Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2009
Валерий Родос. Я – сын палача. Воспоминания. – М.: ОГИ, 2008 . – (Серия “Частный архив”).
Это вовсе не воспоминания об отце, о котором автор может вспомнить немногое. Он сразу же предупреждает, что речь ведет о себе. Ему захотелось написать “нестрашную книгу о том, как в стране, которая пугала весь мир и так ценила палачей, было жить сыну одного из них, уже расстрелянного”. Акцент однозначно поставлен на “Я”. И все же: “Вся моя жизнь, как в непреодолимой для меня пропасти, – в глубокой тени моего отца, его жуткой судьбы”. Не берется судить его, оговариваясь, что он не историк, а сын, настойчиво напоминая, что эта книга о нем самом, но… “с давящей славой отца за плечами”.
Отец автора – Борис Родос, заместитель начальника следственного отдела по особо важным делам – не самая важная, но достаточно значимая персона карательных органов сталинской поры: “В этой человекогубилке мой отец работал ответственным, старательным, рубящим винтом по переломке самых партийных, самых беззаветных. Он старался работать хорошо. Хороший палач – палач-изувер. На это его пригласили. За это его расстреляли”.
Дети полковника Б.В. Родоса учились в престижной школе вместе с отпрысками самых видных руководителей страны – ее окончила и дочь Сталина. У него была прекрасная московская квартира, которая досталась затем палачу более знаменитому, генерал-лейтенанту Рюмину, организатору позорного “дела врачей”, по смерти Сталина расстрелянному. А самого Б. Родоса сразу после войны понизили: отправили начальником следственного отдела МГБ Крымской области. “Опыт передавать. Молодых палачей ремеслу учить”. А потом и его уничтожили.
С годами, когда отчетливее высветилась роль иных репрессированных политиче-ских деятелей в становлении и укреплении тоталитарной власти, мучительным для их потомков остался вопрос: снимается ли доля вины с предков за соучастие в преступлениях режима, если сами они стали затем его жертвами? В. Родос, не открещиваясь от отца, ни на мгновение не сомневается в его персональной вине.
В докладе на ХХ съезде КПСС Н.С. Хрущев, говоря о злодеяниях сталинской по-ры, назвал именно Бориса Родоса, который должен был выбить признательные показания из Косиора, Чубаря и Косарева. И хлестко характеризовал его: “Это – никчемный человек, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок”. Но стоит только всерьез задуматься, сколько же подобных, “никчемных выродков, садистов с куриным кругозором” оказалось на достаточно высоких постах в стране, чтобы увидеть действительную причину повальной готовности к палачеству не в их врожденной склонности к садизму, а в чем-то существенно ином.
В. Родос пишет: “Все газеты писали о нем: “Палач по призванию”. Ну да! По призванию комсомола”. И еще: “Когда моего молоденького отца по комсомольскому призыву брали на службу в молоденькое, но уже с рождения кровавенькое ЧК, он, наверное, мечтал, что с горячим сердцем, с чистыми-то руками в передовом отряде будет строить светлое будущее всего человечества. Он слишком поздно понял (или вообще не понял), что служил дьяволу, которому нужны были не чистые, а кровавые по локоть руки и остылое сердце. (…) Как сын я уверен, что отец в палачи, в каты пошел именно как комсомолец, и в этом грех его, а не потому, что природный садист”.
Не знаю, читал ли Валерий Родос книгу Дмитрия Панина (прототип солженицын-ского Сологдина) “Лубянка-Экибастуз”. Ее автор тоже напряженно раздумывал, откуда набралось столько следователей-садистов: “В сталинской деспотии можно было навербо-вать десятки, если надо сотни тысяч палачей. Сама технология вербовки была упрощена до предела. Вызывали в райком, спрашивали: – Ты советский? – Да, конечно. – Партия и правительство поручают тебе чрезвычайно важное задание: работу в “органах”. Посмеешь возразить – и ты чужой, классовый враг. Тогда начинали пугать, стращать, и восемь из десяти соглашались”.
В главе “Политический маятник” Родос размышляет об имманентных свойствах тоталитарного режима, об увлеченности им множества людей и заведомой его обречен-ности. Объясняет и причину собственной неспособности разделить этот массовый энтузи-азм: “В марксизме – все объясняющая спираль. (…) Я ничего не имею против спирали. Против круга, сферы, квадрата, всей геометрии в целом. Я против чего бы то ни было од-ного. Когда это одно противополагается всему другому, предпочитается ему”.
Почувствовать во всей полноте реальную ситуацию эпохи, сделавшей специаль-ность палача достаточно массовой, не так уж и просто. “Более пятидесяти лет подряд я практически ежедневно с пристрастием спрашиваю себя: а я? Я сам откликнулся бы? Хватило бы сил отказаться от призыва сатаны? Нынешние легкодумы, зная, что было, что произошло, гордо заявляют: да мы бы, да никогда бы! А я не знаю исторических случаев отказа”. “Случаи” такие, конечно, были. И нередко с понятными последствиями не только для самого отказавшегося, но и для его семьи.
В. Родос сполна получил свое: и тюрьму, и лагерь, но не “грехи отцов”, а как создатель еще в школьные годы политической партии с программой и уставом, переработанными на основе комсомольского. Сколько подобных групп молодых ленинцев возникало тогда по городам и весям огромной страны! Тюремный, этапный и лагерный опыт, естественно, в чем-то изменил его, но не притупил жадного интереса к жизни. Напротив – обострил наблюдательность и аналитические способности. Тем более что времени для раздумий было достаточно. На пересылках он оказывался порой в камере смертников: со взрослыми политическими “малолетке” находиться не положено, так же как и с уголовниками. Других свободных помещений не было. Да и общение со сверстниками духовно обогащало: “Молодежь лагерная была все-таки не вполне обычной, не первые попавшиеся с улицы люди. Народ социально активный до агрессивности”.
Запомнился ему специалист по чифирю, талантливый питерский поэт Михаил Кра-сильников, старший товарищ юного Иосифа Бродского: “Вот город мой, его величество, / Домов несметное высочество, / Толпы орущее количество / И одиночество”. А в камере довелось увидеть немыслимое для него кощунство: один из зэков на газетном портрете выколол булавкой Ленину глаза: “Нынешние молодые едва ли меня поймут, но до этого момента, несмотря на арест и расстрел отца, три суда, камеры, допросы, я был еще сала-гой необученным, вовсе не антисоветским, а насквозь советским, просоветским ребенком, патриотом. Ни о каком другом будущем для всего человечества, кроме коммунизма, я и не мечтал”. И достигнув почтенного возраста, он говорит: “Я до сих пор выдавливаю из себя советскость. И с сожалением замечаю, что насквозь пропитан ею”. Думается, в той или иной степени это ощущение многих людей старшего поколения: за автобиографией автора проступает биография эпохи.
Персонажи книги В.Родоса: от мимолетных знакомых – до преданных друзей, от случайных приятелей или соседей – до лиц, общественно значимых: В. Асмус, А. Зиновьев, Ю. Гастев, Г. Каспаров, Э. Неизвестный, В. Налимов, Э. Ильенков. Внимание, которое уделяется автором каждому, не зависит от их статуса, но лишь от степени значимости в жизни мемуариста. Иные портреты написаны сочно и полнокровно, другие обозначены буквально несколькими штрихами.
Он как будто с пониманием относится к вынужденному конформизму (по его терминологии – прохиндеизму) представителей научной элиты, сформированной жестоким временем: “Следует стараться не винить граждан в том, к чему их принуждает страна. Слишком высока планка порядочности. А не все могут, не все в состоянии обливать себя керосином на Красной площади. Семья, мечты, страх, надежды… Виновато общество, государство, выдвигая такие непосильные для человека требования”. Иногда он как будто готов оправдать слишком уж многое, и только контекст проясняет истинное его отношение к человеку. Так, например, он характеризует бывшего декана факультета: “Паскуда, конечно, в прошлом, но я никого не виню. Страна такая, запросы такие, такие социальные заказы. (…) А для нас этот мужик был вполне хорошим, как охранник Освенцима для своей семьи, как мой отец для меня”.
Валерий Родос не идеализирует и себя самого, тоже вынужденного как-то приспо-сабливаться уже в другие, пусть не такие страшные, как в пору сталинщины, но не столь уж безопасные годы. Он посмеивается над тем, как с детства стыдился своего косоглазия и своего еврейства, как тормозила его свободолюбивые порывы мысль о возможном повторении тюрьмы и лагеря, не слишком-то восторженно отзывается о подготовленной кандидатской диссертации: “В моей диссертации не было открытия, рядовая работа. Пространное заявление с просьбой о повышении зарплаты, как сказал один остроумец”. Валерий Родос и снисходителен, и строг к себе, как и к другим.
С одним только утверждением никак не могу согласиться: “Со смертью КПСС на убыль пошло искусство публичной демагогии”. Увы, искусство это процветает и ширится, но только теперь уже на многих путях. И прежних “виртуозов” давно превзошли нынешние. Только оторванность от нынешней нашей жизни как-то объясняет такое, несколько странное для столь проницательного автора, замечание. Но это нисколько не меняет общей высокой оценки его слегка ироничных и пронзительно горьких воспоминаний. Утверждают, что “линза времени искажает оптику мемуариста”. В данном случае этого не произошло: Валерий Родос сумел удержаться от конъюнктурного “редактирования прошлого”, сохранив былые впечатления в почти первозданной свежести. Ему веришь.