Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2009
Родился в 1982 году в Ленинграде. Стихи публиковались в журналах “Воздух”, “Волга”, “Нева”, в сетевом литературном журнале“TextOnly”. Постоянный автор сайта “Новая Камера Хранения”. Живет в Санкт-Петербурге.
Чувством тычешься в сон, в простыню, во мглу,
где душа не зажмурит ни кровь, ни прах:
всё стоит и глядит на себя в углу
и на темень в дверях.
Не оттуда приходит ребёнок мой,
зря ты смотришь туда, убедись в одном:
он увязнет по сердце, идя домой,
в твоем взгляде больном.
Она смотрит, становится мраку – мать,
говорит: я люблю тебя, я люблю,
я прощаю за всех, кому впредь не встать,
в ком болею и сплю.
В ком люблю – мои дети, а этот мрак
не обнять не смогу, он идёт сюда:
он отзывчив, как два эти слова – как
никогда, никогда.
***
До горла птицы не доходит тень,
во рту застряв,
где жив пока отец, и длится день
среди стволов и трав.
Там муть реки и удочка в руке.
Шуршит пакет
хвостами рыб, оставивших в реке
последний всплеск и свет.
Пока у птицы рот открыт, всё есть;
но стоит вдруг
его закрыть – настанет мрак, как месть
за всё, чем был испуг.
Испуг был всем: водой, отцом, крючком.
Он не был мной.
Я стану птичьим ртом, чтоб ни о ком
твердить молчащей тьмой.
И окончанье песни, как крючок
щекочет рот.
Возьми его, о птица, в свой молчок,
как рыба в свой – берёт.
***
Кто ни зажимал тебя, свирель, пытая
полостью твоей Господний мягкий слух,
обволакивая словно вещь простая
вещь несложную в закон схожденья двух?
Ты – челнок, везущий душу в звук везучий.
Сироте грядет отмена сироты —
приговор светлейшего из всех трезвучий
золотит умы и рты.
Сядем, на двоих разложим голос, слово —
так, что и не скажешь, где тут чье и чей.
Друг на друга глядя, подождем другого
сироту простых вещей.
***
В синеву, держащую птиц
за способность дальше лететь,
переходит нагретая крыша, не зная:
для неё движение вверх
означает только себя.
Окончание дома блестит облаками.
А на крыше – вон – человек:
он собой в крыло перейти
норовит, но не знает значения взмаха.
Небо держит всё, что здесь есть
за способность вовсе не знать:
только взмах в синеве – продолжение тела.
***
Душа окна сегодня бела,
и тёмным точкам далёких птиц
легко в морозный блеск исчезать,
слепящей нежностью став.
И тело у окна не болит:
кто жив прозрачностью, тот здоров,
и знает, как в себя пропускать
стеклянную белизну.
Случаен забредающий вглубь
обзора, но – почему-то мил.
Идёт – как будто что-то растёт
внутри стеклянной груди.
Окно его удержит в себе:
его шаги – для стекла – мечта;
покрыто белым снегом пальто,
он – мой единственный друг.
***
Нужное ничто засекать, согрев
заповедь терпения дождевой
не-бедой, струящейся жизнь-травой,
говорить “я твой”.
Ересь кожи, пальцев холодный блеф –
нерушимо тихнут в такой воде,
вера обретается здесь/нигде,
говорит “те-те”.
Пальцем стариковским тебе грозит:
без меня не будь, не ходи, не смей,
жизнь-трава, я знаю, таких кровей,
но тебе видней.
Но тебе – ничто засекать, где вид
жизни прорастает, в руках струясь,
но тебе – на небо оборотясь,
разглядеть, где связь.
***
Кому бы тебя подарить?
Вот скрючено слово, и согнуты фразы,
лежащие на столе.
Вот, собственно, речь: в оболочке согбенной
по комнате смыслы влачит.
Как воду, в раскатистый льёт позвоночник
усталость – свои шаги.
Душа разгибания, ты оживала
при нужном движеньи руки
о просьбе, о помощи и о защите;
и тело твоё – сустав.
Вот новое тело твоё, обживайся
А ну – где дифтонг? Шевельни.
Пусть речь и не ведает, что же творится
в неправой моей руке.
***
Формочкой, одолженной в саду
детском, потому настолько вечном,
ты формуй огонь в сухом аду
с воздухом чуть влажным и заплечным.
Пламя насыпай совочком, и
взмахом замешав, в песок впечатай:
получился зайчик – покорми,
у него появятся зайчата.
Это боль? Под формочку её:
пусть черты живого будут в боли.
Старость не влезает? Ну, вранье –
по грешку по малому сыпь, что ли.
Заячий увидишь силуэт,
уши с высоты видны как крылья –
ангельских-то формочек здесь нет,
форму человечка мы забыли.
И вокруг рельефное прыг-скок
профили богов заменит скоро.
Жизнь – прыжок, и смерть, увы, прыжок:
прыг да скок – чего тебе иного?
***
Стану слушать, себе дивясь:
кому голоса даны?
Жизнь по-прежнему говорит
на ломаном пятаке.
Ставит буквы, как оттиск – вглубь,
никак их нельзя прочесть,
лишь в единственной темноте,
уткнувшись прохладой век.
Где же в граде у вас фонтан?
Я брошу монетку, чтоб
вновь сюда не прийти за тем,
за чем не пришел теперь.
Наклонюсь, зачерпну воды
ладонью, в которой медь
так пригрелась, что в ней – следы,
похожие на строку.