Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2009
Родился в 1968 году в Херсоне. В 1992 году окончил факультет журналистики Киевского государственного университета им. Т. Г. Шевченко. Живет и работает в Киеве. Главный редактор журнала культурного сопротивления “ШО”, один из фундаторов украинского слэма. Публиковался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Континент”, “Дружба народов”, “Октябрь”, “Зарубежные записки”, “Арион”, “Крещатик”, “Интерпоэзия”, “Новый берег”, “День и Ночь” и др. Автор семи книг стихотворений: “Временная прописка” (1989), “Время летающих рыб” (1994), “Ласточка” (2002), “Айловьюга” (2003), “Крысолов” (2005), “Аблака под землей” (2007), “ВЕСЬ”(2008)
Лауреат международной литературной премии им. Князя Юрия Долгорукого (2005), премии журнала “Новый мир” (2005) и премии “Планета Поэта” им. Л. Н. Вышеславского (2008).
* * *
Крыша этого дома – пуленепробиваемая солома,
а над ней – голубая глина и розовая земля,
ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома,
и тебя встречают люди из горного хрусталя.
Дребезжат, касаясь друг друга, прозрачные лица,
каждой гранью сияют отполированные тела,
старшую женщину зовут Бедная Линза,
потому, что всё преувеличивает и сжигает дотла.
Достаешь из своих запасов бутылку “Токая”,
и когда они широко открывают рты –
водишь пальцем по их губам, извлекая
звуки нечеловеческой чистоты.
БЭТМЕН САГАЙДАЧНЫЙ
“Новый Lucky Strike” – поселок дачный, слышится собачий лайк,
это едет Бэтмен Сагайдачный, оседлав роскошный байк.
Он предвестник кризиса и прочих апокалипсических забав,
но, у парня – самобытный почерк, запорожский нрав.
Презирает премии, медали, сёрбает вискарь,
он развозит Сальвадора Даля матерный словарь.
В зимнем небе теплятся огарки, снег из-под земли,
знают парня звери-олигархи, птицы-куркули.
Чтоб не трогал банки и бордели, не сажал в тюрьму —
самых лучших девственниц-моделей жертвуют ему.
Даже украинцу-самураю трудно без невест.
Что он с ними делает? Не знаю. Любит или ест.
* * *
Проснулся после обеда, перечитывал Генри Миллера,
ну, ладно, ладно – Михаила Веллера,
думал о том, что жизнь – нагроможденье цитат,
что родственники убивают надежней киллера
и, сами не подозревая, гарантируют результат.
Заказчик известен, улики искать не надо,
только срок исполнения длинноват…
Как говорил Дон Карлеоне и писал Дон-Аминадо:
“Меня любили, и в этом я виноват…”
Заваривал чай, курил, искал сахарозаменитель,
нашел привезенный из Хорватии мед,
каждому человеку положен ангел-губитель,
в пределах квоты, а дальше – твой ход.
Шахматная доска тоже растет и ширится,
требует жертв, и не надо жалеть коня,
смотрел “Тайны Брейгеля”, переключил на Штирлица:
он прикончил агента и вдруг увидел меня.
* * *
Не лепо ли ны бяшет, братие, начаты старыми словесы:
У первого украинского дракона были усы,
роскошные серебристые усы из загадочного металла,
говорили, что это – сплав сала и кровяной колбасы,
будто время по ним текло и кацапам в рот не попало.
Первого украинского дракона звали Тарас,
весь в чешуе и шипах по самую синюю морду,
эх, красавец-гермафродит, прародитель всех нас,
фамилия Тиранозавренко – опять входит в моду.
Представьте себе просторы ничейной страны,
звериные нравы, гнилой бессловесный морок,
и вот, из драконьего чрева показались слоны,
пританцовывая и трубя “Семь-сорок”.
А вслед за слонами, поддатые люди гурьбой,
в татуировках, похожих на вышиванки,
читаем драконью библию: “Вначале был мордобой…
…запорожцы – это первые панки…”
Через абзац: “Когда священный дракон издох,
и взошли над ним звезда Кобзарь и звезда Сердючка,
и укрыл его украинский народный мох,
заискрилась лагерная “колючка”,
в поминальный венок вплелась поебень-трава,
потянулись вражьи руки к драконьим лапам…”
Далее – не разборчиво, так и заканчивается глава
из Послания к жидам и кацапам.
* * *
перечеркнуто искусство ниткой волшебства,
отсыревших плащ-палаток шепелявый мел,
осень – это время складок, переплетных дел.
Радио забито Глинкой, содой и сукном,
осиничное с кислинкой небо за окном,
пусть желтеет, будто Чацкий, росчерком пера:
не влюбляться, не встречаться, улетать пора
* * *
Почему-то грустит о Капри,
раб мой, выдавленный по капле.
Накормил голубей в окошке –
раб мой, выщипанный по крошке.
И замешкался третий раб,
был пророком и вот – ослаб:
из себя, не щадя плетей,
выбивает святых людей.
И они на восток бегут,
– Партизан, – говорят, – зер гут!
травят газом и трупы жгут.
А четвертый, последний смерд,
своенравен, жестокосерд,
не покрышки ему, ни дна.
Вот поэтому, ты – одна.
* * *
Кондитерская фабрика Рот Фронт,
а я прочитал: Рот в Рот,
и сразу всплывает утопленница
невиданной красоты
и требует кислород,
и требует, чтобы винты
спасательных катеров
не потревожили плод.
Она плывет и плывет,
а в ней – ребенок летит,
а я прочитал: Рот в Рот,
нагуливая аппетит.
Она плывет и плывет,
и черт ее – не разберет,
и Бог ее – не простит.
* * *
Сколько еще будут дрессировать
сердце мое цитрусовые майданы?
“ЦУМ” заходит за разум, в отделе “Ручная кладь”
продаются дикие сумки и чемоданы.
Там, там-там, живет кенгуренок один,
его изредка могут увидеть дети и старики,
поэтому, он обожает валокордин,
леденцы от кашля и прочие пустяки.
Дважды в одну и ту же сумку не ляжет спать,
иногда боксирует с собственной тенью.
Откуда он взялся? Этого лучше не знать,
сердце мое, – по твоему хотенью.
Так ли надобно ведать, откуда источник наш?,
мы обтянуты скверной кожей – видать, спросонок.
К Рождеству обещан сезон прощаний и распродаж,
и в сердечной сумке плачет мой кенгуренок.
* * *
Это люди особой породы,
это люди особой судьбы:
на подмостках – сезон Квазимоды,
замурованы крылья в горбы.
Спотыкаясь в невидимых латах
под дождем из одних запятых,
это время, когда бесноватых –
тяжело отличить от святых,
И мутит от церковной попойки,
там, где смешана с кровью кутья,
это время бессмысленной кройки,
и уже не дождаться шитья.
Вдохновенье в неровную строчку
и любовь в шутовских ярлыках –
вот и режут ее по кусочку
и уносят в своих рюкзаках.
* * *
Отгремели русские глаголы,
стихли украинские дожди,
лужи в этикетках Кока-Колы,
перебрался в Минск Салман Рушди.
Мы опять в осаде и опале,
на краю одной шестой земли,
там, где мы самих себя спасали,
вешали, расстреливали, жгли.
И с похмелья каялись устало,
уходили в землю прозапас,
Родина о нас совсем не знала,
потому и не любила нас.
Потому, что хамское, блатное —
оказалось ближе и родней,
потому, что мы совсем другое
называли Родиной своей.
* * *
Жил в Херсоне один циклоп, неспособный наморщить лоб,
потому что весь из себя – эх, сплошные цыганские очи,
загляденье, а не циклоп, он в подковы гнул антилоп,
а в его желудке плавали тамагочи.
Наш циклоп не носил очки – у него в шесть рядов зрачки,
угонял лошадей и в мешках под глазами прятал,
но, увидеть его могли только местные дурачки
и слепые поэты, когда он от счастья плакал.
* * *
Гули-гули в пространстве гулком,
в междуцарствии дворовом –
бродят голуби по окуркам,
пахнут белым сухим вином.
Как бомжиха в дырявом пледе,
чуть присыпанная песком –
гололедица, гололеди:
не ходи на godiva.com.
Троеперстия мерзлых веток,
задубевшие письмена,
а вокруг, из кирпичных клеток –
трехэтажная тишина.
Потому что иное Слово
приготовлено про запас:
для хорошего, для плохого,
для любви к одному из нас.