Главы из повести
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2009
Арно Никитин
Родился в Астрахани в 1951 году, окончил медицинский институт. Публикуется впервые. В настоящее время живет в Москве.
ОТ ПЯТИ ДО ДВАДЦАТИ ДВУХ
(Главы из повести)
Кошачий рай
В то время не было другого такого города на земле, где было бы столько бездомных кошек. Вернее, у всех у них был дом, и этим домом был целый город – Астрахань. Интересно, как вы себе представляете бездомную кошку? Худая, голодная, шерсть клочьями, всего боится? Так? Дудки! Астраханские кошки были упитанными, наглыми, с лоснящейся шерстью, чрезвычайно плодовитыми и голосистыми… Не было такого уголка в городе, где бы каждую ночь не звучали кошачьи концерты. Не было такого местечка, где бы не разгуливали барской походкой разномастные коты, не грели бы на жарком астраханском солнышке беременные свои животы их многочисленные жены, не шмыгали бы взад-вперед стайки котят. И все находили пропитание и жилье.
До сравнительно недавнего времени Астрахань была в основном деревянной и одноэтажной. Только в центре да в двух-трех микрорайонах стояли многоэтажные каменные дома. А все деревянные дома имели чердаки или, как их называют в Астрахани, – “подловки” (с ударением на первом слоге). Слово “подловка” произошло не от подлости, а от предназначения помещения: “под лов”, потому что там висели гирлянды вялящейся пойманной рыбы. Не было на свете и уже, наверное, не будет, другого такого места, которое изобиловало бы таким количеством первосортной рыбы, рыбацкими традициями и, конечно же, рыбаками. Кто не ловил сам, всегда мог купить практически все по бросовым ценам. Не только рыбные рынки, садки и магазины были переполнены всевозможной рыбой – около каждого гастронома сидели рыбаки и за бесценок предлагали только что пойманных судаков, сазанов, лещей, воблу. За бутылку водки насыпали мешок судаков или давали осетра, а до 70–75-го года – и литровую банку черной икры. И это в городе, а по рыбацким селам все это было втрое-впятеро дешевле. Практически каждая семья солила, вялила, коптила от воблы до залома, от белорыбицы до осетра и белуги. В каждом доме, в каждом дворе почти ежедневно чистили, потрошили, жарили, фаршировали, тушили лещей, сазанов, судаков, миногу, воблу, стерлядок. Щука – на любителя, в основном свежая щучья икра, иногда – котлеты. У сомов готовили только плес (заднюю, хвостовую часть). Варили двойную, тройную уху…
А знаете ли вы, как готовится тройная уха? Я расскажу. Сначала варятся нечищеные, но потрошеные, с вынутыми жабрами, окуньки. По готовности они просто-напросто выбрасываются. Полученный бульон процеживается через марлю или частое сито, а потом в него запускают уже чищеных и порезанных судаков, сазанчиков и лещей, которые варятся не более получаса. Каждый раз перед закипанием рыбы удаляют накипь. За десять минут до окончания варки кладется соль и горошки черного перца. Готовая рыба выкладывается на блюдо, а в бульон запускают подготовленную и порезанную на порции стерлядь и очищенные головки репчатого лука, через пять-десять минут добавляют картошку, лавровый лист и варят еще двадцать-двадцать пять минут. За пять минут до окончания варки извлекают и выбрасывают вареный лук, а за несколько секунд до снятия с огня в готовую уху вливают треть стакана водки. Затем вынимают и раскладывают по тарелкам стерлядь и заливают горячей, крепчайшей, прозрачной ухой. Такую уху еще называют “царской”. Правда, были еще нюансы, но они потеряли свою актуальность в связи с полным отсутствием “ингредиентов”. Например, для получения ухи особой крепости и абсолютной прозрачности делалась оттяжка юшки сырой черной икрой… Каково?
Красноперку, тарань, сапу за рыбу не считали – вернее, считали за сорную рыбу. Не всякая астраханская кошка ее ела. Подловки, в зависимости от сезона, ломились от вывешенных на просушку и вяление воблы, селедки, жереха, леща, судака, провесных и копченых балыков из красной рыбы – и кошки, Боже упаси, эту рыбу не трогали, хотя и жили на этих же самых подловках: им и так хватало. Воистину: статус Рыбной Столицы Мира Астрахань заслужила по праву!
А осенью и весной армия охотников наводняла город битыми утками, гусями, кашкалдаками, которых тоже беловали, потрошили, разнообразя меню тех же кошек… При таком изобилии особенным, редким шиком для уважающей себя астраханской кошки являлось поймать мышку или крысеночка… Почему в Астраханском крае, несмотря на такое обилие кошек, множество грызунов? Да потому, что кошки зажрались!
Вот так в то время жили в Астрахани кошки. Да и люди тоже неплохо жили, но не так, и не все… Все-таки у людей и потребности повыше, и спросу с них больше. Да еще за людьми глаз да глаз нужен, мало ли… Это вам не кошки, которые живут себе и живут…
И мне довелось в то время пожить в этом кошачьем раю…
В самые отчаянные голодные годы в Астрахани с голоду не умер ни один человек. Ну, может, один или двое самых уж отъявленных бездельников. Изобильная астраханская Волга кормила всех. Не было хлеба – грузили лодки, барки рыбой и шли вверх, меняли рыбу на хлеб. Представьте: у вас дома – шаром покати, есть нечего… Идти просить милостыню? Ни в коем случае! Что делает астраханец в такой безвыходной, казалось бы, ситуации? Астраханец берет какую-нибудь палку метра два-два с половиной длиной, привязывает к одному из концов суровую нитку (если есть леска – еще лучше), делает из обыкновенного веника поплавок и к концу нитки привязывает крючок. Все! Дальше – дело техники: нарыть с десяток червей и прогуляться до Кутума (рукав Волги, протекающий через весь город). Посидели час с такой удочкой – ведро рыбы наловили… В шесть-семь-восемь лет я сам ходил на Кутум, который был рядом с домом, точно с такой удочкой. Просто так ходил, а не потому, что есть нечего было. За час-полтора ловил ведро сазанчиков-лопушков (самые вкусные, по 700-800 г) и приволакивал домой, а бабушка меня сильно ругала:
– Ну зачем ты опять рыбу припер? Куда мне ее девать?
– Бабуль, ты ее пожарь.
– Да кто ж ее будет есть? Ты, что ль? Ты же не ешь ничего, худющий вон, как живодрист… Иди кошкам отдай.
Я покорно выходил со своим уловом во двор, наметанным глазом примечал с десятка полтора сонных и ленивых кошек, там и сям прячущихся в тени, шел к месту, где обычно во дворе чистили и потрошили рыбу (такое место было оборудовано в каждом дворе), вываливал свою рыбу и начинал навязывать им внеплановую трапезу:
– Кс, кс, кс, кс, кс, кс….. – Через пятнадцать минут этого беспрерывного “Кс, кс…” неторопливо подходили две-три кошки, нюхали свежайшую, полчаса как пойманную рыбу и, смерив меня презрительным взглядом, отваливали на прежние места… С тех самых пор охота к рыбалке у меня отбита начисто.
А насчет “живодриста” бабушка была права. Я действительно был худ, но не от недоедания, а от конституции… Утро обычно начиналось так. Бабушка меня будила, и я бежал умываться. По радио, которое не выключалось никогда, какая-то голосистая певица исполняла “Соловья” Алябьева… Где-то с полминуты бабушка вслушивалась в звонкие рулады и произносила: “Эка ее надирает!”
Или после объявления диктора: “…а теперь послушайте в исполнении Павла Лисициана “Эпиталаму” Рубинштейна” Павел Герасимович начинал петь: “Пою тебе, бог Гименей…” – бабушка произносила те же слова, но только: “Эка ЕГО надирает”…
А мне нравился и “Соловей”, и “Эпиталама”. На столе, между тем, лежала нарезанная ломтиками в палец толщиной паюсная икра, сливочное масло и хлеб. Бабушка наливала здоровенный бокал горячего калмыцкого чая, с которым я и уминал бутерброд с черной икрой. Кроме того, бабушка предлагала скушать яички или сырку, но я категорически отказывался и бежал гулять. Вы, наверное, подумали, что мы жили зажиточно? Отнюдь. Жили средне. А икрой в то время в Астрахани можно было удивить разве что какого-нибудь приезжего… Калмыцкий же чай там готовят не реже, чем в Элисте. Мало кто знает, какой это вкусный и сытный напиток.
Кстати, русский чай в Астрахани всегда был в особом почете. “Астраханский чаевник” – когда-то это выражение было укоренившимся и не подвергавшимся сомнению. Объяснить это несложно – основной пищей была рыба, а после рыбы люди отпивались чаем…
Астрахань удивительна и самобытна. В этой самой низкой точке на планете веками селились русские, татары, калмыки, казахи… Да кого там только не было… И каждый приносил с собой свое и все отдавал в общий котел. И такая в этом котле получилась уха, равной которой по вкусу нет нигде в мире.
Немногие знают про бабайку, которого я перестал бояться лет с трех. А ведь каждый астраханский ребенок знает бабайку… Бабай по-татарски – старик, дед. И родители пугают непослушных детей: смотри, будешь шалить – заберет бабайка. Вообще татарских слов в астраханской речи много, и они настолько гармонично вплелись в русский язык, что слушать коренного астраханца – одно удовольствие: вон идет старуха с зимбилем – и все понимают, что старуха – это старуха, а зимбиль – это плетеная из чакана сумка.
Астраханец не скажет, что идет на рынок – он идет НА БАЗАР.
А знаете ли вы, как отличить астраханца от неастраханца? Дайте ему в руки воблу и посмотрите, как он ее будет чистить. Неастраханец потратит на это простейшее дело неопределенно долгое время. Астраханец чистит воблу за 10 секунд, молниеносно выполняя два последовательных действия:
1. отрывается голова;
2. резким движением отрывается брюшко от спинки.
Все! Шкурка надорвана со всех сторон, и убрать ее – секундное дело. И вот у вас в руках – полупрозрачная, слезящаяся жиром спинка и ребрышки, раздутые нежнейшими семядолями икры. Такая виртуозность объясняется тем, что астраханцы едят воблу с пивом, а весь остальной мир пьет пиво с воблой. Кстати, я еще захватил время, когда вобелья икра продавалась в Астрахани бочками.
Да что там говорить… Когда-то маринованные сазаньи языки – тумаки (изысканный деликатес) – бочками же поставлялись к царскому столу. В астраханской области есть такое село – Тумак. Так вот, промыслом этим занимались как раз тумакчане.
Да что там говорить… Когда-то знаменитая каспийская сельдь шла по Волге на нерест такими плотными косяками, спина к спине, косяк к косяку, что, выплыв на середину реки, можно было воткнуть весло вертикально в воду, и весло это несколько метров шло вертикально же против течения… В это время во всех прибрежных селах даже в большие церковные праздники не звонили в колокола. Правда, потом целых семьдесят лет колокола не звонили уже вне связи с ходом селедки, но это – совсем другая история… К слову, в двадцать первом веке большинство астраханцев каспийской селедки вообще не пробовало, да и поголовье кошек резко сократилось…
Да что там говорить…
Трудовой семестр
Первые три курса института, начиная с августа, студентов отправляли в колхозы на уборку арбузов. В конце сентября нам щедро прощали заработанные за два месяца трудового семестра долги (мы редко расходились с колхозом в ноль, почти всегда оставались должны) и отпускали на учебу. Колхоз “Большевик” был флагманом Лиманского района по сдаче бахчевых государству. Жили мы на бригадах, в длинных саманных бараках. Электричества не было, зато каждый день в молочных флягах привозили воду. Был свой студенческий бригадир – из наших, и бригадир с учетчицей – из колхозных. Эти наведывались в бригаду раз в два-три дня. Работали в алгоритме: сбор-погрузка. До обеда – собираем арбузы в поле и складываем в кучи, после обеда – грузим их в машины. Средний арбуз весил двенадцать килограммов, но были и за двадцать. При погрузке бригада вставала цепью и перебрасывала арбузы от кучи к машине.
На наших девчонок жалко было смотреть: с туго перебинтованными запястьями, охая и кряхтя, они “ловили” и “кидали” крупнокалиберные полосатые ядра, которые, разворачивая их вокруг оси, сбивали с ног. Арбузный бой был страшным. Там, где мы проходили, земля окрашивалась арбузной кровью…
Но проходила пара недель – и самая тщедушная девчонка начинала лихо швыряться зелеными громадинами на три-четыре метра.
Первые два-три дня, поужинав, бригада понуро расползалась по нарам, забиралась под полога… и вырубалась.
Но очень скоро народ потянулся на токовище. Зазвенели гитары и полились песни. Мы все время были неразлучны со Славкой – моим одноклассником, с которым вместе поступили в мединститут и учились в одной группе. Славка был гитаристом от Бога и имел замечательный слух. Он мог и солировать, и аккомпанировать. Гитара, схваченная длинными и сильными Славкиными пальцами, пела то цыганскими переборами, то испанским фламенко. То звучала банжо, то контрабасом, а то – гавайской гитарой.
Со школьных лет, со школьных вечеров у нас со Славкой накопился обширнейший репертуар. За сильный, чистый и звонкий голос мне дали в бригаде кликуху: поющий Вова. Устраивались концерты, за пять километров приходили люди из соседних бригад, начиналось токовище…
Теперь уже никто не ложился спать раньше полуночи. А многие ложились только под утро…
Сколько романов начиналось на астраханских арбузных полях! Сколько свадеб было сыграно после трудового семестра! Сколько абортов было сделано в первые месяцы учебы… Кому – радость, а кому – слезы.
Среди нас был Коля Кукушкин. Кликуха – Никсон. Представьте двухметрового гиганта, весящего пятьдесят пять кг. Он был добродушнейшим и остроумным парнем, но имел два недостатка. Стоило Никсону выпить стакан – и он преображался. Его тянуло раздеться полностью и выйти в широкие массы. Вторым недостатком был его детородный орган. Все то мясо, которого так не хватало на Колиных костях, в избытке наросло на этом органе.
Однажды в любимом студентами ресторане “Поплавок” Никсон в конце застолья расстегнул штаны и, не вставая с места, сильно постучал им по столу:
– Официант. Счет.
Излишне говорить, что его рассчитали мгновенно…
Мы обхохатывались, когда на токовище какая-нибудь облапленная его гигантскими клешнями неосведомленная второкурсница из соседней бригады, затаив дыхание слушавшая, как он мурлыкал ей на ушко всякие нежности, отстранялась вдруг на секунду и вопрошала:
– А почему вас все называют Никсон? Как вас зовут по-настоящему?
Коля, не задумываясь, отвечал:
– Ричард.
И как потом все жалели ту же самую девочку, лежавшую у нас на бригаде с приоткрытым ртом и сведенными к переносице глазами, после того как…, и давали ей возможность отлеживаться неделю-две…
И сострадающий Никсон первым хлопотал за нее у обоих бригадиров из соседней бригады…
Пока оставались валютные резервы в виде спиртного, предусмотрительно привезенные из дома опытными коллегами, пока были деньги, на которые шоферы привозили нам сельповские портвейн и водку – жить было можно. Много не пили, но на токовищах всегда пускали по кругу бутылку вина “для дам” и бутылку водки “для кавалеров”. Но когда кончилось и то и другое – надо было что-то думать… И мы придумали.
В четырех километрах от бригады был железнодорожный разъезд. В двенадцатом часу ночи на нем останавливался на две-три минуты московский поезд. К нему-то мы и повадились выносить отборные арбузы, которые проводницы скупали в драку, оптом. Арбузы улетали за минуту.
Выходили за два часа. Каждый нес в обеих руках не менее тридцати кг. Шли только мужчины, прижимая ношу к груди. Человек десять. Только бы успеть! Только бы успеть…
За сто метров до платформы ноги подкашивались, руки тряслись. Потоки пота заливали глаза, и нельзя было их утереть. Зато потом…
Мы полчаса отдыхали у вокзальной водопроводной колонки и отпивались, как верблюды.
И неспешным шагом шли по ночной астраханской степи, впитывая в себя всю ее красоту: от полыни до звезд…
“Пусть она-а-а светит всеем,
Как волшебная лампа в ночи-и-и,
Пусть ее-о -о ясный свеет
Освеща-а-ает влюбленным пути…”
Звенел акапелла над степью мой голос… И токовище радовалось: Успели!
А наутро нужно было вставать в шесть – и мы вставали.
Многие умывались недозревшими, белыми внутри арбузами. А потом подходили к двадцатикилограммовому гиганту, приподнимали его сантиметров на двадцать и отпускали. Арбуз лопался с треском и разваливался. Размером с футбольный мяч внутри его сверкала инеем сладчайшая сердцевина. Ею мы завтракали.
А вечером – снова концерты, посиделки, ночные прогулки по степи с хорошенькими студентками…
Поглаживая белую ножку студенточки и неуклонно подбираясь к ее голубеньким трусикам, я неизменно слышал:
– Ну, не надо, Володя… Ты ведь такой непостоянный…
Тогда я выдавал:
“… Рад послушать песню былую,
Но не лай ты, не лай… Не лай!
Хочешь, пес, я тебя поцелую
За пробуженный в сердце май?
Поцелую, прижмусь к тебе телом
И, как друга, введу к себе в дом…
Да, мне нравилась девушка в белом,
Но теперь я люблю в голубом…”
Припечатанная то ли стихами Есенина, то ли моей настойчивой рукой, девочка затихала…
Однажды, заигравшись таким образом, я что-то упустил из-под контроля…
И через два месяца женился. А еще через семь месяцев у меня родился сын. 3500!