Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2009
Дмитрий Голин
Благое иго культуры
Валерий Леденёв. Запах полиграфии: Первая книга стихов. – М.: Арго-Риск; Книжное обозрение, 2008. – Серия “Поколение”, вып. 23.
Первое впечатление. Экстравагантный конспект маргинальных колебаний эстетствующей европейской мысли в ритме запоздалого “фэн дю сьекль”, заботливо и с любовью инкрустированный лирическими инсайтами.
От суггестивной тирады в духе Арто, открывающей сборник:
бросили вызов
и рассогласовали за красными
флажками
я вылез спиной вперед
все были в крайнем замешательстве
все были в крайнем замешательстве
– до навязчивых рефлексий над поэтической судьбой образа Нарцисса, мифологически (через голову Бланшо и Камю) и, пожалуй, мистически, соединяющей историю культуры с историей личности; последней в этом альянсе принадлежит роль узника и жертвы первой…
Он из рыжих огней,
Серебра и теней.
Лорка
он вернулся из дальнего плавания
до чего же противно стало ему все здешнее
больше не хотелось говорить на родном языке
в глазах танцевали и звенели кольцами
искрящиеся деревья
с неприкрытыми пергаментными стволами
он будто все время что-то искал в своем теле:
собственный голос упавший внутрь
впитавшиеся через поры следы поцелуев
сердце в котором до сих пор благоухали
пышные жасминовые соцветия
умер он неожиданно – утонул в реке
засмотревшись на маленькую рыбку
ему показалось что проплывая мимо
она кокетливо вскинула перед ним
свои соблазнительно тонкие руки
И отсюда – от исходного единства в “умном” мифологическом зеркале судьбы личности и судьбы культуры – множество инверсий и коннотаций (Нарцисс “всплывает” чуть не в каждом тексте) в диапазоне интеллектуального чтения от Фихте до Витгенштейна и усиленного личного восприятия связи культуры и человека – от Сартра и Лорки до песен К. Кобейна и М. Мэнсона. По сути – речь идет об интимной связи болезненного характера, своеобразной истории любви… к культуре.
собственный текст на экране
кажется мишелю фуко
более стройным
находки – выразительными
недостатки – не столь заметными
<…>
обновления проникают внутрь
политической анатомии тела
фуко рад – ни у кого нет власти
сделать тебя предметом
разбитым ненужным
бросить на диван или на пол
в гостиной
пылиться в дальнем углу
В подобном духе приобщая к сакральной эротике постмодернизма на протяжении четырех разделов сборника (“на фоне лица”, “находя отражение”, “phänomenologiе in vitro” и “немного тяжелее чем обычно” – названия, три из которых по-разному обыгрывают тему зеркал и отражений), инстанция Лирический Герой занимает читателя остроумной игрой в интеллектуальные пятнашки с инстанцией Культурная Тень Автора, которая в конце концов все-таки благородно проигрывает, уступая место второму впечатлению.
Второе впечатление. Печальный интимный дневник, обнаруженный в каком-нибудь неожиданном и не подходящем для письма и чтения месте, скажем… нанесенным на спины каменных химер – почему бы не в виде орнамента, имитирующего естественный ход времени?..
На вершине Ай-Петри
Train Poetry
методологические развлечения
менструальный синдром науки
неуловимая символика понятий
(Алик-солнце
ты не знал
что влюбленных терпят)
две ночи подряд
сны о Канте
что бы
это
могло
значить?
Или, скажем, изучая фрески в какой-нибудь заброшенной и забытой Богом часовне святого Витта на севере Италии, вдруг обнаруживаешь наивную контрабанду истории – трогательную переписку двух влюбленных, преступную связь, кощунственно нанесенную на нимбы, но все же очищенную и искупленную милосердным временем…
снилось что мы птицы глаза – оттенки желания
а мы птицы шаги фотографии рамки
повод задуматься
иногда во время гудков
мы метафора совпадение звуков совпадение в
пространстве
мы губы которые измеряются в секундах
Тем не менее, культурное пространство (несмотря на мистический эрос) так и остается замкнутым и центричным (и, на мой взгляд, – рассудочно отчужденным), пугающе вырастая до гигантского игрового поля, зрительских трибун, думается, пустых, свода правил и неумолимого ангела-арбитра, чье невидимое присутствие всегда ощутимо – под маской ли вездесущего Фрейда, его близнеца-антипода Юнга, или крадущегося на цыпочках Делеза, или Бог знает какой еще культурной знаменитости – кого угодно.
лестница – слишком длинная строчка стиха –
двери метро – двоеточие
состояние “начнем все сначала” – (у Карвая, помнишь) –
двоеточие разделяющее нас – бумажное тело
режущие края – скользящее проникновение внутрь
По идее этот сдобренный влажными снами кастинг “напечатанных богов” не вызывает раздражения только потому, что за ним просматривается лишенная многих радостей, весьма одинокая жизнь интеллигента-маргинала, проводимая среди цитат и размышлений над прочитанным и, надо сказать, хорошо узнаваемая… Исповедальный пафос если и не спасает книгу от сартровского занудства, то, по крайней мере, делает ее живой, хотя и с благословляющего жеста постмодерна… Так, едва ли не самое яркое стихотворение оказывается стилизацией под образцово-показательный, натурализованный язык художественного перевода и “воляпюк” газетной прозы:
я родился и вырос в цирке
был мишенью для метателя ножей
с детства меня окружали только циркачи
с их семейными ссорами и перипетиями
непростая гамма чужих биографий
стала моей собственной жизнью
цирк никогда не казался мне смешным
он учит цинично относиться ко всему даже к смерти
у меня не было ни любовников ни любовниц
я не боялся сойти с ума
потому что вместо голосов я бы слышал только звуки
втыкающегося в дерево ножа
Все же, читая книгу, довольно скоро понимаешь, что плен культуры – это благое иго и не самая тяжкая ноша, с которой хочется расстаться, когда корабль готов пойти ко дну. И это один из безусловных плюсов.
Интересно и примечательно, что характерным приемом поэтики (я бы предварительно обозначил ее как непоследовательное избегание лирического молчания; или: неприязнь открытого онтологического пространства) является не синтагма линейного рядополагания, нацеленная на описание материальной ткани (плоти) объекта, и, конечно, не риторическая архаика, а синтаксический троп, в готовом виде “пересаженный” из других регистров речи (как “элитный” выделяется академический) и направленный на рациональную “дискурсивную” мысль, не чуждую сентенциозности, апофтегмы. Это не то чтобы является достоинством самобытной эстетики, но довольно редко в молодой актуальной поэзии; к тому же делает книгу весьма изящной и легко читаемой, напоминая образцы стройных интеллектуальных “мотто” 18-го столетия. Например:
двое влюбленных
разворачивают дискурс
о собственной смерти
“что будет, если…”
“что будет, если…”
или:
в интернете показали херню
там всегда было место
символическому средневековью – и т. д.
Автор не скрывает номадистских ориентаций своего письма, а подчас откровенно и с некоторым упоением их демонстрирует:
я тонкая личность
на таблетках
на изоляции
не зная цвета глаз
на фотографии с книгой лакана – и пр.,
наследуя тем самым весь букет “профессиональных” комплексов и фобий постмодернистской эстетики, тоже, между прочим, подверженной стагнации и фундированию и по-своему беззащитной в ходе естественного процесса развития, старения, отмирания и неизбежного взаимного проницания всех человеческих знаний. Так, триумфальная трансгрессия перманентного сдвига и децентризма, характерная для установки на полифонию языка постмодерна, с парадоксальной закономерностью оборачивается редукцией и бессилием его же смыслопорождающих интенций при вчитывании и вмалчивании, равно необходимых как финальному, так и нефинальному бытию текста. Какой при этом задним числом изобретается коррелят гибельному (по Фуко) бурлению дискурса (думается, что именно его “разворачивают двое влюбленных о собственной смерти”) – в конечном счете, не важно. Поскольку вожделенная “интенсивность” и возможность после возможности оказывается очередным симулякром, паранойей имитации/идентичности и скрытой фобией революции двойников-самозванцев:
мы шли рядом
похожими ответами в профайлах
все было в порядке
что-то грозило исчезнуть с фотографий
или:
нарцисс
глядит в монитор
находя отражение в воображении
в сообщении
(мониторы в большом количестве плывут у него под ногами)
на сообщение “ты дерьмо”
он усмехается “а ты сообщение”
Волей-неволей начинаешь искать прибежища у Оккама, по иронии семиозиса едва ли осознанно перетолкованного в духе киберпанка (т. е. применительно к телам, а не к смыслам) американцем Деннисом Нёркси:
Мы строили роботов которые строили роботов
у которых ничего не осталось от наших сомнений (*)
Стоит ли, действительно, без веской на то причины умножать количество “сущностей”? Ведь: за каждой формой скрывается душа, предупреждал Сезанн.
———————-
(*) перевод с английского Валерия Леденёва, “Воздух”, 3/06.
Дмитрий Голин
Благое иго культуры
Валерий Леденёв. Запах полиграфии: Первая книга стихов. – М.: Арго-Риск; Книжное обозрение, 2008. – Серия “Поколение”, вып. 23.
Первое впечатление. Экстравагантный конспект маргинальных колебаний эстетствующей европейской мысли в ритме запоздалого “фэн дю сьекль”, заботливо и с любовью инкрустированный лирическими инсайтами.
От суггестивной тирады в духе Арто, открывающей сборник:
бросили вызов
и рассогласовали за красными
флажками
я вылез спиной вперед
все были в крайнем замешательстве
все были в крайнем замешательстве
– до навязчивых рефлексий над поэтической судьбой образа Нарцисса, мифологически (через голову Бланшо и Камю) и, пожалуй, мистически, соединяющей историю культуры с историей личности; последней в этом альянсе принадлежит роль узника и жертвы первой…
Он из рыжих огней,
Серебра и теней.
Лорка
он вернулся из дальнего плавания
до чего же противно стало ему все здешнее
больше не хотелось говорить на родном языке
в глазах танцевали и звенели кольцами
искрящиеся деревья
с неприкрытыми пергаментными стволами
он будто все время что-то искал в своем теле:
собственный голос упавший внутрь
впитавшиеся через поры следы поцелуев
сердце в котором до сих пор благоухали
пышные жасминовые соцветия
умер он неожиданно – утонул в реке
засмотревшись на маленькую рыбку
ему показалось что проплывая мимо
она кокетливо вскинула перед ним
свои соблазнительно тонкие руки
И отсюда – от исходного единства в “умном” мифологическом зеркале судьбы личности и судьбы культуры – множество инверсий и коннотаций (Нарцисс “всплывает” чуть не в каждом тексте) в диапазоне интеллектуального чтения от Фихте до Витгенштейна и усиленного личного восприятия связи культуры и человека – от Сартра и Лорки до песен К. Кобейна и М. Мэнсона. По сути – речь идет об интимной связи болезненного характера, своеобразной истории любви… к культуре.
собственный текст на экране
кажется мишелю фуко
более стройным
находки – выразительными
недостатки – не столь заметными
<…>
обновления проникают внутрь
политической анатомии тела
фуко рад – ни у кого нет власти
сделать тебя предметом
разбитым ненужным
бросить на диван или на пол
в гостиной
пылиться в дальнем углу
В подобном духе приобщая к сакральной эротике постмодернизма на протяжении четырех разделов сборника (“на фоне лица”, “находя отражение”, “phänomenologiе in vitro” и “немного тяжелее чем обычно” – названия, три из которых по-разному обыгрывают тему зеркал и отражений), инстанция Лирический Герой занимает читателя остроумной игрой в интеллектуальные пятнашки с инстанцией Культурная Тень Автора, которая в конце концов все-таки благородно проигрывает, уступая место второму впечатлению.
Второе впечатление. Печальный интимный дневник, обнаруженный в каком-нибудь неожиданном и не подходящем для письма и чтения месте, скажем… нанесенным на спины каменных химер – почему бы не в виде орнамента, имитирующего естественный ход времени?..
На вершине Ай-Петри
Train Poetry
методологические развлечения
менструальный синдром науки
неуловимая символика понятий
(Алик-солнце
ты не знал
что влюбленных терпят)
две ночи подряд
сны о Канте
что бы
это
могло
значить?
Или, скажем, изучая фрески в какой-нибудь заброшенной и забытой Богом часовне святого Витта на севере Италии, вдруг обнаруживаешь наивную контрабанду истории – трогательную переписку двух влюбленных, преступную связь, кощунственно нанесенную на нимбы, но все же очищенную и искупленную милосердным временем…
снилось что мы птицы глаза – оттенки желания
а мы птицы шаги фотографии рамки
повод задуматься
иногда во время гудков
мы метафора совпадение звуков совпадение в
пространстве
мы губы которые измеряются в секундах
Тем не менее, культурное пространство (несмотря на мистический эрос) так и остается замкнутым и центричным (и, на мой взгляд, – рассудочно отчужденным), пугающе вырастая до гигантского игрового поля, зрительских трибун, думается, пустых, свода правил и неумолимого ангела-арбитра, чье невидимое присутствие всегда ощутимо – под маской ли вездесущего Фрейда, его близнеца-антипода Юнга, или крадущегося на цыпочках Делеза, или Бог знает какой еще культурной знаменитости – кого угодно.
лестница – слишком длинная строчка стиха –
двери метро – двоеточие
состояние “начнем все сначала” – (у Карвая, помнишь) –
двоеточие разделяющее нас – бумажное тело
режущие края – скользящее проникновение внутрь
По идее этот сдобренный влажными снами кастинг “напечатанных богов” не вызывает раздражения только потому, что за ним просматривается лишенная многих радостей, весьма одинокая жизнь интеллигента-маргинала, проводимая среди цитат и размышлений над прочитанным и, надо сказать, хорошо узнаваемая… Исповедальный пафос если и не спасает книгу от сартровского занудства, то, по крайней мере, делает ее живой, хотя и с благословляющего жеста постмодерна… Так, едва ли не самое яркое стихотворение оказывается стилизацией под образцово-показательный, натурализованный язык художественного перевода и “воляпюк” газетной прозы:
я родился и вырос в цирке
был мишенью для метателя ножей
с детства меня окружали только циркачи
с их семейными ссорами и перипетиями
непростая гамма чужих биографий
стала моей собственной жизнью
цирк никогда не казался мне смешным
он учит цинично относиться ко всему даже к смерти
у меня не было ни любовников ни любовниц
я не боялся сойти с ума
потому что вместо голосов я бы слышал только звуки
втыкающегося в дерево ножа
Все же, читая книгу, довольно скоро понимаешь, что плен культуры – это благое иго и не самая тяжкая ноша, с которой хочется расстаться, когда корабль готов пойти ко дну. И это один из безусловных плюсов.
Интересно и примечательно, что характерным приемом поэтики (я бы предварительно обозначил ее как непоследовательное избегание лирического молчания; или: неприязнь открытого онтологического пространства) является не синтагма линейного рядополагания, нацеленная на описание материальной ткани (плоти) объекта, и, конечно, не риторическая архаика, а синтаксический троп, в готовом виде “пересаженный” из других регистров речи (как “элитный” выделяется академический) и направленный на рациональную “дискурсивную” мысль, не чуждую сентенциозности, апофтегмы. Это не то чтобы является достоинством самобытной эстетики, но довольно редко в молодой актуальной поэзии; к тому же делает книгу весьма изящной и легко читаемой, напоминая образцы стройных интеллектуальных “мотто” 18-го столетия. Например:
двое влюбленных
разворачивают дискурс
о собственной смерти
“что будет, если…”
“что будет, если…”
или:
в интернете показали херню
там всегда было место
символическому средневековью – и т. д.
Автор не скрывает номадистских ориентаций своего письма, а подчас откровенно и с некоторым упоением их демонстрирует:
я тонкая личность
на таблетках
на изоляции
не зная цвета глаз
на фотографии с книгой лакана – и пр.,
наследуя тем самым весь букет “профессиональных” комплексов и фобий постмодернистской эстетики, тоже, между прочим, подверженной стагнации и фундированию и по-своему беззащитной в ходе естественного процесса развития, старения, отмирания и неизбежного взаимного проницания всех человеческих знаний. Так, триумфальная трансгрессия перманентного сдвига и децентризма, характерная для установки на полифонию языка постмодерна, с парадоксальной закономерностью оборачивается редукцией и бессилием его же смыслопорождающих интенций при вчитывании и вмалчивании, равно необходимых как финальному, так и нефинальному бытию текста. Какой при этом задним числом изобретается коррелят гибельному (по Фуко) бурлению дискурса (думается, что именно его “разворачивают двое влюбленных о собственной смерти”) – в конечном счете, не важно. Поскольку вожделенная “интенсивность” и возможность после возможности оказывается очередным симулякром, паранойей имитации/идентичности и скрытой фобией революции двойников-самозванцев:
мы шли рядом
похожими ответами в профайлах
все было в порядке
что-то грозило исчезнуть с фотографий
или:
нарцисс
глядит в монитор
находя отражение в воображении
в сообщении
(мониторы в большом количестве плывут у него под ногами)
на сообщение “ты дерьмо”
он усмехается “а ты сообщение”
Волей-неволей начинаешь искать прибежища у Оккама, по иронии семиозиса едва ли осознанно перетолкованного в духе киберпанка (т. е. применительно к телам, а не к смыслам) американцем Деннисом Нёркси:
Мы строили роботов которые строили роботов
у которых ничего не осталось от наших сомнений (*)
Стоит ли, действительно, без веской на то причины умножать количество “сущностей”? Ведь: за каждой формой скрывается душа, предупреждал Сезанн.
———————-
(*) перевод с английского Валерия Леденёва, “Воздух”, 3/06.