было выкурить сигаретку, выпить чашку кофе и поговорить о жизни. Некоторые наши одесские знакомые, встречая нас то в кафе, то на пляже, спрашивали многозначительно – что, у вас это снова? Я не знал, что отвечать. Иногда мы действительно просыпались в одной постели. Но преобладала в наших отношениях дружба. Насколько страсть избавляет от необходимости говорить, настолько продолжительные разговоры нейтрализуют чувственность. Если дочь Шурика – Лариса, всегда пугаясь этого, заставала Лену в моем халате, это не обязательно значило, что Лена провела у меня ночь. Она могла просто от нечего делать зайти, приготовить обед и пообедать в приятной компании. В смысле – в моей компании. А халат надеть для удобства.
Она появилась в тот день часа в три, когда с моря уже потянуло пронзительным холодком, и я собирался идти домой. Сев на полотенце рядом со мной, она сказала:
– Извини меня, голубчик. Ты знаешь, когда я уже сложила сумку и собиралась выходить, мне позвонил один мой приятель и сказал, что у него есть для меня хорошее предложение.
– Руки и сердца?
– Если бы! Работы. На Бас-авеню открылся новый ресторан. Какая-то “Вышка”. Говорят, очень стильное место и им нужна барменша. Так им порекомендовали меня.
Совсем забыл сообщить, что именно работа барменши отчасти способствовала тому, что вокруг Лены постоянно крутились люди, готовые если не предложить ей руку, то положить ее на нее.
– Сегодня я выхожу первый день. Хочешь прийти посмотреть? Говорят, там очень хорошая кухня. Придешь?
– С удовольствием, – сказал я, поскольку вечером мне делать было совершенно нечего, а главное, я боялся, что Шурик снова втянет меня в свое самодеятельное расследование. Я предпочитал, чтобы этим занималась полиция. И я предполагал, что к выходу следующего номера “Репортера” у меня будет достаточно информации, чтобы привлечь читателя. А дальше пусть эстафету подхватывает “Новое русское слово”.
– Не знаю, как теперь быть, – сказала Лена. – Так хотела выкупаться, а уже прохладно.
– Осень. Дни становятся короче и холоднее. Посиди просто на свежем воздухе. Это тоже помогает.
– В моем возрасте мне, кажется, уже ничего не поможет.
– Мне тоже.
– Димуля, ты, надо сказать, не по-мужски кокетлив. В твоем возрасте люди женятся на девках на двадцать лет моложе себя и еще имеют любовниц.
– Молодые любят богатых.
– Ты прямо считаешь, что все женщины такие уже бляди. Ну, есть, конечно, немножко в нас этого, но ты себе найди такую, которая на богатом уже обожглась, а теперь хочет обыкновенного. Чтоб не пил, не курил, не играл в карты и не хотел мальчиков. Найди себе что-то типа меня, только лет на десять моложе. – Она засмеялась, но тут же переключилась на свой обычный поучительный тон. – Голубчик, ты должен срочно жениться. Посмотри на себя. Ты опускаешься. Сколько можно носить одни и те же джинсы? Я недавно заглянула в твой шкаф, у тебя там висит один этот твой серый твидовый пиджак и один парадно-выходной синий костюм. Это – позор!
– Это костюм от Армани.
– Пусть он будет от трех Армани сразу, но я вижу тебя в нем уже хороших пять лет! Такое впечатление, что ты живешь не в Америке, а в Советском Союзе!
Шурик не унимается
Когда я вернулся домой, Шурик, видно, поджидавший меня, тут же вышел на лестничную площадку и прошел следом за мной.
– Шурик, – сказал я, бросая сумку на пол и направляясь в ванную. – Я не хочу больше заниматься этой историей. Ей занимается полиция и ФБР. Я – пас. Во-первых, я хочу пару дней отдохнуть от этих бесконечных новостей, от постоянной необходимости куда-то идти. А во-вторых, я за то, чтобы каждый занимался своим делом. Полиция ищет похищенных, я – пишу статьи в газету.
Перед тем, как я закрыл за собой дверь ванной, я услышал, как Шурик не без обиды в голосе сказал:
– Я, между прочим, занимаюсь своим делом.
Смыв с себя песок и соль, я заварил кофе, соорудил бутерброд с моцареллой, канадским беконом, базиликом, помидорами и майонезом и сел напротив Шурика, который никуда не собирался уходить. “Пусть говорит”, – подумал я про себя.
– Ну, хорошо, – сказал Шурик, как ни в чем не бывало. – Давай прикинем одно место к носу и посмотрим на это дело так…
– Какое именно?
– Что какое именно?
– Какое место я должен прикидывать к носу?
– Слушай, не прикидывайся шлангом, – сердито сказал Шурик. – Это так говорят, а ты можешь прикидывать себе к носу то, что тебе больше нравится.
– Понял.
– Короче. Что мы имеем? Выхаренных азербайджанцев – раз. – Он загнул палец. – По меньшей мере, двух жуликов. Один из них это этот Майк, вторая – эта девка. Это – два. Девку они как-то заловили, а Майка хотят поймать на нее, как на живца – три. Пока они не поймали Мишу, девку они не тронут. В смысле не замочат.
– Слава богу, – я промакнул побежавший по подбородку помидорный сок.
– Теперь вопрос, где их искать?
– В Азербайджанском культурном центре при ООН, – сострил я.
– Правильно, – сказал Шурик. – Эти жлобы только что приехали и еще никого не знают.
– А ты откуда знаешь?
– А ше тут знать? Если они новенькие, так им надо искать если не прямых знакомых, то хотя бы близких по крови. Поэтому они пойдут куда?
– В ресторан “Баку”, – ответил я, в очередной раз восхитившись про себя профессиональной сообразительностью Шурика. – Или в “Ереван”.
– Ну, ты видишь, – он укоризненно посмотрел на меня. – Ты же можешь тоже думать. Так неужели тебе не интересно довести это дело до конца и спасти может быть еще живого человека?
При упоминании о еще живом человеке я положил остаток бутерброда на тарелку.
– А что ей могут сделать?
– Я знаю? – пожал плечами Шурик. – Поставить на кодляк могут.
– Что?
– Групповое изнасилование ей могут сделать, так тебе понятней? Но в ближайшие день-два ее не убьют, это точно.
Мы замолчали. Позвонил телефон. Звонил один из фэбеэровских парней. Когда я повесил трубку, Шурик спросил:
– Нашли машину?
Я кивнул.
– Охранник у въезда в Си-Гейт записал ее номер. Ее взяли в аренду на две недели. Некто Мельник. И на это же имя была снята квартира в Си-Гейте. Спрашивают, не слышал ли я о Мельнике.
– Я же тебе сказал, они – не местные. Их сюда привезли и обобрали. Короче, напиши мне на листике список местных восточных ресторанов.
Я знал две “Бухары” – обе на Кони-Айленд авеню, “Баку” – там же, “Узбекистан” и “Сахару”. Армянских ресторанов я не знал.
– Вечером сходим в “Баку”. – Поймав мой удивленный взгляд, Шурик добавил: – Ну ше, я не понимаю, у американского журналиста не хватит на чашку кофе для старшего товарища?
– Шурик, – снова начал злиться я на настырность соседа. – Вечером я иду в ресторан “Вышка”. Меня пригласила туда одна женщина. Это – раз. Два – в русских ресторанах не подают чашку кофе.
– Почему?
– Потому что в русских ресторанах считают, что на чашке кофе ты только испачкаешь чашку и ничего не заработаешь. Ты у них попросишь кофе, они тебя пошлют в “Макдональдс”.
– А ше это за “Вышка”?
– Не знаю, только что открылась. У музыкантов есть такое слово “вышак” – это означает высший класс. Может, отсюда…
– А-а, – сказал Шурик. – А у зэков “вышка” означает расстрел.
Вышка
Признаться, Бас-авеню с ее безрадостными двухэтажными домиками, где квартал за кварталом вывески прачечных сменяются вывесками пиццерий и продуктовых лавок, а дайнеры по своему внешнему виду мало чем отличаются от похоронных домов, не кажется самым подходящим местом для русского ресторана. Хотя, вероятно, то же самое думали, когда на Брайтоне появились “Националь”, “Одесса” и следом все остальные. Может быть, Бас-авеню тоже ждет расцвет, хотя еще непонятно, станут ли появившиеся здесь русские первыми смертниками или первыми ласточками вторжения в район, где, говорят, итальянцы все еще взимают мзду с новоприбывших.
В поисках парковки я поехал помедленнее и скоро увидел над крышами стоявших у тротуара машин моргающую цветными огнями “Вышку”. Вышка над козырьком ресторана была намечена вытянутым в небо треугольником из светящихся желтых трубок с переломанными перекладинами внутри, а сверху над ней вертелся красный огонек, вероятно, изображая огонь.
У входа толпилась молодежь, из репродукторов ревела “Макарена”, на связках белых и голубых шариков было написано Grand Opening.
– Здравствуй, голубчик, – сказала Лена, подвигая ко мне бокал красного вина. – Ты мне нужен, как никогда.
– Слушай, что это за нефтяники открыли это место?
– Хозяин из Баку. Накачали там этой нефти и вложили здесь бабки.
– Так зачем я тебе нужен?
– Секундочку, – она сделала джин с тоником подошедшему к стойке усатому мужику и, наклонившись ко мне, тихо стала говорить:
– Я пришла где-то часа за два до открытия. И скоро после этого сюда пришли какие-то знакомые хозяина, и с ними была одна девка. Как мне показалось, она была такая обдолбанная, что еле шла. Они вели ее с двух сторон под руки. Бледная как смерть. Клянусь тебе, когда я ее увидела, мне стало не по себе.
– Она сейчас здесь?
– Да, в подсобке. И ты знаешь, чего я боюсь?
– Ну?
– Что она там врежет дуба, и всех потом затаскают по полиции. Это именно то, чего мне не хватает.
– А кто ее привел?
– Они сидят у тебя за спиной, только не поворачивайся сразу. Четверо за столиком в левом крайнем углу.
Надо ли говорить, что мы подходим к концу нашей истории? Это кому-то может показаться, что Нью-Йорк – большой город и потеряться в нем – проще простого. Даже и Бруклин, с его трехмиллионным населением, большой город. Но, как один раз высказалась моя знакомая художница Юля Беломлинская, все мы здесь живем, как в гарнизоне, где все всё знают обо всех. Орбиты вращения в нашей иммиграции постоянно пересекаются. Любой поиск завершается довольно быстро.
Шурик точно вычислил, что похитители – азербайджанцы и что искать их надо в азербайджанских ресторанах. Кто мог знать, что за названием “Вышка” скрывается ресторан бакинских нефтяников? Я был на сто процентов уверен, что в подсобке лежала эта похищенная Полин. Конечно, она была не обдолбана, а просто обессилела от голодухи и стресса.
– У вас здесь телефон есть?
– Есть в кабинете у Сергея. Это – хозяин.
– Я знаю эту подругу. Ее похитили два дня назад. Я сейчас уйду и вызову ментов. В случае чего, ты меня не знаешь, о-кей?
Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, но я уже с опозданием понял, что означает ее взгляд. На плечо мне легла тяжелая рука, и кто-то с сильным восточным акцентом сказал:
– Зачем вмешиваться не в свое дело, да? Похитили-шмохители, может быть причина била, правильно?
– Может быть, – сказал я, пытаясь стряхнуть с себя руку, но меня так крепко прихватили, что проявить независимость мне уже не удалось. С удивительной скоростью – я только успел заметить, как прокрутилось вокруг меня помещение бара и мелькнуло изумленное лицо Лены – меня втолкнули в темный, заставленный ящиками коридорчик, и в конце его, открыв узкую дверь, втолкнули в подсобку. Здесь я получил могучий удар по затылку и рухнул в заклубившийся под ногами сумрак.
Знакомство
Я пришел в себя от ледяного холода, который, казалось, проник мне в самую глубину мозга. Надо мной сидела светловолосая девушка с невероятно бледным лицом, самым выразительной деталью которого был синяк под левым глазом. Голова моя лежала на чем-то твердом и холодном. Я сел, но тут же стены тускло освещенной комнатки стали заваливаться вбок.
– Блин, – сказал я. – Полина, сколько же я из-за вас натерпелся и ради чего, спрашивается?
На всякий случай я лег и закрыл глаза. Движение комнатки замедлилось. Снова приподнявшись на локте, я обнаружил, что холод шел от пластикового пакета со льдом. Вероятно, его подложила мне под голову моя сокамерница.
Я постарался его убрать, но, изменив положение тела, тут же ощутил, как комнатка стала резко входить в штопор.
– Hold on, – сказала моя новая подруга по несчастью и помогла убрать пакет.
Я сел, опершись о картонный ящик. Комната остановилась, но все равно под наклоном, и казалось, что расставленные на стеллажах бутылки сейчас поедут на пол. Я потрогал голову, обнаружив на затылке внушительных размеров шишку.
– You know my name?
Я только махнул рукой, со словами к горлу подкатил тошнотный ком, и тут же я уткнулся в темную щель между стеллажами и картонным ящиком, вернув негостеприимному заведению его вино. Когда я вытер рукавом лицо, она поинтересовалась:
– Are you from police?
– Нет, я не из полиции. Я работаю в газете, мне про тебя рассказал старик, который переводил тебе для этих азербайджанцев. Он – мой сосед, и после того, как он убежал от них, он пришел ко мне. Короче… – я остановился, потому что эту историю целиком мне было не рассказать, ибо в ней было слишком много действующих лиц, а мне казалось, что каждая фраза грозит кончиться рвотой.
– Аre you speaking Russian? – спросила она, и тут я вспомнил, что она, действительно, не должна была говорить по-русски. Ведь именно поэтому ее похитители и притащили к ней Изю.
– Do you know how to get out of here?
– Absolutely not.
Как говорится, положение узников было плачевным. И это состояние могло только усугубиться. Когда ресторан закроется, это будет часа в три-четыре утра, они могут устроить нам допрос с утюгом на животе, а потом закопать подгоревшие трупы во дворе за домом. Или положить в карманы наших брюк гантели и спустить в затоку Шипсхед-бей. Некоторые удивляются, откуда в ней так много рыбы. Наверное, ей есть, что там кушать.
Мои размышления были прерваны тем, что дверь открылась, и к нам в подсобку вошла с несколько растерянным видом Лена, а следом за ней крепкий парень, который подтолкнув ее в нашу сторону, сказал коротко и ясно:
– Сидэт и молчат, а то убъю всэх на фих. Понял?
Обведя нас всех строгим взглядом, он скрылся, закрыв за собой дверь.
– Голубчик, – сказала мне Лена, наклоняясь ко мне, – ты что, вырвал? У тебя наверное сотрясение мозга. – Она приложила ладонь к моему лбу. – Слушай, ну как тебе нравиться это местечко? Черт меня сюда занес! Это же надо быть такими идиотами!
– А ты-то как сюда попала? – спросил я.
– Ты не поверишь, когда они увели тебя, я подошла к этому Сергею и спросила, что произошло. Так ты представляешь, он мне сказал, чтобы я шла за стойку и помалкивала! Я ему говорю, Сергей, мы так не договаривались, чтобы моих друзей ни с того ни с сего сажали в какую-то вонючую подсобку и при этом говорили мне, чтобы я помалкивала. И тут еще пришел этот твой старичок.
– Изя?!
– Шурик.
– Так он сейчас наверху?
– Да, ты понимаешь, он взял у меня бутылку пива и встал не у бара, а как-то странно почти у входа. Они, видимо, хотели с ним тоже поговорить, но он вышел в коридор к игровым автоматам, а там было несколько человек, и ему просто повезло, что они его тоже не затащили сюда. Ничего, сейчас его приведут.
– А я думаю, что его-то они и не приведут, – сказал я.
– Да? – удивилась Лена. – А нам-то что делать?
– Там еще люди есть?
– В баре может быть человека два-три, а в ресторане может быть человек 15. Но еще час-полтора, и все разойдутся.
– Надо отсюда вырваться любыми средствами, пока там еще кто-то есть. Главное, вырваться за эти двери хотя бы одному. Как я помню, участок должен быть в двух-трех кварталах отсюда. Лена, слушай, что мы сейчас будем делать. Дверь открывается внутрь, мы начнем барабанить и кричать. Свет выключим. Когда они приоткроют дверь, вставляем в просвет какой-нибудь ящик, чтобы ее сразу не захлопнули и бежим к выходу. И еще – орать что есть сил – они не хотят шума. Если вырвется один, полиция здесь будет через пять минут. За пять минут они никого не тронут, только потому, что не успеют спрятать трупы.
Полине я сказал очень коротко, в надежде, что она во всем разберется по ходу развития событий, чтобы она просто бежала к выходу и громко звала полицию. Она кивнула.
Качаясь и хватаясь за стены, я поднялся, подставил к входной двери ящик с шипучим “Асти спуманте”, откуда каждый из нас взял по бутылке.
– Итак, я вырубаю свет, а вы начинаете орать что есть сил.
Еще до того, как я сбил бутылкой лампочку, девушки подняли такой дикий визг, что от его звука меня качнуло еще сильнее. Не в силах вторить им и понимая, что это лишено всякого смысла, я просто стал бить ногой в дверь и бил даже тогда, когда услышал, как с той стороны зазвенели ключи. Дальнейшее произошло очень быстро – дверь открылась, я ударил человека, который сунулся в темную кладовку бутылкой в лицо, ощутив, как он осел под ударом. Кто-то из девушек вытолкнул меня в темный коридорчик и потом, как поршнем, выдавил мной всех, кто стоял на нашем пути. Небольшая заминка произошла лишь у бара, когда кто-то бросился мне наперерез, но ударившая в голову итальянская шипучка остановила его. Последним на нашем пути был Шурик, которому я буквально влетел в объятия. Дальше весь этот клубок тел, гремя опрокинутыми стульями и звеня битой посудой, вылетел с уже отрывочным визгом, который издавала Лена, на улицу, и тут случилось несчастье. Патрульная машина стояла у тротуара. Я увидел, как напряглись лица полицейских и видел, как Шурик, которого сзади толкала как вагонетку ослепшая от страха Лена, влетел в одного из них и все трое повалились на тротуар. Второй полицейский, выхватив дубинку, тут же бросился разбирать кучу, под которой оказался его напарник. Я уже заранее знал, что бедному Шурику достанется на орехи, но все это было включено в плату за свободу, поэтому я приготовился к длительному объяснению, подыскивая удобный момент, чтобы крикнуть: “Офицер! Офицер!” Но тут я обнаружил, как меня настойчиво дергает за рукав Полина, повторяя как заведенная:
– Where is your fucking car!
– Around the corner, – ответил я. – Police is here. Everything’s gonna be all right now!
– No! Run!
Не представляю, как это произошло, но я побежал за ней, насколько возможно было бежать по сильно накрененному тротуару с грозящими упасть на меня фасадами домов. Бежал я, пока она буквально не втолкнула меня в мою машину, выдохнув:
– Any motel!
Золотые ворота Бруклина
Через минут двадцать мы запарковались в “Голден гейте” на восточной оконечности Белт-парквея. Моя новая подруга, не успели мы толком познакомиться, вовлекла меня в большую неприятность. Зачем мне было бежать от полиции? Зачем мне было платить за мотель 59 долларов в сутки? Я понимал, что вступать в отношения с полицией не хотелось моей спутнице. Что-то она такое натворила, за что ей грозило наказание не только от ее Рафика.
Клерк за конторкой спросил, собираемся ли мы остановиться на несколько часов и был удивлен, когда моя спутница отрезала – нет! На сколько – скажем завтра утром.
Когда я хотел расплатиться “Американ-экспрессом”, она остановила мою руку с карточкой и распорядилась: “Только наличными”.
К счастью, у меня было с собой 70 долларов.
В номере я сел на кровать и спросил, что она собирается делать теперь.
– Купаться, – ответила она. Она вошла в ванную, и я услышал, как там полилась вода. Я лег и, кажется, заснул. Очнулся от того же самого ощущения – кровать медленно наклонялась, грозясь сбросить меня на пол. Этот процесс перекашивания реальности продолжался бесконечно, в то время как угол наклона оставался тем же. Я открыл глаза, но процесс не остановился, зеркало с комодом и телевизор, стоявшие напротив кровати, также бесконечно ехали в сторону. Я осмотрелся – вокруг никого не было.
Я подумал, что она просто смылась.
Я прошел к ванной и, приоткрыв дверь, увидел, что она спит в воде. Наверное, сам я спал недолго, поскольку сигарета у нее в руке еще оставалась зажженной. Я осторожно вынул ее у нее из пальцев и погасил. Ощутив мое прикосновение, она открыла глаза и долго смотрела на меня, не шевелясь и не делая никаких попыток укрыться от моего взгляда. Совершенно не помню, как она выглядела тогда.
– Что-то мне неважно, – сказал я. – Пойду лягу.
Я разделся и забрался под одеяло. Сквозь тяжелую дрему я слышал, как она несколько раз набирала телефонный номер, а потом, тихо скользнув под одеяло, замерла на другом конце кровати. Может быть, от ощущения того, что она легла, я, наконец, заснул. Ночью я снова проснулся от ее голоса.
Сидя у туалетного столика в белой простыне, она отчетливо сказала в телефонную трубку: “Если он не перезвонит мне по этому номеру, он об этом сильно пожалеет”.
От неожиданности я поднялся.
– Так ты говоришь по-русски?
– What? – спросила она, вешая трубку. – You better sleep, O.K.?
Она встала из-за туалетного столика, обошла кровать и легла рядом со мной. Легкой рукой она стала гладить меня по лбу, приговаривая: “Sleep, honey. Sleep”.
Я не знал, что думать. Может быть, мне это и вправду показалось, что она говорила по-русски. Я внимательно рассматривал ее. У нее был длинноватый нос и немного раскосые карие глаза с залегшими под ними глубокими тенями. Под одним глазом темнел синяк. Я повернулся на бок и прижался к ней, а она положила голову мне на локоть, продолжая поглаживать мне лоб, пока я снова не заснул.
Утром она попросила принести что-то поесть. Я внимательно слушал ее английский, но не замечал в нем никаких следов русского. Судя по произношению, она была явно не из Нью-Йорка, но это еще ни о чем не говорило. Когда я ее спросил, откуда она, она коротко ответила: “Guess”. Я пожал плечами. Она сказала, что приехала сюда из Ирландии. Она не была похожа на ирландку внешне, а произношение было слишком мягким для ирландки. На вопрос, как она оказалась вовлеченной в эту историю, она коротко объяснила, что нашла работу секретарем в одной фирме, а хозяин оказался мошенником. Забрал деньги и убежал. А клиенты решили, что она заодно с хозяином.
– So what they do?
– Technologies.
Я взял деньги в банковском автомате, потом зашел в магазин напротив мотеля, купил ей бутерброд и кофе. Взяв еду, она тут же отправила меня заплатить еще за день. Она ничего не просила, она распоряжалась, и я не без опоздания заметил, что незаметно попал под ее начало.
Когда я вернулся, пустая тарелка стояла на полу возле кровати, а сама она лежала, свернувшись калачиком под одеялом. Взглянув на меня, сказала: “Shit!”, медленно встала и прошла в ванную. Вернувшись, она со стоном легла и сказала: “I ate to much”.
Я выпил уже подостывший кофе, походил по комнате, и когда остановился у двери на балкон, услышал, как она сказала тихо:
– Don’t go anywhere. All right?
Почему я ее слушался, так, словно она была моей подругой, любовницей, пусть хотя бы старой знакомой, как например Лена? Кем угодно, кто имел на меня хоть какое-то право? Не знаю. Вероятно, это ощущение подчиненности возникло во мне из-за жалости к ней – больной, избитой, измученной трехдневной неволей, в истинных причинах которой я имел все основания сомневаться. Возникшее к ней чувство было сродни тому, которое возникает к больному ребенку. Я сделаю все, что хочешь, только говори, дай знать, хоть своими глупыми распоряжениями, что ты не собираешься умирать.
От нечего делать я лег на кровать и задремал. Неторопливое течение жизни нежданно-негаданно занесло меня в какой-то приток моей биографии. Я оказался связанным с женщиной, которая явно нуждалась во мне. И она, вероятно, знала лучше, какая помощь ей нужна, поэтому мне оставалось только выполнять ее просьбы.
Когда я проснулся, она сидела у окна и перебирала содержимое моего бумажника. Она пересчитала деньги, а затем пересмотрела мои кредитные карточки и удостоверения. Мне показалось, что она взяла что-то – скорее всего, часть денег, и сунула в карман своих джинсов. Сложив остальное в бумажник, она положила его снова мне в куртку и тут заметила, что я смотрю на нее. Ничуть не смутившись, она спросила:
– Can you bring more coffee?
– Why can’t you go yourself?
Мне казалось, что так логичнее было бы объяснить экспроприацию средств.
– Is it far?
– Across the street.
Она поправила футболку, надела туфли, и осмотрела каблуки. Только сейчас я заметил, что на правой руке у нее тоже был синяк. Большой синяк. Она провела по нему рукой. Потом, приблизив лицо к зеркалу, стала внимательно рассматривать отражение. Она чувствовала себя, как бы это сказать, не в своей тарелке, и я, кажется, понял, отчего. Ей не хватало косметики, помады, туши для ресниц, то, с чего женщина начинает свой день. К тому же, ей надо было как-то замаскировать следы побоев.
– Listen, stay here. I’ll go.
– Good. – Она испытала явное облегчение.
В магазине я с удивлением обнаружил, что деньги были на месте. Во всяком случае, если что-то и пропало, то от силы долларов пять. Я не помнил, сколько мне дали сдачи, когда я расплачивался за номер. На обратном пути я подумал, что даже с учетом перенесенного она могла бы хоть коротким словом поблагодарить меня. Поставив перед ней кофе, я пошел в душ, а когда вернулся, обнаружил, что она лежит под одеялом, а ее джинсы висят на стуле. Я пил кофе под ее внимательным взглядом. А когда кончил, она протянула ко мне руку и сказала: “Come here”. В очередной раз я послушно выполнил ее распоряжение.
Побег
Мы уехали из “Голден гейта” около часу дня. Небо было серое, ветровое стекло тут же покрылось каплями мелкого дождя. У меня было новое задание, и каким бы диким оно ни казалось, я взялся его выполнить, по сути став сообщником Полин. Я хотел зайти домой переодеться, но она, крепко сжав мне запястье и глядя в глаза, сказала: “Please, don’t go anywhere. Please…” Это “Please” было новой формой приказания.
Пока я ждал ее в машине на Кингс-Хайвей, она вошла в магазин и через полчаса вышла оттуда в черной лаковой куртке, бейсбольной кепке и очках в тонкой металлической оправе. В руках у нее был пакет, как оказалось позже – с бельем для себя и меня. “I need one more hour”, – сказала она, наклонившись к окну и, когда я кивнул согласно, направилась в парикмахерскую на другой стороне улицы. Я купил несколько газет и на час погрузился в привычный мир. В Индии столкнулись два самолета. 240 человек погибли. Бруклин готовился к выборам депутатов в школьные советы. На Парк-авеню женщину изнасиловали в телефонной будке.
Когда она вернулась, я не узнал ее. Последний раз я видел ее со светлыми волосами до плечей. Передо мной стояла брюнетка с короткой стрижкой.
– Like it?
– Well, I’ve gоt to get used to it.
Она села в машину и вернула мне сильно похудевший бумажник.
– Where now? – спросил я, выруливая от тротуара и вливаясь в поток машин, двигавшийся в сторону Оушен-парквей.
– Montreal, – ответила она.
Вот об этом абсурде я и говорил. Почему в Монреаль? По ее словам, там у нее был друг-адвокат, который бы уладил всю эту историю.
Я ненавижу долгую езду в машине, особенно если мне приходится сидеть за рулем. Меня никогда не привлекали придорожные пейзажи, городки с тюдорами под красной черепицей, макдональдсы, гамбургер-кинги и пицца-хаты, станции Амоко, Мобил и Шелл, Холидей-Инны и Мотор-Инны вдоль дороги, по краям которой простирается американский лес или американская степь. Езда мне всегда казалась напрасной тратой времени, но я уже попал в поле притяжения моей удивительной спутницы и внезапно ощутил его силу, как ощущал ее в школьном детстве – тревожной дрожью в желудке.
Мы двигались на север под мелким дождем. Она спросила:
– Can you drive with one hand?
– Sure, – ответил я, и она взяла мою правую руку в свои. У нее были прохладные и очень нежные руки, и время от времени я прижимал их к щекам и целовал ее ладошки.
– Your face is hot, – сказала она один раз.
Иногда, она, укачанная движением, клала голову мне на плечо и дремала.
Я не знал, как кончится эта история. Отправляясь в относительно недалекий Монреаль, я не знал, на сколько еду туда. Я не знал, насколько дружескими были ее отношения с упомянутым адвокатом. Я отдался течению жизни, которая сделала неожиданный поворот, и последствия которой в данный момент меня не беспокоили. Это был тот редчайший случай, о котором мы часто мечтаем, когда сама судьба предлагает нам перемену участи. Неважно, в лучшую ли, в худшую сторону. Эта перемена обещает потерю старого багажа, о каком бы багаже мы ни говорили: деньгах, доме, бывшем близком человеке, опыте. За этой потерей лежит тайное стремление еще раз вернуться в юность, когда тебя не обременяет ничего, кроме невнятных ожиданий больших перемен к лучшему, которые и являются самой большой ценностью.
Что меня могло ждать в Монреале? Вероятно, втайне я надеялся, что, доставив ее к друзьям, обозначу для себя точку, в которой смогу снова найти ее. Через день, максимум два, мне снова надо было вернуться в наш захламленный бумагами офис на бруклинской 18-й авеню и снова писать статьи, без особой надежды на то, что когда-либо они всплывут в чьей-то памяти или будут помянуты добрым словом. Мои старшие товарищи смотрят на нашу профессию проще. “Газета живет один день”, – говорит Леша Орлов, и, закрывая все остальные вопросы, Володя Козловский добавляет: “Главное – сумма прописью”.
В тот момент у меня даже мелькнула грешная мысль о том, что если бы сейчас на скользкой трассе в меня въехал какой-нибудь лихой водитель грузовика, которые носятся по шоссе, как угорелые, невзирая ни на какие дожди и туманы, это было бы не так грустно, как могло бы показаться десятку-другому ценителей моего журналистского таланта. Жизнь в тот момент казалась мне доведенной до логического конца. Лучшее было только что пережито, будущее обещало лишь его потерю, рассасывание родившегося во мне тревожного чувства в каждодневной топи обязанностей старой жизни, уносившейся от меня прочь со скоростью 65 миль в час.
Через три часа, когда мы въехали в Хадсон, дождь обрушился на нас грязно-серой стеной, из которой время от времени выплывали навстречу светящиеся вывески автозаправок и придорожных магазинов. Мы вышли возле первого же мотеля, перебежав с автостоянки в освещенный мутным желтым светом офис администратора.
Прощание
Прожив некоторое время в США и начав забывать родину, я ощутил, что провинциальные американские мотели и гостиницы очень похожи на советские, если не считать хронического отсутствия туалетной бумаги во вторых. Все в них – от наружной проводки и засохших растений в фойе до деревянных перил с облупившейся коричневой краской и затоптанных красных ковров – напоминает о временах, когда у строителей этих мест была надежда на то, что завтра будет лучшим, чем сегодня. Увы, их надежда оказалась тщетной.
Примыкавшее к мотелю кафе пустовало. Привлеченная стуком двери, к стойке вышла румяная девушка лет 20.
– Хай! – сказала она, улыбаясь. – Что я могу сделать для вас?
Положив перед нами меню в потертой пластиковой обертке, она сообщила, что повар ушел на почту, но она может нам быстро поджарить яичницу с ветчиной и сыром.
– Good! – сказала Полин. – I’m dead hungry.
Девушка поставила перед нами большие белые чашки, наполнила их кофе и ушла на кухню.
– Want to drink something?
Она кивнула согласно.
Я поднялся и пошел на кухню. Девушка клала в микроволновую духовку булки. Закрыв дверцу и набрав на попискивающей панели время, включила ее.
– Извините, – сказал я. – У вас есть что-то выпить? Мы продрогли, как черт знает кто.
– Бар закрыт, – сказала девушка. – А ключи у повара. Честно говоря, в такой дождь я даже не представляю, когда он вернется. Хотя, он всегда держит что-то для себя. Думаю, пару рюмок я вам чем-то наполню.
Она прошла в погруженный в сумрак дальний конец кухни, открыв дверцу шкафа, подвигала в нем что-то со звоном и вернулась с початой бутылкой.
– “Хеннеси”, это не очень крепко?
– Отлично, – я достал бумажник. – Только я не хочу пару рюмок, я хотел бы всю бутылку.
– О-о, – сказала она. – У меня будут неприятности.
Я достал 50 долларов.
– Нормально?
– Добавьте еще пятерку, на всякий случай, – она поставила бутылку передо мной. – Вы, наверное, хотите взять с собой в номер? – Она подмигнула мне сообщнически, затем достала с полки шоколадку “Херши” и положила рядом с бутылкой. – Бонус.
Она принесла тарелки действительно через пять минут, и промозглость погоды и усталость сделала коньяк идеально совместимым с горячей яичницей.
Когда я закрыл за нами дверь номера, Полин, обнимая меня, попросила:
– Don’t turn the lights on. I can’t see this poverty.
Ах, читатель, как описать это удивительный поцелуй, возвращающий тебя в то далекое прошлое, где шумят эти знаменитые пропахшие креозотом ветви, полные цветов и листьев, где ночные стекла выгибаются и дрожат под напором весеннего ветра, несущего запах сырой земли? Какими словами напомнить ту ночь, когда в освещенном недобитым фонарем парке ты был обучен искусству, краткий курс которого юная колдунья взяла без твоего спроса у одного курсанта местной мореходки? Помнишь ли ты, с каким грохотом ее поцелуи захлопнули главу твоей юношеской биографии, наполненной ревом “Свинцового дирижабля”, едким плановым дымом и невнятными мечтами о счастье?
Лил безумный дождь. Он лил откуда-то из тропиков, из каких-то Бразилий и Венесуэл, пересекая тысячи километров американских небес и отрезая нас непроницаемой стеной от холодного осеннего мира, заливая нас своими мутными и жаркими потоками. Выплывая из них, возвращаясь к берегу, приходя в себя, я думал, какой глупой была недавняя мысль о смерти, посетившая меня на дороге, когда мне казалось, что все главное достигнуто. Дождь стих под утро, и новый день робко заглянул в окно. В его рассеянном свете я увидел сидевшую в кресле у окна женщину с сигаретой, дымок которой, поднимаясь, таял на фоне светлеющего окна. Склонившись, она подвинула к себе туфли и, надев их, поднялась. У нее были удивительно узкие бедра, прямые плечи и грудь, о которой говорят, что она должна помещаться в ладонь.
– Дима, – позвала она меня тихо, но я не мог ей ответить. У меня перехватило дыхание. Глядя на нее, облитую неверной дымкой рассвета, я подумал, что никогда не забуду этого утра, наступившего в мертвенной тишине остановившегося времени, ее голоса. В этом трудно было ошибиться. Она позвала меня по-русски. У меня такое имя. В английском невозможно произнести мягкое “и” после твердой “д”. Она произнесла мое имя по-русски.
– Darling, – позвала она меня снова. – We have to go.
Когда я вышел из номера, она уже сидела за рулем. Через несколько часов мы въехали в очередь машин, медленно направлявшихся к канадской границе.
– By the way, do you have any ID? – вспомнил я.
– Sure.
– Вы везете какой-то коммерческий груз? – спросил меня пограничник и, не слушая ответа, добавил: – откройте багажник.
Я вышел из машины и открыл. В багажнике лежала пачка “Репортера”.
– Зачем вы едете в Канаду? – спросил он, доставая одну газету из-под бечевки и разворачивая ее.
– Провести выходные.
– А зачем газеты?
– Я работаю в газете, – начал объяснять я. – Две недели назад меня попросили подвезти несколько пачек в новый лоток, чтобы они посмотрели, как она продается. Они взяли одну пачку, а вторую брать отказались. Я просто забыл ее вынуть.
– Отъедьте в сторону, – попросил пограничник.
Полин отогнала машину на площадку рядом с трейлером, на котором был прикреплен пластиковый канадский флаг, а под ним красовалось на французском и английском: “Добро пожаловать в Канаду”. Меня попросили пройти в офис.
– На каком языке эта газета?
– На русском.
– Где она издается?
– В Нью-Йорке.
– Зачем в Нью-Йорке русская газета?
– Там живет полмиллиона русских.
– В Нью-Йорке?
– Да, сэр.
– О чем там написано?
– О жизни русских в Нью-Йорке.
– Что-то нацистское, антисемитское, провоцирующее нетерпимость? Детская порнография?
– Боже упаси! И потом, я везу ее только потому, что забыл, что она лежит у меня в багажнике. Я в этой газете работаю репортером. Вот мое удостоверение.
Я показал ему свой пластиковый бэдж “Пресса”.
– О-кей, можешь идти.
В окно я увидел, что Полин говорит с подошедшим к машине пограничником.
Когда мы въехали в Монреаль, она сказала, что без чашки эспрессо заснет.
Бар, у которого мы остновились, назывался “Мариот”. Деревянная вывеска качалась на цепях над стеклянной дверью. Это было узкое и длинное, как вагон, помещение с единственным высоким окном у входа, свет от которого падал на стойку из потемневшего дерева и стеллажи с бутылками. Стены были выкрашены отвратительной краской изумрудного цвета, под высоким потолком змеились вентиляционные трубы. Над столами горели в бумажных абажурах лампы. Она заказала эспрессо, и мы устроились в дальнем конце зала за круглым мраморным столом, где едва поместились два блюдца и пепельница.
– Wannа drink something?
Она покачала головой и, подвинувшись ко мне, поцеловала долгим-долгим поцелуем.
– I’ll wake up in a minute, – улыбнулась она.
Неотрывно глядя на меня, она сбивала пепел прямо на пол. Тогда я впервые задумался о том, сколько ей лет. Может быть, 30. Худощавые и светловолосые женщины всегда выглядят моложе. Сейчас, став брюнеткой, она как будто не сильно изменилась. Уже выучив тревожный запах ее тела, я все еще не мог толком рассмотреть ее. Была ли она красавицей? Вряд ли. Свежесть, вот что было самым привлекательным в ней. И эта свежесть пьянила меня, стареющего козлищу, как наркотик. Ее молодое тело пьянило меня. Ее щедрые ласки. Этот голос: “Родной, иди сюда!” Но что предосудительного было в этом?
Сделав последний глоток и затушив сигарету, она поднялась и, проведя рукой по моей щеке, ушла. Минут через 20 я понял, что она уже не вернется. Скорее для очистки совести я попросил барменшу, чтобы она заглянула, нет ли ее в туалете.
– А кого вы ищете?
– Худую девушку в голубых джинсах и черной лаковой куртке.
– Я видела, как она вышла и остановила такси.
Она понимающе сказала:
– Поссорились? Хотите что-то еще?
Я ничего не хотел. В этот момент я ощутил сильный голод, но одновременно и такую сильную боль в желудке, что только покачал головой.
Я не стал искать ее. Это было бессмысленно. Я не знал ни ее фамилии, ни адреса. Я не знал о ней ничего. Easy come easy go. Как пришла, так и ушла. Благородно оставив на столике ключи от машины.
Я отправился в обратную дорогу. В районе Хадсона я достал из бардачка кассету, оставленную Ларисой, когда я последний раз вез ее на работу. Сюткин пел все про то же:
Тайное движенье в небе без конца,
Вижу отраженье твоего лица.
Движенье было абсолютно тайным. Мрак окружал меня, и мрак был во мне. И в этом мраке не видно было ничего, кроме ее лица. И вкус ее поцелуя все еще оставался на губах, и когда я прикладывал к носу ладонь, она еще пахла ею.
Ты далеко от меня за пеленой другого дня,
Но даже время мне не сможет помешать
Перелететь океан и разогнав крылом туман,
Уупав с ночных небес, скорей тебя обнять…
Я мог лететь только в свой Бруклин и падать в объятия Шурику, Изе, Лене, Ларисе, Леве Циклопу. Я снова ехал на 18-ю авеню, где меня ждала заваленная бумагами редакция, полиция, рекламодатели, писанина до боли в руках.
Ружье на стене
В понедельник я вышел на работу. Надо ли рассказывать, как я хотел работать? Нахально устроив ноги на столе, я тупо смотрел сквозь пыльные оконные стекла в даль, где не было ничего, кроме серого неба и красной пластиковой надписи “Silver Rod” над входом в аптеку на другой стороне улицы. Я впал, как говорили в старые времена, в апатию. И пребывая в этой апатии, я понял всю мудрость хвостенковских строчек: “Хочу лежать с любимой рядом, а с нелюбимой не хочу” и “Пускай работает рабочий, пускай работает, кто хочет, а я работать не хочу”. Ничего мне не хотелось, кроме как обнять бросившую меня Полин и держать ее в объятиях, ощущая лишь тепло ее тела. Но обнимать было некого. И с учетом обстоятельств дела, в которое я оказался впутанным, жаловаться на эту потерю было глупо. От этих меланхолических мыслей меня отвлек главред. Он вызвал меня к себе в кабинет и, кивнув на кресло перед своим столом, сказал с воодушевлением, что мы начинаем печатать нового автора и мне предстоит внести его в разметку.
– Что за автор? – поинтересовался я.
– Очень востребованный литератор, – заверил меня Леон. – Ты будешь доволен.
– Кто же это?
– Осип Шпигун.
– Нет!
– Еще как да!
– А что он еще написал?
– Он написал книгу о евреях-героях. Наши старики это любят.
– Наши старики могут покупать его книгу про евреев-героев в “Черном море” или в “Санкт-Петербурге”!
– В этом проблема. У него кончилась эта книга, и он хочет собрать немного денег на дополнительный тираж.
– Елки-палки, вы же постоянно жалуетесь, что у вас нет средств на увеличение гонорарного фонда!
– Он не просит гонорар.
– А что он просит?
– Он просит ставить в номер одну главу и под ней заказной талон на его книгу. Потом ему присылают заказ и чек, и вот его гонорар.
– А что имеем с этого мы?
– Мы имеем популярного автора.
– Шеф, – сказал я. – Я знаю его книгу. И я вам скажу точно: его глава встанет приблизительно на наш разворот. Это значит, что вам надо будет добавить в номер четыре полосы. Один разворот заполнит он, а еще две полосы кто-то другой. И тоже попросит гонорар. Что будет иметь с этой сделки Шпигун – понятно, но вам надо будет за нее доплатить. Вам напомнить, сколько стоит наша полоса?
– А почему не снять две полосы и освободить ему?
– Что вы планируете снять? Платную рекламу? Или полосы наших постоянных авторов, которые плачут, что вы не даете им места? Снимите полосу такой, как Марина Потемкина, и завтра она пойдет в “Новое русское слово”. У вас есть, кем ее заменить?
– С тобой говорить – только портить здоровье, – вздохнул Циклоп. – Можешь идти.
Вернувшись к столу, я подумал, что прагматизм босса неизбежно возьмет верх, что станет редким случаем победы циклоповского цинизма над шпигуновской безнравственностью. Но я знал и то, что победа будет временной.
Чтобы как-то оправдать ожидавший меня чек, я стал перебирать письма. Я люблю письма больше, чем статьи. Статьи пишут в основном такие же профессионалы, как и ты. Они всегда предсказуемы. Письма часто таят в себе неожиданности. Недавно я, например, получил письмо следующего содержания:
“Господин Санин!
Гитлер – величайший подлец человечества. А вы поместили в газете его фотографию. Я этого просто не понимаю!
Геннадий Штурм”.
Когда я собрался выйти на обед, позвонил телефон и, сняв трубку, услышал волнующийся голос:
– Здравствуйте, меня зовут Ира Кудрявцева. Я прочла объявление, что кто-то нашел мою гринкарту.
– А, да, – вспомнил я. – Заходите.
– Можно прямо сейчас? Я тут недалеко.
– Давайте.
Когда она вошла, мне стало немного не по себе. Брюнетка с короткой стрижкой в очках с тонкой металлической оправой. Она была в голубых джинсах, черной куртке и с рюкзаком на плече.
– Здравствуйте, – сказала она. – Я за гринкартой. А вы хотите какую-то награду?
– Нет, я уже все получил, – я достал бумажник, уже зная, что гринкарты там нет. – Знаете, – сказал я, заглянув еще для приличия в верхний ящик стола. – Произошло недоразумение. Кажется, вашу гринкарту случайно отдали другому человеку. Но я надеюсь, что он заметит ошибку и вернет ее.
– Боже, это судьба, – как-то очень трагически выдохнула она и просто упала на стул.
– Ну, не расстраивайтесь, – я с тревогой почувствовал, что дело запахло долгим выяснением отношений. – Только оставьте свои координаты. Мы позвоним вам.
– Понимаете, я не расстраиваюсь из-за гринкарты. Просто вся эта история с ней это какой-то знак…
– Знак чего?
– Понимаете, – она устроила рюкзак на коленях. – Я выиграла эту гринкарту по лотерее. И я решила уехать. Знаете, доживаешь до какого-то момента в жизни – и хочется перемен.
– Это мне знакомо, – кивнул я, отметив по себя, что ей как-то очень рано захотелось перемен. На вид ей было лет 25, может быть, чуть больше.
– А здесь я уже полтора года, и все никак не удается зацепиться. Работы постоянной нет, живу то здесь, то там… Как-то бестолково все. И там еще хоть друзья какие-то были, а тут – ни фига. Когда я потеряла эту гринкарту, я подумала, это – знак, надо возвращаться. Родители все время назад зовут. А тут еду в поезде и вижу – ваша газета лежит на сиденьи, кто-то оставил. Я стала просматривать и вдруг наткнулась на объявление. Нет, думаю, видно не судьба уезжать. А тут ее снова кому-то другому отдали. Так судьба?
Я засмеялся.
– А кто вы по специальности?
– Химик.
– Слушайте, я – ваш должник. Хотите, я помогу вам найти работу? Серьезно. У нас тут и знакомые в бюро по трудоустройству, потом объявления разные приходят, рекламодатели иногда спрашивают, нет ли кого для работы в офисе. У газеты – большие связи. Хотите?
Она покачала головой.
– От этих ваших американских горок просто обалдеть можно – то буквально некуда приткнуться, то – золотые горы.
Это ее “аб-балдеть” и напористая интонация явно оставались от недавних студенческих времен.
– Никаких золотых гор, но какую-то работу я вам найду. Большой зарплаты тоже не ждите, но на жизнь хватит. Потом пойдете подучитесь, так и устроитесь как все.
– Понимаете, у меня за квартиру заплачено только до конца этого месяца, а сегодня 22-е. Если за неделю вы ничего мне не найдете, то я снова окажусь…
– Поживете у меня, – нагло предложил я.
– А вот это мне знакомо! – она хлопнула себя ладошкой по колену. – Вот это мы уже слышали неоднократно! Нет, дядя, сперва работа, а потом – поживешь у меня!
– Я знаю, что я дядя, – вздохнул я. – Делайте как знаете. Только оставьте свой телефон на всякий случай. Если гринкарту принесут до конца месяца, я вам позвоню.
Она взяла лист бумаги, карандаш и, написав свой телефон, подвинула ко мне. Поднявшись, закинула рюкзак за плечо.
– Ну, вы это, ну… то, что я дядей вас назвала, не обижайтесь. Я ничего такого не имела в виду.
– Ничего-ничего, – успокоил я ее, сметая листик с телефоном в ящик стола. – Не тетя же я, в самом деле.
Через несколько дней мне позвонил Суарес и попросил зайти в участок. Я зашел.
– Что ты о ней знаешь? – спросил он без обиняков.
– Ничего, – как на духу ответил я.
– Слушай, – сказал Суарес. – Я тебе сейчас расскажу одну историю, только это не для прессы. Если ты что-то услышишь, то перед тем, как писать, ты знаешь куда звонить. Верно?
– Верно.
– Мы имеем четырех азербайджанцев из бывшего Советского Союза. Город Баку. По их словам, там, в Баку, их нашли двое американцев, которые предложили вложить деньги в американскую нефть. Где-то в Техасе. Они согласились. Их привезли в Хьюстон. Поселили в гостинице. Потом повезли на буровую. Показали нефть. Они внесли задаток.
– А что у них там, в Техасе, так просто купить буровую? Приехал, заглянул в скважину и рассчитался?
– Дима, я тебе никогда не рассказывал, как одному русскому продавали Импайр-Стэйт билдинг?
– Нет.
– Его привезли из “Кеннеди” на 34-ю, показали, как дом выглядит снаружи, завели внутрь, провели по офисам, назвали цену. Нравится? Да, красиво, но для начала хочется что-то менее габаритное. Никаких проблем! Его отвезли на 42-ю к Крайслер-билдингу. Показали снаружи, провели по офисам. Это лучше? Да, это намного лучше, и потом такой шпиль красивый!
– А документы?
– Видишь вон ксерос у окна? – он кивнул на копировальную машину Сanon. – Если тебе нужны какие-то документы я тебе напечатаю. 15 центов страница.
– А адвокаты сторон, представители банка?
– Слушай, ты как вчера на свет появился! Поверь мне, если я торгую буровыми или Импайр-стейт билдингами, то мне ничего не стоит открыть офис и посадить в него одного адвоката, а потом привести к нему на встречу другого, который будет представлять Леону Хелмсли или Дональда Трампа, или кто там еще владеет этими небоскребами. Это же все кукольный театр, ты что, не понимаешь?
– Уже понял, – сказал я.
– И эта девка, о которой я тебя спрашиваю, могла быть таким адвокатом. Или секретарем такого адвоката. А теперь скажи мне: ты сидел с ней в подвале “Вышки”, потом вы вылетели с ней на улицу. И ты не знаешь, куда она делась?
– Не знаю.
– Дима, – укоризненно сказал он. – Ты не хочешь быть соучастником мошеников, которые вступили в тайный сговор с целью обмана предположительно порядочных людей и выдачи себя за лиц, которыми они не являются.
Я плюнул на щепоть и перекрестился.
– Не богохульствуй.
– Кто, я богохульствую?!
– Но ты знаешь мой телефон.
– Никогда его не забываю.
У дверей я остановился.
– Питер, а что с этими из Баку?
– Не имею представления, – он пожал плечами. – Пострадавших нет, свидетелей нет, никто ни на что не жаловался. Эти ребята в таких ситуациях ищут своих обидчиков без нашей помощи.
Работа снова втянула меня в свой серый омут, и неделя промелькнула незаметно. В пятницу выдался солнечный день, и я ушел из офиса пораньше, захватив почту с собой. Подходя к дому, я увидел беседовавших Шурика и Шпигуна. Шпигун, рубя воздух рукой, говорил:
– … и я ему так и сказал: это – трусость! Но вы можете не волноваться, я давно имею в планах и другую книгу: о евреях-предателях! И вы – хороший кандидат для нее!
Заметив меня, он махнул рукой и, бросив: “Ладно, Шура, пойду поработаю”, двинул к парадной.
Шурик, у которого в руке был кулек с шахматами, сказал:
– Ну ше, Димитрий Батькович, пару партий, чтобы отвлечься от забот жизни?
– Можно, только я почту просмотрю быстро.
Устроившись за бетонно-шахматным столом, Шурик закурил и, отмахнув дым от лица, сказал:
– Ше ты знаешь? Шпигун будет писать второй том.
– Да я слышал, про евреев-предателей.
– И знаешь, с кого он начнет?
– Не имею представления.
– С твоего редактора. Он отказался печатать главы из его книги.
От неожиданности я расхохотался.
– Ну, ше ты смеешься?
– Я думаю, что он должен посвятить мне тоже пару строчек.
– Дай время, может, он и посвятит. Слушай, возвращаясь к предыдущему вопросу, посмотри, какие неплохие девочки тут крутятся, а? – Шурик кивнул на двух мамаш, присматривавших за своими отпрысками у качелей. – Смотри на ту в чулках, а? С такой я бы и сам замастырил пару пацанят.
– Пойди познакомься, пока не поздно, может, она одинокая, – предложил я.
– Щас тока докурю, – сказал он.
Пока Шурик докуривал, я открывал конверты. В одном из них оказался свернутый лист белой бумаги, в котором лежало что-то плотное. Я развернул его, и на землю выпала гринкарта. На листке не было написано ни слова, а только стоял красный отпечаток губ.
– Таки красиво, – заметил Шурик.
Он взял у меня из рук листик, рассмотрел со всех сторон, шумно понюхал и сказал:
– Ну, и ше это такое? Прощальный привет?
Потом он взял конверт и, близоруко щурясь, прочел:
– Рома. Италия. Как же ты ее туда отправил, а?
Я покачал головой.
– Я не знаю, Шурик. Я довез ее до Канады, а там она потерялась.
– Так я и думал. Какая-то русская шалашовка. Видимо, в Канаде у нее были еще одни документы. Может быть, даже настоящие. А оттуда она вернулась в Россию. Или в Израиль. Или в Германию. Та еще гастролерша!
– Гастролерша, а гринкарту вернула.
– Попользовалась и вернула, – уточнил Шурик. – Может, она к тебе таки неплохо отнеслась.
Может быть. Я чувствовал себя, как, вероятно, чувствовал себя в 18-м веке мой далекий предшественник – лирический герой виконта Вивана Денона. Меня использовали, подарив за услугу две ночи, продолжения у которых никогда не будет. И этот подарок был, как говорится, от чистого сердца. Я поднял с земли гринкарту Иры Кудрявцевой. Потом забрал у Шурика листик с отпечатком губ и, сложив его, положил в стоявшую рядом урну.
– Правильное решение, – похвалил он. – Сантименты – для лохов.
Дома я сел к телефону и позвонил своему доктору Кагановскому, который держит большой офис на Оушен-авеню.
– Ну, что тебя беспокоит, писатель? – сразу поинтересовался тот.
– Доктор, меня чуть-чуть беспокоит сердце, но я по другому вопросу.
– Надо следить, что ты ешь, – сказал он. – Избегай жирное. Так какой вопрос?
– Вам не нужна в офис хорошая девушка?
– Это из-за нее у тебя болит сердце?
– Нет, болит из-за плохой, а эта – хорошая.
На другом конце линии раздался вздох.
– Сначала они все хорошие. Поэтому надо есть меньше жирного и больше свежих фруктов. Мне нужна девочка в регистратуру, она пойдет?
– Я дам ей ваш телефон, хорошо? Она скажет, что она от меня.
– Давай. И посмотри, когда ты был последний раз на обследовании. Если больше года, приди проверься, сдай анализы, ты меня понял?
– Я вас понял, спасибо. Если она позвонит, ее зовут Ирина Кудрявцева.
Повесив трубку, я достал листок с телефоном Кудрявцевой и скоро услышал знакомый голос:
– Слушаю вас.
– Здравствуйте Ира, это – Дмитрий Санин из “Русского репортера”. У меня есть для вас две новости.
– Одна плохая, одна хорошая, начинайте с хорошей.
– Обе хорошие.
– Так не бывает.
– Почему? Считайте, что судьба наконец вам улыбнулась.
– Ну, не тяните.
– Во-первых, у меня есть ваша гринкарта, а во-вторых – работа.
– Невероятно, – сказала она, но как-то грустно. – Понимаете, я через два дня съезжаю со своей квартиры к знакомым, а на следующую пятницу у меня билет домой. – Она помолчала. – Наверное, уже поздно.
– Если вы верите в судьбу, то никогда не поздно. У вас есть гринкарта и работа. Попробуйте еще раз.
Она молчала.
– Ира, вы меня слышите?
– Слышу.
– Что вы делаете вечером?
– Не знаю… Ничего не делаю.
– Хотите, сходим куда-то? В конечном итоге, я же должен объяснить, что это за работа.
– Надеюсь, это не в подпольном публичном доме?
– Вы с ума сошли! Одним словом, выбирайте – в кино или на ужин?
– Хм, – сказала она. – Я в кино уже лет сто не была.
И после короткой паузы добавила:
– И в ресторане тоже.