Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2009
Гурам СВАНИДЗЕ
Родился в 1954 году в Тбилиси. Кандидат философских наук. Работает в Комитете по гражданской интеграции Парламента Грузии. Автор ряда научных статей по проблемам глобализации, гражданской интеграции, эмиграции и др. Издал сборник рассказов “Городок”. В 2003 году получил премию литературного конкурса «Бекар» за рассказ «Октябрь», в 2004 году – I премию журнала «Русский переплет» за рассказ «Американец». Публикации в «Неве» и «Дружбе народов».
Тополя
Здесь было село. После того, как в этих местах построили маленький винный завод, населенный пункт “повысили” в статусе – деревня стала городом.
Не исключено, что по такому случаю на одной из улиц были высажены тополя. С того момента в городке ее считали центральной.
Как известно, тополя из породы быстрорастущих деревьев. Через некоторое время они уже были выше любого здания города. Один из них закрыл вид на горы, которые раньше виднелись из окон моего дома. Но однажды порыв сильного ветра согнул дерево, и на время я опять увидел спокойный горизонт, горы. Порыв ветра продлился, тополь силился воспрянуть, его листья в панике трепетали.
По весне тополя пускали пух. Невесомая пушинка подолгу зависала в воздухе. В самой сердцевине ее прозрачной плоти виднелся белый сгусток семени. По дороге в школу я поймал пушинку и выпростал из нее семя. Из него прыснула черная и вязкая, как тавот, жидкость. Испачкал себе белую сорочку. За что получил дома взбучку.
Осенью, к октябрю, в желтеющую крону тополей набивались воробьи, которые деловито чирикали. В лучах яркого солнца таяли кроны тополей и нашедшие в них приют пташки. В это время по улице на арбах крестьяне с окрестных деревень везли на завод виноград. Караван тянулся медленно и молча. Только поскрипывали деревянные арбы. Убаюканные дорогой и воробьиным гвалтом, жмурясь от солнца, крестьяне в полудремотном состоянии погоняли вялых волов. Те монотонно жевали жвачку и иногда лениво хвостами били себя по крупам, отгоняя назойливых мух. Местные мальчишки подкрадывались к каравану и воровали из огромных плетеных корзин кисти винограда.
Под вечер смолкали воробьи, из городка уходила последняя арба, ворота заводика закрывались. Улица оставалась пустынной и безмолвной. В сгущающихся сумерках ее осеняло золото тополей… Кучки навоза напоминали о караване.
В городке отсутствовала служба озеленения, которая делала бы обрезку, освобождала бы тополя от сушняка. Со временем те обезобразились. В голом виде зимой они походили на монстров. Снег навел бы марафет. Но снег у нас выпадал раз в год и то на день-другой. Зимой обычно у нас дождит. Монстры мокли и терпеливо ждали летнего наряда.
… Но вот появилась служба озеленения. Она спилила тополя. Большое местное начальство распорядилось. Дескать, весенний пух аллергию вызывает.
Наследство от идиота
В одном просвещенном московском обществе я принял участие в салонной игре. По очереди назывались фразы, означающие “смерть”. Запнувшийся выбывал. Мне, технарю, было трудно угнаться за филологами. Выражения типа “ушел в мир иной”, “преставился”, “отдать концы”, “протянуть ножки”, “отбросить копыта”, “сыграть в ящик”, “дать дуба”, “почить в бозе” казались им тривиальными, и они снобистски морщились. Игру продлевало обстоятельство, что компания была многонациональная и допускались переводы на русский. Но и эта поблажка не помогла мне, и я долго оставался в аутсайдерах. Одна дама-лингвист записывала новые для нее обороты.
Вдруг меня осенило, и я произнес “Ке-ке”. От неожиданности все смолкли. Потом спросили перевод, кое-кто засомневался, вообще слово ли это.
Та самая лингвист, что записывала, заметила: “Знаю я это ваше кавказское гортанное или фарингальное согласное”. Затем без запинки и правильно произнесла на грузинском: “Бакаки цкалши кикинебс”, что означает: “Квакушка квакает в аквариуме”. Видимо, она – хороший специалист, подумал я. Но в свой блокнот “специалист” мою фразу не внесла. Между тем, с этим “неологизмом” связаны истории.
Слово изобрел Важа – местный дурачок. У него была инфатильная речь, что доставляло ему немало неприятностей. Однажды мужчины играли на улице в нарды, когда вдруг принесли весть, что скончался столетний дядя Вано. Возникла некоторая заминка. И тут Важа произнес: “Вано ке-ке!”. “Слово” прижилось. У нас, в одном из кварталов тбилисской Нахаловки, оно считалось интернациональным. Правда, русским произносить его было труднее из-за этого “к”.
Что ни говори, такие, как Важа, нужны! Можно было “прикинуться” Важей, куролесить, лепетать как дитя. Но безвозмездно ли?
Этим вопросом одним из первых задался наш сосед Бежан, когда ему стало совсем плохо. Он долго корил себя за то, что злоупотреблял алкоголем. Но потом вдруг на него нашло – он наказан.
Случилось это в тот день, когда умер Роберт, молодой парень. Тот страдал от безжалостной болезни и скончался в больнице. Позвонили соседке. Женщина вышла из своих ворот на улицу и со слезами в голосе сообщила новость. В это время Бежан с другими мужчинами играл в домино. Он выигрывал и пребывал в хорошем настроении. “Роберт ке-ке!” – вырвалось неожиданно у Бежана. Но этого никто не заметил, потому что остальные мужчины всполошились и подошли к соседке. Бежан с костями домино оставался сидеть.
Через некоторое время у Бежана стала побаливать печень, пропал аппетит, появилась слабость. Он вынужден был оставить работу в таксопарке. Вдруг начал расти живот… Врачи установили – цирроз.
Он лежал в постели, когда в голову стукнуло: “Бежан ке-ке!”. Стало обидно. Он позвал жену и попросил подвести его к окну посмотреть, что там на улице. Как всегда, под летний вечер мужчины играли в домино, бегали дети. Ему мерещилось непрекращающееся: “Ке-ке-ке!”. Похоже, как гуси гогочут.
Был случай, когда слово стало причиной убийства.
Петре ненавидел своего старика-тестя. Он называл его “пердящей субстанцией”. Филиппе (так звали отца жены), в свою очередь, считал зятя неудачником – “умным дураком” или “дурным умником”. Тот был единственным, кто имел высшее образование из всех живущих в убане, но зарабатывал меньше шоферов, работников прилавка, которые преобладали в соседском окружении. Бесило Петре то, как Филиппе чавкал во время еды, но особенно то, как произносилось им одиозное “ке-ке”. “Каркает как ворон!”. Ему становилось жутко, когда представлял себе картину: он умер, а Филиппе говорит на улице: “Мой зять ке-ке!”
Петре действительно смертельно заболел.
В то мартовское утро он сидел на скамейке в садике. Он ослаб. Сидел, укутавшись в пальто. Филиппе ковырялся в земле, подкапывал виноградник. В какой-то момент Петре послышалось старческое брюзжание, дескать, у людей зятья как зятья, а ему – старику самому приходится в саду ковыряться. Больной разнервничался, в нем поднялся гнев. Он схватился за садовый нож встал, качаясь, и с воплем “ке-ке!!” направился к тестю…
Следствие списало убийство на временное помутнение разума больного. Петре что-то лепетал, как Важа. Сам он умер скоро. Его похоронили в деревне, далеко от этих мест.
Однажды я услышал это сакраментальное слово в женском исполнении. Моя соседка – врач. У нее жила сестра, приживалка и старая дева. Однажды по просьбе хозяйки я возился у них на кухне, починял кран. В это время докторша принимала пациентку, обследовала ее грудь на предмет опухли. Слышу, как она сказала женщине, мол, снимок сделай, на ощупь что-то есть. Стукнула дверь, ушла пациентка. Тут приживалка торжественно и радостно выдала: “С ней ке-ке, так ведь!” Обе злорадно захихикали. Пикантности ситуации прибавляло то, что пациентка приходилась сестричкам подружкой.
Я помню Важу постаревшим и забитым. Вольности, которые ему дозволялись, не делали его счастливыми. Этот идиот всегда страдал. Он, может быть, не помнил, что одарил Нахаловку таким словом. И вот в Москве я про него вспомнил.
Совсем недавно тоже…
Мне с сотрудниками довелось поехать в Менгрелию на похороны родственника нашего начальника. Менгрельцы вообще отличаются большой изобретательностью по части разных церемоний. И на этот раз нас ожидал “сюрприз”. Когда мы вышли из автобуса и понурые направились к воротам, то у самого входа столкнулись с портретом пожилого мужчины в натуральный рост. С полотна на нас сурово смотрел человек в сером костюме. Его правая рука отделялась, торчала, преодолевая двухмерность изображения – ручной протез. Рядом стоящие родственники плачущим голосом (женщины голосили), разъясняли прибывающим, что покойник любил встречать гостей у самых ворот и всегда подавал им руку. Среди людей в трауре я увидел мужчину, правый рукав костюма которого был пуст и заправлен в карман. С жутким чувством я пожал протез. Одной из сотрудниц стало дурно. Пришлось объяснять присутствовавшим, что она очень близко была знакома с усопшим…
Но вот церемония закончилась. Мы вернулись с кладбища. Зашли в разбитую во дворе палатку, заставленную столами. Помянули вином умершего. Когда мы выходили из палатки, “под мухой”, качаясь, увидели, как мимо нас на тележке провозили портрет. Уже без “руки”. Что-то знакомое вдруг послышалось. Плохо смазанные колеса тележки издавали “ке-ке-ке”.
Кстати, под конец той самой салонной игры в Москве кто-то предложил перебрать словесные обороты, синонимы слова “жизнь”. Увы, таковых, не нашлось.
Приятель
Мой брат был темнокожий, кучерявый грузин, а я пошел в дедушкину породу со стороны матери (так говорила бабушка) – белокурый и голубоглазый. Однажды на базаре я играл в футбол с мальчишками. За нами наблюдали двое русских мужчин с испитыми физиономиями. Таких в городке называли бродягами или босяками. Слово “бомж” в то время не было в ходу. Они – горестные остатки войны, прибыли сюда на “юга”. Самые здоровые из них дотянули до конца 50-х. На местный металлургический завод их не брали. Куда им было, доходягам и алкоголикам! Они подрабатывали на базаре носильщиками.
В какой-то момент мяч вышел из игры и оказался у одного из них. Я подбежал и попросил мяч. “Вась, Вась, – воскликнул один из них, – смотри, русский мальчик!”, – крикнул он прикорнувшему подельнику. Он был серьезным и даже торжественным в этот момент. “А вот еще русский мальчик, – сказал я, показывая на другого мальчика, – а вон – еще”. Мужчина оценивающе посмотрел на других русских мальчиков и пренебрежительно махнул рукой. Почему-то тогда ему хотелось, чтобы его кровей был только я. На его лице отпечаталось достоинство, какое люди его типа редко себе позволяли. Наверное, когда вспоминали лучшие деньки.
Мы боялись бродяг. Их угрюмости. Наш дом находился в центре городка, построенного еще немецкими пленными. Когда я и брат заходили в подъезд, старались бегом пронестись мимо лестничного пролета, ведущего вниз, в подвал. А когда поднимались на четвертый этаж, стучали во все силы в дверь и старались не смотреть на лестницу, ведущую вверх, на чердак. Там тоже могли находиться бродяги. Их гоняла милиция. Экзекуции всегда сопровождались воплями и битьем.
Поэтому бродягам приходилось жить на “отвале”. С металлургического завода вывозили шлак – валуны, огромные, в форме вагонеточной ванны, пылающие жаром, черно-красного цвета. Обитатели отвала в этом время обживали другие валуны, “уже отходящие”, в метрах 20-ти. Они присматривались к новым. Рассчитывали, что шлак станет приемлемо теплым через 3-4 дня. Зимой ждали меньше. Так шлакохранилище по мере, как оно росло, уводило дальше и дальше от города этих бродяг. Некоторые из них умирали уже по дороге в город. Из-за дистрофии.
Но иногда смерть бывала другой. Когда валуны охладевали или из-за какой деформации, они обваливались или поворачивались с бока на бок, давя обитателей завала. Слышно было, как несчастные кричали, потом постепенно замолкали, умерев. Спасти их было невозможно. Тогда не было такой техники. И не протиснуть ее было по узкоколейке паравозика, тянувшего за собой вагонетки…
Но вот однажды у нас завелся дружок из бродяг. Звали его Николай. Раньше его никто не видел. Он был таким же грязным, обросшим. Но не было в нем угрюмости, характерной для его братии. Николай привлек внимание тем, что однажды на улице, встав, как по команде смирно, отдал честь моему отцу, когда тот выходил из американского “джипа”. “Честь имею, товарищ полковник!” Папа вяло ответил ему и спросил, какого звания и где служил Николай. Тот был старшим лейтенантом и служил в том же роде войск, что и мой родитель – в ПВО. Отец немного подумал, а потом приказал Николаю следовать за ним…
Мать была не в восторге от такого гостя. Но я помню, он весь вечер старался держать военную выправку. Ему накрыли небольшой стол. Под конец оба развеселились и вспоминали потешные случаи из военных будней. Папа рассказывал, как во время занятий расчет, которым он командовал, умудрялся дуплетом сбивать две цели. “Вторую прямо почти на уровне травы!” Николай вспоминал, как их накрыли “Юнкерсы”:
– Налетели вдруг, как стервятники, пока мои по местам рассаживались, нас землей засыпало от взрывов. Через часов пять всех по одному выкопали.
Здесь гость сделал паузу. Заметил как бы про себя: “А чего старались!” У папы изменилось выражение лица, и он сказал, что Николаю “пора уходить”. Тот послушно встал, хотел было вытянуться в стойку “смирно”, но нетерпеливый жест отца предупредил его желание. Мать набрала в сумку съестного гостю. Потом она долго проветривала комнату.
Через некоторое время мы встретили его на улицу. Нас, меня и брата, вела за руку мать. Николай весело подмигнул мне и брату.
Через неделю он, видимо, измученный голодом, попытался прийти к нам в гости. На робкий стук в дверь ответил папа. Николай чувствовал себя совершенно уничтоженным. Отец отвернулся от него, слегка прикрыл дверь. Он молча набрал припасов и, не произнося ни звука, передал их Николаю. Когда тот начал раболепно благодарить за съестное, перед ним хлопнула дверь.
Когда он пришел в третий раз, ему уже не открыли.
Но с нами он сдружился. Вокруг него собиралась ребятня. Нико (так мы его звали) умело показывал фокусы, рассказывал про войну. Особенно он благоволил мне и моему брату. Мы приносили ему наши школьные завтраки. Так поступали и наши товарищи. Однажды, когда мы шли по улице с матерью, Николай, как обычно, весело окликнул нас “Гури-Зури, Зури-Гури!!” На самом деле меня звали Гурам, брата – Зураб. Тут моя мать первый раз улыбнулась при встрече с ним и спросила про здоровье. Николай онемел и только потом выдавил из себя:
– Спасибо!
В следующий раз я и брат наблюдали сцену, когда на улице пьяного Николая избивал милиционер. Мы оба разом посмотрели на мать, помочь ведь надо. Но она промолчала. Николай увидел нас и, мне показалось, что ему было страшно стыдно. Он сник, лежа на земле, никак не реагировал на тычки сапог милиционера. Лицо закрыл руками. Пережидал, когда мы пройдем мимо.
А однажды Николай пропал. В городе его не было видно. Потом мы догадались пойти на завал. Родители строго запрещали туда ходить. Это место считалось страшным. Но мы – шесть мальчиков – рискнули. Как всегда, набрали школьных завтраков. Купили даже несколько пончиков… Стоял апрель. На завале было тихо, ни одной живой души. Два гребня яйцеобразных и расколовшихся шлаковых валунов (они были черно-зеленого цвета) тянулись вдаль параллельно узкоколейке. Мы знали, что “кукушка” с завода с вагонетками появляется здесь ночью. Сами же обитатели днем уходили в город. Мы начали кричать “Нико, Нико!” Долгое время никто не отзывался. Потом до нас донесся слабый голос. Мы бросились по направлению, откуда шел голос. Потом мы увидели изможденную фигуру человека, неловко спускавшегося с валунов к узкоколейке. Это был Николай.
– Сюда нельзя, – бросил он нам, – ногами можно провалиться. Лучше я сам спущусь.
– Мы тут принесли тебе еды, – сказал я. Он долго не мог отдышаться.
Николай сидел на шпалах и медленно жевал пищу. Смотрел куда-то вдаль. Легкий ветерок теребил его шевелюру.
– Хорошо здесь, в Грузии. Небо всегда голубое. Вон валуны даже проросли травой, кузнечики стрекочут. А вы на камни не садитесь и на рельсы – тоже. Все тепло из вас вытянут, простудитесь, как я.
Прошло полгода. Наш приятель реже стал появляться в городке. В один пасмурный февральский день распространилась весть, что на хранилище опять обвал. Подмяло несколько бродяг. Мы побежали туда. Милиционеры из оцепления не пускали нас. Пришлось сделать крюк и так обойти оцепление. Где-то в этом месте жил Нико. Смотрим в расщелины и ничего не видим. Кое-кто даже плакать начал. Нико услышал нас. Что-то говорил непонятное. Вдруг его голос, набравшись силы выдохнул как из преисподней:
– Счастлив я, что кто-то меня оплакивает, бедолагу!!
Через лет десять завезли технологию. С ее помощью при переплавке из кремня даже золото стали добывать. От “отвала” ничего не осталось. Бродяги к тому времени уже все умерли.
Подростковые игры
Мальчишки, собирались на чердаке заброшенного дома. “Резались” в карты и сплетничали, делились своими познаниями. Вано знал, как будет слово “задница” на 25 языках. Не исключено, что выдумывал. Один умник показал, как можно измерить свое мужское достоинство – средний палец максимально втягиваешь вовнутрь и его кончиком касаешься ладони и потом линейкой измеряешь расстояние между точкой касания и кончиком пальца. Темо поведал, что зашел по какой-то надобности в дом учительницы по английскому языку и увидел “ее голую тень”. Окно в ванную была закрашено, так что через него можно было видеть только силуэт… Я был вне конкуренции, заимствовал слова из медицинской энциклопедии. Даже нарисовал матку в разрезе. Хихикали вдоволь.
Я был хорош собой. Блондин с голубыми глазами – большая редкость для грузинской глубинки. Девчонки поглядывали на меня, шушукались при моем появлении. Уже в Тбилиси, будучи студентом университета, изучая классическую литературу, я понял, что еще в подростковом возрасте мне выдалось познать прелесть буколических игр… Дернув кого-нибудь из девиц за косу, мальчик во весь дух несся по зеленому газону огромного школьного двора, а девочки шумной стайкой гоняли его, вроде как пастушки преследовали Дафниса. Неожиданно я разворачивался и бежал им навстречу. По инерции они проносились мимо. Их щеки горели румянцем – от того, что запыхались или… от удовольствия.
Была среди них разбитная девица Валя. Она таки догнала меня. Тут произошло неожиданное. Девочка прильнула ко мне и сильно прижалась губами к моей щеке. Никто ничего не понял. Меня, кажется, одарили поцелуем. В тот момент мне показалось, что некто ведет себя странно.
С той поры в пылу детской суеты и маеты на мне остановился пристальный взгляд. Так смотрела Валя. Глаза у нее были черные и как будто печальные.
Я не знал, как реагировать на это. Мне ничего не стоило осадить ее, бросить: “Чего пялишься!”. Но откладывал.
Как-то меня поколотил второгодник Бено. Я сидел за партой один, всеми покинутый. Вдруг ко мне подсела Валя и тихо спросила, не больно ли мне. Никто не замечал нас. Она провела своей рукой по моим волосам. Я не сопротивлялся. И тут на меня нашло. Как помню, в первый раз жизни защемило сердце. Позже стал осознавать, что так проявляет себя моя тревожность. Неведомые чувства пугали, но казались сладостными. Я открыл для себя очарование своей отдельности от всех – одиночества. Она делила одиночество со мной.
Эту Валю считали малахольной. Вся ее семья была чудной. Они приехали из российской глубинки. Вернее, отца, военного, перевели к нам в городок. Валя и ее сестра учились в русской школе при военной части. Ее мать – белесая баба – говорила очень громко. Ей дали прозвище – “радио”. В одно утро она вышла на балкон и разбудила соседей гомерическим смехом. Сбивчиво рассказала, что младшенькая заснула с булкой в руке. Ночью к булке подобралась крыса и заснула у спящей девчонки на животе. Утром сцену застала мать.
– Не хотелось их будить, так мило было, – давясь от смеха, рассказывала белесая баба.
Я ничего не стал рассказывать на чердаке. Что я мог сказать? То, что у меня дискомфорт в левой груди, и что в этом виновата дурнушка Валя. Но произошел случай, когда я уже вполне членораздельно мог поделиться впечатлениями.
Мой отец был врачом. Он практиковал на дому. От клиентов не было отбоя. Когда начинался осмотр, дверь кабинета закрывали, когда заканчивался, дверь открывалась. Было слышно, как отец слабо сопротивлялся, когда ему предлагали гонорар.
В тот вечер на прием Валю привела мать. Открывая дверь, я слышал, как басила ее матушка. На случай визита к врачу Валя тщательно помылась. От нее пахло дешевым земляничным мылом. Новое платье еще пуще выдавало ее болезненную худобу. Девочка несколько зарделась, увидев меня. Отец проводил их в свой кабинет. Некоторое время оттуда доносились приглушенные звуки “радио”. Потом она замолкла. Тишина была продолжительной. Зазвонил телефон. Спросили отца. Я постучал в дверь кабинета и позвал его. Он вышел и поспешил к телефону. Аппарат находился в другой комнате. Впопыхах отец плохо закрыл дверь, и она приоткрылась…
В проеме приоткрывшейся двери я увидел Валю. Она стояла вполоборота. Нагая, с потупленной головой. Одна рука прикрывала грудь, другая опущена. Костлявая спина плавно переходила в овал попки. Легкий сквозняк со стороны двери привлек ее внимание, она повернулась лицом. Наши взгляды встретились. Валя осталась стоять и не делала суматошных попыток прикрыться. Я увидел, как ее черные глаза стали наливаться влагой. Кажется, собиралась расплакаться. Ее мать сидела в глубине комнаты и не могла меня видеть. Из оцепенения меня вывел голос отца. Он с кем-то прощался по телефону.
На следующий день перед уроками я встретил Валю в буфете. Ее лицо, глаза были такими же, как вчера, грустным. Я купил четыре пончика, угостил ее и убежал.
После уроков на чердаке я потчевал компанию словом “кинеде” и не позволял себе ничего личного.
Никто не замечал нашего “интима”. Однажды после урока мы остались вдвоем, сидели за партой и будто что-то вычитывали из книги. На самом деле меня одолевал нетерпеж. Тут Валя положила голову мне на плечо. Я вытянулся в струнку. Она прижалась ко мне и пальцы ее правой руки легкими прикосновениями стала путешествовать по моей груди… Ощущение было таким острым, что на некоторое время у меня помутнело в глазах.
На следующий день к компании на чердаке прибился Григол. Он был рыжий и толстый. Ему нечем было поделиться с нами. Толстяк долго ходил кругами, пока не принес “новость” – его соседка и наша с ним общая одноклассница Валя пришла вчера в школу без… штанов. Григол уверял, что в подъезде их дома после школы, когда она поднималась по лестнице наверх, на свой второй этаж, он глянул ей вслед и… увидел. Я вспыхнул, услышав такое, но быстро собрался, чтоб не привлекать к себе внимания.
– Вот почему она весь день такая тихая была! Перед тем, как сесть, платье аккуратно подберет, – пытался подогреть интерес к сенсации рыжий толстяк.
Григол не унимался. Он рассказал, что младшая сестра Вали иногда выскакивает нагой на балкон.
– Выбежит голышом, повернется то так, то этак, и шмыг обратно в комнату. Сам видел, – говорил он.
– Эта та, у которой на животе крыса спала? – последовал уточняющий и обескураживающий вопрос. После него толстяк больше не возникал.
Я молчал. Более того, мне показалось, что мои чувства оскорбили.
Скоро чудное семейство уехало. Отца перевели на другое место службы.
Шурик
Русских в городке было мало, и их дети тучностью не отличались. Один только Шурик. Грузинские прозвища типа “хозо”, “дундула”, “бекке” к нему не прилипали, русские тоже. Шурик сам по себе был приметной личностью.
К примеру, он оказался единственным из зала, кто откликнулся на приглашение заезжего факира принять участие в аттракционе. Фокус шел своим чередом – Шурика, “смельчака из зала”, как его назвал артист, уложили в ящик. Осталось только “распилить” толстяка. Когда факир и его команда демонстрировали залу, какие у них острые пилы, Шурик, лежа в ящике, вдруг начал тихо обреченно всхлипывать. По его толстым щекам текли крупные слезы. Когда фокусник обратил на него свои взоры, он вначале даже не понял, что происходит. Потом, догадавшись, сказал “смельчаку из зала”: “Иди, иди домой, мальчик!”
Однажды, заблудившись, через весь город проехалась и остановилась у здания вокзала американская машина. Дело было вечером. Почти весь город бросился смотреть на чудо-юдо. Американские машины в городке можно было видеть только в будке чистильщика обуви-ассирийца. Мы подолгу заглядывались на яркие вырезки из иностранного журнала. Помню, как хозяин будки и этих картинок сказал нам: “Выучитесь, потом сможете купить такие автомобили”. Но пока это не случилось, мы стояли, обступив плотной толпой американскую машину – “Бьюик” 1956 года выпуска. Те, кто сидел в салоне, мешкали в неуверенности. Но вот из окна высунулся небритый мужчина в шляпе и с армянским акцентом спросил, как проехать до “Эрэвана”. С таким же успехом можно было спросить, как из нашего городка добраться до Парижа. Тут вступил в свою роль Шурик: “Дяденька, Вы американец?” Мужчина как будто испугался и начал доказывать, что он – “советский армян”. “А почему странные вопросы задаете?” – не унимался толстяк. Голова мужчины тревожно задвигалась, а потом скрылась в салоне. Суматошно заработал мотор, толпа расступилась, и “Бьюик” рванул с места. Мы смотрели ему вслед и прикидывали, какая у него скорость. А те, в салоне авто, наверное, находились под впечатлением – в вечерней темноте в маленьком грузинском городке их обступила толпа, которая странно молчала, а вопросы задавал только толстый русский мальчик.
Внешне Шурик был похож на мамашу – “купчиху” с картин передвижников. Так назвал ее один знакомый нашего семейства. В городке он считался образованным человеком. Знал много слов. Поминая купчих и передвижников, он сплетничал о матери Шурика и при этом прибегал к ненормативной лексике, которой тоже владел исправно. Мнение, которое при этом высказывалось, было широко распространенным в городке.
Ее звали Надя. Последнее время, как я ее помню, она чинно гуляла с маленькой дочкой, такой же полной и холеной. Шурика мать одевала не без претензий. Однажды он заявился в школу в салатового цвета костюмчике, элементом которого были бриджи. В городке косились на меня, потому что я, первый из всех, носил шорты. “Когда ты снимешь, наконец, свои спанжиры?” – заметил мне как-то гневно учитель по физике. До сих пор не знаю, что это такое. Но салатовые бриджи Шурика шокировали.
Как-то я и другая ребятня стали свидетелями сцены – почти в центре города Надя лежала в сугробе, пьяная, а какой-то вахлак чертыхался, запутавшись в ее нижнем белье. “Смотрите, пионеры, комсомольцы!” – кричала она не без надрыва и истерично похохатывала. Шурик и его сестра стояли поодаль. Брат плакал и приговаривал: “Не надо, мама!” Девочка же ничего не понимала. Мы быстро-быстро ушли от того места. Все это было похоже больше на сумасшествие, чем разврат.
Во всяком случае, никто не знал, кто был отцом или отцами Шурика и его сестры. Об этом ему напоминали… и в праздники, и будни. В таких случаях несчастный багровел.
…Стоял чудесный первомайский день. Мы собрались во дворе школы. Были вынесены все находящиеся в распоряжении школы праздничные транспаранты, лозунги, портреты руководителей партии и государства. Директор лично распорядился не выносить портрет Хрущева, которого уже освободили от должности. Шурик вызвался нести самый крупный транспарант.
Школа находилась за городом, так что до центральной трибуны надо было еще дойти. И вот, задавая ритм, забил барабан. Колонна растянулась, наш класс замыкал ряды, поэтому дробь барабана слышались издалека. Периодически она прекращалась, шествие останавливалось, что начинало надоедать. Были такие, что начали позевывать. Только учителя не скучали, они носились вдоль колонн, наводили порядок.
Но вот во время одной из очередных остановок вдруг оживился Шурик. “Пока есть время, заскочем к Вовке!” – крикнул он нам. Мы еще не находились в черте города. По обе стороны дороги располагались частные дома с садами. В одном из переулков жил мальчик Вова. Бедняга умирал от саркомы. Последнее время он лежал в саду своего двора на лежанке. Его часто навещали. Наиболее прыткие из мальчиков во главе с Шуриком бросились в переулок – у кого знамя, у кого транспарант в руках. Один из них даже не поленился потащить портрет Косыгина.
Я остался стоять. Мне было страшно, больной был очень плох. В это время подскочил наш физкультурник. Запыхавшийся, он возопил: “Где остальные?” Глаза его вот-вот должны были выскочить из орбит. Напуганный, я ничего не смог ответить. Как назло, забил свою нудную дробь барабан… надо было двигаться. С физкультурником чуть не случился припадок, он в истерике начал топать ногами, и послышалось: “Политический демарш! Попытка сорвать демонстрацию трудящихся!!! ” В этот момент вернулись Шурик и его команда. Лица у всех были испуганные. На Шуру налетел физрук. Маленького роста, он каждый раз подпрыгивал, когда пытался ударить толстяка по лицу. “Я тебя за провокацию пошлю куда надо!”- шипел педагог…
Когда мы проходили мимо центральной трибуны, на русском языке в наш адрес кинул лозунг первый секретарь райкома: “Да здрасти савецки молодиож!!”, а мы ответили: “Ура-а-а!” Весьма нестройно. Внимание привлекал Шура. Он шел впереди нас со своим транспарантом, с багровым цветом лица, заплаканный. “Кто этот толстяк? Да-да, это Надин сын! Знаете такую проститутку, б..?” – слышалось из толпы, стоявшей вокруг трибуны. Смешки и шепот дошли до секретаря. Его лицо посуровело. Может быть, ему было обидно за мальчика, а может, посчитал, что нести транспарант должны были доверить не этому школьнику. Что думал Шура? Не исключено, что на него подействовали угрозы физкультурника, и он боялся. Или до него дошли разговоры в толпе. Или он переживал за Вову, умершего под утро, ночью. Монотонно бил барабан.
Я уехал из городка. Поступил в университет, на журфак. В один из приездов видел Шурика в городском саду. Он сидел на скамейке и жмурился от солнца. Меня он увидел и бросил: “Журналист!” Было в этом некоторое благоговение перед казавшейся ему романтичной профессией и ребячее желание слегка поддразнить.
… Это было лет тридцать назад. Вчера в вагоне Тбилисского метро я обратил внимание на одного полного русского мужчину. Он общался со знакомыми и производил впечатление человека, любящего поговорить, падкого на фразу. Времена были тяжелые и мрачные. Как ни странно, именно тогда у некоторых людей открылся вкус к словесам, талант к фразерству, и особенно на невеселые темы. Рядом с Шуриком сидела молодая белокурая женщина, полная, с узким разрезом глаз. Неужели сестра? Она тревожно-заботливо поглядывала на братца, зная о его страсти поговорить. На следующей станции им надо было выходить.
Вития
В городе Г.,что в Менгрелии, еще до моего рождения, военным комиссаром работал мой отец. Здесь родилась сестра. Как рассказывает мать, первые слова она произнесла на менгрельском.
Приехал я сюда поздно ночью, пьяненький, из города Махарадзе, что в Гурии, где провел ревизию и сполна вкусил тамошнего гостеприимства. Я запамятовал, как прибыл в Г., помню только, что на машине. Пришел в себя, когда меня небрежно расспрашивал администратор гостиницы, пожилой мужчина с несколько насмешливой физиономией. Он заполнил бланки и выдал ключи от номера. Я медленно, волоча портфель, поднимался по лестнице и, не утерпев, спросил администратора, знал ли он Александра С. Тот ухмыльнулся и ответил, что знал, еще добавил что-то насчет перевода отца в другой район. Вид у него в этот момент был нагловатый. Я не стал развивать тему, не сказал, что отец умер десять лет назад.
Я нашел нужную мне дверь. Электричества в комнате не было. В темноте я нащупал кровать и лег, не раздеваясь. Заснул сразу, но чувствовал сквозь сон, как меня донимает запах сырости. Под утро, когда стало светать, я на некоторое время проснулся и увидел, что нахожусь в чулане, в техническом помещении для уборщиц. Вспомнил администратора (“Вот дерьмо!”), но встать и пойти устроить разнос поленился.
Меня окончательно разбудили звуки мегафона, шум, доносившиеся с улицы. Явно готовилось какое-то мероприятие. Голова трещала от похмелья, подташнивало. Совсем тошно стало от сознания, что выходные придется провести в Г.
В “номере” удобств не оказалось. От туалета в коридоре дико разило. Взбешенный, я спустился вниз. Того администратора не застал – успел смениться. За стойкой сидела полная женщина-мегрелка. Я назвал солидный орган, который представлял, и высказал все, что думал о гостинице. Узнав, в какую комнату меня определил ее сменщик, женщина всплеснула руками. Через некоторое время она проводила меня в люкс.
Пока я переселялся, шум и возня на улице шли по нарастающей. Какой-то не в меру активный мужик явно злоупотреблял мегафоном. Так бывает с детьми, попади им в руки какая-нибудь пищалка. Его команды вперемежку на русском, грузинском и мегрельском языках доносились то издали, то совсем рядом, то впереди, то сзади гостиницы. Моментами казалось, что он вещает откуда-то сверху, наверное, с крыши.
– Кто это? – спросил я.
– Витя-тренер проводит свои соревнования, – ответила администратор. “Витя” она произнесла как “Вития”, на грузинский манер.
Я привел себя в порядок и спустился вниз.
С окрестных холмов, покрытых мягкими линиями чайных плантаций, веяло прохладой. Вероятно, город изменился за те 30 лет, как отсюда уехали мои родители. Они вспоминали о нем как о деревне. Здание администрации, двухэтажный универмаг-аквариум, еще несколько магазинов со стеклянными витринами и типовое здание кинотеатра располагались по периметру центральной площади. Посередине ее стояли две фигуры-изваяния чаеводов. От площади расходились обыкновенные деревенские улицы с богатыми домами, от цинковых крыш которых отражалось утреннее солнце.
На площади, пытаясь изобразить стройные ряды и одновременно как бы робко прячась друг за другом, стояли девушки и парни в спортивных рейтузах и майках. Спортсмены.
– Левый фланг, левый фланг, прекратить болтать! – раздался надо мной мегафонный голос. Я поднял голову и увидел взобравшегося на пожарную лестницу гостиницы молодого человека, тоже в рейтузах. Его голубая спортивная майка с изображением стремительной птицы и надписью “Буревестник” уже успела взмокнуть от пота, на шее висел свисток. “Вития” левой рукой держался за лестницу, а в правой у него был мегафон. Он находился на уровне второго этажа.
Собрались зрители. Они глазели на спортсменов. Находились такие, что показывали на парней и девушек в рейтузах пальцем и, видимо, острили, так как слышался смех. Это обстоятельство сильно раздражало человека с мегафоном. Он вдруг насупился, быстро-быстро спустился по лестнице, выскочил на площадь и, набычившись, обвел глазами зрителей. Когда Витя пронесся мимо меня, я заметил, что это был невысокого роста крепыш. Люди замолкли, посерьезнели. Только один парень, увлекшись, продолжал прохаживаться в адрес спортсменов. Он не заметил, как к нему приблизился Витя. Началась потасовка. Подскочил милиционер и оттащил человека с мегафоном, а тот рвался расправиться с “хулиганом” (так он на всю площадь называл шутника).
“На помощь” подоспели женщина в белом халате (фельдшерица) и молодой человек с красной повязкой (дружинник). Своими увещаниями они пытались унять праведный гнев Вити. За происходящим наблюдал очень толстый мужчина. Я заметил в его глазах ревность. Мне показалось, что это был местный спортивный босс. Он вроде руководил и не руководил подготовкой мероприятия. Во всяком случае, когда Витя отправился на велосипеде проверить, как дела на дистанции, “босс” ничего не предпринял, видя, как колонна участников начала рассыпаться. Спортсмены смешались с толпой и уже сами посмеивались над “бесноватым “Витией””, кое-кто покручивал пальцем у виска. Но послышалось: “Едет, едет!!!”, и колонна торопливо стала собираться.
Ждали районное начальство. Рядом с фигурами чаеводов поставили стол, накрытый красной материей. Принесли подарки и разные кубки. Витя постоянно поглядывал на часы и не находил себе места. Появились долгожданные гости. Они подъехали на газике – секретарь райкома, председатель райисполкома и несколько человек из их аппарата. Это были полные мужчины, которые неловко и долго вылезали из кабины авто. Им навстречу вышли Витя и спортивный босс.
Секретарь благодушно оглядел спортсменов и сказал речь. Говорил он без бумажки о том, что славные чаеводы района исправно выполняют государственные планы в рабочее время, а на досуге занимаются спортом. Были отмечены заслуги Виктора Нечипуренко, который приехал в город по распределению института два года назад и, не жалея сил, трудится на спортивной ниве, в местной спортшколе. Здесь Витя зарделся от удовольствия. Потом дали слово и ему. Он отчитывался по бумажке, называл цифры рекордов по легкоатлетическим видам, которые были побиты в районе за последние два года. После каждой цифры раздавались аплодисменты. Речь произносилась на русском, комментарии – на грузинском и мегрельском.
– Однако, – Витя состроил грозную физиономию, – нет оснований для самодовольства! – и стал перечислять цифры, указывавшие на разницу между районными и республиканскими рекордами.
– И это на том фоне, что Грузия занимает девятое место по развитию легкой атлетики во всем СССР! – патетически заключил тренер. Затем последовал предлинный перечень недостатков, мешающих развитию легкой атлетики в регионе.
Секретарю надоело слушать Витю. Он положил свою руку на плечо распалившемуся оратору, таким образом остановив речь, и мягко заметил, что не пора ли начать.
Бегунам предстояло пробежать круг в полтора километра по улицам города и финишировать на площади. Вначале должны были бежать девушки. Они сгрудились на линии старта. “На старт! Внимание! Марш!” – спокойно проговорил в мегафон секретарь. Спортсменки начали бег нерасчетливо резво и уже метров через сто заметно сбавили в темпе. Появилось опасение, что они вот-вот сойдут с дистанции. В этот момент их догнал на велосипеде Витя. Криками и энергичной жестикуляцией он подбадривал девушек. Потом они исчезли из виду, а минут через семь появились снова. Бедняги еле дотянули до финиша. Под звуки аплодисментов и подбадривающие крики зрителей они чуть ли не волоком пересекли линию. Воздев руки вверх и крутя педали, последним на велосипеде завершил дистанцию Витя.
Настала очередь для юношей. Тут Витя разыграл одну сцену. Он, должно быть, еще как судья соревнования торжественно пригласил бегунов на старт. А потом вдруг картинно снял со своей шеи свисток и передал его секретарю, чтоб присоединиться к спортсменам. Дескать, теперь вы – судья. Секретарь поспешно положил заслюнявленный свисток себе в карман. Сцена имела успех, и Вите поаплодировали. Но этого неуемному малому показалось недостаточно. Он вдруг стянул с себя рейтузы и остался в спортивных трусах, на что местная общественность отреагировала сдержанным гулом. Должно быть, такая форма одежды почиталась здесь еще некоторым вызовом.
Но вот снова дали старт. Витя рванул с места, оставив далеко позади остальных участников. Финишировал он в одиночестве. Ему пришлось даже подождать остальных участников: он стоял за финишной линией и при этом смотрел на секундомер, который позаимствовал у спортивного босса-толстяка.
Вроде, все остались довольны. Секретарь поздравил победителей и поцеловал каждого из них. Витя же обцеловал всех – и победителей и непобедителей. Раздали подарки, и народ стал расходиться. В обнимку со спортсменами удалился и Витя. Начальство немного замешкалось у “трибуны”, а потом направилось к газику, который стоял у здания райкома. Я подошел к секретарю, представился. Он был вежлив и предупредителен, пригласил к себе домой провести выходные и сел в автомобиль.
Я оглянулся на площадь. Унесли стол и велосипед Вити. Стало пустынно, и, как это бывает в провинциальных городках, на центральную площадь забрели корова и пара свиней…
Вечером меня угощали в ресторане. Мы сидели в отдельном кабинете. Компания состояла из молодых исполкомовских работников. Они не могли знать о моем отце, но с готовностью пообещали расспросить о нем у своих родителей, а также заверили меня, что вправят мозги администратору гостиницы. В какой-то момент мне понадобилось выйти. В общем зале за столом сидело трое мужчин. Среди них был Витя, вдребезги пьяный. Один из собутыльников наливал ему вино и приговаривал с ухмылкой: “Пей, Вития, пей!”
Свадьба
Можно было пронестись по трассе и не заметить, что проезжаешь город. Вдоль шоссе – сплошь деревенские подворья, огороженные железными заборами, огороды, сады, лениво слоняющиеся домашние животные. О том, что это все-таки город, а не село, свидетельствовало типовое здание бывшего райкома – атрибут всех районных центров Грузии. Сейчас здесь управа. В ней работает каким-то начальником мой университетский однокашник Серго. И проживает он поблизости от этого здания – сверни только с шоссе, метров пятьдесят по грунтовой дороге, и ты – у ворот, украшенных в стиле барокко.
Там, где жил Серго, всегда пахло прокисшими виноградными ягодами. Запах исходил от единственного здесь промышленного предприятия – винного завода. Хотя, по рассказам Серго, был на окраине городка еще и маленький механический завод. Ныне он в развалинах. Воспользовавшись перестройкой, заводик разграбило местное население…
Мой друг справлял свадьбу дочери. Я подоспел к самому началу. Хозяин был поглощен приготовлениями и едва поздоровался со мной. Меня отдали на попечение одному мальцу. Он помог пристроить мою “Волгу” в соседском дворе. Мы возвращались пыльной улицей, вдоль заборов, над которыми свешивались еще неспелые яблоки. Я видел – то там, то сям меж веток яблонь роились пчелы. Но их не было слышно, потому что над городком надолго зависла высочайшая истерическая нота – где-то резали большую свинью. Когда мне стало казаться, что бедное животное мучают, истошный вопль вдруг оборвался. Совсем равнодушные к этому воплю, нежились в канавах по обочинам дороги в черной вонючей грязи другие свиньи.
Серго встретил меня у ворот, с укоризной глянув, что, мол, так долго, и повел к столу, где сидели жених и невеста. “Помнишь батони Нодари? Он тебе постоянно “Барби” привозил”, – сказал Серго дочке. Заметно было, что она не помнила, хотя вежливо улыбнулась. Девушка и ее жених мне понравились. Потом Серго усадил меня за один из столов и с некоторой строгостью в голосе попросил сидящих там мужчин присмотреть за гостем. “Будь спокоен, Геронтич!” – ответили ему, и тот поспешно удалился.
Столы в три ряда были накрыты на лужайке перед опоясанным верандой домом под вековым ореховым деревом. Ряды были такие длинные, что невозможно было даже докричаться с одного конца до другого. Тем более, что стоял обычный для таких торжеств гомон. Но вот вперед выступил Геронтич и натруженным голосом, срывающимся на фальцет, предложил избрать тамадой – Хвичу Г. Свадьба началась.
Я давно подметил, что в подобного рода церемониях не обходится без доли цинизма. И чем дальше от эпицентра, тем он явственнее. Однажды, во время поминок моей бабушки, я случайно подслушал некоторые подробности из ее почти столетней биографии. Мне не хотелось устраивать скандала, но я понял, что если и бывают драки на празднествах или поминках, то нередко из-за подслушанного грязного разговора или двусмысленного тоста. Здесь, на свадьбе, мы составляли периферию, и народ, кроме того, что неумеренно много ел и пил, еще и сплетничал напропалую. Так я узнал, что Хвича Г. – бывший вор в законе.
– Настоящий воровской авторитет не для Геронтича. Этого Хвичу развенчали еще лет двадцать назад в тюрьме. Пуп ему вырезали, теперь он – просто-напросто барыга, – сказал, хихикая, толстяк, сидевший напротив. Он был бы не прочь пройтись еще по адресу Серго, но покосился на меня и замолк. Тут встал его сосед Ростом и, слащаво улыбаясь, присоединился к здравицам в честь избранного тамады и одновременно, как актер в театре, говорящий в сторону ремарку, чехвостил тамаду на потеху сидящим рядом. Ничего не ведающий Хвича Г. энергично раскланивался, посылал во все стороны воздушные поцелуи, что создавало “комический” эффект.
Свадьба шла своим чередом, когда наступила небольшая пауза, даже прекратили музыку. Заглянул важный гость – огромный тучный мужчина, с холеным лицом и усами. Серго подбежал к припозднившейся персоне и подвел к столу, где находились жених и невеста. Гость одарил молодых, потом повернулся к “общественности” и спросил во всеуслышание, как ей нравится вино. “Батоно Вано! Батоно Вано! Спасибо, спасибо!” – послышались подобострастные возгласы. Довольный “батоно Вано” попрощался и, несмотря на протесты хозяина и гостей, торжественно удалился. “Главный отравитель! – послышался мне игривый шепот сбоку, – сколько народу своим суррогатом извел!” Насколько я понял, батоно Вано был директором винзавода.
Признаться, у меня не было аппетита. Слегка ныл желудок. К тому же, было обидно за Серго. Невысокого роста, он хлопотал, суетился, а один раз даже чуть не споткнулся, что вызвало недоброжелательное оживление моих соседей за столом. Захотелось прогуляться. Закуривая, я направился по дорожке, мощенной осколками мрамора, к воротам. Меня опередила быстроногая девчушка. Она несла накрытый бумагой таз, явно с пищей, и сумку с бутылками.
Улица, залитая солнцем, была пустынной. Собственно, смотреть было не на что – те же заборы, сады… Быстроногая девочка куда-то спешила. Из любопытства я последовал за ней. Она несколько раз свернула и потом уперлась в полуразрушенную каменную ограду. Видимо, здесь находился упомянутый механический завод. Сквозь зияющие проломы в ограде виднелись опрокинутые вагонетки, раскуроченное оборудование, покоящееся в разросшемся бурьяне, в глубине двора корпус с пустыми глазницами. Место казалось тихим и прохладным. “Вася, Коля!” – позвала девочка. Из зарослей бурьяна появились два существа – в оборванной одежде, обросшие, грязные. Типичные бомжи. Один из них раболепно протянул руки через пролом в ограде. “Это вам угощение от Серго Геронтича”, – на ломаном русском объяснила она. Те в знак благодарности закивали головами и затем скрылись с харчем в кустах. Девочка, увидев меня, наблюдающего за всем этим на расстоянии, улыбнулась и сказала: “Они – бывшие рабочие завода. Есть еще третий. Он – инженер. Бедняга спился окончательно и заболел, лежит где-нибудь под кустом”. Некоторое время мы шли рядом, потом девочка поспешила обратно на свадьбу (“Много дел! Мать заругает!”), я же замедлил шаг. Возвращаться не хотелось. Уже на некотором удалении от ворот Серго я вовсе остановился – два перепивших-переевших гостя окропляли, а третий облевывал забор хозяина свадьбы. Я стоял и не знал, в каком направлении идти. Вдруг почувствовал, что это сцену наблюдает еще кто-то. Когда обернулся, увидел пожилую женщину с зонтиком. Помню, у него был заостренный конец. Она смотрела с нескрываемым презрением. Ее внешность была необычной для этих мест – пожилая женщина напоминала заблудившегося интуриста. Вдруг последовало:
– Schande! Sie schamen sich sogar vor einem alten Menschen nicht!
Меня передернуло, фраза на немецком была выговорена чеканно и так, как говорят в Северной Германии. Я мог поручиться за это как специалист немецкого.
– Ты посмотри на Веру, опять на немецком базарит! – воскликнул один из писающих.
– Кто знает, на каком языке она базарит, может быть, на тарабарском. Старческий маразм у нее! – ответил другой, уже заправлявший брюки. Обоих сильно развезло.
– Achten Sie nicht darauf, Frau , – сказал я ей. Она резко повернулась и пошла прочь. Я некоторое время смотрел ей в спину. Ее походка выдавала возраст (она даже опиралась на зонтик), но в ней чувствовалась энергия гнева.
Сославшись на дела, я попрощался с Серго и уехал. Он был недоволен.
Через шесть месяцев Серго приехал ко мне в Тбилиси. Дела его по службе в том городке не складывались, но его больше заботило здоровье дочери. Я сделал несколько звонков и устроил ее на прием к профессору из института Чачава. Потом мы посидели с Геронтичем за кружкой пива. Он продолжал обижаться за то, что я рано уехал со свадьбы.
– А как поживает фрау Вера? – неожиданно ввернул я. Геронтич несколько опешил, но потом слегка осклабился и рассказал историю.
Тетя Вера прибыла в город вместе с заводом в 50-е годы. Работала библиотекарем, пока библиотеку не разворовали, как и завод. Кому нужны были старые книги, к тому же на русском языке? Она всегда отличалась строгим нравом и позволяла себе публичные нравоучения. Незамужняя, под старости лет тетя Вера вообще стала несносной. От репутации местной сумасшедшей ее спасало то, что люди знали, что она была справедлива в своем обличительном пафосе, который проявляла, невзирая на лица. У нее была мания – увидит на улице брошенную бумагу, подденет ее наконечником зонта и ищет кругом урну. Она впадала в бешенство, если сама урна была опрокинута. В последнее время объектом своих филиппик она выбрала брошенный на одной из улиц “Форд”. Он принадлежал местному руководителю “Мхедриони”, которого застрелили в этом автомобиле, о чем свидетельствовали дырки от пуль автоматов в его корпусе. Для старой женщины этот “Форд” явился олицетворением беспредела, жертвой которого стали заводик и ее библиотека. Она ходила по инстанциям с требованием убрать “памятник безобразию”. Над ее энтузиазмом только посмеивались.
– Откуда ее немецкий? – спросил я.
– Ты знаешь, Нодар, все время мы думали, что она русская. Но, когда стала стареть, неожиданно перешла вроде бы как на немецкий. Так бывает у людей в старости, когда они вдруг начинают говорить на своем первом языке, – здесь Серго подлил мне и себе пива и продолжил, – кстати, бедняжка, недавно умерла. В один прекрасный день она совсем была вне себя от возмущения и пыталась сдвинуть с места “Форд”. Сердце не выдержало.
– Так бывает, – заметил я. Потом мы перешли на воспоминания об университетском прошлом.
Кавалергард
Городок был вроде полустанка. Задние окна райкома смотрели на огороды. Дальше за ними – река, через которую был протянут веревочный мостик. Мальчишки раскачивали его, как качели, и прыгали в воду. На том берегу были только села. А еще дальше – горы. Типичный имеретинский пейзаж.
Напротив райкома находились здание вокзала, железная дорога. Вдоль нее тянулись шоссе и городок.
Территория маленького вокзала прорастала вездесущим сорняком, известным здесь под названием “уджангари”. В пору цветения его грязно-фиолетовые колючие цветы издавали ядовито-сладкий запах, а мохнатые черно-зеленые ветки опутывались желтыми нитями. Однажды у вокзала притормозил литерный поезд “Москва–Тбилиси”, который обычно во весь опор проносился мимо. С возгласами: “Какая прелесть!” высыпали на перрон русские пассажиры и в мгновение ока оборвали кусты этого отнюдь не декоративного растения. Начальник станции был доволен. Ему вменялась обязанность выпалывать сорняк. А тут такой сюрприз – остановился “московский” поезд – и “уджангари” как будто не бывало!
Так вот, в этом городке было популярно фехтование на шпагах.
Подобное стало возможным после того, как сюда в начале 50-х годов приехал С. Он прибыл из Парижа, транзитом через Гулаговский лагерь. Вернулся в края, где до революции его семейство владело имением. Поселился у сестры, белой, как лунь, незамужней женщины. На чудом оставшимся нереквизированным участке имения они обитали в старом барском доме, окруженном фруктовым садом. Жили на пенсию сестры – бывшей учительницы.
С. был настоящим князем, существом по тем временам музейным. Статный мужчина лет пятидесяти, с нафабренными усами, в щегольском кителе, в синих галифе, заправленных в яловые сапоги, разгуливал по улочкам городка. Этот реликт смущал население своей респектабельностью. Он был еще и любезен, а не просто вежлив, что пуще настораживало затюканных войной и режимом горожан. Дети шарахались, когда на улице С. протягивал им какое-нибудь лакомство. Как будто не было доверия пожилому мужчине с ясными голубыми глазами. Такие они у сумасшедших, маньяков или святых.
Однако хорошие манеры не располагают к тому, чтобы третировать его обладателя. К князю привыкли, более того – в несметном количестве объявились родственники. Сказалась давняя страсть имеретинцев к реликвийным фамилиям. В тени векового орехового дерева, во дворе С. и его сестры по поводу нескончаемых визитов накрывались столы. Брату и сестре помогал один зажиточный крестьянин, который жил в окрестной деревне. Он присылал провиант, а его дочка крутилась на кухне. Делал это “по старой памяти” – некогда предок князя облагодетельствовал его родителей.
Не обходилось без скандалов – до обвинений в самозванстве. Со двора, обнесенного обветшалым забором, доносились реплики типа: “Как же, как же! Уж мне ли не помнить, что вы из крестьян и ходили в холопах у моего отца-барина!” Меньше всего сословную спесь выказывал сам хозяин.
Специально привезли из дальней деревни очень пожилую даму, которая приходилась тетушкой князю и его сестре. В наряде княгини старая женщина приехала на арбе, запряженной волами. Княгиня всплакнула, увидев князя, вспомнила его, совсем юного… Эта дама рассудила всех. Но количество родственников и соответственно гостей не перестало увеличиваться.
О прошлом князя знали мало. То, что С. – бывший кавалерист царской армии, вычислил Г. Он – тоже кавалерист, ветеран двух мировых и гражданской войн, скукоженный от многочисленных ран, угрюмый мужчина. У него был холодный жесткий взгляд. Говорили, что на фронте Г. “порубал” немало народу. Князь поприветствовал его, и не без торжественности. В ответ Г. только пробурчал про себя: “Знавал я таких артистов”. В гости к С. он не набивался.
Говорили еще, что в молодости С. служил в Петербурге, что вдов и бездетен. О лагере он не рассказывал, так как имел обыкновение говорить только приятное. Но и о парижской жизни тоже не распространялся. Однажды во время застолья С. вспомнил было, что водил дружбу с художниками с Монмартра, но понимания не встретил. В ответ с двусмысленным хихиканьем один из “родственников” спросил, правда, что француженки красивые и доступные. Другой осведомился про Эйфелеву башню, мол, очень высокая? На этом парижская тема себя исчерпала.
Однако моментами, особенно после некоторого количества бокалов, хозяин вдруг переходил на “высокий штиль”, говорил слегка “в нос” – с французским акцентом. Появление подобных “дефектов” в речи тревожили его сестру, и она тут же одергивала брата, тянула его за полу кителя. Она знала – почему.
Но хозяин все-таки “выговорился”. Случилось такое, когда бдительная сестра удалилась на кухню, и будто бы симптоматичных изменений в речи не наблюдалось. Шел разговор провинциалов о политике. Несколько раз прозвучал непонятный для князя термин “фриц, фрицы”. Он осведомился, что это такое, и узнав о ком был разговор, пожал плечами и спокойно, как бы для себя, сказал:
– В Париже я дружил с немецким офицером. Он хорошо играл на рояле, писал стихи, и звали его Фриц.
…Как по команде, под разными предлогами один за другим торопливо стали удаляться гости. Когда из кухни вернулась сестра, то застала у стола пребывающего в одиночестве брата. Он сидел сконфуженный. Она ничего не сказала, только посмотрела на “легкомысленного” князя сурово, осуждающе, в духе тех нелегких времен. Потом спросила: “Надеюсь, ты не рассказал свою байку о том, как оказался в Париже?”
“Опала” продолжалась недолго. В одном из местных начальнических кабинетов “прогремела” фраза: “Оставьте в покое блаженного!” Исходила она от высокого начальника, который, что не могло быть секретом в городке, тоже подвизался в родственники князю.
Но нет худа без добра. С. обособился у себя во дворе. Он вдруг начал “проявлять интерес” к кустам кизила – обрезал их, тщательно проверял, насколько упруги и идеально прямы ветки. Для этого он приставлял ветку к правому глазу, а левый прищуривал. Потом следовал взмах: “вжик-вжик”… Иногда С. зычно произносил непонятные слова: “репост”, “контр-репост”, “пассе”, “туше”, принимал чудаковатые позы и с кизиловой палкой наперевес делал выпады.
Однажды, взобравшись на яблоню княжеского сада, все это наблюдал мальчик по имени Юза. Озадаченный происходящим, он невольно выдал свое присутствие. С. посмотрел на него снизу вверх. В руках он держал палку. Мальчик, известный в округе шалун, облазивший не один чужой сад, по своему опыту понял, что взбучки не будет. Но в какой-то момент, спускаясь вниз, замешкался, чуть было не передумал “сдаваться”, ибо последовал неожиданный вопрос:
– Молодой человек, вы читали “Трех мушкетеров”?
Юза вообще не читал, и не потому, что был неграмотным. Возникло подозрение, что именно за это его намеревались поколотить кизиловой палкой. Но куда было деваться. Неожиданно необычный хозяин протянул ему вторую палку и крикнул: “Защищайтесь, Рошфор!” Легким прикосновением своей “шпаги” он выбил из руки Юзы его оружие. Мальчик разинул рот от удивления. Князь показал ему глазами на кизиловую палку, мол, подними. Легкое прикосновение – и опять “шпага” выбита из рук. Юза был петушиного нрава. Снова и снова хватался он “за оружие”, весь раскраснелся. Потом князь позвал сестру, чтобы та угостила “молодого человека” фруктами.
Через некоторое время среди молодежи городка появились парни по-особенному осанистые и “культурные”, как выражались взрослые. В местной библиотечке вырос спрос на тома Александра Дюма. Выяснилось, что будучи в Париже, князь работал тренером по фехтованию в частной школе. А фехтование освоил в Петербурге, когда учился в военном училище. В определенное время молодые люди собирались у ворот Юзы и степенно шествовали к дому С. тренироваться. Для этого хозяин расчистил площадку под айвовыми деревьями в глубине сада. С. выходил к питомцам всегда тщательно выбритый, в шальварах, которые привез из Парижа.
Приобщая молодежь к искусству фехтования (на кизиловых палках), С. вел с ней “мужские разговоры”, поднимал боевой дух местных мушкетеров. Из Тбилиси князь выписал атлас с изображением амуниции фехтовальщиков. Парни приуныли после его просмотра. Зато в беседах возобладала тема: “Жизнь – это борьба!” Говорил подобные фразы С. так, как они произносились в романах Дюма, а не в городке, где-то в Имеретии. В таком стиле велись все разговоры. Мальчишки не все понимали. Одному из них, замеченному в некоем поступке, князь с мягкой укоризной заметил: “Ты ведешь себя как Саванаролла!” Паренек раскраснелся, теряясь в догадках, похвалили его или наоборот. “Надо готовить себя к триумфу, в жизни он всегда один!” – говаривал князь. После этого взор его голубых глаз останавливался, становился отрешенным. Он начинал напоминать человека, уже пережившего свой звездный час. Потом он вздрагивал, ему казалось, что кто-то дергает его за рукав.
С. решительно взялся за дело, за “хождение по инстанциям”. Они умещались в единственном административном здании городка, и повсюду он обнаруживал родственников. Видимо, поэтому фехтование на шпагах “безболезненно” было признано официально культивируемым видом спорта в городке. Из Тбилиси приехала “комиссия” – чиновник из спортивного ведомства. Его позабавили кизиловые палки, но удивили выправка и подготовка местных фехтовальщиков. “Парижская школа!” – заметил С.
Гость из столицы посмеялся шутке и с готовностью принял приглашение отобедать у князя. Во время этого визита с лица С. не сходило сосредоточенно-лукавое выражение, с каким, как ему казалось, “устраиваются дела”. Через некоторое время из Тбилиси прислали два костюма и пару спортивных настоящих шпаг. Чести первым облачиться в наряд фехтовальщика был удостоен Юза – лучший ученик князя.
Скоро команду вызвали на соревнования в Тбилиси.
В тот знойный июльский день в кабинете секретаря райкома телефонный звонок междугородной связи прозвучал по-особенному громко. Он вызвал из полудремотного состояния первое лицо района. “Полная и убедительная победа! – докладывал через трубку С. – Мы произвели сенсацию! Кубок – наш!” Секретарь поздравил команду и лично С. “Мы встретим вас достойно, как победителей!” – заключил он, уже совершенно бодрый. Затем вызвал сонную секретаршу и распорядился “насчет мероприятия”.
К вечеру весь городок высыпал на перрон. Из служебного помещения вокзала позаимствовали стол, накрытый красной скатертью, на который поставили громкоговоритель. Нетерпение росло. Оно достигло апогея, когда по вокзалу сообщили, что состав вышел с соседней станции. Это – пять минут ходу. Вот появился и паровоз. Подкатил состав. Вдруг выяснилось, что никто не знает, в каком вагоне находятся “герои”. Наиболее рьяные горожане бросились в конец поезда. Потом раздались голоса, что ребята – в первых вагонах. Толпа энтузиастов повернула и ринулась в противоположном направлении. Непосвященные пассажиры насмешливо и опасливо наблюдали из окон вагонов хаотические перемещения возбужденной толпы на обычно малолюдной платформе. Посвященные же (из вагона, которым прибыла команда) предвкушали экзотическое зрелище. По настоянию С. вся команда нарядилась в подаренные федерацией фехтования костюмы. В левой руке у каждого маска, а в правой – шпага. Впереди должен был идти С. с трофеем – посеребренным кубком. Народ в вагоне был простой, и такие действа для него были в диковинку. Пассажиры потирали руки, ухмылялись, но вслух не высказывались. Ведь “ряженые” были “вооружены”…
Но парадного шествия не получилось. Появление на перроне людей в белых обтягивающих костюмах с “боевой” амуницией, идущих строем (один за другим), обескуражило граждан. После заминки на победителей обрушились со всей мощью почитания. Спортсменов зацеловывали, а князя подняли на руки и понесли. Он сиял от восторга и смущенно приговаривал: “Право, не стоит!” Когда подошли к “президиуму”, к столу, накрытому красной скатертью, была попытка “покачать” князя. Но ее не поддержали. В городке если и знали о существовании такого ритуала, но к нему не прибегали. Не было поводов. Князь передал кубок секретарю. Тот поднял его над головой и после оглушительного ажиотажного гула и аплодисментов поставил его на стол рядом с громкоговорителем.
Не дожидаясь отхода состава, начали митинг. Поезд не трогался с места, видимо, из-за любопытства машиниста, которое разделяли и пассажиры, глазеющие на происходящее из окон вагонов.
Секретарь заговорил о достижениях виноградарей района, о героях войны, о новых героях и т.д.
Пришла очередь говорить князю. Он взял в руки громкоговоритель, сделал паузу, обвел глазами толпу и начал:
– Нет человека, не испробовавшего триумфа. Он бывает большой и малый, замеченный, оцененный обществом или незамеченный. Но он всегда в единственном числе! После победы наших мушкетеров я начинаю думать, что мой звездный час, может быть, еще впереди…
Первым оценил юмор секретарь, потом уже остальные. Князь продолжил:
– Помню такой же знойный день под Красным селом, 10 июля, 1914 года. Проходил смотр…
Сестра князя, которая все это время находилась поодаль от “президиума”, вдруг пришла в движение, начала энергично проталкиваться к столу. В это время как раз начал спускать пары паровоз отходящего поезда. Сквозь грохот и дым не было слышно, что говорил князь. Глаза его блестели, и он как будто спешил высказать что-то сокровенное. Сестра подоспела и стала рядом. Тут С. сник, замолчал, как если бы пережидал отход состава. Затем что-то промямлил и уступил громкоговоритель другому оратору…
Я был совсем маленьким, когда произошло это событие – сидел на шее своего отца и смотрел на происходящее. К концу 60-х городок вырос до средней величины промышленного центра, с монструозным заводом, который, казалось, пытался затмить своим коричнево-красным дымом небо, а река, протекавшая через город, была иссиня-черная из-за его выбросов. Через нее был перекинут бетонный мост. На другом берегу теснились “хрущобы”. Для промышленных целей вырубили сад семейства С., разрушили дом, взамен им выделили квартиру в новостройках на первом этаже.
Ко времени моего повзросления С. давно вышел на пенсию. В городе футбол быстро вытеснил по популярности фехтование. Я сам занимался борьбой. Об успехах местных фехтовальщиков только вспоминали.
С. было уже чуть за 80. У него появились проблемы с ногами, и он перестал появляться на улице. Помню, как, проходя мимо его балкона, я старался не смотреть в ту сторону. Там неизменно находился старик. По-прежнему чистый взор его голубых глаз настораживал прохожих, как и пыл, с каким он зазывал людей в гости. Иногда из комнаты появлялась сестра и заводила С. в комнату. Мой приятель, приходящийся внуком тому самому облагодетельствованному крестьянину, помогал старикам с их нехитрым хозяйством. Он рассказывал, что “старичина” совсем плох, бредит, рассказывает всем подряд что-то о царе, даже президента Франции приплетает, а потом переходит на французский.
Князь умер, его хоронили так, как причитается персональному пенсионеру, заслуженному работнику физической культуры и спорта, видному горожанину, родственнику, соседу… Одна, умеющая голосить родственница, ненавязчиво вплела в плач факт благородного происхождения С.
Народу пришло много. Впереди процессии с портретом усопшего шел Юза. Он заметно обрюзг, ссутулился…
Лето 1914 года, как обычно, 1-я гвардейская кирасирская дивизия проводила на лагерных сборах под Красным Селом. 10 июля состоялся смотр русской гвардии, на котором присутствовали император Николай II и президент Французской Республики Р. Пуанкаре. Гвардейцы произвели прекрасное впечатление отличной выучкой, слаженностью всех частей и подобранностью состава. Тогда по традиции в кавалергарды зачисляли высоких сероглазых и голубоглазых блондинов.
Молодой офицер князь С. был при полном параде. Его золоченые кираса и каска, серебряные фигурка орла и Андреевская звезда на каске сверкали на июльском солнце. В войсках ощущалось воодушевление.
Далее – или быль или небылица – проезжая вдоль строя кавалергардов, французский гость остановил свой взгляд на юном блистательном красавце в первых рядах. Он что-то шепнул царю. Царь переспросил у сопровождающего их генерала. Тот доложил: “Князь С., Ваше Императорское Высочество”. Некоторое время спустя князя определили в охрану российского посольства в Париже.
Пустырь
Раньше это место в городке было напичкано лавочками и мастерскими. Его расчистили и покрыли асфальтом. Образовавшийся пустырь примыкал к железнодорожному полотну, через которое был перекинут мост. С одной стороны его лестница спускалась к пустырю, другой конец сообщался с “еврейской” улицей.
Одну из границ высвобожденного пространства обозначала облупленная стена с остатками полинявших обоев. Сохранился даже портрет Сталина, вырезанный из журнала “Огонек” и висевший, видимо, в каморке какого-нибудь сапожника.
Как-то я резвился на пустыре. Родители стояли чуть в сторонке и умилялись моим проделкам. Я заприметил дыру, зияющую у основания стенки. Вдруг непонятная сила потянула меня к ней, даже пригнулся, чтоб разглядеть, что там внутри, и был в метрах пяти от стенки, когда из дыры неожиданно выскочила черная крыса. Она бросилась прямо в мою сторону. Ее глаза сверкали злобой. Сильные руки оторвали меня от земли. Это отец одним рывком бросился ко мне и поднял меня над своей головой. Мать кричала от ужаса…
Сюда через мост с “еврейской” улицы в погожий день шумной ватагой перебирались мальчишки. Играть в футбол. Впереди всех обычно шел рыжий Габриэл с резиновым мячом. Только он молчал. Остальные были многоречивы, даже когда гоняли мяч. Наблюдая их, отец произнес: “Не знаю, какое из колен Израилевых они представляют, но в футбол играют плохо”. В тот момент он держал руку на животе. Сильно болела печень. Я же инстинктивно, с жутковатым чувством поглядывал в сторону того крысиного лаза. Кто-то из футболистов вставил в него кирпич.
Однажды, спускаясь по лестнице моста, футболисты увидели, что пустырь заставлен огромными разноцветными ящиками. Один ящик был лилового цвета. Рабочие с нехарактерной для этих мест внешностью – русские мужики в телогрейках, ушанках и с бородами – на самой середине площадки ставили столб, верхушку которого увенчивала тарелка мегафона. Заметив происходящее еще с моста, евреи остановились на лестнице. Так и остались стоять в глубоком молчании в оторопи, словно наблюдали высадку гуманоидов.
– Слуши, ми здес футбол играем, – прерывая молчание, обратился Габриэл к мужику, возившемуся у ближайшего к лестнице ящика.
– Ни хера! Здесь будет зверинец, – отрезал его пришелец, не поднимая глаз и перебирая какие-то вещи. Поверх его согнутой спины через щель массивного зеленого ящика некто пристально смотрел на мальчиков. Те повернулись и направились восвояси, громко лопоча.
Я наблюдал за происходящим с балкона. Наш дом находился недалеко, через дорогу. Прохожие останавливались и смотрели на непонятные приготовления. Стучали молотки, громко переговаривались рабочие. Они как будто спешили огородиться, спрятать таинственные ящики – один за другим поднимались цветные щиты с изображением пальм и бамбуковых рощ. Вскоре я видел только высокую (метра три) “веселенькую” стену и торчащую из-за нее верхушку столба с тарелкой мегафона.
С моста, где толпились зеваки, можно было рассмотреть, что происходит на “обособившейся” территории. Мне рассказывали, что ящики подкатывали к входу уже собранных клеток и из них “выуживали” животных – служители стучали молотками по стенкам контейнеров и вопили. Животные медленно, с ленцой перебирались из одного вместилища в другое.
Зоопарк оказался тихим. Животные не подавали голоса. Их не было слышно, даже когда отключали карибские напевы, гремевшие без устали весь день из тарелки мегафона на вершине столба. Ночью зверинец окутывала кладбищенская тишина. Шумела только железная дорога – составы с громыханием и гудками неслись по рельсам, проложенным через самый центр городка.
Только запах, тяжелой взвесью зависший по округе, выдавал присутствие зверей. Вход в зверинец стоил 30 копеек.
В то время меня оставили на попечение бабушки. Отца направили в госпиталь, мама уехала с ним. Бабушка всегда давала мне денег. Я даже умудрялся выманивать у нее по два-три рубля. В отличие от меня, не все мои сверстники могли позволить себе билет. Некоторые глядели на зверей с высоты моста. А один сорванец нашел щель между плотно пригнанными щитами. Дети толпились у того места. Можно было вплотную рассмотреть гиену, ее оскал – крупные желтые резцы. Она никак не реагировала на возню за стеной. Мой сосед Нугзар протиснулся к щели, глянул в нее и… отпрянул. Гиена повернулась к нему задом. Я предложил соседу зайти на территорию зоопарка. На оставшиеся 40 копеек рассчитывал купить два коржика, но передумал из-за одуряющего запаха зверинца. Донимали карибские ритмы.
По широченному кругу располагались клетки, вольеры. Мне еще не приходилось видеть такую безнадежную маяту. Три горные козочки то стояли, топчась на месте, то испуганной группкой перебегали в другой конец вольера, дрожали, стучали копытцами по деревянному полу, замусоренному сеном. Их передвижения были столь немотивированными, что один из посетителей заметил: “Вот дуры!” Волки, шакалы, леопарды, медведи медленно, монотонно, по диагонали, а кто по всему периметру клеток, вроде даже умышленно сторонясь тазов с кормом, слонялись из угла в угол. Будто единственной задачей было устало дотащить тяжелую голову до угла, обнюхать его и двинуться обратно – обнюхивать другой угол. В их покрасневших глазах отпечатались признаки аутизма.
Публика пыталась привлечь к себе их внимание. Злостно игнорируя надписи на табличках: “Зверей не кормить! Не дразнить!”, она улюлюкала, до истощения плевалась, бросала коржики и пончики. Но безрезультатно. Некоторые животные пребывали в кататоническом оцепенении и лишь изредка меняли позу, что вызывало оживление среди посетителей.
В зоопарке работала одна разбитная баба. Она ходила в телогрейке, рот у нее был в золотых и стальных зубах. Эта женщина материлась, как мужчина. Чтоб не давать публике скучать, она устраивала “аттракционы” – подходила к сибирскому медведю и сзади толкала его железной шваброй. Тот, понуро сидевший в углу клетки, заполняя его всей своей огромной жирной тушей, поднимал морду и куда-то вверх ревел, как сирена пожарной машины.
Еврейская детвора толпилась у клетушки с белкой и хором обсуждала, сколько мог стоить этот потешный грызун. В это время он совершал свой тупой бесцельный бег в колесе. “Уважаемая, сколько стоит этот беличка?” – обратился самый старший из детворы к этой женщине. “Не продается, госсобственность!” – отрезала она.
Среди посетителей я увидел молоденькую учительницу по зоологии. Она проводила экскурсию с детишками. Особенно их привлекла серая макака, самый оживленный экспонат в зверинце. Обезьяна верещала, строила ужимки, ловила на себе блох. Недостаточно воспитанные дети отпускали комментарии по поводу ее седалищной мозоли. Учительница одергивала их. Но в какой-то момент чуть не сгорела со стыда. У меня создалось впечатление, что та самая затейница специально подстерегла беленькую девушку. Когда педагог рассказывала школьникам об обезьянах, служительница устроила свой коронный номер. Она поманила макаку яблоком, а потом показала кукиш. Разъяренная обезьяна встала на дыбы, обнажив крупные самцовые причиндалы под смех мужской части толпы. Служительница с жадным выражением глаз смотрела на девушку. Тут ее позвали: “Миша (!?), беги сюда, опять Левка надрыстал!”
Вольер с табличкой “Африканский лев” был занавешен грязным брезентом. Только сильно нагнувшись, можно было увидеть полинявшую кисточку хвоста хищника.
– Почему занавесили льва? – спросил я у служителей. Они прохлаждались, курили сигареты и не обратили на меня внимание. Я прислушался к их разговору. Один из них с достойным видом делился воспоминаниями. Он работал рабочим в Московском цирке, подбирал за животными. “Я всех знал по запаху их говна. Бывало, захожу в цирк и уже чувствую, что Борька, суматрский тигр, нагадил”. В это время из клетки со львом вышла “Миша” с ведром и шваброй. “Ну, что там?” – осведомился бывший рабочий цирка. “Наверное, уже сегодня царапки откинет!” – ответили ему. В этот момент в другом конце зоопарка раздались крики. Кто-то все-таки вывел из себя верблюда. Он плюнул в обидчика и угодил ему прямо в лицо.
Ночью меня разбудил мощный звук. Это ревел лев. Рык был низким и прерывался старческим кашлем. От его величественных обертонов вибрировали стекла. Мне стало страшно. Казалось, что лев совсем рядом. Я глянул на бабушку. Она продолжала мирно спать. Я впал в панику, когда вой, страдальческий и трагический, вдруг поднялся до высочайшей ноты, из-за чего еще сильнее застучали стекла, и оборвался. Наступила тишина. Слышны были только приглушенные встревоженные голоса из соседнего двора. По дороге проехала машина. Со стороны железной дороги донесся непродолжительный гудок. Я заснул. Когда проснулся, обнаружил, что спал на кровати отца.
Утром весь городок обсуждал событие – “в зверинце помер лев”. Делалось это в таком тоне, с каким говорят о произошедшем землетрясении. Каждый вспоминал, где находился и что делал, когда завывал лев. Один сосед для пущего юмора рассказывал, что находился в туалете во дворе и чуть не провалился от страха в выгребную яму.
В это утро я усыпил бдительность бабушки и явился в школу в летней сорочке с короткими рукавами. Был февраль, но дни стояли солнечные и сухие. Мне не было холодно, и поэтому решил, что можно обойтись налегке. Прохожие оглядывались, а сверстники называли меня “чокнутым”. Классная руководительница отвела меня в сторонку и с озабоченным видом спросила, знает ли бабушка о том, как я вырядился. Учительница печально покачала головой и отправила домой одеться потеплее.
Чтобы срезать путь и не попадаться на глаза знакомым, пришлось идти вдоль железной дороги… Я проходил зверинец с тыльной стороны. Его задние ворота были открыты настежь. Оттуда на меня пахнуло горячим утробным духом. На задний двор заводили старую белую лошадь. Под тяжестью лет ее скелет осел, она раздалась вширь. Редкий хвост. Ее давно неподкованные копыта глухо цокали об асфальт. На местами полинявшем теле виднелась розовая с голубоватым оттенком кожа. Из сарайного типа помещения, широкий вход которого закрывало замызганное полотно, вышел рыжий бородатый мужик в халате, как у мясника, с огромным ножом. Я стоял на железнодорожной насыпи, немного выше уровня пустыря. Когда слегка раздвинулось полотно, закрывавшее вход в сарай, солнечный свет выхватил из темноты красные подтеки, через которые шастали тени. Наверное, крысы.
Завернув за угол, я увидел Нугзара, прилипшего к той самой щели “с видами на гиену”. “Опять денег нет, может быть, одолжить?” – крикнул я ему.
Подходя к дому, я почувствовал неладное. Дверь была настежь, бесприютно открыта. Внутри дома тревожно суетились люди. Из Тбилиси пришла скорбная весть.
Отца похоронили в деревне, на семейном кладбище. Когда я с мамой и бабушкой вернулся в городок, зоопарк не застал. На пустыре играли в футбол мальчишки с другой стороны моста.
Вместо эпилога…
She loves you
На своем “Мерсе” я пересекал город, где провел детство. Походя искал глазами школу, в которой учился, и не нашел. Испытал искушение притормозить у дома, где когда-то жил. Но не сделал это. Я спешил. Впрочем, настолько ли?
Это были далекие 50-е. Население городка отличалось простотой нравов и непритязательностью во вкусах. И сильно нуждалось. Здесь было легко прослыть оригиналом. Тем вернее, если тебя держали за сумасшедшего или… богатого.
Я и мой брат – близнецы. Мама одевала нас одинаково. Поэтому мы казались претенциозными и даже производили фурор. Бабушка рассказывала, как вовремя прогулки по местному парку (“садику”), нас окружили зеваки. Брат испугался, а я прижал его своей спиной к дереву и отбивался от толпы – брыкался ножкой.
Малышами отец привез нас сюда из Тбилиси. Его перевели по службе, по почтовому ведомству. Наша семья считалась зажиточной.
Шоком для горожан стало, когда я с братом появились на улице в беретах. Проходящий народ останавливался и пялился на нас, как на какое-то чудо-юдо.
– Известное дело, дети Карло С.! – звучало не без насмешки.
Не меньше неприятностей доставляло ношение шорт, что вообще расценивалось как вызов. В Тбилиси наши друзья ходили в шортах, что было в порядке вещей. Но в городке из-за этих “трусов” приходилось терпеть “разные надсмехательства”. Мы капризничали, но мама, как всегда, хранила непреклонность. Однажды я, невоздержанный на язык, заявил прилюдно, что обитатели городка некультурные, раз шорты им в диковинку. Последствия не замедлили. Скоро один из соседей жаловался нашим родителям, мол, их дети держат горожан за деревенщин.
Да что там мы с братом! Как-то в город наведался командировочный, инженер. В берете. Эффект был такой, будто приезжий облачился в клоунский колпак. Поэтому так громко смеялись местные ротозеи. Бедолага не мог понять, что происходит.
Или, помню сцену… Яркая блондинка, некое видение древнегреческой богини в тунике и сандалиях, дефилировала по разбитому тротуару главной улицы. Девушка шла, зажмурив глаза. Так сильно светило солнце на голубом небе. В какой-то момент она будто бы опомнилась. Обернулась… За ней молча следовала толпа. Все были на одно лицо, чернявые. Горожане следовали за незнакомкой по пятам и держались на некотором расстоянии. Она останавливалась, и они останавливались, ни на шаг не сокращая дистанцию. Впав в панику, девушка закрыла лицо руками и бросилась в сторону толпы в отчаянной уверенности, что та расступится. Народ действительно спешно расступился, а она бежала по образовавшемуся проходу. Ей слышалось стройное: “У-у-у!!” Потом люди стояли под окнами дома, где гостила девушка. Они молчали, и только тогда, когда им казалось, что за шторкой мелькал силуэт, издавали “У-у-у!” Хозяин дома выходил к народу, угрожал позвать милицию, упрашивал разойтись, но никто его не слушал. После девушку никто не видел. Говорят, что ее тайком вывезли.
Но время шло, и положение менялось. Не мы первые в городке стали носить брюки-клеш. Достаток уже не считался чем-то оригинальным и предполагающим оригинальность. Зато я и брат стали здесь первыми битломанами…
На каникулы мы ездили к бабушке, в Тбилиси. У друзей нам дали послушать пластинку, производства ГДР. Весь вечер крутили только ее.
– Что за ребята так ладно поют? – спросил я хозяина.
– Англичане какие-то. Ансамбль “Битлз”.
Особенно понравилась одна песня. Мы не знали ее название, не понимали текста, поэтому, напевая, неимоверно коверкали его: “Члочив йе-е-е” (“She loves you, ye-ye”). Таким образом я и брат стали первыми в городке, кто узнал о неизвестном тогда ансамбле “Битлз” и даже исполняли кое-что и кое-как из его репертуара. Надо отдать должное нашим сверстникам. Они дружно признали этот факт, когда ливерпульская четверка достигла зенита славы, и в городке парни носили длинные волосы.
Все завидовали одному из наших друзей. Ему из Москвы родственники присылали диски с песнями “Битлз” и плакаты. Он был первым, кто правильно произнес название той понравившейся мне и брату песни. Прочитал его на обложке.
Однажды в его доме собралась молодежь городка. Все длинноволосые. Только-только Серго (так звали того парня) получил посылку. Как было проанонсировано – последний альбом квартета. И вот, наконец, мы услышали музыку. Ажиотаж был сильный. Народ бесновался от восторга. Только Серго хранил спокойствие, даже казался грустным. Я заметил, он что-то говорил на ухо моему брату, перекрикивая шум.
– Что тебе говорил Серго? – спросил я у брата по дороге домой.
– Я ему как-то про ту немецкую пластинку рассказал, что мы в Тбилиси слушали, – ответил он, – никак не уймется. Откуда я знаю, что с ней стало? Не наша была она. И давно это было.
Был еще один маленький триумф. В баскетбольной команде школы никто, кроме меня, не бросал мяч по кольцу в прыжке. Тренер удивлялся, он не обучал никого этому приему. Тем более меня – не самого лучшего и прыгучего игрока.
Потом отца вернули в Тбилиси.
При въезде в город меня остановили два милиционера и попросили подвезти до поста. Молодые интеллигентные ребята охотно проявляли свою осведомленность. Пока ехали через город, столь изменившийся и выросший в размерах, я задал им кучу вопросов. В какой-то момент они подозрительно на меня покосились. Я сказал, что жил здесь. Под конец спросил парней, а не слыхали ли они о братьях С. Милиционеры только пожали плечами. Конечно, я понимал, что проявлял самонадеянность. Просто спросил. Потом включил радио, откуда донесся тот незабвенный шлягер…