Письма нерожденному сыну. Окончание
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2009
Алексей СЛАПОВСКИЙ
100 ЛЕТ СПУСТЯ*
Письма нерожденному сыну
*Окончание. Начало см. «Волга», 2009, №1-2
Письмо четырнадцатое
Поскольку, Володечка, болезнь меня так и не отпускала от себя, можешь представить, как тяжело мне стартовалось в Москве. Саратовская моя жизнь была относительно изолированная и комфортная, за исключением необходимых пребываний среди людей, и вот я попала в скопище домов, машин и людей, меня почти в обморок падало от какофонии запахов и звуков. Я до этого была в Москве один раз с группой одноклассников в формате (короткого путешествия с познавательной целью), мне было тогда двенадцать, кажется, лет, и тогда, любуясь на громады домов, тысячи красивых автомобилей, сверкающие вечерние огни, я мысленно сказала: вот город, в котором я хотела бы жить.
При этом ни в какой глуши нельзя затеряться так, как в Москве: ведь где-нибудь вне цивилизации, например, в 大雅[57], ты тоже затериваешься, но совсем, тебя никто не видит, а в Москве эффект в том, что тебя видят, но тебя все равно как бы нет, если ты захочешь. Москва всегда была городом-невидимкой: фасады и стены домов скрывали ее, настоящую. И каждый, попадавший в нее, становился тоже человеком-невидимкой: он идет по улице, он едет в автомобиле, в роликовом бусе, в рельсопуте, в метро, но ты видишь только внешнюю оболочку, не представляя, что за ней скрывается. От этого еще в первый мой отроческий приезд возникло чувство загадки, тайны Москвы и живущих в ней людей, которую хотелось разгадать, проникнуть за эти фасады, эти окна, за эти глаза находящихся рядом людей и понять, что там происходит…
Мне некогда было зацикливаться на своих аллергических проблемах: я сразу же попала в круговорот подготовки к конкурсу. Это был совсем другой уровень: продюсерам будущего шоу было все равно, кто победит, зато им очень важно было организовать эффектное зрелище. А для этого все девушки должны иметь отличную подготовку, поэтому нас ежедневно гоняли на corde[58], чтобы мы все умели делать в лучшем виде. Конкурс был юбилейный, собирались съехаться знаменитые модельеры, владельцы полированных журналов, фотографы. Со всей страны, вернее, со всей Москвы, что в ту пору было одно и то же, собрались люди secular society[59] или, лучше сказать, get-together[60]. Поэтому, конечно, в среде конкурсанток королевствовал некоторый ажиотаж. Впрочем, все были уже опытными, все прошли региональные конкурсы. Но это делало зато более поднятым градус соревновательности. Между прочим, я обнаружила, что, оказывается, участие в этом конкурсе стоит денег. Их заплатили сами девушки с помощью родственников или их покрыватели[61]. Озадаченная, как же меня допустили к конкурсу, я обратилась к организаторам. Они сказали, что все проплачено, не надо беспокоиться.
– Кем? – спросила я.
– Это не наше дело, – ответили они.
Было и приятное открытие: я еще обнаружила, что, чем больше я сторонюсь по возможности запахов людей, тем больше меня притягивают запахи и фактура различных материй. Мне нравилось ощущать их на себе, прикасаться к ним, мне нравились их названия: шелк, парча, жаккард, бархат, тафта, букле, гобелен, шифон, атлас, вискоза, лен, мохер, батист, жоржет, гипюр, крэш, лайкра, ламе, органза, фукра, джерси, крепдешин, поплин, шанжан, хлопок, велюр, габардин, замша, твид, спандекс, флис, бязь, мадаполам, фланель, саржа… Некоторые ткани я любила больше, некоторые меньше, тканям искусственного происхождения отдавала предпочтение, любила также лен и хлопок, они пахли чисто, растительно, а кожа, замша, шерсть по понятным причинам нравились мне гораздо меньше. При этом я предпочитала ясные цвета и четкие сочетания – никаких наплывов, разводов, узоров. Помню, как поразило меня соседство желтого, черного и красного – просто до реального телесного возбуждения. К зеленому долго была равнодушна, пока не увидела его в соседстве с белыми полосами, коричневое ненавидела – пока не узнала, сколько оттенков есть у него и как играют эти оттенки в зависимости от фактуры ткани…
Но вряд ли тебе это интересно.
Я жила с мамой – Борис и Лара любезно сняли для нас квартиру.
Я была почти спокойна и решила не настраивать себя на победу. Есть давняя теория: «кто хочет, тот добьется», однако этой теории возражает странная, но мудрая русская поговорка: «кто много хочет, тот мало получит». Видимо, она выросла из переосмысленного христианства: «η πρώτη θα είναι η τελευταία, η τελευταία θα είναι πρώτη»[62]
Я решила быть психологически легкой, свободной, делать то, что нужно, и будь что будет. Поэтому на окружающие волнения я старалась не обращать внимания. Правда, не всегда это удавалось. Был момент: одна из очень красивых девушек с пламенными волосами сидела перед зеркалом, смотрела на себя и вдруг сказала:
– Какого черта я сюда приехала? Какого черта на меня будут смотреть эти идиоты? Какого черта мне тут надо вообще?
Черт, Володечка, это дьявол, сатана, враг людей и Бога. Он произошел от Бога, потому что по любой религии нет ничего, что может зародиться само по себе, не от Бога, но как и зачем добро породило зло, я так за всю свою жизнь и не поняла. Впрочем, в данном случае это всего лишь ругательство, означающее несуществующее существо, оно выражает досаду на пустоту или тщетность чего-либо.
Эта девушка была издалека, из Владивостока. Насколько я помню, самолетом лететь оттуда было не меньше трех или четырех часов, очень долго. Даже в пятидесятые оттуда нужнобыло перемещаться не меньше часа.
Выкричав свои слова, владивостокчанка бросила расческой в зеркало и покрылась слезами. Ее стали утешать, но она дергала плечами, а потом начала сметать руками все со своего столика. Тут и другая девушка вдруг вскрикнула и заплакала. Через несколько минут мы были охвачены истерикой, причем я тоже не удержалась. Сначала смотрела на них и смеялась, невольно тоже нервясь, потом поняла, что не могу прекратить смех, дергаюсь так, что суставы готовы выскочить друг из друга. Нас еле-еле успокоили прибежавшие продюсеры, менеджеры и другие обслуживающие люди.
После первых же этапов стало ясно, что я выбиваюсь в лидеры. Непосредственными конкурентками были огневолосая девушка и блондинка, которую никто не видел вне репетиций, примерок, гримирования и прочих событий – ее увозили и привозили под строжайшей охраной. Всезнающие девушки шептали мне, что у блондинки есть папик, который обеспечивает ей наиболее благоприятные условия и не хочет допустить случайностей вроде подпиленных каблуков. Будто кому-то надо было подпиливать эти каблуки!
Количество конкурсанток становилось все меньше, и вот осталось двенадцать, и вот мы должны выйти, чтобы, как всегда, заинтриговать зрителя: сейчас вручат приз от прессы, от какого-нибудь телеканала, приз зрительских симпатий, потом объявят вице-мисс и, доведя нетерпение публики до края, наконец назовут победительницу. Мы стояли за кулисами, глубоко дыша, поддержливо улыбаясь друг другу, находясь в состоянии высшего напряжения. Меня оно тоже не миновало. Гулко колотилось сердце, щеки горели так, что я чувствовала, как воздух горячеет возле них. Конкурентная блондинка стояла передо мной. Я глядела ей в спину, потом вспомнила про шепот девушек насчет подпила каблуков и посмотрела на ее туфли. Туфли у всех девушек были от известного торгового дома обуви, со стразами, а то и с бриллиантами, очень хорошо сделанные, но, как это часто бывает, мельчайшая небрежность может пустить в прах все великолепие. За кулисами был полусумрак, но все-таки я увидела, что застежка на ремешке правой туфли блондинки расстегнулась. Вернее, еще не совсем расстегнулась, металлический штырек только выскользнул из дырочки, но два-три шага – и ремешок спадет, и…
Потом я годами убеждала себя, Володечка, что просто не успела окликнуть блондинку, тронуть ее за плечо, указать на опасный выскольз штырька – потому что загремела музыка и объявили наш выход. Но тебе я не могу врать. Я могла успеть. Я не сделала этого нарочно. Голос замерз в моем горле, руку сковал паралич воли. Ты москвичка, мысленно говорила я блондинке, у тебя богатый папик, у тебя и так все в порядке, а у меня решается судьба, я приехала издалека, от меня зависит благополучие моей мамы, сидящей в зале, и маленького брата, и, возможно, вся моя будущая жизнь…
Но все же было движение руки в последний момент, все-таки было. Я просто не успела. Я чуть замедлилась.
И блондинка, сходя с высоких ступенек, упала так же, как упала ее одноцветная беловолосая предшественница в Саратове, но гораздо некрасивее и травматичнее, потому что ступени для эффекта здесь были выше. Я видела, как она взмахнула руками, рухнула, покатилась, мне казалось, что я слышала, как хрустнула кость (потом выяснилось: да, это был перелом). Девушка валялась на сцене, била руками об пол и буквально выла от обиды и боли.
К ней бросились, унесли ее со сцены.
Церемонию задержали на полчаса.
Через полчаса ее вывезли на каталке с загипсованной ногой, она улыбалась – видимо, ей инъецировали анальгетики. Она получила звание вице-мисс, что было максимально в такой ситуации, а я стала победительницей.
Первый поздравительный звонок был от моего неведомого чудовища.
– Клянусь, я тут не при чем, – сказал голос.
– Я знаю, – ответила я.
– Теперь у тебя начнется новая жизнь.
– Возможно.
– Но все равно ты никуда от меня не денешься. Через три года или даже раньше.
Мне в эту минуту три года казались
вечностью, поэтому я легко ответила:
– Что ж, буду ждать!
Каждая девушка, участвовавшая в конкурсе, предварительно подписывала контракт, по условиям которого она обязывалась в случае победы в течение оговоренного времени сотрудничать с определенными людьми, компаниями и фирмами в целях рекламы, пиара и промоушена. Девушки подписывали не глядя, рассуждая так: вероятность победы слишком мала, если же я все-таки побежду, то согласна на все! И напрасно: договоры того времени часто составлялись так, что 歌手[63],موظف[64] имел кучу обязанностей и почти никаких прав, зато у 雇主[65], صاحب العمل[66] было огромное количество прав и минимум обязанностей. Я советовалась на этот счет с Борисом, он пригласил юриста-консультанта, я объяснила ему проблему на руках, так как тексты договора нам не выдавали, мы должны были познакомиться с ними и подписать, не вынося из офиса. Консультант, статный седовласый мужчина, в недавнем прошлом один из самых известных московских адвокатов, был такой весь высокомерный, снисходительный, он смотрел на меня, как усталый врач детского пионерконцлагеря на маленькую девочку, которая жалуется, что у нее болит живот. Я начала излагать суть проблем. После двух-трех минут слушания и смотрения консультант начал влажнеть лбом и оглядываться, ворча, что надо умерщвлять тех, кто экономит на климат-системах. Он был неправ – в офисе Бориса, где мы беседовали, климат-системы имелись и работали. Примерно через десять минут я закончила. Консультант, задыхаясь, вцепился в узел галстука, как повешенный в петлю, тянул его вниз, пытаясь ослабить, и еле выговорил:
– Ты такая сама по себе или у тебя имидж?
Я не поняла и сделала вопросительный взгляд.
– Сидишь тут с прямой спинкой, ручки на коленочках, глазки ангельские, голос серебряный – это что?
– Это я.
– Одно из двух, – сказал консультант, – либо ты морочишь мне голову, тогда еще ладно, либо ты и в самом деле такая, что маловероятно, но возможно в силу уже самой теории вероятности, допускающей вероятность даже того, чего не может быть, – он горделиво усмехнулся своим узорчатым словесным оборотам, и в немпроглянул орел, каким он когда-то был или таковым считал себя.
– Я никому не морочу голову.
– Тогда хуже. Тогда беги отсюда, езжай домой, закрой все окна и двери и сиди, не высовывайся.
– И что делать?
– Ничего. Счастливо стариться.
Тут он махнул рукой:
– Не слушай меня. Никто не даст тебе счастливо состариться – и я бы не дал. Что там, ты говоришь, в этих бумажках прописано?
– Я уже рассказала.
– Еще раз, пожалуйста. Я с первого раза не запоминаю.
Я повторила. Он дал довольно много дельных советов, я составила целый список поправок. Уходя, консультант некоторое время помялся у двери, потом повернулся и сказал:
– Твой родственник – он, кстати, кто тебе?
– Муж сестры.
– Не завидую твоей сестре. Так вот. Твой родственник должен заплатить мне десять тысяч юаней за консультацию. Для него это немалые деньги, хоть он и не бедный. Я очень удивился, когда узнал о такой щедрости. Сестрам жен так не благодетельствуют. Но увидел тебя – и понял.
– Десять тысяч? – поразилась я.
– Да. Впрочем, я столько и стою. Беру десять тысяч, помогаю сэкономить сто, явная выгода, он это знает. Но тебе ведь неловко, да, что он на тебя так потратился? – консультант пытающе посмотрел мне в глаза.
– Я не думала… Он сказал – знакомый юрист…
– Хочешь, я не возьму у него этих денег? У него сейчас непростые обстоятельства, он будет просто счастлив. Да и ты не будешь чувствовать себя обязанной ему.
Я догадывалась, что сейчас последует какое-то не совсем обычное предложение, но хотела узнать, какое именно, и сказала:
– Допустим, хочу.
– Поцелуй меня, – попросил он вдруг почти жалобным голосом.
Напрасно он увидел во мне какую-то феноменальную наивность: я своим вполне развитым умом что-то именно в этом духе и предполагала. Но ситуация была неоднозначна. Да, он был мне неприятен физически, но, с другой стороны, всего-навсего поцелуй. Ценой в десять тысяч, которые, оказывается, должен был потерять Борис.
– Хорошо. В щеку, – улыбнулась я.
– Торгуешься, значит не все так безнадежно, – выжал он сквозь зубы. – Нет. Поцелуй классический, он же французский, с проникновением! Не меньше минуты, буду по часам следить.
Я не знала, как поступить.
И решила прямо объяснить ему свою проблему, касающуюся контакта не только с мужчинами противоположного пола, но и с людьми вообще.
– Придется тебе потерпеть. Хотя – решение за тобой, я не настаиваю.
Подумав, я подошла к нему, закрыла глаза и стала его целовать, усилием воли постаравшись отключить свою органолептику. Все равно начало подташнивать на первых же секундах. Торопливой фантазией я стала придумывать кого-то другого на месте консультанта, но почему-то в воображении появился обгорелый, страшный Чижинцев, я тут же зачеркнула его, в голову полезли красавцы из журналов и рекламных роликов – с идеальными лицами и торсами, но лишенные вкуса и запаха, они тоже помогли ненадолго, я готова была уже сдаться, и вдруг всплыло перед глазами лицо Владимира. Не подумай, Володечка, это не было вспышкой опомнившейся любви. Просто Владимир был самый привычный для меня мужчина, почти как брат, несмотря на то, как мы расстались. И я вдруг расслабилась, и воображаемое лицо Владимира помогло мне довести поцелуй до конца.
– Все, – сказал консультант. – Ты очень старалась, хотя я чувствовал, как тебе плохо. Ты жертвенная девушка. Спасибо за две минуты подаренного инджоя.
– Минуту!
– Две. Я тебя обманул. И, кстати, десять тысяч у брата сестры все-таки возьму.
– Но вы же обещали!
– Диночка! – сказал консультант с какой-то странной интонацией – как говорит отец, которому очень жалко дочку, но который обязан ее наказать. – Диночка, я для тебя это делаю. Словами, теоретически, тебя ничему не научишь. Только опыт. Теперь ты будешь осторожней. И вообще, лучше себя вести так, как ведут адепты каббалы: לא מאמין, אל תפחד, אל תשאל[67]
Что ж, это было, как я потом осознала, неплохим уроком.
На процедуру подписания контракта я пришла со списком вопросов и предложений, составленных со слов консультанта. И, когда мне подсунули толстую кипу скрепленных страниц, я начала с первых же пунктов задавать вопросы и выдвигать свои предложения. Человек с неопределенными функциями и довольно странным именем Павлик Морзе, жуткого вида: черно-рыжеволосый (полосами), с albugo[68] на глазу, с кривым бугристым шрамом во всю щеку, лет тридцати пяти, бесцеремонно взял мой список, просмотрел его. Кинул своей помощнице. Та начала читать, пунцовея – будто ее страшно возмутили мои притязания (довольно скромные, насколько я помню).
– Дина, – сказал Павлик, выкатывая свой albugo. – Мы, конечно, можем все это вписать. Можем, можем, – подтвердил он в сторону встрепенувшейся помощницы. – Можем составить договор на пятьсот страниц. А можем на пять – даже не страниц, а строк. От этого, уверяю тебя, ничего не изменится. Наше законодательство, слава богу, таково, что можно и засудить, и оправдать кого угодно. Если ты вдруг захочешь подать на нас какой-нибудь иск, заранее гарантирую – проиграешь. У нас отлаженный механизм, у нас лучшие адвокаты, а у тебя кто? Поэтому давай, как у всех – на доверии. Эти бумажки ничего не значат, если, конечно, не Мадонна договор подписывает (он имел в виду, Володечка, не религиозную Мадонну, а была такая певица, которую сейчас все забыли и которая брала не столько голосом, сколько энергией и телосложением; к тому же, менеджерский талант в ту пору был превыше всех талантов, а она была гениальная самоуправка, то есть селф-менеджер) или еще какая-нибудь западная звезда – они, собаки, если что, в свои суды тащат, а там все не по-людски.
И, подумав, я согласилась.
Не удивляйся, Володечка, я объясню, из чего я изошла своем решении. Во-первых, я продолжала верить в хорошие намерения людей относительно меня. Мне почему-то казалось, что никто не захочет сделать мне зло. Я думала, что вредить такой безобидной и доброй девушке, как я, просто противоестественно. Во-вторых, я каким-то наивным образом верила в свои силы, я верила в то, что всегда найду возможность защитить свое достоинство. То есть какие-то материальные вещи – деньги, еще что-то, я могу проиграть, да, но главного не проиграю. Так я думала о себе.
Письмо пятнадцатое
Но вернемся к моей победе. Мне не пришлось долго to reap the laurels[69].
После участия в нескольких московских пафосных мероприятиях мнепредстоял тур по России, в ходе которого я должна была в разных городах участвовать в местных конкурсах красоты в качестве члена жюри, открывать вместе с почетными гостями и хозяевами дома детского творчества, муниципальные кинотеатры, дворцы культуры, библиотеки, спортивные сооружения[70], банки, супермаркеты, дома моды, церкви, биржи и развлекательные центры с мультиплексами.[71]
Павлик Морзе оказался главным распорядительным лицом в этих турне вместе со своей багровощекой помощницей и кучей мелких менеджеров разного возраста и калибра.
Первая поездка была куда-то на поезде.
Мне предоставили место в ночном вагоне, в двухместном отсеке, но с моим настоянием, чтобы я была одна.
Но вечером все-таки пришел Морзе. Я сказала, что хочу отдохнуть.
– Вот и отдохнем вместе.
– Я люблю отдыхать одна.
– Да не бойся, не буду я к тебе приставать. Работать будем.
Морзе не шутил, он разложил листы с графиками и какими-то пометками.
Сказал:
– Жаль, ты мне раньше не попалась. Не на тебя ставил сначала, если честно. Мы бы сразу кое-что исправили.
– То есть?
– Ну, имя, фамилию. Дина Лаврова – как-то тривиально. Диана Лавреневская тебе больше бы подошло. Такой аристократизм. У тебя и лицо аристократическое. Получается гармония. Знаешь Настю Снежную?
– Певица?
– Ну. Девушка белая, пушистая – и фамилия белая, пушистая. Сейчас на ангелов вообще спрос, так что у тебя тоже хорошие шансы. А на самом деле она Наташа Кулькова. Снежная – Кулькова. Понимаешь разницу?
– Тоже мне, бином Ньютона, – ответила я.
– Ага, ага, – подхватил Морзе. – Немного высокомерия, это тоже хорошо.
– Никакого высокомерия, просто пошутила. Да и не моя шутка.
– Это неважно. Так и шути.
– А вы тоже не Павлик Морзе?
– Нет, конечно. То есть Павел – да. Но – Мурзяев. Вообще-то любую фамилию можно засветить и сделать знаменитой. Петров, например. Тысячи Петровых. А – пианист Николай Петров, и сразу все ясно. Для образованной публики, конечно. Но мы имеем дело с публикой широкой. Поэтому – Морзе. Вызывает в массах мгновенное любопытство, на это и расчет. Ну, и созвучие с Павликом Морозовым работает.
– В этом какой-то тайный смысл?
– Никакого. Смыслы никого не интересуют, только созвучия. Они должны запоминаться – больше ничего не требуется. Все должно запоминаться. Вот посмотри на меня. Ведь я же страшный сон, а не мужчина, да? Волосы дикие, глаз порченый, щека рваная, раз увидишь – никогда не забудешь. Что и требуется.
– А на самом деле?
– Обычные русые волосы и глаз нормальный. Специальную контактную линзу вставляю. А шрам – пластику делал. Зато бренд: «Дикие взгляды Павлика Морзе». Так статья обо мне называлась, – похвастался он.
– А вы кто вообще по образованию? По профессии?
Вопрос Павлику не понравился.
– Хватит меня выкать, – уклонисто сказал он. – Нам работать вместе. Это и есть на сегодня моя профессия. Так, теперь с биографией что у нас? – он листал папку, что-то вроде досье на меня. Я заметила несколько отдельных и семейных фотографий, копии каких-то документов. Морзе то удовлетворенно гмыкал, то недовольно хмурился.
– Сирота по отцу, семья большая – это хорошо. Золушка такая получается. Папа бил меня с утра, и я в школу не ходила, мама пела и блудила, а теперь моя пора, – речитативом прогнусил Морзе.
– Если еще будешь так хамить, получишь по лицу, – сказала я. Не так, как говорят капризные звездулечки, показывающие характер, очень твердо сказала. Прямо. Глядя в глаза. Он даже слегка смутился.
– Это песня такая. Блатная, уличная.
– Не пой мне таких песен.
– Ну извини… Проявляешь твердость – тоже хорошо. Только со мной не зарывайся. Нет, с биографией у тебя все правильно. Провинция, бедность. Даже изнасилование у нас тут имеется! Эх, – щелкнул он пальцами, – какое замечательное изнасилование, аппетитное изнасилование! Жаль – не тебя.
– Откуда это вообще известно?
– Нам все известно. А давай так – пусть все-таки тебя изнасиловали, а? Или: попытка изнасилования, но ты схватила нож и ширь в пузо. Подлец умер, тебя оправдали. Тут вот написано, что дядя у тебя тоже умер. Пусть это будет дядя. Дядя-насильник, инцест, красиво. Он мертвый, ему все равно.
Я возмутилась:
– Мы собирались работать, говорить по делу. А ты какую-то ерунду…
– Это не ерунда! Это как раз работа и дело! Что такое работа и дело? Это то, что приносит денежки! А мы что продаем? Тебя продаем, твой имидж, твою историю. Ангел с ножом в руке возбуждает любого юзера гораздо больше, чем ангел с цветком. Элементарщина, Дина, почитай на досуге про Эрос и Танатос. Они под ручку ходят.
– Читала уже.
– Тем лучше. Ну, решили, да? Насильник-дядя, убийство при защите. Мы еще права на фильм по этому сюжету продадим. Или передачу сделаем для телевидения, там любят такие истории.
Я категорически отказалась и от этого, и от других предложений Павлика, столь же нелепых.
– Как же мы будем тогда работать дальше? – кипятился Морзе. – Человек существует в медиа-пространстве только при условии, если он новость! Нет новости – нет человека! Месяц ты продержишься на том, что ты победительница, не больше, потому что через месяц это уже никому не интересно. А мы могли бы на истории с дядей еще пару недель протянуть. А потом – другие истории.
– Какие?
– Всякие. Каждый раз новые.
– Знаю, читала. Я иду в поликлинику насчет насморка, у меня оказывается гайморит, мне там что-то прокалывают (я описывала неприятность, случившуюся со мной несколько лет назад), нанятый тобой фотограф фотографирует, заголовки во всех газетах: «Дине делают трепанацию черепа?»
Павлик усмехнулся:
– Ну вот, сама же все понимаешь.
– Понимаю, но на это не пойду.
– Тогда я на тебе много не заработаю, – грустно сказал Морзе.
– Ничем не могу помочь.
– Ладно. Еще обсудим. Кстати, насчет поликлиники. Что это за болезнь у тебя?
– Не болезнь. Что-то вроде аллергии.
– На что?
– На людей. То есть на их запахи. Если слишком близко.
Павлик с удовольствием удивился – как бы радуясь тому, что в жизни есть еще что-то, способное его удивлять:
– Чего только не бывает! То есть тебе противно, когда, допустим, с тобой мужчина?
– Ну, в общем-то, да.
– То есть и со мной тебе противно?
– Да, извини. Но я держусь. Я на лекарствах.
– Ага. Вот почему у тебя никого нет! Я все перекопал – кроме какого-то саратовского приятеля, фактически никого. Ноль информации. Ни бойфренда, ни жениха. Я уж думал, что ты лесби. А у тебя вот что, оказывается. Что ж, это даже лучше. Ничто не будет мешать работе. Я вот, ты заметила, как себя веду? Не напрашиваюсь, не пристаю, а мог бы. Темперамент сдерживаю. Потому что, во-первых, я вас, красавиц, столько уже повидал, что на меня не действует. И потом, я работу и любовь не смешиваю. Ну, то есть, не любовь, а даже секс. Поэтому можешь в моем направлении даже не стараться.
– А я стараюсь?
– Конечно. Села выигрышно, говоришь бархатно. Младая, блин, с перстами пурпурными Эос.
– Тебе так хочется. Но ничего этого нет.
– Ладно, все вы одинаковые!
Это стало навязчивой идеей Павлика – что я из-подтайного тишка пытаюсь его соблазнить. После очередного мероприятия, он говорил мне:
– Молодец, молодец! Все просто от тебя сдыхают, я видел – стояли, слюнями пол жгли. А на меня – извини – не действует! Я спокоен, как таракан в женской бане. Потому что вам только попадись под ногу! Раздавите и не почувствуете. Ох и потерпел я из-за вас, гадюк! – Павлик крутил головой, вспоминая что-то неприятное.
В одном городе нас поселили в странную гостиницу, переделанную из бывшего бомбоубежища, построенного когда-то в целях гражданской обороны. На мой взгляд, глупо и нездорово, но она считалась самой шикарной гостиницей города, там умудрились сделать сауну, это такая, Володечка, странная баня, где не моются, а сидят в жаре, а в бане моются, мыться, Володечка, означает очищать себя от грязи и пыли с помощью горячей воды и мыла, мыло, насколько я помню, это щелочно-жировая смесь в жидком или твердом виде, щелочь я не помню, что такое, а жир – это то, что было в человеке и в животных, при этом люди, особенно женщины, всегда старались от этого избавиться, прибегая даже к пластической хирургии, хирургия – это вмешательство в организм посредством острых режущих предметов… однако, меня занесло… Иногда бывает, Володя, что я сама пишу, а сама тут же забываю или путаюсь, а еще у меня постоянный страх, что ты меня не поймешь, написала вот – занесло, и тут же хочется уточнить, что не снегом занесло или еще чем-то, а в сторону, как на скользкой дороге заносило автомобили, или нет, это слово появилось до автомобилей, имелось в виду – занесло, как лист, не бумажный, а сорвавшийся с ветки, в чужую сторону, листы срывались с ветки от ветра или осенью, осень – это сезонное наступление похолодания, связанное с вращением Земли вокруг Солнца… Все, все, надо успокоиться, просто бросить писание и отдохнуть…
Письмо шестнадцатое
Я закончу про Павлика, потому что это имело последствия.
Итак, нас поселили в глухой гостинице, особенность который была в том, что из номера ничего не было слышно вокруг. Там я встретила, пока мы поселялись, довольно много мужчин с женщинами, мужчинам было от сорока лет до шестидесяти, а женщинам не больше двадцати. Я собиралась спать, но постучал и вошел Павлик, прикрывшись каким-то поводом. Поговорив не помню о чем, он вдруг подсел ко мне, низко нагибнулся и сказал:
– Ладно, все, сдаюсь.
Я отвернулось – от Павлика пахло зубами.
А он вдруг набросился на меня. Молча, как убийца. Придавил всем телом. Я барахталась, но он оказался жилистым. Мокрыми брызгами шептал мне в ухо:
– Сама же хочешь, я же вижу! А если не хочешь, все равно. Ты пойми, нам это будет удобно, нам с тобой еще долго работать вместе. В чем проблемы, давай быстренько стукнемся!
Тут я опять что-то путаю, было другое слово. По-английски bang или gang-bang[72], по-русски забыла. В общем, стукнуть, ударить в сексуальном смысле. Переводя на прямую речь, которая стала повсеместной уже в двадцатые годы, выебать. Но в начале 21-го века русский язык еще держался за свои эвфемизмы, что мне, кстати говоря, скорее нравилось: образность всегда лучше, чем тупое прямое наименование, к тому же, часто еще и некрасивое, так как красивых слов для интимных частей тела в нашем богатом, но лицемерном языке, не было и нет. Видимо, потому, что в древности эти части нельзя было называть. Задница, бедра, лобок (он же передок), промежность – вот и весь легальный словарный запас, который не восторгает. Остальное либо латынью, либо матом. Поэтому, когда мне приходилось переводить короткое и красивое китайское слово 窝, я мучительно искала и находила описательный оборот: «окончание ложбинки на женской спине в области талии»[73]*.
Я чувствовала, что обессиливаю. А кричать бесполезно. Поэтому я сказала неожиданно спокойным голосом:
– Пусти, я сама.
– Вот так-то лучше! – вскрикнул Павлик и, сползя с меня, начал торопливо раздеваться.
Я же не спешила. Я смотрела на него насмешливо, холодно. И сказала:
– Только у тебя ничего не получится.
– Посмотрим! – спешил он.
И приступил ко мне опять.
Но я оказалась права: его старания, его возня были бесплотны. Он злился и чего-то от меня требовал, чего я не могла и не хотела делать. Наконец он уморил себя и сказал:
– Черт. Первый раз в жизни. Пустяки, наверстаем.
Но наверстывать не стал, а, как я потом узнала, вернувшись в Москву, тут же помчался к сексопатологу. Тот побеседовал с ним, каким-то образом проверил его реакции и сказал, что все вы порядке. Павлик отправился к одной из своих подруг, где убедился в правоте доктора. Естественно, он опять попытался совершить со мной то, что ему не удалось. И опять он претерпел неудачу. Спросил ненавидящим голосом:
– Ты гипнотизируешь, что ли?
– Думай как знаешь, – ответила я, мудро поняв, что именно нужно сказать, – но у тебя ничего со мной не выйдет. А будешь приставать дальше, не выйдет и с другими.
– Я тебя тогда убью, – пообещал Павлик.
И больше никогда не домогался меня, а обо мне стали распространяться противоречивые слухи. Кто-то говорил, что я будто бы одним взглядом или поворотом бедра делаю импотента мужчиной. А кто-то, что я теми же самыми средствами делаю любого мужчину импотентом.
В результате Павлик ушел от меня, со мной стали работать другие люди, преимущественно женщины.
Ты, наверное, удивишься, Володечка: сколько хлопот из-за таких пустяков! Но в то время это были не пустяки. Да и не только в то время. В определенном смысле забота мужчин о доказательствах своей потенции и демонстрация ее, прямая или сублимированная, создала человеческую историю. Государства возникали и рушились, можно сказать, под знаком и влиянием фаллоса. Проходили века и тысячелетия, а мужчины продолжали назойливо думать о том, как демонстрировать изо дня в день свою половую мощь. С наступлением цивилизованных времен мужчина чувствовал себя даже социально обязанным хотеть женщину, пусть при этом он ее не хотел. Мужчина был врагом женщины по нескольким причинам: 1. он ненавидел ее за то, что не мог без нее обойтись 2. он был обижен, что женщина, в отличие от него, всегда готова к совокупности (так ему казалось) и 3. он злился на женщину, как двоечник злится на учительницу, потому что вынужден постоянно сдавать ей один и тот же экзамен. 4. ему досаждала своя роль обязательно активной стороны, и даже когда ему говорили сами женщины, что от него ничего не ждут, он был уверен, что это ложь 5. поэтому, будучи в роли хозяина жизни, воина, пахаря и (того, кто стучит по раскаленному железу), он понимал, что на самом деле раб, достойный презрения и осмеяния.
Это не я так считаю, Володечка, это мне так запомнилось кое-что из теоретических знаний на эту тему, хотя я не со всем согласна.
Очевидно одно: тысячи лет мужчина имел золотую мечту быть всегда готовым. Существовали средства стимуляции, в конце двадцатого века появились всяческие лекарства, но настоящая революция произошла тогда, когда изобрели энцефалоэректор, который позволил любому мужчине после небольшой имплантации в заушной области управлять своей сексуальной готовностью так, как ему вздумается.
Миллионы мужчин, конечно же, согласились на эту операцию. Это было социальным переворотом, сравнимым с изобретением … колеса или Интернета… или атомной бомбы, если не посильнее… Даже не знаю, с чем сравнить. Настала пора какого-то повального сумасшествия, результатом чего стало то, что мужская половина человечества буквально за год-два превратилась в стадо анемичных истощенных субъектов, ничего не желающих – ни работать, ни развлекаться, ни совокупляться. Это привело к пандемии алкоголизма и наркомании. Пришлось повсеместно принимать меры по реимплантации энцефалоэректора (на что мужчины поначалу пошли охотно), но долго еще существовал нелегальный бизнес по изготовлению и контрабандной продаже этих аппаратов. Постепенно все пришло в прежнюю норму. Так в очередной раз люди убедились, что ценится лишь то, чего не много и не автоматически. Почему дорогим всегда было золото? Его мало. Аналогично с красивыми женщинами, талантливыми людьми и всем остальным, что не на каждом углу. Доступное всем золото обесценивается. Доступная всем и каждому в любую секунду потенция чуть не привела к поголовной импотенции.
Но хватит об этом. Мне даже и неприлично – в мои годы. Но вспомнилась молодость, вспомнилось реализованное и упущенное. Хотя, может, упущенное как раз и спасало меня и людей вообще, а реализованное погубило…
Я перевелась в Московский университет иностранных языков, выполнила почти все обязательства по контракту и могла, наконец, заняться тем, что в те годы называли странным словосочетанием «личная жизнь» – будто вся жизнь человека не есть его личная жизнь, даже если он служит обществу. Мама вернулась в Саратов, к Денису, за которым надо было смотреть, в Москву она отказалась переезжать – опасалась, что столица испортит Дениса.
Я была еще недопользованной новостью, у меня еще брали интервью, меня приглашали на различные московские мероприятия, но я уже поняла, что всего лишь одна из многих, ибо Москва была буквально набита блистательными девушками со всей страны – победительницы многочисленных конкурсов, модели, просто красавицы, делающие бизнес или являющиеся дочерьми богатых людей, да еще сотни и тысячи содержанок и проституток. В то время, насколько я помню, проституция стала легальной: девушки, приезжая в Москву, регистрировались в милиции, проходили санитарный контроль и приступали к работе[74].
Фуршетясь на многочисленных party, я встретилась и обзнакомилась с огромным количеством знаменитостей, деятелей культуры, литературы, спорта, политики, бизнеса, средств массовой информации, достаточно сказать, что я была общена с Михаилом Задорновым, Анастасией Заворотнюк, Константином Эрнстом, Аленой Водонаевой, Владиславом Сурковым, Евгением Плющенко, Артемием Лебедевым, Димой Биланом, Анной Семенович, Владимиром Жириновским, Анфисой Чеховой, Ксенией Собчак, Оксаной Робски, Сергеем Зверевым, Евгением Гришковцом, Максимом Галкиным, Олегом Дерипаской, Романом Абрамовичем, Федором Бондарчуком, Кристиной Орбакайте, Владимиром Соловьевым, Александром Гордоном, Татьяной Толстой, Павлом Волей, Виктором Ерофеевым, Никасом Сафроновым[75] и многими, многими другими, имен которых уже не припомню – удивительно, что эти-то люди вспомнились, причем легко, будто вчера с ними общалась.
Но я ни с кем из них не подружилась. У меня были другие цели: продолжать учебу, которая меня сильно и искренно увлекала. Мир книг и знаний был мне не менее интересен мира людей, если не более, потому что на людей аллергия у меня продолжалась, а на книги и знания ее не было.
Из-за патриархальной тогдашней неторопливости, из-за того, что время не ценили, ибо его все равно мало, по улицам тогдашние московцы ездили очень медленно, но мне приходилось передвигаться на авто, я не хотела в метро узнавания, из-за которого ни одна мало-мальски знаменитая известность там не могла ездить спокойно. Варварские обычаи того времени позволяли любому человеку не просто приблизиться к другому без его разрешения, но даже заговорить с ним и даже, Володечка, потрогать, как дети трогают из-за решетки какого-нибудь жирафа в зоопарке. Жираф – это млекопитающее животное, полосатое и с длинной шеей. Зоопарк – место, где собирают много животных для показа людям. То есть – собирали. Когда были зоопарки и когда были жирафы… Я опять почему-то плачу, Володенька…
Еще была привычка выпрашивать самопис знаменитости, то есть графическое изображение его имени, начертанное им самим. Этот самопис не имел абсолютно никакого значения для того, кто выпросил его, кроме единственного – показать кому-то и сказать: «Вот, у меня это есть!» – с таким видом, с каким горделивые индейские дикари показывали соплеменникам коготь орла на шее, как доказательство, что они его убили.
Да и атмосфера метро, эти запахи сотен людей, невидимый, но густой бульон их перемешавшихся дыханий…
Но однажды мой кар намертво встал из-за поломки, я вызвонила свой сервис, они обещали приехать только через два часа, а мне нужно было спешить на доклад, который я должна была делать в университете преподавателю и соученикам. Я не хотела опоздать или не прийти, я всегда была человек долга, поэтому, оставив машину (у служащих из моего сервиса были запасные ключи), я спустилась в метро, где не была со школьного возраста, когда мы приезжали сюда на, господи, никак не вспомню… Путешествие с культурно-ознакомительной целью… Меня потрясла станция метро, которая была красива и просторна. Сводчатый потолок, мрамор или гранит на стенах, а главное – я представила, что это колоссальное подземелье находится на глубине нескольких десятков метров, я реально представила эти десятки метров земной толщи. Как прекрасно, что люди сумели это сделать, выкопать и станции, и тоннели, создать целый подземный город! На меня всегда впечатлительно действовала мощь людей, которые, однако, сделав что-то грандиозное, тут же забывают об этом и относятся, как к чему-то заурядному. В каком все были восторге, когда космический корабль с тремя астронавтами на борту летал на Марс и обратно: эпохальное событие для человечества, новые горизонты… А лет через пять никто уже не вспоминал: ну, слетали и слетали, тоже событие. Говорят, с первыми полетами в космос и посещением Луны было точно так же: сначала восторг, потом привыкание, забвение.
Эти мысли меня ненадолго развлекли, потом пришлось зайти в вагон. Я забилась в угол, отвернувшись спиной, задержала дыхание, будто нырнула под воду. Но дышать приходится – и я делала это широким ртом. Вдруг мне показалось, что стало тише. Я повернулась и увидела, что в вагоне не так уж много людей. Наверное, была какая-то пересадочная станция и многие вышли. И тут у меня возникло какое-то странное ощущение. Вскоре я поняла, в чем дело. Я уже привыкла к взглядам на меня со всех сторон, потому что бывала только там, где меня все гарантированно знали. Я, в сущности, ни разу не попадала в такое вот общество анонимных простейших людей – но сама-то я оставалась не анонимной, меня они должны были узнать! Нет. Все, у кого на меня падал взгляд, смотрели спокойно. Оценивая, возможно, что там стоит красивая девушка – но не более того. Меня никто не узнал. Видимо, свершилось то, о чем предупреждал Павлик – я уже не новость. Что ж, мне это даже понравилось.
Но по инерции меня все-таки еще иногда куда-то звали, я соглашалась редко и неохотно.
Однаждына каком-то толпилище и шумилище я тоскливо слонялась и уже собиралась уйти, когда ко мне подошла девушка примерно моего возраста, одетая в модное и яркое, красивая, тонкая, с голубыми глазами, слегка подгорелая под натуральным солнцем или в солнцарии, тогда еще увлекались ультрафиолетом, хотя и знали, что он убийца кожи.
– Это правда, что у тебя аллергия на людей? – спросила она.
– Мы вообще-то не знакомы, – ответила я довольно сухо.
– А, ну да, ты откуда-то из глубинки, у вас там, типа того, приличия? Разговариваете грамошно, книксенами приседаете? Ну ладно, Винда меня зовут, – она протянула руку. – Здороваться можешь? А то у тебя волдыри вскочат, я буду виновата.
– Могу, – сказала я, хоть и не любила здороваться за руку.
Ладошка Винды была сухой, теплой, приятной.
– Нравится? – спросила она, задержав свои пальцы в моих. – Будто без костей, правда? Супер-релакс. Хочешь, я тебя в одну минуту вылечу от твоей аллергии?
– Не уверена. Может, она мне нравится? – заметила я.
– Да ты еще и не дура! – удивилась Винда. – Мисс Тамбов, а надо же!
– Я не мисс Тамбов.
– Да знаю, шучу. Нет, правда, хочешь? Понимаешь, у меня та же хрень – с детства. Но не на людей, а на все вообще.
– Так разве бывает?
– Бывает. Генетический сбой. Может, я для Венеры родилась приспособленная или какой-то другой планеты. Короче, с детства на колесах.
– Ездишь куда-то лечиться?
– Колеса – таблетки. Порошки тоже всякие. Инъекции. Всю жизнь лечат – вылечить не могут. Нет, подобрали все-таки неплохие средства, очень облегчают. Хочешь попробовать?
Она глядела с добродушной улыбкой. Вообще сразу понравилась – будто я ее сто лет знала. За все время пребывания в Москве, с этой девушкой, которую я видела две минуты, мне с первой захотелось не то чтобы поговорить по душам, а просто – побыть. По-человечески.
А Винда оглядывала меня – не назойливо, но внимательно. И неожиданно сказала:
– А ты и вправду красивая!
– Были сомнения? – усмехнулась я, показывая, что тоже умею live up to one’s reputation[76].
– Конечно, – Винда улыбкой показала, что оценила мой юмор. – Мало ли кого выбирают всякими миссами, красами и тому подобное. Ты видела «Мисс Вселенную» прошлого года? Не колени, а желваки – с кулак боксера, ребра выпирают везде, лицо ассиметричное. Они там совсем уже с ума сошли и запутались. Хочешь поехать со мной в одно место?
– У меня завтра с утра лекции. Я учусь.
– Я тоже.
Что-то было в Винде убедительное, ее хотелось слушаться. Да и почему бы нет? Повторяю, Володечка, я не ждала никогда от людей плохого для себя. И хотя все-таки дожидалась, хотя было всякое в моей жизни, но я никогда к этому не могла привыкнуть. Недаром говорится в восточной пословице: الذي سلم نفسه للخداع ثلاث مرات ، وسوف الرابعة[77]
Мы вышли и поехали на машине Винды, потому что мою она, едва взглянув, забраковала. Конечно, ее кар был классом выше, «мерседес»-родстер, насколько я помню, с тремя сотнями конских сил под капотом.
По пути она расспрашивала меня о жизни в Саратове, о конкурсе и победе, об учебе, она задала много вопросов, и я с удовольствием отвечала, потому что чувствовала интерес обычный человеческий, до этого же были вопросы служебные, вопросы интервью и анкет – сотни никчемных, глупых или провокационных, в надежде на скандал, вопросов.
Я почему-то думала, что мы направляемся за город, но это было где-то в районе «Сокола». «Сокол», «Крылатское», «Вешняки», «Ясенево», «Царицыно» – так, Володечка, назывались районы этого дивного, сказочного в моей памяти города. Не то, что здесь у нас – «21-й квартал, 3-я параллель, отсек 5, ячейка 1124». И это еще у тех, кому повезло, многим не досталось и такого обиталища, они ждут своей очереди, живя где придется.
У подъезда высотного дома нас долго рассматривала видеокамера, я видела ее движения вверх-вниз, она будто ползала по мне невидимым лучом с головы до ног и обратно.
– Хватит, Шуша! – сказала кому-то Винда в камеру. – Ты знаешь, я кого попало не приведу.
Нас впустили и вскоре мы оказались в квартире, каких я еще не видела. Огромный трехэтажный пентхаус с круглой дырой посредине сквозь все этажи, панорамный обзор на верхнем уровне – во все стороны Москвы, огромное количество комнат, спален, ванн и туалетов, две кухни, бар на каждом этаже. В большой приходящей комнате, где было несколько закрытых внутрь дверей, нас встретил очень красивый молодой человек, хозяин дома, его звали Шуша. Скорее всего, по созвучию с полным именем – Шура Шепеляев. Он уставился на меня.
– Что, фейс-контроль? – спросила я.
С полной серьезностью Шуша ответил:
– Именно. Фейс-контроль, боди-контроль, дресс-код.
Я прошла все эти три проверки с одного взгляда Шуши, меня впустили в квартиру.
Меня потрясли по первому впечатлению не ее размеры и не панорамные виды, а люди, которые были там. Кого-то я узнавала, это были слегка медийные персонажи, кто-то был мне неизвестен, но общее у всех было одно – все они были отборно красивы. Винда взяла меня под руку и водила по комнатам, представляя. Меня приняли приветливо, не отвлекаясь от своих занятий. Тут все были вместе, но одновременно автономно: слушали музыку через наушники, смотрели кино на панели во всю стену, тоже с наушниками, целовались, выпивали, негромко разговаривали – вообще здесь был, наверное, культ тишины. И совсем не пахло людьми.
– Нравится? – спрашивала Винда, которой очень хотелось, чтобы мне понравилось.
Я кивала.
– А теперь полечимся, – сказала она и провела меня в маленькую комнатку, всю в красном, достала из сумочки пузыречек и насыпала на столик тонкую белую дорожку порошка. Я, Володечка, несмотря на свою невольную компетентность во многих отраслях жизни, была еще тогда, как я теперь оцениваю, очень наивна и не понимала многих вещей. Я ведь довольно рано начала ограничивать себя в чтении бульварных книг, просмотре trash-movie[78], жалея свое время и стараясь его расходовать на полезные вещи:
образование, физическую культуру, саморазвитие. И все же я почувствовала что-то неладное.
– Что это? – спросила я.
– Лекарство.
– У меня сейчас все нормально.
– А это на будущее.
И я ведь догадывалась, я догадывалась, Володечка, что это может быть наркотик, но мысленно сказала себе: что ж, один раз можно и попробовать. Чтобы знать. Чтобы больше не пробовать никогда. К тому же, Винда была удивительная девушка: когда она о чем-то просила, ей трудно было отказать.
И я уступила. Она дала мне стеклянную трубочку и сказала, что это нужно вдохнуть через нос. Вот почему я упомянула trash-movie – в каждом втором фильме этого рода делали подобные вещи, отсюда следует вывод, что, как ни странно, и плохое кино может принести пользу. Но я, повторяю, тогда его не смотрела, иначе сразу бы поняла. Я вдохнула. Сначала было очень неприятно, похоже на ощущение удара или чего-то пронзившего… довольно сложно описать. Потом слезы из глаз. Потом я сидела в (никак не вспомню названия этого вида мебели, будто пробка заткнула этот сосудик памяти – стул с подручниками, более низкий и удобный), и ничего не чувствовала, кроме звона в голове. А потом увидела перед собой смеющуюся Винду – ту же, но другую. Словно сдули дымку с моих глаз – так отчетливо, так ярко я никогда еще не видела. Подобное чувство я испытала в восемьдесят семь лет, когда я, после некоторого ослаба зрения, применила свои первые корректоры и увидела мир новым, словно наведенным на резкость. Правда, не обоими глазами, о чем позже.
Некоторое время мы с Виндой просто сидели и радостно смотрели друг на друга.
Потом пошли по дому. Мы смеялись всем встречным, они мне все нравились, меня вторично, но еще больше восхищала квартира, виды из окна. Я опробовала свое состояние на всём: послушала музыку, посмотрела фрагмент какого-то кино, взяла с полки книгу, прочитала несколько строк – и во всем мне виделись новый смысл, новая глубина, новая значительность. Гениальная музыка, гениальное кино, гениальные строки – пробирает до муравьев по спине. Потом я поняла, что еще приятнее просто сидеть и смотреть вокруг. Гениальные люди. Гениальная мебель. Гениальные стены. Гениальная дыра. Гениальный пол. Паркет. Деревянные узоры. Можно смотреть на несколько паркетин и на их узоры – бесконечно. Они великолепны, восхитительны, в них целый мир. И наконец я узнала, что самое лучшее – вообще никуда не смотреть, кроме в себя. И слушать тех, кто где-то там, в тебе, приятно говорит с тобой, поет тебе, ласкает тебя словами, а перед закрытыми глазами – спирали, круги, вспышки и отблески…
Я очнулась оттого, что Винда тормошила меня.
– Эй, очнись! – кричала она мне в ухо, будто я плохо слышала. Мне это показалось смешно, ия тоже закричала:
– Я здесь!
– Пойдем гулять! – завопила она во весь голос.
– Пойдем! – завопила я.
Мы вышли на улицу.
– Эксперимент! – закричала Винда и потащила меня к ближайшей станции метро.
Но там, при входе, онастрого на меня посмотрела и сказала:
– Конспирация. Никто не должен догадаться.
Я поняла, что мы шпионки в мире людей. Никто не должен догадаться.
Мы тайно спустились и инкогнито затесались среди людей.
– Ну? Есть аллергия? – спрашивала Винда.
Я обнюхивала воздух. Пахло подмышками, давно не стиранной одеждой, испарениями переваривающейся в желудках и гниющей в зубах еды, но мне почему-то казалось это даже приятным – по-особенному приятным, тошнотворно-приятным. Винда смотрела на меня и улыбалась, догадываясь, что со мной происходит.
Проехав одну станцию, мы вышли, довольные и веселые, будто школьницы, сбежавшие с уроков. Пошли обратно, по пути Винда затащила меня за какие-то дома, где стояли металлические баки с мусором. Они были полны и роскошно воняли. В них ковырялись бомж и бомжиха – жуткие, с грязными и красными лицами, в засаленной одежде, я нарочно приблизилась, меня обдало смрадом, я даже глаза прикрыла от удовольствия.
Но дома мы почувствовали весь этот запах на себе и стало неприятно, полезли в ванну, мылись, моя друг друга. Потом отдыхали, лежа в халатах. Какие-то люди заходили, что-то говорили. Потом мне стало не очень хорошо. Показалось, что распухает нос, глаза краснеют и расползаются в стороны, в теле ощущение мелкого стекла в мышцах и сосудах. Я пожаловалась Винде. Она принесла какие-то таблетки. Я проглотила одну или две, мне сразу стало лучше. Потом к Винде пришел молодой человек и стал делать с ней секс, мне это было смешно, потом кто-то пришел ко мне и тоже начал делать секс, я не понимала, кто это, зачем он тут, я не вспомнила этого и потом, я вообще ничего не помнила, кроме того, что сначала все было хорошо, потом замечательно, а потом очень плохо.
Письмо семнадцатое
Это был не самый приятный период в моей жизни, Володечка, но я обязана о нем рассказать, чтобы знал ты и знали те, кто это, возможно, прочтет, если вдруг человечество возобновится. Правда, очень сомневаюсь, что его это остережет: чужой опыт ничему не учит. Да и свой тоже: когда я увлеклась, как соболезновательница, кинематическими гонками, мне было тогда шестьдесят пять или что-то вроде этого, у меня был друг – кинематик-рекордсмен. Он попал в серьезную аварию, был в коме, ему меняли стопу, несколько ребер, печень, еще какие-то органы, он саркастически шутил, что чувствует себя наполовину не своим и пообещал мне, что больше никогда не примет участия ни в одной гонке. Прошло три месяца – он записался на финальный тур экваториальных гонок Сингапур-Найроби-Кито-Сингапур, во время которых и погиб… Я потом почти восемь лет не хотела ни с кем близко дружить из мужчин…
Я попала в очень странное сообщество. Не просто богатые молодые бездельники, а мобильный клуб, который собирался в квартирах и домах, где по какой-то причине не было старших поколений. Организатор и идеолог клуба Шуша много раз и подробно рассказывал мне о сути этого объединения, я вкратце перескажу самый концентрат.
Наш клуб, говорил Шуша, сначала назывался КлуКраЛ: Клуб Красивых Людей. Не понравилось. Там слово «украл» слышится, а мы изначально приличный клуб, не Госдума какая-нибудь и не кабинет министров. Потом было проще – КлуК. Клуб красивых. А когда оформилась идея, появился окончательный вариант. КлуСКЛ. Клуб Спасения Красивых Людей. Трудно произносится, но это даже хорошо. Оригинально.
– На Ку-клукс-клан похоже, – сказала я.
– Именно! – с удовольствием подтвердил Шуша. – Мы тоже расисты. Но в каком смысле? Расисты – те, кто считает кардинально другими людей другой расы. Чужих. Ксенофобия, кстати, естественна для человека. Ксенофобия может исчезнуть только тогда, когда не станет чужих. А они есть. И пока они есть, опасно не иметь ксенофобии.
– И кого вы считаете кардинально другими?
– Некрасивых людей. Ты ведь согласна, что примерно девяносто семь процентов людей некрасивы, из них половина – уродливы?
– Как посмотреть.
– Прямо. Не закрывая глаз. Строго говоря, красивых людей вообще нет. Красивый – идеальный. Ничего идеального не существует.
– Пожалуй, – согласилась я.
– Поэтому мы все – условно красивые. Но все-таки ближе к идеалу, чем большинство.
– Идеалы вообще-то менялись.
– Ерунда. Это успокаивают уродов. Дескать, когда-то были в моде женщины с длинными носами и отвислыми грудями, потерпите, может быть, опять войдете в моду.
– А почему – клуб спасения? Вас надо спасать?
– Не вас, а нас. Ты теперь тоже в клубе. Да, нас надо спасать. Это главное. Сейчас объясню. Представь, если на обложках всех журналов в мире, во всех фильмах, на телевидении, в рекламе и в шоу-бизнесе – только белые. Или только азиаты. Или только черные. Может такое быть?
– Нет. В нашем многорасовом мире – нет.
– Так. А может такое быть, чтобы на обложках, в кино, в телевизорах, на всех сценах, на всех рекламных постерах и во всех роликах – только геи и лесбиянки?
Я засмеялась.
– Представить легче, но тоже сомнительно.
– Ага. А теперь представь, что на обложках всех журналов, на всех каналах, во всех кинотеатрах, на всех сценах, и даже на политических трибунах – только красивые люди.
– Нет, – инерционно сказала я, но запнулась.
– А! – закричал Шуша. – Поняла фишку? В том-то и дело, что как раз это и есть, но никто пока этого не замечает! Одни красавцы! За редким исключением! Ведущие – красавцы, актеры и актрисы – само собой, в шоу-бизнесе тоже стараются, а уж на обложках и в рекламе – только красавцы, исключительно красавцы и красавицы! Громадное упущение в наш политкорректный и толерантный век! Но вот увидишь, скоро общественность опомнится! Поднимется хай обиженного большинства! Начнутся судебные процессы! Возмутятся жирные, кривые, косые, карлики и просто те, кого бог внешностью обидел! Начнут проценты считать! И добьются, чтобы им дали столько площади на обложках и столько времени в телевизоре, сколько они занимают его в реальной жизни. И красивые люди уйдут в маргинальное пространство. Они будут клянчить себе местечко хоть где-нибудь. Дойдет до того, что они станут меньшинствами и будут добиваться права на брак и совместный завод детей. Мы заранее должны дать бой. Должны объединиться. С условием чистоты рядов. Ни одной некрасивой физиономии чтобы и духу тут не было.
– А если папа или мама некрасивые? Или брат? Или сестра?
– Что ж делать. Бывает: у черных рождаются белые, у белых смуглые. Вывод – блюсти частоту расы. Спариваться и заключать браки только красивым с красивыми.
Шуша говорил убедительно, я слушала внимательно и задумчиво.
А он вдруг рассмеялся и погладил меня по волосам, будто старший:
– Какая ты доверчивая! ть, но никто пока этого не замечает!всех кинотеатрах, на всех сценах, и даже на политических трибунах — тольк
– То есть – ты прикалываешься? Ты все это придумал?
– Конечно. Нет, других я убедил, что так все и есть. На самом деле никакой опасности, симпатичные морды никогда не исчезнут, этого не позволит мировой капитал. Красота – товар или реклама товара, образа жизни, образа мыслей. Две тысячи лет назад один чувак сказал: придет дьявол и будет он лицом прекрасен. Красота – последняя идеология, которая осталась человечеству. Живи красиво, купи красивое, носи красивое, отдыхай красиво – и всего добьешься в жизни. Красота – тот крысолов из города (тут он назвал какой-то город, не помню[79]), который приведет нас всех к пропасти.
– Красота погубит мир, – вспомнила я слова Мутищева[80].
– Кто сказал?
– Один знакомый.
– Молодец.
– Он уже погиб. В каком-то смысле из-за меня.
– Не мудрено. Я красивей тебя никого не видел. А я тебе нравлюсь?
– Да.
– Тогда чего мы сидим и теряем время? Давай потреблять красоту друг друга.
И мы занялись этим.
Я полностью увлеклась новым образом жизни. Мне нравилась эта двойная экзистенция: на лекциях и семинарах я была скромной студенткой, сидела сбоку, с краю, в притененных очках, все скоро даже и забыли, что я какая-то там была краса всей страны (сказывается привычка ежедневно видеть и переставать обращать внимание тоже), а после занятий отправлялась по адресу, который мне предварительно присылали, и там начиналось все другое. Я могла не спать по несколько суток подряд, но чувствовала себя на первых порах великолепно. Прошел месяц угара, пока я наконец не поняла, что влепилась в элементарную наркоманию.
Это меня напугало. Я поделилась своими опасениями с Шушей. Он отнесся очень легко:
– Даже если и так – ну и что?
– Как это – ну и что? Я еще жить хочу.
– Так и живи, пока живется. Ты лучше послушай, что я тут недавно понял. У человека есть три вида чувств. Чувства высокие – ну, типа того, восторг любви, вдохновение, творчество, чувства материнства и отцовства, хотя это скорее не высокие, а коренные, но не важно. Чувства, короче, благородные.
– Ты можешь меня выслушать? – перебила я его. – Мне становится все хуже. Меня будто что-то выжигает изнутри каждое утро.
Он, не обратив внимания, продолжил:
– Теперь смотри: есть чувства низменные. Ограбить, убить, использовать в своих целях чужую жизнь. Мстительность, жадность, властолюбие. Ну, и так далее. Много. Чувства, так сказать, неблагородные. Улавливаешь?
– Улавливаю. Ты знаешь клинику, где можно полечиться? Только всерьез, а не просто деньги потратить?
– Итак, есть чувства высокие и низкие. И есть средние. Удовольствие что-то скушать, посмотреть. Удовольствие от скорости, от комфорта, от запахов – в общем, от вещей материальных. Так вот, я понял, что прогресс, развитие цивилизации, все то, что человечество придумывает и устраивает для себя на протяжении тысяч лет – это для ублажения средних чувств. Даже обидно! То есть хлебал ладошкой человек воду из ручья, а теперь пьет из фарфоровой чашки ароматный чай с шоколадными конфетами или пирожком, который он в микроволновке разогрел – и все, и в этом вся цивилизация! А восторг, вдохновение или, наоборот, мстительность, жадность – они от прогресса никак не зависят! Ну, рисовал человек самотертыми красками на стене пещеры, а теперь рисует на компьютере или даже, к примеру, снимает кино, сотни людей задействованы, камеры, устройства всякие, технические чудеса – а градус вдохновения одинаковый! Резал наемник человека ножиком или давал ему дубинкой по балде, а теперь достает за километр снайперской винтовкой… Ужас, – Шуша прикрыл глаза и покачал головой. – Лучшие умы напрягались, огромные средства тратились, фантазия у людей работала только для того, чтобы ублажить средние чувства среднего человека. Да и не среднего тоже. Очень грустно, Дина, очень. Успокой меня.
Я заглянула ему в глаза и поняла, что он меня не видит и не слышит.
Я поняла, что придется спасаться в одиночку. Довольно быстро нашла в Интернете адреса нескольких клиник, обзвонила их, подробно выспросила, какие методы, какова эффективность и, главное, во сколько обойдется. Мне расхваливали методы и называли цены. Цены были буйные. Но я была готова на все. У меня имелись деньги на разных счетах, на карточках, у меня даже был отдельный счет с чековой книжкой, как у одиночного предпринимателя, это Павлик постарался и оформил мне соответствующие бумаги, чтобы я платила меньше налогов с тех денег, что зарабатывала для себя и для него – он получал с меня проценты.
Поскольку во всех клиниках оплата была только личными деньгами, я решила снять некоторую сумму. Но мои карточки оказались пусты, со счетов каким-то образом деньги были куда-то переведены. А от моей чековой книжки, которую я еле отыскала, остались только корочки, внутренние листы все выстрижены. С ужасными предчувственными мыслями я позвонила в банк, мне сказали, что деньги выданы по моим чекам на другие лица. Я поехала туда, чтобы узнать, кому именно я выписывала эти чеки. Выяснилось – Винде и Шуше.
Сдерживая себя, я позвонила Винде и ничего не говорящим голосом сказала, что хочу ее навестить.
– А ты привезешь? – спросила она.
Я поняла, что Винда имеет в виду. У меня было, что привезти – даже в этом сказалась счастливая рациональность моей натуры, я всегда старалась иметь некоторый запас, чтобы продержаться до тех пор, пока начну лечиться.
Впервые я попала к Винде домой и была поражена. Она жила в страшно захламленной квартире с матерью, которую, не стесняясь меня, грязно обругивала – мне это было ужасно слышать, я не могла себе представить, что могла бы сказать своей маме что-то не только такими словами, но даже таким тоном. А еще меня поразило то, что я почти не узнала Винду. Эффективная блондинка с яркими глазами и красиво подгорелой кожей, такой она всегда была, а тут я увидела рыжую растрепанную девушку, с лица которой будто смыли глаза, бесцветную, почти уродливую. Но мне было не до разглядываний. Вручив ей то, что привезла, я, не дожидаясь, пока подействует (но понимая, что без этого действия вообще ничего не услышу), стала спрашивать, как получилось, что она снимала мои деньги.
– Тоже вопрос, – удивилась Винда, успев употребить наркотик и излучая первые признаки жизни из поголубевших опять глаз. – Сама же ты мне чеки выписывала.
– Когда?
– Неоднократно! Ты лучше послушай. – Винда развалилась в (опять! Мягкое седалище с подручниками, черт меня побери!). – Я тут думала и поняла, что весь прогресс сводится к удовлетворению средних чувств среднего человека…
И она стала увлеченно пересказывать вялые идеи Шуши.
Мне стало плохо.
Я не хотела принимать очередную дозу, но меня сильно разваливало.
Я вышла на кухню, где мама Винды (подвергала температурной обработке) картошку на чугунной плоской поверхности с невысокими бортами.
– Надо что-то делать, – всхлипнула она. – Убить вас мало.
– Да, – сказала я. – Надо что-то делать. Убить нас мало. Соберите денег, Винду надо лечить.
– Где я их соберу?
– Где угодно. Квартиру продайте.
– А жить где?
– Совсем негде?
– Да можно у моей мамы, ее бабушки, притиснуться, она в двух комнатах живет. Но у нее же такой характер, что мы будем гавкаться каждый день.
– Вас что больше заботит – будете вы с бабушкой гавкаться или жизнь дочери?
– А ты не учи меня! – закричала мама Винды. – Марш вообще отсюда, наркоманка поганая!
После этого я позвонила Шуше и сказала все, что о нем думаю.
– Успокойся, – сказал он. – Ты права, нужно лечиться. Но вдвоем легче. Да и дешевле. Я знаю клинику, у них порядок такой: приведешь друга или подругу – двадцать процентов скидки. Приведешь двух – сорок процентов. Причем всем. Так что рванем всей компанией.
– Я не шучу, Шуша. Мне очень плохо. Ты украл мои деньги.
– Сама предложила.
– Когда?
– Нет, я не понял! Тебе нужны деньги? Приезжай, решим.
Перед уходом я заглянула в комнату Винды.
Она горячо говорила, обращаясь к стене, на которой висел потрет Высоцкого с гитарой (она его любила, а неделю назад перед этим мы были на его концерте)[81]*, и говорила ему:
– Ты пойми, ненависть, любовь, с ними ничего не делается. Они не меняются. А средние чувства – разве стоит ради них жить? Ответь мне!
Письмо восемнадцатое
Да, Володечка, есть слабые люди, обладающие мощной силой. Это сила воздействия слабости. Ею обладал Шуша. Я пришла выбить из него деньги или хотя бы поругаться, порвать с ним. И сама не заметила, как через час оказалась с ним в постели и он нежно спрашивал меня, хорошо ли мне. И я отвечала, что хорошо. Секс был ни при чем – Шуша уже не был к нему способен. Просто он сумел уговорить меня, что нужно себя поддержать, нужно попробовать последний раз – и все обсудить.
Но обсуждать-то как раз и не хотелось. Хотелось спать наяву и видеть прекрасные сны.
Вместо лечения я опять угодила на этот круг. Где мы были, что употребляли, откуда брали деньги, меня это не интересовало. Я перестала ходить в университет. У меня была убежденность, что я скоро умру – и меня это радовало.
Были дни, а может и недели, когда я вообще совсем не чувствовала и не помнила себя, а очнувшись, попадала в такое состояние, будто лежу под колесами автомобиля, раздавленная, и не могу выбраться.
Такой я себя обнаружила однажды в квартире, с которой начались мои приключения – в квартире со сквозной дырой.
Я очнулась в интересный момент: на самом вверху сидел на перилах, ногами внутрь, Шуша и кричал:
– Докажите мне, что я должен жить! Хоть одну причину вгоните мне, что я должен жить!
Там было очень высоко, а внизу каменный пол. Прыжок был верной смертью или в лучшем случае калечением. Но друзья и подруги, наш КлуСКЛ, наш клуб красивых людей, среди которых была и разрисованная Винда, да и другие, как я наконец разглядела, тоже были подкрашены и улучшены, все только посмеивались. Но время от времени кто-то все же выдвигал свою версию необходимости жизни.
– Если ты умрешь, ты не женишься и у тебя не будет детей!
– И прекрасно! Значит, повезло девушке, на которой я не женюсь и детям, которые от меня не родятся!
– Если ты умрешь, ты больше никогда не закуришь, не вколешь, не внюхаешь!
– И отлично! Зато сейчас умру быстро, а после закурок, вколок и внюхов рано или поздно смерть долгая и мучительная. Кстати – всем гарантирую!
– Ты не напишешь прекрасных картин, книг и музыки!
– А я и так не пишу картин, книг и музыки!
– Нам будет тебя не хватать!
– Наконец-то! Наконец-то вам будет не хватать не чего-то, а кого-то!
– Ты огорчишь папу и маму!
– Они давно втайне хотят, чтобы я сдох!
– Ну и сдохни! – прозвучал негромкий и хриплый голос.
– Кто это сказал? – спросил Шуша.
Все вертели головами. Кто-то указал на меня:
– Она.
Я не слышала, что говорила это, но была согласна.
– Да, – сказала я. – Сдохни. Давно пора.
– Вот! – поднял палец Шуша. – Это я и хотел услышать! У Дины есть горючее желание, чтобы я сдох. Чем жив человек? Желаниями. Если я буду жив, у Дины желание, чтобы я сдох, останется, а если сдохну, оно исчезнет. Я не желаю ей зла. Я остаюсь жить!
Он повернулся, чтобы вылезти, и тут нога его соскользнула.
Он упал с молчаливой и глупой серьезностью – так кошки срываются со шторы, не понимая, что происходит. Но кошек инстинкт ставит на четыре лапы, а Шуша упал головой.
Я встала и ушла.
Я не интересовалась узнать, что там будет дальше[82]*.
К кому я могла обратиться? К Борису. Он бы помог – и помог бы с радостью, но вот именно радости его я опасалась: он был муж моей сестры.
Все остальные были на уровне шапочного знакомства.
Чудовище мое не подавало никаких признаков существования. Выжидало в кустах – возможно, не зная, что со мной происходит.
Оставался Павлик Морзе.
Он даже не удивился, когда я позвонила, наоборот, будто ждал этого звонка.
Мы встретились очень странно: он сидел в своей машине, а я в своей, мы видели друг друга, но говорили по телефону.
– Ты меня боишься? – спросила я шутливо.
– Да, – сказал он вполне серьезным голосом. – Я вообще как о тебе подумаю, меня сначала страшно заводит, а потом я полдня без сил хожу. Ты энергетический вампир. Причем даже на расстоянии. Так что давай коротко, в чем дело? Деньги нужны?
– Да. Меня обокрали.
– Ну, не обокрали, своими руками деньги отдала.
– Откуда ты знаешь?
– Винда рассказала.
– Ты с ней знаком? – поразилась я. – Может, ты ее ко мне и подослал?
– Может быть. Короче, ты по уши завязла, хочешь вылечиться, тебе нужны деньги, я правильно понимаю?
– Да.
– А работу не пробовала найти?
– Пробовала, но…
– Ясно. Вид не товарный. Потеем не вовремя, бледнеем некстати. И на коже пятнышки. Есть на коже пятнышки?
– Есть.
– Кокс, он даром не обходится. Говорил я тебе, учил я тебя: веди здоровый образ жизни. Против Москвы есть только одно средство: уединение и здоровье. То есть два в одном.
– Ничего ты мне этого не говорил.
– Да? Забыл, значит. В общем так. Тебе нужны деньги, я знаю, как их достать.
– Что-нибудь паскудное?
– Не без этого.
Он вкратце изложил: есть такой феноменальный человек Бокинин, он же Бокий, Бокия, Бокинян, Бокинеску, Бокинелли, Бокински и т.п., гражданин мира, фантазийный бездельник и коллекционер. Коллекционирует знаменитых женщин. А именно: различными способами доводит дело до того, чтобы сняться со знаменитой женщиной в эротической голой позиции, можно без секса.
– Зачем ему это?
– Развешивает фотографии по стенкам и показывает друзьям.
– Но может и опубликовать?
– Исключено. Ему это не надо. Он готов расписку дать.
– И возьму. То есть взяла бы, – спохватилась я. – Я на это не пойду.
– Как хочешь, – спокойно отреагировал Павлик.
И отключил телефон, а его машина тронулась с места.
Я перезвонила ему и сказала, что согласна.
Да, Володечка, я согласилась. Все-таки без контакта, просто съемка. Как снимаются киноактрисы – и тоже иногда обнаженными.
Как это было, я не хочу рассказывать.
Главное – я достала деньги и прошла курс лечения. Не знаю, насколько именно это лечение мне помогло, потому что было чрезвычайно плохо и, в сущности, все сводилось к тому, чтобы терпеть, а чтобы легче было терпеть, давали седативные средства. Таким лечением я и дома могла заняться. Но было бы, конечно, труднее в одиночку.
Одиночка, Володечка! Как часто я повторяла мысленно это слово на разные лады: одиночка, одинокая, одна. Не к кому пойти. К Ларе и Борису – нарваться на тоскующие взгляды Бориса. С сокурсниками ни с кем толком не знакома. Были моменты – подмывало вернуться домой, к маме. Но это значило – слишком многое проиграть. Я застряну тогда навеки в своем любимом городе, где надо мной висит обещание неведомого человека завладеть мной через два-три года, значит, в который уже раз я убеждалась и говорила себе, нужна защита. Без защиты никак и нигде.
И опять пригодился Павлик. Странно, но только ему я могла позвонить и поделиться своими проблемами, только он выслушивал меня, понимал и даже брался помочь. Да, как умел, да, не бескорыстно (с коллекционера он взял очень хорошие комиссионные).
Павлик сказал:
– Ты должна сделать то, что давно пора сделать. Тебе нужен спонсор. А еще лучше – замуж.
Я сказала, что замуж нельзя – мне предстоит принять участие через полгода в конкурсе «Мисс мира», туда замужних не берут. Поэтому и «мисс», а не «миссис». А что касается спонсора, то мне это слишком противно. Моя аллергия обострится, я просто не смогу. Вот если бы нашелся человек, согласный на совместное проживание без контактных отношений.
– Найдем! – пообещал Павлик.
И нашел.
Письмо девятнадцатое
Вспоминая этого человека, Башмакова Константина Константина, я, Володечка, думаю почему-то сразу о тебе. Не потому, что ты мог от него родиться, нет, это еще не твой возможный отец. Просто вы чем-то с ним похожи. Легко представляю, как растила бы тебя с таким человеком, который, возможно, был бы неплохой отец.
Ты в моих воспоминаниях – застенчивый, тихий, скромный. И очень светлый – каким-то уютным светом, не режущим глаза и душу. Ты любил спокойные занятия: читать, слушать музыку в наушниках. Ты даже в компьютерные игры играл без звука. Очень увлекался мастерить руками, чего уже никто не любил в твое время. Всякие модели парусников, самолетов, старинных пароездов с вагонами, рельсами и маленькими станциями с полосатыми палочками поперек, которые ты просил меня открывать нажатиями кнопок, я веками в них путалась.
У тебя фактически не было того, что называют переходным возрастом. Ты рано понял, что высовываться и казаться лучше всех – пустое занятие, ты был не по возрасту мудр, ты быстро понял, что счастье можно найти на самом заурядном попирании, лишь бы оно нравилось.
В сущности, это я пересказываю характер и биографию Константина Константина, который стал моим защитником или, вернее, прикрытием на это время.
Удивительный человек.
Мне представлялось, что это будет зажравшийся богатей, которому нужна в подруги непременно победительница конкурса «Краса России» – для вип-экскорта, как это тогда называлось. Поэтому я поразилась, увидев его: мужчина около пятидесяти, напраснодушный, нет, это как-то не так, в общем – subtil[83], небольшого роста, с мягкими серыми волосиками на голове, тоненьким ртом, маленькими глазками, тихим голосом. И страшно стесняющийся. Когда Павлик нас знакомил в ресторане, он смотрел то на Павлика, то в меню, то на подавателя. Наконец нашел возможность разглядеть меня – в стекле окна, отражавшем мое отражение. Но заметил, что я перехватила его взгляд, и покраснел, то есть кровь прилилась к капиллярам щек, что бывает в моменты, когда организм напрягается и кровеносная система переносит легкий шок.
Когда Павлик ушел, Константин Константин, кажется, готов был тоже сбежать.
Но выдержал и забормотал:
– Вы не подумайте, я понимаю, вы замечательная девушка, но вы мне не в этом качестве нужны, то есть… В каком-то смысле жизненная практическая необходимость. Вернее…
Постепенно, запинаясь, с пятое на шестое, он рассказал о себе следующее.
Жил с бабушкой и мамой в коммунистической квартире-развалюхе в центре, с видом на Кремль, такие контрасты в советское время были обычным делом. Постепенно все из этой квартиры уезжали или умирали, а у мамы Константина был практический брат, дядя Константина. Он посоветовал оформить его проживание в этой квартире на место выбывших жильцов, а всю ее взять в приватное пользование, заодно документально заплюсовав технический этаж над квартирой, то есть чердак. Так и сделали. Потом умерла бабушка, умерла мама, а вскоре от внезапной и тяжелой болезни умер одинокий, бездетный дядя. Совершенно неожиданно Константин стал владельцем жилой площади размером в несколько сотен квадратных метров и стоимостью в несколько миллионов дайлеров. Плюс несколько сот тысяч дайлеров, оставленных ему дядей. Вокруг квартиры кружили самые разные люди с предложениями продать, но Константин только морщился.
По профессии он был художник, но не творческий, а прикладной: рисовал обложки и иллюстрации для книг. Работал всю жизнь в издательствах, выпускавших фантастические книги. Больше всего он любил изображать неведомые планеты с кратерами вулканов, багровые закаты далеких светил и на этом фоне необыкновенно стройных космических мужчин и женщин рядом со стреловидными летательными аппаратами. Лица космолетчиков в прозрачных скафандрах были идеально правильными, как и их фигуры. Помимо иллюстраций и обложек он рисовал и для собственного удовольствия – то же самое, что для книг, только на больших матерчатых полотнах. Какие-то инопланетные города, корабли с оранжереями внутри, красные пустыни, буйные джунгли, магнитные бури и штормы океанов, состоящих из необыкновенной желтой воды. Кроме этого Константин ничем не интересовался. С женщинами обращаться не умел, потому что у него были бабушка и мама, а чего-то другого он не мог представить. Так и сидел дома, рисовал, иногда выходил прогуляться, а по вечерам обязательно смотрел два или три фильма – предпочитал опять-таки фантастику. Мысль о женитьбе иногда приходила, но с условием, что он кого-то сильно полюбит, а полюбить все не получалось. Да и странно, если бы получилось: он общался с продавщицами окрестных магазинов, а в издательства даже и не ходил, посылая свою продукцию электронным способом. Через полтора десятка лет таким методом удаленного сотрудничества будет работать почти треть населения Земли, да и в ту пору уже многие понимали абсурдность несоответствия современных приспособлений для работы и архаичных методов ее организации: люди зачем-то каждый день собирались по десять, пятьдесят, по сто и больше человек в одном здании и делали то, что они прекрасно могли делать, не выходя из дома, а для производственного моментального общения уже тогда существовало множество способов, включая развитые визуальные.
Однажды к Константину пришел стремительный человек с несколькими сопровождающими и пошел по комнатам. Оглядев все, посмотрев в окна и слазив на чердак, человек сказал:
– Покупаю.
– А я не продаю, – пожал плечами Константин.
– Бросьте! Рано или поздно или продадите, или вас просто убьют. Честно говоря, не понимаю, почему до сих пор не убили. Так что берите деньги, пока вам добрый человек попался.
И добрый человек назвал такую основательную сумму, что Константин вдруг понял, что на эти деньги можно будет купить приличную квартирку, а остаток позволит всю оставшуюся жизнь не работать. А работать ему уже надоело – редакторы шпеняли ему на отсталость, на слишкую традиционность его иллюстраций, на то, что он плохо пользуется возможностями компьютерных программ. Он часто мечтал о пенсионной старости, когда выбудет с работы по возрасту.
И Константин продал родительское гнездилище, купил квартирку рядом с лесопарком и зажил в свое удовольствие. Рисовал свои картины с неправдоподобными космическими закатами и неправдоподобно красивыми космолетчиками, гулял по парку, захаживал на обратном пути за продуктами, а вечерами смотрел фильмы. Вдруг откуда-то появился человек, представившийся агентом, и стал уговаривать Константина купить акции какого-то предприятия. Человек выглядел жуликом, предприятие было сомнительным, но Константин, чтобы не обидеть человека недоверием, купил сколько-то акций. А они взяли и подскочили в цене. Константин продал их, вложил по совету полусумасшедшего соседа Водякина, в какую-то, как их тогда называли, финансовую пирамиду. Водякин сам бы вложил, да денег не было. Удивительно то, что Константин, сам того не ведая, оказался одним из первых и успел получить приличные дивиденды, в то время как тысячи других вкладчиков оставались с носом. И так, недоуменно, то есть не понимая, зачем он это делает, Константин провернул за свою жизнь несколько операций и оказался при таких деньгах, что не представлял, что с ними можно сделать. На каждой операции он стопроцентно должен был прогореть, но почему-то не прогорал. Ему взялась помогать соседка Виктория – советами, а заодно общим уходом за одиноким мужчиной. Константин потом уверял меня, что Виктория обладала способностями гипноза, потому что он не помнит, что с ним было и как, а очнулся он в состоянии секса с Викторией и, как выяснилось, успел подарить ей машину, множество драгоценностей и кучу нарядов. Константину стоило больших трудов и средств разделаться с влюбленной соседкой, которая устраивала истерики и скандалы, отнимая у него время от творчества и просмотра фильмов.
От этих волнений у Константина даже сделался сердечный невроз, он пошел кврачу общего профиля, это была женщина. Она слушала Константина внимательно и сочувственно, как сестра. Он выложил всю правду. Докторица сказала ему, что самое последнее дело – доверять женщинам. Ему нужен человек, который будет его оберегать и давать советы, потому что он слишком бесхитростен. Вскоре оказалось, что докторице удобнее всего оберегать и давать советы, проживая у Константина в доме вместе с трехлетней дочкой. Полгода ушло у деликатного Константина на то, чтобы избавиться от обереганий и советов докторицы. После этого он год с наслаждением жил один, но однажды вечером, в дождь, возвращался домой и в подъезде увидел всю мокрую, дрожащую девушку. Он привел ее домой, отогрел, напоил чаем, оставил ночевать в другой комнате. Девушка сама пришла к нему ночью и сексуально отблагодарила. И осталась, и была покладистой, послушной, как плюшевая игрушка. А потом исчезла вместе со множеством вещей и всеми наличными деньгами, которые были у Константина в его квартире.
Константин задумался. Он сказал себе: ничего этого не произошло бы, если бы у него в доме была жена или женщина. Но он не хочет ни того, ни другого без любви. А любви нет. Но есть ведь какие-то коммерческие варианты расчетливого сожительства, когда для женщины это является просто работой. Он стал искать эти варианты через Интернет и нашел множество посредников, а через них вышел на Павлика, который ему меня и сосватал.
У нас совпадали цели: мне нужен был мужчина, который обозначал бы, что я занята и уже одним фактом своего существования оберегал бы меня от лишних посягательств. Но без контакта и вообще с минимальным общением, потому что античеловеческая аллергия моя в это время очень усилилась. А ему нужна была женщина, которая обозначит, что święte miejsce nie jest puste[84]*, милые дамы, пошли вы все прочь.
Письмо двадцатое
Очень точно написал, Володечка, наш великий поэт Пушкин, жаль только, не помню, как это звучит по-русски, а в английском переводе:
The habit is given over to us,
Replacement fortunately it![85]
Я быстро привыкла к Константину Константину, он даже мне начал нравиться. Не как мужчина, это было исключено, а как человек, как духовная подстанция. В своем доме он выделил мне целый этаж[86], где я могла спокойно заниматься книгами, слушать музыку и тренировать свое тело, потому что предстоял конкурс «Мисс Мира». Он должен был состояться в курортном городе… Не помню, то ли Адана, то ли Анадырь… Неважно. На этот раз меня курировала зарубежная солидная фирма, представители которой часто встречались со мной, вели предварительную работу, заключавшую много формальностей – в частности, они специально возили меня на медицинский досмотр в Швейцарию и вообще, как я потом выяснила, собирали обо мне сведения. Чуть все не рухнуло, когда они добрались до наркотической клиники, где я лечилась, но умные хозяева и руководители клиники имели совсем другую вешалку на воротах, на которой значился лечебно-отдыхательный профилакторий. Организаторы не хотели неприятностей, если выбранная «Мисс Мира» окажется бывшей наркоманкой, проституткой или порноактрисой. В конце десятых годов прошлого века этой неполиткорректности отборочных комиссий был положен конец, с триумфом была избрана первая «Мисс Мира» – больная СПИДом порнозвезда, которая целый год ездила с благотворительными акциями и собирала средства на лечение больным, а потом вышла замуж за султана какой-то нефтеносной арабской страны и прожила, насколько я знаю, еще лет девяносто, так что история не совсем понятная.
Итак, я занималась подготовкой, учебой, а время от времени ходила с Константином Константином на презентации и выставки, куда его приглашали как художника и эксперта, хотя он сам не выставлялся. Все видели, что он со мной, поэтому женщины на него не покушались. С обратной стороны, мужчины, видя, что я занята, хоть и пытались подать какие-то знаки (были сообщения, электронные письма и т.п.), но все-таки не так открыто.
Вечерами мы часто были в гостиной – я в своем дальнем углу, он в своем, я читала, он рисовал. Время от времени он смущенно поглядывал на меня. А ко мне периодически подкрадывалась странная мысль. Вот, думала я, Володечка, практически идеальный мужчина, который может стать твоим отцом. Тихий, спокойный, заботливый… Но это означает последнюю гавань, а линкор моей души это не устраивало – хотелось распустить паруса и плыть по морям всего мира.
Однажды я попросила разрешения посмотреть его картины.
Он провел меня в огромную свою студию, всю увешанную его многолетним творчеством. Это был фантастический мир других миров, но без звездных войн и катаклизмов, а если где и было извержение космического вулкана, оно выглядело безобидным. Космос у Константина Константина выглядел ручным и изумительно стерильным, у него не было абстрактных композиций, не было огненного пламени и бушующей плазмы, а если и были – то за бортом корабля, в виде вида из иллюминатора, в самом же корабле – чистота, уют, и обязательно люди. Без людей картин не было. Тоже стерильные, с правильными, как я уже упоминала, фигурами и чертами лица – идеальные представители человечества, которые с детским любопытством, с энергичными исследовательскими улыбками вглядывались в окружающие чудеса. Это был обитаемый космос, но при этом все-таки космос – яркое, неведомое, красивое.
Все это я высказала Константину Константину и удивилась, что он, имея знакомства со всеми известными галеристами, не попробовал хоть раз устроить выставку своих работ.
– Это смешно, – пробормотал он.
– Ничего смешного, – сказала я и немедленно позвонила Марату Гельману, с которым была хорошо знакома[87]*. Тот сразу же заинтересовался и, не имея сам времени, прислал своего специалиста. Тот ходил возле картин, хмыкая, а потом при нас проконсультировался по телефону с Гельманом и сказал:
– Через две недели шеф сам заедет.
Шеф заехал, походил, покачал головой и сказал:
– Сейчас в голову никому не придет такое выставлять. Но это и хорошо. Через месяц устроим пробную экспозицию.
А Башмаков начал отбирать картины, попросив меня помочь.
– Вот это неплохо, – говорила я.
– Нет, – морщился Константин Константин. – Не то. И откладывал влево – там росла гора забракованных картин. Справа же было не больше дюжины. Но и из этой дюжины, пересмотрев, Башмаков отправил влево еще четыре, потом еще две, а потом и все остальное. Справа осталась пустота.
– Мне нечего показать людям, – мрачно сказал он и ушел спать, не дав мне высказать ни одного отговорчивого слова.
Ночью я проснулась от звуков.
Прошла в студию.
Увидела: Константин Константин стоит перед холстом, квадромузыка играет что-то мощное и трагическое, а он покрывает полотно широкими мазками. Вот отошел, осмотрел, оглянулся и увидел меня. И сказал:
– Пойми, ты ведь тоже там будешь. Я не могу показывать в твоем присутствии ту мазню, которая у меня была. Я должен выйти к людям с новым качеством.
Через месяц почти непрерывной работы у него было готово пятнадцать больших, метр на два, полотен. Это было то же, что и раньше: красивые люди среди красивых космических пейзажей. Но Константину Константину почему-то казалось, что все стало лучше, величественнее, искуснее палитрованней. Я соглашалась. Мне хотелось сделать ему приятное.
Было открытие выставки. Конечно, газеты писали обо мне, интровидение[88]* тоже меня транслировало, но и Башмакова не обошли вниманием. Для экспозиции предоставили лучший зал «Мега-арт-паласа»[89] на втором этаже, были люди бомонда, искусства, политики. Мнения были полюсовидные – от полного неприятия, до льстивых восторгов. Но для Константина Константина главным было то, что к нему подошел Зураб Церетели[90] похлопал его по плечу и сказал:
– Гениально! Это совершенство дилетантизма, это дилетантский абсолютизм!
И тут же это удачное выражение было подхвачено многими, через неделю все писали и транслировали о дилетантском абсолютизме как о самом продвинутом течении современного искусства, утверждая при этом, что лучшие мастера – это ученики самого Башмакова К.К.
Константина Константина это смущало. Экспозицию пригласили несколько стран, он мечтал, как поедет туда со мной. Но он считал, что не хватает главного – моего портрета.
– На фоне марсианских скал? – спросила я
– Может быть. На фоне самого фантастического сюжета, которого ты достойна.
И он, попросив меня позировать, трудился с утра до ночи, но не показывал мне результата.
А позировать было все труднее, потому что он иногда застывал и подолгу смотрел не на холст, а на меня.
Однажды приблизился, то есть сделал несколько шагов в моем направлении, и сказал:
– А если тебе понравится, мы можем?
– Что?
– Ну… Мы можем?
– Что можем?
– Ты не догадываешься?
– Смотря что ты имеешь в виду?
– Побыть вместе, как мужчина и женщина? Хотя бы один раз?
– Хорошо, – сказала я с легкостью, не подумав о последствиях.
И он чуть ли не бегом вернулся к портрету и продолжил работу.
Но, видимо, дело оказалось труднее, чем ожидал.
И все-таки однажды, когда я вошла в студию, портретбыл закрыт материей, а Башмаков стоял рядом, торжественный.
– Наверное, это все.
– Наконец-то.
Я хотела посмотреть, но он сказал:
– Постой. Я еще раз гляну. Для очищения совести.
Он сорвал покрывало, вцепился взглядом в портрет. Лицо его приобрело сероватый оттенок. Он набросил обратно покрывало и сказал:
– Нет. Еще нет.
Меня это даже заинтриговало. Однажды я улучила момент рано утром, когда он спал после ночной работы, пробралась в студию, подошла к мольберту, тихонько сняла полотно.
Я увидела обычный для Башмакова инопланетный пейзаж с чистыми красками и линиями. Увидела себя. Наверное, на этой планете была земная атмосфера, потому что я была без скафандра. В легком облегающем костюме вроде спортивного, правильно стройная, правильно красивая, похожая на себя и одновременно на куклу или манекен, который кто-то с меня слепил. Я была стерильной и безжизненной, как все вокруг. Но мне это даже скорее нравилось. Для меня в картинах Башмакова это было вообще главной привлекательной особенностью: он словно убирал себя, свой взгляд, он показывал фантастическое, как существующее, а люди были такими, что каждый мог при желании рассмотреть в них то, что хотел.
Вспыхнул свет. Константин Константин
каким-то образом почуял, что я тут, и пришел. –
Извини, – сказала я.
– Не понимаю, зачем ты это прятал? Все готово.
Он подошел, взял нож и стал резать холст с резким звуком раздирания.
– Я бездарь, – сказал он. – Я и раньше это знал, но меня не беспокоило. Рисовал и рисовал себе.
– Перестань. Во-первых, ты не бездарь.
– Бездарь!
– Хорошо, бездарь. Все равно, кто тебе мешает, рисуй и рисуй, как раньше.
– Я не могу, как раньше, – закричал он с неожиданной детской капризной интонацией и показался мне большим пятидесятилетнем ребенком. Это было смешно – тогда, Володечка, это бывало у мужчин хоть и часто, но довольно редко. Тогда не было гипнорелаксирующих сеансов, когда мужчина хоть пятидесяти, хоть восьмидесяти лет, тоскующий о детстве, приезжал в специальные центры, заказывал два-три дня и пребывал в них пяти, десяти, пятнадцатилетним – как ему хотелось, со всеми прелестями этого возраста, главная из которых полная безответственность. Видел бы ты блаженных здоровущих мужчин, которых няньки сажают на горшок, кормят с ложечки, одевают для прогулки, шлепают за провинности, награждают сладостями, видел бы ты, с каким наслаждением они смеются и плачут, носятся по комнатам (хоть и с возрастной уже одышкой), дерутся, нанося иногда друг другу не детские травмы, но все равно после этого они всегда были счастливы…
– Я не могу, как раньше! – сказал Константин Константин. – Я хочу быть гениальным – для тебя. Потому что рядом с тобой должен быть гений. Нет, лучше уходи, – неожиданно завернул он.
– Куда?
– Все равно! Исчезни! – закричал он и даже затопал ногами.
А потом убежал, но тут же прибежал с бутылкой алкоголя, стал ее пить и неожиданно передо мной 實踐[91]:
– Ты пойми, – говорил он, – я еще в восьмом классе влюбился в самую красивую девушку школы. Да что школы – может, всей Москвы, потому что я красивее никого никогда не встречал. Само собой, я к ней ни разу не подошел, ничего не сказал. Но мечтал каждый вечер, каждую ночь. Как подойду, как скажу. Как мы будем целоваться, обниматься, а потом и все остальное. То есть секс я не исключал, но секс наивный, любовный, чистый… Это был психоз. Мечтать – мечтал, но знал, что не подойду никогда. Потому что она не для меня. Но все равно мечтал. Но понимал, что не для меня. И все равно мечтал. И тогда я вообще посмотрел вокруг – и увидел, что многое не для меня, но я же спокоен! Богатство, слава и все такое прочее – не для меня! Но я спокоен! А тут почему мучаюсь? Ну – не для меня. И успокойся! Нет, я с ума сходил. Почему?
– Любовь.
– Может быть. Короче говоря, мама с бабушкой меня даже к невропатологу водили. Это же было давно, тогда психология была наукой подозрительной, почти психиатрия, и вообще какая психология у советского человека может быть, кроме марксистско-ленинской? Нервным в советское время быть разрешалось, психом – нет. То есть можно, но опасно. Псих – почти диссидент уже на том основании, что говорит, что хочет. Короче говоря, приписали витамины, еще что-то…
Башмаков встал, походил, сел, выпил, продолжил:
– Болел я долго, года три. Но постепенно прошло. И я себе пообещал – больше никогда. Подальше от всего этого. Рисовать, смотреть фильмы – и все. Ни о ком не думать, не мечтать. Кстати, какие фильмы я смотрел, ты знаешь? И смотрю.
Он таким резким движением открыл дверцу (вертикально стоящего короба для хранения вещей), что оттуда все посыпалось. Посыпались горой старые кассеты, которых давно уже никто не выпускал и не смотрел, диски, флэш-боксыс тысячами фильмов – и начал мне тут же из демонстрировать, включая то один, то другой – по несколько секунд. И везде почти сразу, на первых кадрах появлялись совокупные тела и слышались преувеличенные стоны.
– А еще здесь! – он включил компьютер с большим монитором, где тоже онлайн транслировались акты энергичной межполовой любви.
– Заметь причем, – комментировал Башмаков, – это не сброд какой-нибудь, это не подпольные съемки, это отборные звезды, красавицы, лучшие тела мира – я их, между прочим, по именам знаю, такое ощущение, что с некоторыми знаком.
После этого Башмаков все убрал, опять выпил, долго тер лоб.
– К чему это я?
– Видимо, к тому, что виртуальные отношения с незнакомыми женщинами посредством их партнеров тебя устраивали?
– Да. Можешь смеяться. Было чувство, что я могу все – и со всеми! И всегда! И я отвык хотеть живых! Это облегчило мне жизнь. Больше того, это сделало мою жизнь счастливой. Если я все-таки случайно встречал красивую женщину и начинал мучиться типично мужской мыслью – «почему не моя?» – я тут же бежал домой и находил девушку в три, я в пять раз лучше встреченной незнакомки!
– А что вы делали, когда не было этих фильмов, Интернета, даже журналов? Ведь такое время было, – спросила я, потому что хорошо знала историю и читала, что такое время действительно было в СССР. СССР, Володечка, означает Союз Советских Социалистических Республик, евразийское государство, включавшее в себя то ли пятнадцать, то ли двадцать пять стран, где люди говорили на 150 языках, там было принудительное и неэффективное, но относительно спокойное равенство, по которому многие потом скучали.
– Я сам рисовал! – заявил Башмаков. – Пойдем, покажу.
Он повел меня в дальнее открылие дома, отомкнул тайную комнатку и показал мне коллекцию картин, на которых были изображены сексующиеся мужчины и женщины в разных позициях. Занятно на мой взгляд было то, что в них только редкий человек увидел бы что-то возбудительное. Они были, как и космолетчики на инопланетных картинах Башмакова, пропорциональны, стерильны, это была какая-то абсолютно непорнографичная порнография – такой, буквальной и безгрешной, бывала она на древних индийских и античных изображениях, когда людям еще не сказали (вернее, когда они сами не сказали себе), что это грех, блуд и непристойность. Но, видимо, на Башмакова действовало – он и сейчас смотрел на свои старые творения любовно. Или, вернее, по-приятельски, будто встретил старых знакомых.
– Вот эту я очень любил, – показал он на девушку, изогнувшуюся под чреслами мужчины (сам мужчина ничем, кроме чресл, на картине не присутствовал), девушка была голубоватой, с такими формами ног, бедер и груди, каких не существует, рот ее был томно приоткрыт, сверкали белые зубы. – Аола, – назвал он ее имя, уверенный, как все фантасты, что у инопланетных девушек должны быть певучие и красивые имена.
– Ясно, – сказала я. – То есть ты был счастлив, а потом разбогател, появились живые женщины, которые по сравнению с этими оказались намного хуже?
– Да, – сознался он. – Ты такая умная, что я не хочу тебе врать. Именно так. Но с ними было просто, хоть я и не сразу разделался. С тобой труднее.
– Почему?
– Потому что ты первая, кого я хочу больше, чем их, – он имел в виду и своих нарисованных красавиц, и девушек из фильмов и Интернета.
Я не знала, приятно это мне было или неприятно. Скорее все-таки не очень приятно, потому что такие ситуации разговорами не кончаются, дальше следует что-то практическое и непредсказуемое.
– Поэтому я и говорю, – повторил он уже без крика и без топания ногами. – Лучше исчезни. Побеждай там на своих конкурсах, живи там с кем-нибудь. Подальше от меня. Я болеть и с ума сходить не хочу. И так, как дурачок, выставку устроил. Я же понимаю, что надо мной смеются. Дилетантский абсолютизм выдумали, идиоты. Там же мертвое все. Может, это им и нравится – сами мертвые потому что…
Константин Константин продолжал пить, но, несмотря на слабость характера и организма, совсем не пьянел. Зато от него меньше пахло человеком, как обычно, а пахло вином. И свет был у этой комнатки, где мы стояли, какой-то голубоватый, как на его картинах, будто инопланетный. Все казалось искусственным, но привлекательным. И он был похож на персонажа какой-то космической грустной истории. Мне стало жаль его, захотелось утешить и приласкать. Мне захотелось устроить праздник человеку, который всю жизнь страшился праздника.
– Откуда ты знаешь, – сказала я. – Иногда самое невозможное становится возможным.
– Только не дразни, – сказал он стонущим голосом и замахнулся бутылкой.
Я улыбнулась, взяла бутылку из его руки, отшвырнула. Она разбилась о белую стену коридора и окрасила ее своим выплеском. А ковер в коридоре был густым мягким, как альпака, это такой сорт искусственного меха[92].
И я повлекла Башмакова на пол нежным движением, он опустился, не веря всем своим органам чувств, дальнейшее я взяла на себя, и вот уже мы с ним находились в том состоянии, которое он раньше только наблюдал со стороны.Правда, привычка что-то видеть в стороне, наверное, осталась, потому что в один из кульминационных моментов я заметила, как он посматривает на свою синюю Аолу. Я аккуратно взяла пальцем его лицо в области уха и повернула так, чтобы оно было губами ко мне. Дальше за него сработал инстинкт.
И, кстати сказать, то ли оттого, что все перебил запах алкоголя, то ли по какой-то другой причине, я почти не чувствовала человеческих паров.
Последствия этого вечера были самые неожиданные. Башмаков выкинул все картины из своей тайной комнаты, все фильмы, без малейшего сожаления расстался со всем наглядным эротическим материалом, который образовывал его предыдущую жизнь.
Я насторожилась и сказала почти официально:
– Константин Константин, напоминаю, что по условиям договора о найме на работу (а такой договор меж нами был составлен), я имею право вас покинуть в любую минуту. Мне было с тобой приятно, – сказала я уже с большим сердечием, но этот был только раз, случай.
– Пусть, – сказал он. – Мне этого хватит на всю оставшуюся жизнь!
Однако прошел день, прошел вечер, и я вдруг почувствовала, что не прочь повторить наш вчерашний опыт в более комфортных условиях. И сказала Башмакову об этом. Он чуть не заплакал от восторга. Я слышала, как он два часа плескался в ванной – зная о моей аллергии и стремясь смыть с себя все человеческое. Потом он сдобрился одеколоном, а я приняла свои обычные антиаллергенные таблетки.
… В общем, Володечка, это была очередная странность на Highway vjtq ;bpyb? Rjulfzgjnthzkfrjynhjkmyflcj,jqbcdjbvbxedcndfvb/[93]
Ничего не было оригинального и завлекающего в Башмакове. О внешности не стоит и говорить. Талант? Смешно. Я сама его продвинула, но я понимала ему настоящую цену. Человеческие качества? Да, он был добрым, вежливым, скромным, тихим, но это не имеет отношения к тому, что я испытывала. Может быть, он был искусный любовник? Отнюдь. Напомню, Володечка, что это было в пору, когда мужчина не имел способов регулировать продолжительность коитуса и время эякуляции, если ты понимаешь, о чем я говорю, а если нет, то тебе рано, и Башмаков был дисфункциален – то укладывается в минуту, то за час не может добиться результата, объясняя это свой восторженной скованностью передо мной, хотя мог бы уже привыкнуть.
Короче говоря, в нем не было ничего хорошего, но это были дни, когда я с удивлением чувствовала, что меня все устраивает. Я училась, готовилась к конкурсу, была очень занята, но к вечеру старалась неизменно вернуться домой. И еще за полчаса до встречи я чувствовала наперекор себе, как все мое женское естество стремится к неказистому, неумелому и, если уж говорить откровенно, не идеально пахнущему, несмотря на душ и одеколоны, телу Башмакова.
Я решила не рушить себе голову этой загадкой, полагаясь на жизнь, которая сама все расставит по местам. Как говаривали мудрые хохландцы: «Не мучать над завданням, якщо в╗дпов╗дь є в к╗нц╗ п╗дручника, а якщо його немає, подумай, чи так в╗н тоб╗ потр╗бен», то есть – «Не мучайся над задачей, если ответ есть в конце учебника, а если его нет, подумай, так ли он тебе нужен». Что, правда, не помешало им совершить ошибку и заключить в 2019 году военно-политический союз с Албанией, Румынией, Турцией и Арменией против России, причем сгоряча Украина не заметила, что Турция и Армения находились в состоянии пограничной войны[94].
Письмо двадцать первое
Так уже было, Володечка: в конце двадцатых, когда ты связался с Сreation-Destroy[95] и пропадал на дни, на целые недели, я металась, не находила в себе места, но одновременно чувствовала себя готовой к любому действию, была, как ни странно, почти оптимистичной. И наоборот, когда в середине тридцатых ты поехал, уже вполне респектабельный, знающий, что тебе нужно, на полугодовой семинар соларо-энергетиков, я не находила себе места, постоянно тебе звонила и ждала твоих звонков, будто вы находились в жерле вулкана, а не на вполне благоустроенной, курортной, самой мирной на земле палестинской территории. Такова извечная суть человека: с доисторических времен для него экстремальное есть нормальное, а нормальное – подозрительно. И даже губительно, как считали ваши лидеры-дистроевцы.
Возможно, время, которое я прожила с Башмаковым, было самое спокойное в моей жизни, но именно тогда мне было почему-то тревожно, страшно, неуютно. У меня были какие-то предчувствия – и они оправдались.
Башмаков не бросил рисование. Но если раньше он все делал чистосердечно, наивно, от души, то теперь не мог без смеха смотреть на свои творения, будто отношения со мной его переделали настолько, что даже изменили эстетическое отношение к действительности и собственному искусству. Но спрос на его картины был, поэтому он начал прикалываться, он рисовал их левой ногой, только не подумай, Володечка, это не буквально, это метафора – то есть в то время это была метафора, а в тридцатые годы самые модных картины были именно у ножных художников. Как ни странно, картины стали получаться живее, с оригинальной палитрой, с некоторым юмором – но тут же упал спрос. Марат Гельман объяснил Башмакову: постмодерн надоел, сейчас вовсю כוננים[96] только натуральное. Наив – натуральный. Дебилизм – натуральный. Натурализм – натуральный. А эти подделки всем уже надоели.
И, надо сказать, Константин Константин ничуть не огорчился. Деньги у него и так были, да еще была я, в славе он не нуждался, гениальным художником перестал мечтать стать (да никогда особо и не мечтал), зато появилась у него страсть вывозить меня повсюду и горделиво посматривать по сторонам. Раньше сидел дома, а теперь его поманило на люди, захотелось мной похвастаться. И простодушно радовался, глядя, с каким восхищением на меня все смотрят. Но потом вдруг в один момент помрачнел, увез меня домой и буквально запер. Я лишилась иметь возможность даже поехать на занятия. Решила поговорить с Константином Константином серьезно. А он стал вдруг сразу же грубить, говорить нелепые вещи, что я стремлюсь на волю, чтобы найти кого-то другого, что я только и делаю, что думаю об этом – то есть чтобы сменить его на другого. Я оскорбилась и сказала, что с этой минуты прекращаю с ним отношения. Он закричал, что я не имею права и что он мне платит. Я оскорбилась еще больше и пошла из дома, уверенная, что никем он меня не остановит. Но Башмаков забежал вперед, упал на колени и стал просить прощения. Сказал, что с завтрашнего дня все будет по-прежнему, а сегодня он просит одну только ночь переночевать с ним – так, как было в последнее время, то есть с контактом.
И мне опять жалко его стало, опять он мне показался неожиданно близким, уже каким-то природненным, будто муж, которому прощаешь многое, за ту сожитность, содушность и сокровность, которая вас объединяет.
Он был очень нежен в эту ночь, ласкался ко мне, двадцатилетней, как малыш к маме, хотя был в два с лишним раза старше меня.
А утром произошло то, что, как выяснилось, он задумал намного раньше. Он, оказывается, давно решил умереть, но почему-то не хотел, чтобы я видела его мертвым. Заранее он заказал металлический гроб из того материала, из которого делают (ящики для хранения денег и драгоценностей). И вот этой ночью он принял сильного яда, от которого быстро умирают, выволок гроб из тайника, где он хранился, лег в него, закрылся крышкой и заперся изнутри.
Я резко проснулась, будто кем-то разбуженная, позвонила, куда следует, приехало множество людей. Долго решали, вскрывать гроб или нет. В бумаге, которая лежала сверху и являлась завещанием, заверенным (человеком, который удостоверял подпись и личность людей, потому что тогда никто никому не верил на слово), кроме всего прочего была просьба не вскрывать, а похоронить, как есть, поставив памятник из белого мрамора с надписью «Умер от счастья».
Родерика, которой – единственной – я рассказывала это, не верит мне. У нас с ней, Володечка, сложные отношения. Мне не нравится, что она постоянно врет, да еще и забывает, о чем врет. То она президентская жена, то дочь мегалоруса, чего при ее ста восьми годах быть не может – мегалорусы появились только в сороковых годах. То она актриса воздушного аниме, то участница мираж-шоу, в общем – все исключительно масштабное, из разряда событий, которые я бы помнила. И я их помню, но не помню Родерику. Она в свою очередь говорит мне, что я рассказываю какие-то фантастические истории. Особенно злится, когда упоминаю вот это вот – надпись на памятнике: «Умер от счастья». Говорит, что представить не может, чтобы человек придумал себе такую смерть, если он конечно не абсурдяк[97].
Я не переубеждаю ее. Я понимаю, что история моей жизни может показаться необычной, она и мне самой иногда такой кажется, хотя на самом деле – что в ней сверхъестественного?
Но вообще-то мы с Родерикой общаемся довольно приветливо. Я живу в лучших условиях, в ячейке, я бы рада уступить ей свое место хоть на несколько часов, но этого нельзя делать без разрешения, а разрешения никто не даст. У нас тут, Володечка, с одной стороны все очень просто устроено, потому что все свелось к простому физическому труду и потреблению оставшихся от предыдущей эпохи концентратов, а с другой, все как-то слишком заформализовано. Функциональные люди, которые всем управляют, постоянно твердят, что они никому ничего не могут запретить, каждый волен делать то, что хочет – если получит разрешение. Но где получить разрешение на что-либо, никто не знает.
Кстати, в фантастических фильмах столетней давности будущее, то есть теперешнее настоящее, изображали исключительно в серо-ржавой палитре. Люди в драной одежде, каменистая пустыня или пустынная вода. Все не так. Земля покрыта буйной растительностью, она сейчас очень красива – ослепительно изумрудные холмы, покрытые лишайниками, папоротниковые леса, грибные деревья. Но все это заражено и не годится в пищу. А вот злаков нет. И настоящих деревьев нет. А сушеные листья папоротников быстро горят и плохо греют…
Итак, после смерти Башмакова, которая меня надолго депрессировала, я осталась одна.
То, что произошло, вызвало множество слухов. Мне бесконечно звонили журналисты и просто праздные люди с праздными вопросами. Главное – эта волна могла подмочить моюрепутацию и поставить под угрозу участие в конкурсе «Мисс Мира». Я решила побыть в одиночестве, снять мобильный дом и купить один из самых извилистых и глухих подмосковных маршрутов. Мобильный дом, Володечка, это не просто автомобиль на колесах, не трейлер, это настоящий, довольно большой дом, но передвижной. Когда такие жилища вошли в моду, их движение было хаотичным, без правил – как движение автомобилей в эпоху появления первых экземпляров, но быстро ввели регламентации, иначе всем захотелось бы подкатить на своем доме к Лазурному Берегу или спланировать, если это аэрохаус, на Мальдивские острова. Появились маршрутные карты или, короче говоря, маршруты, по разной цене, разной степени привлекательности. Я помню, что, как ни странно, чуть ли не самими модными были маршруты в Антарктиду: недельное проживание стоило в пересчете на местную валюту пять-шесть тысяч киви-мани, это очень дорого. В маршруте фиксируется, где и как ты будешь передвигаться, где и сколько будешь находиться на стоянке. Отклонения караются штрафами. Но зато гарантируется конфиденциальность.[98]
Письмо двадцать второе
Приближался всемирный конкурс красоты. Активизировались мои кураторы и помощники. Опять возник Павлик Морзе в виде медиа-координатора с российской стороны.
Там много чего происходило вокруг и около, это интересно вспоминать, но трудно рассказывать, потому что как перескажешь свои ощущения? Я пришла в себя после печальных событий, чувствовала себя уверенно, самой умной, самой красивой на земле. Ты скажешь, Володечка, что твоя мама хвастунья. Да, не без этого. Но существует же – пусть теоретические – что-то самое-самое? Да и не только теоретически. Есть самая крупная жемчужина, самое высокое дерево, самая длинная река. Это объективно. Почему не допустить, что я на тот момент действительно была самой красивой женщиной Земли? Мешает одно – красота все-таки не такой объективный параметр, как длина, высота и размер.
Единственное, чего я боялась – что разыграется опять моя аллергия. И она, конечно же, разыгралась, я находилась под постоянным наблюдением врачей, которые запретили мне, кроме самых необходимых случаев, контактировать с людьми.
Я тогда жила в стационаре, где-то в центре Москвы, в доме, где внизу была охрана, на каждом этаже охрана, да еще перед моей дверью устроители конкурса посадили охранника.
Поэтому я крайне удивилась, когда однажды увидела, будто материализовавшееся привидение, крупного мужчину, мягко вплывшего в комнату, где я отдыхала, слушая тихую музыку.
Не растерявшись, я нажала на кнопку экстренного вызова своего телефона и спросила:
– Вы кто?
– Страна не знает своих героев! – укоризненно воскликнул крупный человек и мягко сел в (да когда же я это вспомню – такое с наручниками; и метод курицы-яйца не помогает, потому что ничего не припоминается, связанного с яйцом и курицей).
– Стоит уехать на пару лет – и все, ты никто! – сокрушался он. – Все газеты показывали, все телевизоры печатали, то есть наоборот – и на тебе, даже не узнают! Тебе сколько лет?
– Почти двадцать два.
– Должна знать, – уверенно сказал крупный человек.
– Не знаю. Я мало читала газеты и смотрела телевизор.
– Ну ладно, – словно пожалел меня он и перестал играть в угадайку. – Цапаев Виктор, можно просто Витя.
И он умолк, чтобы полюбоваться произведенным эффектом.
Эффекта не было.
На самом деле я вспомнила его, просто не хотела показывать вида. Виктор Антон Цапаев – один из самых богатых людей России и мира, у него пару лет назад случились какие-то политические трения с кем-то, не помню подробностей, да и неважно, он уезжал – и вот вернулся, и вот оказался у меня в комнате.
Из охраны никто не шел, я продолжала нажимать на кнопку.
– Да брось ты, – заметил он. – Не жми на пупочку. Они все зафиксированы. Лежат и отдыхают. Нет, живые, не беспокойся. Свет у тебя плохой, – огляделся Цапаев.
– Мне достаточно, – сказала я. – Мне действительно хватало неяркой лампы на стене, создававшей полусумрак.
– Я на тебя посмотреть хочу.
Цапаев встал, нашел включатели, и комнату залило максимальным светом, который зачем-то запланировали при отделке, но которым я никогда не пользовалась. Это был, Володечка, странный обычай того времени, вспоминая о котором, нынешние мои современники grind[99] зубами от досады: сколько везде горело лишних лампочек, сколько текло впустую настоящей живой воды, сколько тратилось калорий на обогрев лишних кубометров жилья, не оптимальных для проживающих в нем людей. Но ты не поверишь, если бы я сказала об этом тогда, то в лучшем случае получила бы в свой адрес ухмылку или даже смех. Экологи и так называемые зеленые, то есть защитники природы, считались идиотами, я не шучу, Володечка. И люди полагали, что их дела, которыми они живы на сегодняшней день, намного важнее, чем дела и жизнь их детей, которые, кстати, у многих из них так и не родились, не говоря уж о внуках, а те, что остались живы, не говорят спасибо своим предкам, обрекшим род человеческий на угасание.
Но вот странно: сама пишу об этом, а сама – вот сейчас – чувствую, что для меня гораздо важнее рассказать о себе и о тебе, Володечка, чем думать о будущем человечества. Ибо человек в своем неискоренении неискореним. Как писал японско-корейский философ Я Хуэю:
*[100]당신은,하지만그렇게는안될 것이인간의어리석음을제거할수있습니다인간
Осветив меня, Цапаев смотрел на меня долго, пристально и нагло.
– Хороша, хороша, – сказал он. – В самом деле, хороша. И что, ты действительно никого из нормальных людей к себе не подпускаешь?
– Кого вы называете нормальными людьми?
– Ну, не таких же, как твой художник покойный. Серьезных людей.
– Правителей, капиталистов?
– Можно и так назвать. Элиту.
– Я вообще мало кого подпускаю. У меня аллергия на человеческие запахи. На звук голоса. Даже на цветглаз, – сказала я, думая, что слегка фантазирую, но именно в этот самый момент понимая, что это правда: всегда, например, ненавидела голубоглазых блондинов и жгучеглазых брюнетов. Видимо, это нелюбовь к крайностям.
– Надо же. А у меня вот карие, – обеспокоился Цапаев. – Ничего, не тошнит?
– Нет. Но вы человек полный…
– Говори прямо – толстый.
– Да, толстый. Вот на это у меня точно аллергия.
– Ясно. И сколько тебе надо маней, чтобы твоя аллергия прошла?
Мне стало скучно, я отвернулась.
– Что? Вопрос не понравился? – спросил он усмешливо, не веря, что такой вопрос может не понравиться.
– Да нет. Просто такое ощущение, что я смотрю фильм, который видела уже сто раз. Одни и те же слова.
– Слова те же – деньги разные.
Я посмотрела ему прямо в глаза и четко произнесла (почему-то испытывая жесточайший приступ отвращения):
– Слушайте, Цапаев. Никогда, даже под страхом смерти у меня с вами ничего не будет. Даже не надейтесь. Потому что такие, как вы, мне надоели. Потому что я вас ненавижу. Потому что… – дальше я не нашлась слов.
А он все это выслушал чуть ли не с удовольствием. И воскрикнул:
– Молодца! Ладно. Этого я и хотел. Бороться будем, девушка. Учти, запрещенных приемов для меня нет.
– Что вы имеете в виду?
– Да много чего. У тебя сестра, мама, братик.
Мне стало страшно.
– Если вы что-нибудь с ними сделаете…
Он поднял руку:
– Не торопись. Я сперва хочу по-мирному, по-доброму. Видишь в чем штука, – пожалел он меня, – тебе просто не повезло. Если я чего-то хочу, то это все. Это у меня будет. Хоть ты тресни. Я сам не рад, что такой упрямый, но что делать, – развел он руками.
Цапаев ушел, а я долго еще сидела, окаменевшая.
Все это казалось мне дурным сном и идиотизмом.
Я готова была проклясть свою красоту, потому что она, оказывается, вместо того, чтобы сделать мою жизнь и жизнь будущих детей безопасной под защитой красивого и сильного человека, наоборот, сплошь и рядом подвергает меня опасности.
Я поняла, что Цапаев подлец безграничный и ни перед чем не остановимый. И вдруг вспомнила о своем саратовском чудовище. Почему о нем ни слуху, ни духу? Чего он ждет?
Мне вдруг представилось, что этот неведомый человек – единственный, кто может меня выручить. Он тоже опасность, но по сравнению с другими – такая ли?
Мне вдруг захотелось его найти.
Но как?
Я придумала способ.
Я позвонила Владимиру, который в это время был активно действующий журналист, и сказала, что могу дать ему интервью на скандальную тему, он сможет это интервью продать не местным, а центральным изданиям. Он заинтриговался. Я рассказала ему про Цапаева. Понимала, что рискую, но: 1. Теперь, когда его намерения будут известны всем, Цапаев не посмеет прибегать к подлым мерам: есть же все-таки в стране закон и правоохрана! 2. О Цапаеве узнает мое неведомое чудовище и, возможно, захочет вмешаться и помочь. 3. Не исключено, что захотят помочь и другие. Кто-то, имея отчасти корыстные помыслы, а кто-то и от души. В России всегда находилось много людей, готовых помочь красивым девушкам.
Таков был мой план.
Потому что, повторяю, Цапаев показался мне реально страшен, особенно когда я начиталась в сети о его многочисленных подвигах, граничащих с криминалом. С женщинами он себя вел особенно безобразно: когда ему понравилась актриса К., он сделал так, что ее уволили из театра и не снимали ни в одном кино, ни в одном сериале. Актриса К. срочно вышла замуж за продюсера М. Но продюсер М. разорился и покончил с собой. Актриса К. уехала за границу и нашла там себе френдбоя из бывших русских евреев, богатого адвоката – адвокат в течение месяца лишился всей практики, а потом попал в клинику психических отклонений, где надолго застрял. Короче говоря, актрисе К. пришлось смириться и пойти навстречу Цапаеву, но, когда ее доставили ему в имение, он глянул на нее искоса, держа на коленях какую-то девушку, и сказал:
– Ну вот, дура, говорил я тебе? Уйди, расхотел я тебя.
Такими поступками он создал себе репутацию человека, которому невозможно отказать, опасно отказать. Создал нарочно – и тешил себя этим.
Итак, я по телефону рассказала Владимиру всю эту историю. Мимоходом с уважительным и заинтересованным интересом спросила, как у него отношения с пусть-Машей. Он сказал: все нормально, возможно, скоро поженимся.
Человеческая фантазия убога. Половина газет, которые напечатали интервью, назвали материал «Красавица и Чудовище». Но, кстати, везде к слову «чудовище» были приставлены кавычки, а потом еще часто был вопросительный знак. То есть мы как бы не утверждаем, а как бы интересуемся и предполагаем.
Цапаев позвонил мне, долго смеялся и сказал:
– Интересно, на что ты рассчитывала? Нет, вообще-то даже неглупо: у меня сейчас такой момент, что лишний раз нельзя светиться и кого-то трогать. Но это сейчас. Завтра я разозлюсь и будет хуже. Не боишься?
– Если я почувствую, что вы представляете для меня серьезную угрозу, я приму меры.
– Да неужели? Какие?
– Вплоть до того, что найму киллера.
Киллер, Володечка, это значит – наемный убийца. Найти его в России того времени не составляло никакого труда, причем услуги их были дешевыми, так как рынок был обширным, спрос превышал предложение (в данном случае спрос – это количество людей, готовых наемно убить за копейки, а предложение – количество заказчиков: на предложение каждого заказчика сбегалось пять-шесть профессиональных убивателей). Конечно, я не собиралась всерьез исполнить свою угрозу, но никто не знает, на что способен человек, прижатый к стене. Поэтому я все-таки не исключала возможности и такого варианта.
Цапаев смеялся, но его смех был деланный.
– А ведь ты доиграешься, – сказал он. – Ты на конкурс «Мисс Мира» можешь и не попасть.
– Ну и что? – блефанула я. – Работой я и так обеспечена. Да и не нужно мне больших денег и большой славы. Вам не повезло, Виктор Антон. У меня так мало есть и мне так мало надо, что вы ничего меня не можете лишить. Интервью я дала только с одной целью – обезопасить своих близких. Повторяю, если вы им что-то сделаете, я готова на все.
Цапаев опять посмеялся, но я чувствовала, что первый мой предположительный пункт – что он испугается резонанса – сработал. Это проскальзывало в его словах и намеках, что не обязательно было трещать на весь свет о частном разговоре и что он мог бы подать на меня в суд, просто не хочет из детского воздушного шарика раздувать аэростат.
Сработал и третий пункт: на мой сайт в Интернете посыпались письма поддержки, в том числе и от людей, имеющих вес. Они скрывались под псевдонимами, но впрямую сообщали, что готовы на моральную и материальную помощь. Я благодарила, но ничего не просила.
Неожиданно проявился опять Всеслав Байбакян.
– Неужели этот кал так себя ведет? – спросил он, позвонив мне.
– Именно так.
– Это хорошо, – сделал неожиданный вывод Байбакян. – А ты вот что. Тут у нас в Кремле будет одно мероприятие… Только не думай, ничего личного, я тебя даже боюсь. О тебе слухи ходят, что ты можешь импотенцию наколдовать.
– Слухи бывают разными, – сказала я неопределенно.
– Так вот. У нас есть люди… – он сделал паузу, чтобы я оценила, каких именно людей он имеет в виду, – которые считают, что наши девушки должны побеждать везде. Что это такое, последняя «Мисс Мира» у нас была в начале девяностых! И одна-единственная. Были другие – «Мисс Объединенных Наций», «Мисс Вселенная», но все равно – маловато. Эти люди считают, что у тебя хорошие шансы. Ты этим людям нравишься. Короче, неплохо бы тебе на этом мероприятии побывать. И тогда ни одна дрянь, включая Цапаева, – в голосе Всеслава явно дрогнуло что-то личное, – не посмеет тебе навредить.
И лишь второй пункт молчал: не появлялось мое саратовское чудовище, что мне было, как ни странно, даже немного обидно.
Но вскоре и оно проявило себя.
Сначала раздался звонок с неопознанным номером.
Измененный голос сказал, что приехал из Саратова и хочет меня видеть.
Но мне показалось, что я узнала его. И сказала:
– Мне даже неизвестно, как вас зовут.
– Допустим, Икс-Эль.
– Хорошо. Зачем вы приехали?
– Я обеспокоился. Я хочу помочь.
– Спасибо. Мне нужна только моральная поддержка.
– Мы можем хотя бы встретиться?
– Вы готовы мне показаться?
– Нет, извините. Черт, я тебя на вы зову, отвык. Я не готов тебе показаться. Давай так. Приезжай в клуб «Дружбы Наций». Знаешь такой?
– Да, там недавно был фестиваль саратовского самотворчества. Меня приглашали. Вы тоже были?
Он не ответил.
– Сегодня в шесть вечера будь там – в зале.
– И что?
– Ничего. Просто зайди.
В шесть часов я была в этом клубе. Охранник, увидев через стекло мою машину и меня в ней, бросился открывать дверь. Позвонил кому-то, появилась служительница, приятная женщина средних лет, она улыбнулась мне и молча проводила в зал.
Там было пусто и освещено. Пустые ряды кресел, пустая сцена. А сзади и сверху – окна, как в театре – для техников и режиссеров, для проектора, если демонстрируется фильм. Я сразу поняла, что Икс-Эль там, но разглядеть было ничего нельзя – за этими стеклами не было света. Зато он меня, конечно, видел. Я даже подошла поближе, чтобы он мог удобнее смотреть.
Раздался звонок, благодарный голос в телефоне произнес:
– Спасибо.
– Пожалуйста. Что вы хотели сказать?
– Хочу сказать… Если будет настоящая опасность, я окажусь рядом.
– Вообще-то уже опасность.
– Поэтому я здесь.
– Да нет, уже все как-то наладилось.
– Нужны деньги? – спросил голос.
– Вы прекрасно знаете, что я не возьму.
– Что нужно?
– Да ничего вообще-то.
– Начинаю думать, что вам просто захотелось со мной встретиться.
– В каком-то смысле. У вас голос приятный.
– Стараюсь, – усмехнулся голос.
И на чей-то похож, хотя непонятно, на чей.
– Этот мой телефон – для связи с тобой, – сказал он. – Если что, сразу же звони. И просто так – звони. Вдруг захочется поговорить?
– Как там Саратов? – захотелось мне вдруг узнать.
– Что именно интересует?
– Ну… Не знаю.
– Ничего не изменилось.
– Тоже хорошо.
– Главное, что я хотел сказать, – голос стал серьезным. – Будь осторожна. Очень тебя прошу. Если ты выиграешь конкурс, а ты должна выиграть, у тебя начнется такая карусель. Будут предложения – самые разные. Выбирай внимательно. И…
После долгой паузы голос произнес:
– Я тебя люблю.
Второй раз в жизни, Володечка, что-то в моей душе трепетнуло, когда я услышала эти слова. Не знаю почему. То ли теплота голоса, его тембр… Срезонировало. Тогда, Володя, еще не было разработанной теории психологического резонанса, да и самого этого понятия. Не было однако и злоупотреблений, которые сначала казались безобидными – почти шутливыми: например, мужчина хакерским способом сканировал интел-фейс женщины, узнавал, на какие тембры и модуляции женщина резонирует, после этого менял себе голос, что стало легко, и добивался симпатии, а женщина даже не подозревала… Невольно вспоминается сказка «Волк и семеро козлят», помнишь, как я тебе рассказывала эту сказку? Подобно многим мамам моего времени, я сама почти не помнила никаких сказок, покупала книги, фильмы, смотрела, читала, а ты любил, чтобы я тебе перерассказывала. Причем чтобы это было почти в темноте. Наступал поздний час, я тушила свет, подсаживалась к тебе и начинала. Я рассказывала одну и ту же сказку по пять-шесть раз. Она оставалась той же, что-то менять было запрещено, ты протестовал против этого: если принцесса вышла замуж, то вышла, а если умерла, то умерла, жаль, но варианты не допускаются. Зато тебе нравилось, когда сказка все больше обрастала деталями и подробностями. Я рассказывала:
«И вот появился в тех местах волк».
Ты добавлял:
«Серый».
«Да, серый волк. Он захотел съесть козлят».
«А откуда он появился?»
«Ну… Он там жил».
«Нет, ты сказала – появился. Если бы он там жил, он бы их раньше съел».
«Они были маленькие, ждал, пока вырастут».
«Тогда он козу бы съел. Пока маленькая была. Она же была маленькая когда-то тоже?»
«Сравнил – одна коза и целых семеро козлят».
«И все-таки лучше, если он появился, – твердо решил ты. – Они жили счастливые и спокойные, а он появился. Потому что если бы он всегда был, они бы боялись. А он не боялись. Потому что не понимали, что такое волк».
«Да, ты прав. Он появился. Он услышал про козу и ее детей и специально туда приехал».
«Да ладно. Волки не ездят».
«Пришел. Чтобы съесть».
Ты не соглашался:
«Нет. Нет, чтобы съесть, это да. Он позавидовал, что они такие веселые».
«Ты прав. Он позавидовал, что они такие веселые. И решил их съесть, чтобы они перестали веселиться».
Для тебя все становилось ясно, все расставлялось по местам, ты готов был слушать дальше.
Письмо двадцать третье
Ну вот, Володечка, настал наконец твой момент, когда я могу рассказать тебе про отца, который не стал твоим отцом, но все-таки немного побыл им.
Все началось на том самом мероприятии, куда меня пригласил Всеслав Байбакян. Я не помню, в связи с чем оно было собрано, что-то из сферы культурной политики. Так высоко я еще не взлетала, хотя это взлетание было как бы авансом – да, я была победительница, «Краса России», но этих крас за последние годы образовалось уже достаточно много, никто даже не помнил их имен, так бывает во всех областях: все помнят Гагарина, Титова, Терешкову – они были первыми, но никто не помнит последующих. Собственно, сейчас никто и Гагарина не помнит, кроме нескольких пожилых людей вроде нас с Родерикой – что нас, кстати, и объединяет.
Кремль поразил меня внутри своей крохотностью. Почему-то казалось, что за внушительной внешней стеной скрывается что-то монументальное, массивное. А оказалось – постройки весьма средней величины. Я бывала уже и в башне «Федерация», и обозревала Москву с 800-метровой высоты башни «Паритет»[101], поэтому представления о масштабах у меня были соответствующие. Но главным для меня всегда были люди, хоть это может и странно прозвучать, учитывая мою аллергию.
Тогда я встретила одного из кумиров своей юности – Владимирова Владимира Путина. Только не подумай, Володечка, это не он. Имя Владимир было достаточно распространенным. Впрочем, я могу и ошибаться, я могла видеть другого большого человека – Дмитрия Анатолия Медведева. Но вместе вряд ли: кажется, я уже писала, что тогда между ними возникли первые серьезные разногласия, которые потом привели к прямой, хотя и вежливой конфронтации. Политика очень сложное дело, если говорить просто, то позиции были таковы: Путин считал, что необходимо дальнейшее усиление государственности, не обольщая себя, не надеясь на поддержку гражданского общества, поскольку его все равно в России не было, нет и, видимо, не будет (а какое и было, в первое десятилетие 21-го века самоуничтожилось, несмотря на все старания президента возродить и поддержать его с помощью поощрения частных и личных инициатив). Медведев же полагал, что государство хоть и первостепенно, но находиться в вечной конфронтации с народом и обществом уже не может: народ устал ненавидеть власть, а власть устала быть ненавидимой. Конечно же, он переоценил и усталость народа, и утомление власти – силы еще, как показала история, оставались, но, увы, не для сотрудничества, а для открытой вражды, приведшей к таким непривычным для России явлениям, как акции сплошного гражданского неповиновения, инициаторами которых были интернет-миллионщик Прокушев с товарищами и другие, подобные ему люди. Извини, Володечка, что так путано объясняю.[102]
Я, Володя, тогда держалась простой позиции: я верила в креативных и сильных людей. Я много раз убеждалась, что историю делают личности, а так называемый народ в лучшем случае выдвигает их из себя, а потом, отходит и смотрит, что получится. Сила и красота были для меня почти синонимами, поэтому я и чувствовала себя удивительно легко в этом обществе гигантов.
Цапаев тоже был на этом 收集最好的人[103], но благоразумие подсказало ему не приближаться, он только ожигал меня издали глазами.
И вот тут подошел Он. Я не хочу называть его имени, Володя, то есть он тоже Владимир, это понятно, я имею в виду другое имя, по которому его знает история. Чтобы отличать его от других Владимиров, назову его Влад. Короткое имя больше ему идет – человеку выпада, четкого быстрого слова, кинжального взгляда. Он просто подошел и спросил:
– Как дела?
И все. И я поняла, что готова рассказать ему свою жизнь и пойти за ним, куда он скажет. В любое время. При этом, Володечка, он не был идеально одет, и выглядел тоже не идеально. Больше того, на вороте его пиджака заметны были частички отмершей кожи головы (я это так ненавидела, что навсегда забыла слово!), отчего обычно меня продирало мурашками вдоль позвоночника от омерзения, а потом хотелось пойти в гигиеническую комнату и вывернуться наизнанку. Так вот, ты не поверишь, я чувствовала, что моя рука готова была приподняться и заботливо стряхнуть с него эти частички – а потом растереть в пальцах прилипшее. Я даже зуд почувствовала в пальцах. Влад не был и красивым: нос великоват, глаза маленькие, зубы кривоватые и желтоватые, хоть он и не курил. Но от него разило такой силой, такой энергией, что… Нет, это трудно передать. Магнит тоже не может рассказать, что он чувствует, когда над ним проносят большой кусок металла, а он, магнит, прикреплен к чему-то… Но к чему я была прикреплена? К обычаям, Володя. К обычаям того времени. Вместо того, чтобы ответить, как это сделала бы через пару десятков лет любая нормальная женщина: «Мои дела неплохо, а теперь еще лучше, потому что я тебя вижу и ты мне нравишься», – я тупо пробормотала:
– Нормально.
Да еще гордилась при этом, что ничем не выдала своих мыслей и чувств.
– Вот и хорошо, – сказал он и пошел дальше.
Я ни о чем больше не могла думать, кроме еще раз увидеть его и обменяться взглядом.
Но почему-то он больше мне не попался.
И я уехала домой.
Нет, я не просто уехала, я мчалась, я летела ракетой на своей машине по ночной Москве.
Вспоминая через много лет книги и фильмы тогдашних фантастов и футурологов, я улыбаюсь. Они были очень наивны. В частности, некоторые считали, что человек придумает способы левитации, что оказалось невозможно. А другие были уверены, что люди откажутся от личного транспорта как неэффективного, неэкономичного, будут пользоваться чем-то общественным. Этого не произошло. Это противоречит человеческим склонностям. В самолете ты летишь со скоростью, которая недоступна тебе, когда ты едешь по хайвею в каре со скоростью не больше 1000 ли[104] в час, но ты едешь сам, тебя не везут, в этом вся разница. Справедливо замечают эстонцы в своей древней поговорке: Mis on rõõm kiirus, kui te ei suuda seda? То есть: какое удовольствие от скорости, если ты не можешь управлять ею?[105]
Куда я так торопилась? Я торопилась не просто домой, а в Интернет. У меня был выход и с телефона, и в машине, нот я хотела в спокойной обстановке насмотреться и начитаться о Владе. Множество раз я встречала фотографию его лица в материалах и репортажах, но мимоходом, заурядно. Где были мои глаза? Где была моя душа?
И я смотрела, читала – и каждая фотография, поворот головы, взгляд имели другое значение, каждое произнесенное им и запечатленное буквами слово имело глубокий смысл. ЛИЧНЫЙ смысл – будто он говорил это только мне или в расчете на то, что я когда-то это прочту.
Да, Володечка, это было сумасшествие, но сумасшествие долгожданное, потому что я была с детства уверена, что встречу человека, которого полюблю огромной любовью, потому что другой любви у меня быть не может.
Чем больше я всматривалась в него, тем больше понимала, что мы прекрасная пара. Да, я идеальная или почти идеальная красавица, но он в каком-то смысле идеальный мужчина. Не очень красивый и даже, если говорить объективно, вовсе некрасивый на первый взгляд, но стоит чуть вглядеться в сталь этих глаз, в склад этих губ, в морщь этого лба… Чем-то он был похож на человека тоже некрасивого и тоже разительно обаятельного, спевшего о себе, но мне казалось, что обо мне: «Чую, с гибельным восторгом пропадаю, пропадаю…»
Я пропадала с гибельным восторгом и была счастлива. И подлая удивительность в том, что я, порядочная в принципе девушка, даже не задумалась о том, что у Влада есть жена и дети. Двое детей. Для меня этого словно не существовало. А вот сочащиеся из некоторых средств массовой информации слухи о его якобы отношениях с известной теле-радио-интернет-журналисткой, красавицей и блоггершей Цестурией Менхель, претендующей на роль самой эпатажной женщины Москвы, меня напрягали. О ней я тоже почитала: мама писательница, папа бизнесмен, дедушка – крупный деятель советского времени, сама Цестурия училась в Америке, во Франции, была мимолетно замужем за Эдуардом Лимоновым[106], крутила романы, имеются в виду не художественные произведения, а поверхностные любовные отношения, с различными знаменитостями. Признаюсь, я сразу же возненавидела эту Цестурию. У меня не было никакого плана, но я сразу же решила, что Влад должен стать моим мужчиной. Я верила в свои силы. Я бесконечно вспоминала этот короткий эпизод: он подходит: «Как дела?» – «Нормально», и с каждым новым разом мне виделось все больше скрытого смысла в этом диалоге, и уже мне казалось, что это было практически признание в любви и предложение отношений с его стороны и согласие с моей. Надо теперь только пересечься, чтобы напрямую прояснить наши позиции.
Но это пришлось отложить: предстоял конкурс «Мисс Вселенная»[107].
Письмо двадцать четвертое
В свое время, Володечка, я написала книгу об участии в этом конкурсе и о связанном с ним скандале, о кипевших вокруг интригах. Возможно, эта книга еще где-то существует, но у меня нет доступа. Доступы потребления вообще очень ограничены, нам гарантировано только получение ежедневной порции концентратов, а сколько их, что будет, когда они кончатся, никто не говорит. Что делается для дальнейшего выживания, тоже не говорят. Или говорят – но не там, не тем, кто в силу возраста исключен из активной социальной жизни. И даже выйти за пределы своего ареала мы не можем – да и боимся, если честно.
Я не буду посвящать тебя в подробности, да они и не слишком, на мой сегодняшний взгляд, интересны. Утомительные репетиции, ежедневные тренировки, а где-то там, на заднем плане, мелькал влюбленный Цапаев, слал сообщения, писал письма на мой сайт. Твердил одно и то же: «Я знаю, кем ты хочешь закрыться, но ничего нее получится. Я на все пойду, ты будешь моей». Выглядело это скучно и глупо.
Как и на отеческом конкурсе, здесь предложили подписать контракт на случай победы. И я, такая осторожная при первом разе, здесь поступила так, как поступали девушки в предыдущем конкурсе – поставила подпись не глядя. Я была уверена, что победит кто-то другая: слишком много потрясающе красивых претенденток было вокруг. Я смотрела на них, а потом на себя и, хотя видела, что не хуже, но зато не видела, что лучше. Вообще на месте членов жюри я бы просто растерялась: совершенно невозможно выбрать, учитывая разницу в типах красоты, расах, национальностях, цвете кожи. Само название конкурса – «Мисс Вселенная»[108] – это подразумевает. Когда я была совсем еще девочка и со свойственным девочкам интересом рассматривала разные журналы и сайты в сети, где рассказывалось о подобных конкурсах, я почему-то ожидала увидеть что-то неземное, инопланетное. Ведь Вселенная – не только Земля. И меня разочаровывало то, что я видела, да, красивых, но абсолютно земных девушек. И, между прочим, то ли фотографии были виноваты, то ли мое восприятие, но в групповых портретах претенденток я всегда находила тех, кто казался мне гораздо симпатичнее победительницы, а в других поражало то, что они, будучи тоже победительницами региональных конкурсов, иногда просто редкостные уродины. Тогда, Володечка, царствовал средиземноморский-африканский тип, который испанцы с нежностью называли – de caballo или equina, то есть конский, лошадиный. Лошадь – это домашнее животное для перевозки грузов и людей, а также для работ на сельском хозяйстве, четырехногое копытное, высокое животное, считавшееся красивым. Действительно, было что-то конское в тогдашних некоторых красавицах – огромные задние ноги, я оговорилась, конечно, самой смешно, так вот, огромные ноги изрядной лошажьей кривизны, крутой crup, который именно скорее был похож на круп, чем на женское приятное округлие из двух полукруглий, плавный подвздох, переходящий в тонкую талию, широкая грудь, высокая холка, длинная шея, крупные белые зубы, довольно широкий рот… Хм, кажется я злословлю, старая солонка! Да уж, женщинам в любом возрасте только дай поговорить о других женщинах.
У меня была группа, команда, я никогда не оставалась одна, кроме на ночь. Но в этом отеле была галерея для технических целей, на которую нельзя даже было выйти, не было двери, а только окно. Однажды я приоткрыла его для впускания ночной прохлады и почти моментально его снаружи распахнул и влез в номер Цапаев. Я схватилась за телефон. Цапаев умоляюще поднял руки и забормотал окончательные глупости:
– Не бойся меня, не трону, просто у меня так никогда не было, я серьезно с ума схожу, то есть душой, я тебя люблю просто до смерти, ты можешь понять?
– Понять могу, – сказала я. – Но не более того.
– Мне много не надо, я просто характер себе испортил, если мне что надо, а мне не дают, я как наркоман делаюсь без наркотиков, меня ломает, я подыхаю просто.
Действительно, выглядел Цапаев плохо: по лицу лился пот, он тяжело дышал, кожа стала бледно-серой, точь-в-точь приступ какой-то болезни.
– Хочешь – отстану? – спросил Цапаев.
– Вы и так отстанете. Или вас отстанут.
– Ну, не так просто! Я тут такое устрою! Я просто перестреляю тут всех – и кончится для тебя конкурс. Скандал, все газеты пишут, телевидение показывают. А мне уже все равно. А можем договориться.
– Что я должна сделать?
– Дай – и все. Дай, а? Ну что тебе стоит? Разок. Я минуты две-три, больше не продержусь. А?
– Вы с ума сошли?
– Конечно. Один раз. Ты же не девочка, у тебя же много было.
– Не много.
– Ну, будет много. Это я гарантирую. Одним больше, одним меньше. Ну дай, дай, дай, – канючил он так, как ребенок с больным горлом просит мороженого: знает, что не купят, а все равно просит. Правда, некоторые безвольные мамы покупают. Я никогда этого не делала, Володечка, несмотря на все твои уговоры. Любовь должна быть строгой и ответственной, слабой и безвольной любовью можно погубить человека. А мороженое – это такая сладкая холодная масса из специально обработанных сливок. Сливки – продукт из молока. Сливают, поэтому и сливки. Молоко – продукт из коровы. Корова – жвачное домашнее животное размером с лошадь, но с рогами и… Я отвлеклась.
У Цапаева действительно был вид человека невменяемого, непрошибаемого, глаза были словно прикрыты пеленой или слоем эрги[109]. Чуть ли ни слюна вытекала из его рта, я сказала, что он был похож на мальчика, просящего мороженое, нет, скорее на домашнюю собаку, которая, очень голодная, смотрит на еду, повизгивает от нетерпения, переминается с лапы на лапу, посторонний звук может на долю секунды отвлечь ее, но она, коротко глянув в сторону, тут же опять вперяется в лакомый кусок, а броситься не может – за этим следит строгий хозяин.
Я не была строгой хозяйкой, но Цапаев понимал, что бросание ничего ему не даст. Поэтому и повизгивал, то есть продолжал нищенски ныть:
– Нет, но в самом деле! Никогда баб не понимал, мужики добрее, если меня какая женщина попросит, я всегда с радостью – да на, не жалко, а вы цепляетесь за это, будто неизвестно за что, тоже мне, пещера Алладина…
– Вы хамить начинаете? – спросила я.
– Да ни в коем случае, сам не понимаю, что говорю. Ну дай, дай, пожалуйста, очень прошу. Ну дай, что ли, сучка ты такая, в самом-то деле, не мучай ты человека! Удовольствие, что ли, тебе доставляет? Или чего боишься? У меня и презерватив есть, все гигиенично будет, две минутки, почему не дать, я не понимаю? А? Нет, объясни! Что тебе такое мешает, что прямо уж переступить нельзя? Да ничего! Это просто вредность ваша, бабская, это ваша месть нам всем, мужикам, за то, что вы под нами живете – потому что природа так устроила и хоть вы что делайте со своим феминизмом! Дашь или нет? – спросил он вдруг каким-то другим тоном, простым и грубым, доставая пистолет.
– Вы что собираетесь делать?
– Не знаю. Шпокну или тебя или себя. Или нас обоих. Потому что выхода нет. Если не дашь, я жить не смогу. Я этого не вытерплю, ты понимаешь или нет?
Тогда все это выглядело нелепостью и дичью, Володечка. Но общество меняется, меняются и нравы. По законам десятых годов его могли приговорить к огромному штрафу в мою пользу и пользу государства, да еще с отсидкой в тюрьме, в двадцатые годы эту ситуацию долго разбирали бы в суде с сомнительным результатом, а вот в тридцатые штраф и заключение могли присудить мне – за мучительство человека, не вызванное необходимостью и не имеющее под собой аргументированных оснований. Но тогда я ничего этого не могла предполагать. Я видела: дурацкая ситуация, мужчину обуревает идея, что он должен поиметь со мной секс. Если я откажу, последствия непредсказуемы. А если дам, как он выражается, это тоже не гарантия, что он отстанет. Я так и спросила:
– А где гарантия, что вы после этого отстанете?
– Мое слово! Заметь, я ведь не прошу, как раньше, чтобы ты со мной все время была или там пару лет или месяц хотя бы, я один раз прошу! Матерью клянусь – успокоюсь. Я себя знаю.
Что ж, поверила я ему, Володечка. Разрешила. Отключилась, заперла в себе все эмоции – и…
Он действительно управился в две минуты.
А потом сказал:
– Ё, из-за чего с ума сходил, спрашивается? Ничего особенного. Как и у всех. Фффу, – выдохнул Цапаев, – зато полегчало. Спасибо тебе.
Заранее скажу, Володечка, что через некоторое время он появился на моем горизонте, но тогда была уже другая ситуация, его быстро успокоили. А потом он куда-то совсем исчез, я не интересовалась. Возможно, уехал навсегда во время народных погромов августа 2009 года[110] под лозунгом «круши заборы», когда население на бульдозерах и просто с ломами, топорами и кирпичами в руках ломали коттеджные богатые поселки в Подмосковье.
Этот случай не испортил мне фейерверочного впечатления от того, что произошло после. Я чувствовала себя на подъеме, в кураже. Этапы конкурса транслировались на весь мир, и я почему-то была уверена, что Влад – смотрит. Я видела, где находятся телекамеры, и глядела в них так, будто глядела ему в глаза. Я, наверное, была сумасшедшей не лучше Цапаева, потому что не допускала даже мысли, что моя встреча с Владом не состоится, что у нас не будет истории, в моем гангренозном воображении эта история уже началась.
Чем ближе к финалу, тем больше я понимала и чувствовала, что выдвигаюсь вперед. Это особенно легко понять, когда перед финальными этапами подъезжаешь к зданию, чтобы подняться по лестнице, устланной ковром. Нас было еще довольно много, поэтому по отдельности подъезжать не получилось, нас всегда было несколько. Это делалось для людей, не попавших в зал, но желающих из-за ограждения посмотреть на нас. Так вот. Вместе со мной на лестнице всегда оказывались три-четыре девушки, но больше всего камер было направлено на меня, больше всего вспышек адресовались в мою сторону.
И все навязчивее меня стало овихревать предчувствие победы.
При этом надо еще иметь в виду, что я впервые была за границей, да еще в местах курортных, благоустроенных, где мне было очень комфортно – совсем не пахло людьми, во всем было заметно стремление к идеальной чистоте, к человеческой непристуственности. Не знаю, как им это удавалось. Мне пришлось однажды оказаться в частном доме, хозяин и другие гости отстали: им показывался сад вокруг дома и красивый (яма для купания и плавания, чем-нибудь облицованная и наполненная водой – я помню, что она считалась обязательной принадлежностью комфортного дома, даже если никто из обитателей терпеть не мог плавать), а я зашла в дом для мочеиспускания. Когда искала туалет, поразила нетронутость дома: он был оформлен, как жилой, но будто для выставки, не для жилья, а кухня, мимо которой я прошла, выглядела так, будто на ней никогда не готовили. Может быть, это чересчур, но мне, учитывая мою аллергию на все человеческое, это очень нравилось.
Мне нравились запахи отеля, его коридоров, лифтов (и плавное их движение), тишина холла (говорили там тоже негромко), мягкая мебель, мягкие ковры, которые обязательно чистили каждый день, но как-то при этом незаметно – будто по ночам невидимые и неслышимые эльфы.
Повторяю, я была счастлива – атмосферой, ожиданием. Эпизод с Цапаевым забылся на следующий же день или даже в тот же вечер, я не помню. Я даже, Володечка, задумалась мимоходом: может, это следствие моей бессовестности, что я так легко забываю о таком мерзком своем поступке, пусть даже и вынужденном? А потом поняла: нет, просто ко мне не прилипает. С меня это стекает, не оставляя следов, как вода стекает с окрашенного масляной краской борта яхты (вспомнилось мое одиночное морское путешествие 56-го года, как-нибудь потом расскажу).
И я помнила о Владе, я все делала для него. Я каждую минуту, когда видела себя в зеркале, представляла, что на меня смотрит Влад. И от этого становилась еще лучше.
И вот финал. Мы готовимся выйти на сцену. Все в черных платьях схожего фасона – один из лучших домов моды заплатил за право одеть нас. У каждой была лента через плечо с названием страны. Как гордо мне было надевать ленту с надписью «Russia» накануне, когда мы тренировали это дефиле! Ленту мне принесли перед самым выходом, я даже не заметила, кто принес и кто положил на столик. Взяла ее, перекинула через плечо, начала прикреплять. Почувствовала скользкое ощущение на коже ладоней. Принюхалась. И меня охватил ужас: кто-то натер ленту клеем или каким-то другим составом, в котором ясно чувствовался гнилостный животно-человеческий запах, тот самый запах разлагающейся органики, на который у меня аллергия. Я ждала реакции – насморка, слез… Но ничего не было. Я взглянула на себя в зеркало. И поняла, что, извини, Володечка за высокопарность, моя любовь вылечила и защищает меня. Я не могу испортиться, если Он на меня сморит. Я выдержу!
И я выдержала.
Я даже нарочно вдохнула в себя поглубже этот отвратительный запах и, гордо расправив плечи, пошла на сцену, уловив в каком-то сегменте окружающего пространства чей-то ожидающий подлый взгляд. Что ж – ожидания не оправдались.
И вот – объявления призов и наград. Как всегда – сначала второстепенных. У девушек, получающих эти награды, двойственный вид: с одной стороны рады быть отмеченными, с другой, огорчены – нет абсолютной победы. Но – 當所有沒有足夠的大米，你有什麼冰雹[111]. Я стояла и смотрела вперед открытым лучистым взглядом – надо ли говорить, что я была уверена, что он видит меня. И это оказалось именно так, он потом признавался, что ему казалось, будто я смотрю прямо ему в глаза. Я отвечала, что так оно и было.
Я так углубленно думала о Владе в эту минуту, что не сразу поняла, почему все повернулись ко мне, улыбаются, аплодируют. И только тогда задним счетом я услышала то, что было произнесено за секунды до этого: Miss Universe – Dina Lavrova! На обесчувственных, онемевших ногах я пошла вниз по ступеням. Это были самые трудные, самые страшные ступени в моей жизни (так я думала – не знала, что будут и пострашнее). Я страшно боялась упасть. Претенденткой на звание лучшей ты еще можешь упасть, но когда ты лучшая – падать не имеешь права.
Письмо двадцать пятое
Я вернулась домой, Володечка, национальной героиней. Правда, перед этим у меня был небольшой тур, несколько перелетов – европейские страны, Азия, Америка. Организаторы выжимали из конкурса все возможное и стремились показать победивших (включая второстепенных призерок) девушек вживую как можно большому количеству желающих – пока еще интерес к ним горяч.
Не обошлось без инцидентов. В каком-то аэропорту, уже не помню, помню только, что страна была прохладная и мы были в накидках из меха ондатры от обговоренного контрактом производителя. Тогда еще был в моде натуральный мех как предмет роскоши, но уже против него выступали многие организации, в том числе так называемые зеленые. По их логике нельзя было убивать малочисленных зверей, тех же ондатр, которых называли еще мускусными крысами. Против умерщвления в массовых масштабах крыс обычных, городских, они ничего не имели. Так вот, мы шли, и вдруг из толпы встречающих вырвался какой-то всклокоченный мужчина с вытаращенными сумасшедшими глазами (потом выяснилось, что он действительно был психически болен) и плеснул на меня жидкостью из пластиковой бутылки. Меня успели загородить сумкой, пострадал охранник, которому прожгло одежду, и несколько посторонних людей, получивших небольшие повреждения кожи. Одна крохотная капля попала и мне на шею, осталось пятнышко – я тогда еще не знала, что это знак, предупреждение и уведомление о том, что случится со мной после.
Но не хочу сейчас о грустном.
Я вернулась национальной героиней. В России вообще одна из самых давних и закоренелых традиций – торжествовать всем народом по любому поводу. Конечно, были в истории причины серьезные – военные победы, покорение космоса, Молчаливая Революция 2018 года и т.п. Это понимали и люди последующих поколений. Но вот чего они не могли понять из своих пятидесятых или шестидесятых годов – с какой стати демонстрация личного голоса какого-либо певца на одном из бесконечных соревнований, которые тогда устраивались, считалась триумфальной победой всей нации? Или – почему весь народ сходил с ума от радости, когда российская команда по (игра, заключающаяся в гонянии мяча по полю с целью попадания его в прямоугольное пространство, ограниченное какими-то, кажется, палками) выиграла чемпионат мира?[112] – учитывая, что играли в ней люди, жившие преимущественно за границей. В пятидесятые мы благодушно посмеивались над своими предками – как можно было миллионам людей тратить огромное количество времени, чтобы сидеть на трибунах или у телевизоров и пассивно смотреть на горстки соревнующихся? Согласись, Володечка, есть в этом что-то абсолютно противоестественное.
Но тогда было архаичное представление о человеке, что он в своих публичных международных действиях представляет не сам себя, а свою страну (которая часто никак не помогала его успехам, а нередко даже и мешала), а победа этого человека расценивалась как победы страны. В связи с этим мне вручили медаль или орден «За заслуги перед Отечеством третьей степени». Я мимоходом усмехнулась названию награды, означающему третьестепенные заслуги, но ничто не могло оморочить главную радость – при награждении присутствовал Влад. Мне подарили новую машину, квартиру. Было несколько пышных мероприятий чествования меня по поводу победы.
Но я думала о другом: как встретиться с Владом, познакомиться наконец с ним.
Так получалось, что самым действенным помощником в этом мог стать Павлик Морзе. Я позвонила ему, мы встретились, я напрямую сказала ему, что заинтересована в одном человеке и ищу пути пересечения. Узнав, кого я имею в виду, Павлик присвистнул и сказал:
– Молодец! Вот почему ты всех динамила – дожидалась лучшего варианта. Я бы на его месте не отказался.
– Пожалуйста, без комментариев.
– У него жена, любовница.
– Я знаю.
– Не понял. Я к тому, что есть другие люди – свободные. И с положением. И с деньгами. И не старые. Подобрать?
– Мне нужен Влад.
– Влюбилась, что ли? – удивился Павлик.
– Не твое дело.
– Не мое-то не мое, но… – Он что-то хотел сказать, однако передумал и закончил странным высказыванием: – Тебе же хуже.
Повод для встречи образовался сам по себе. Павлик клялся, что именно он все устроил, но, я думаю, меня пригласили бы и без него. Открывали отреставрированную старинную усадьбу, кажется Измайлово. Правда, Павлик все-таки сыграл свою роль. Когда настал момент разрезать ленточку, это должен был сделать Влад. Он подошел к ленточке, а кто-то из местного руководства понес ему на подушечке (устройство для разрезания бумаги, ткани… резанцы? Разрезалки? Нет. Что-то вроде ножилки, то есть маленькие ножи. Вспомню потом. По-английски, кажется, scissure[113]). Вот тут-то Морзе и показал свой талант. Вынырнув, словно из-под земли, он сердито взял у чиновника подушечку с таким видом, будто тот неприлично нарушил некий протокол – и чиновник виновато пожал плечами и очень огорчился лицом. Дескать, не знал, извините. Павлик молниеносно передал ножницы[114] мне, а я подала их Владу. Влад улыбнулся, глядя на меня, взял ножницы, сделал два разреза – так, что в его руке остался кусок ленты. Он держал его и не знал, куда деть. Я взяла у него этот кусок. Когда брала, слегка прикоснулась к его руке. Не нарочно, так получилось. От этого прикосновения я чуть не упала в обморок.
А потом мы ходили, осматривали усадьбу.
Самое интересное, что Цестурия, его любовница, тоже там была, и я по логике должна была жадно рассматривать ее, сравнивать с собой, ревновать, но, удивительное дело, я ее не помню. Я ее совершенно не помню, будто она была невидимкой. Или просто у меня в этом месте выпадение памяти, провал, будто я была без сознания, а очнулась – стою у перил одна и смотрю вниз, на сад и дальний лес. И почему-то никого вокруг. И подходит Влад. Говорит:
– Красиво.
– Да, – говорю я. И готовлю следующую фразу: «Меня пригласили на детский фестиваль стран России, вы там будете?»
И тут – вот где волшебство и фантастика! – Влад говорит:
– Скоро детский фестиваль стран России, вы там будете?
Я рассмеялась и в ответ на его недоуменный взгляд ответила:
– Я хотела спросить вас о том же.
Так все это началось.
Это было естественно и неизбежно, как предопределение. На детском фестивале Влад был один, без Цестурии и без жены, но со своими детьми – замечательные дети, он нас познакомил, мне это было отдельно приятно. Потом он отправил их домой. А потом и сам исчез. В некоторой растерянности я шла к выходу, тут возле меня возник молодой человек и сказал:
– Здравствуйте, машина вас ждет.
– Я на своей.
– Если позволите ключи, ее доставят, куда скажете.
Конечно же, я отдала ключи. Я все поняла.
Меня привезли в Подмосковье, в какой-то довольно обычный поселок, где был неприметный, но вполне аккуратный дом. В этом доме меня ждал Влад. Он встретил меня словами:
– Если я поступил неправильно, скажи сразу.
– Ты поступил правильно.
Я рад.
Начались мучительные и счастливые дни. Мучительные – потому что я не могла видеть его часто, счастливые – потому что все-таки могла видеть. Он был очень занят – бесконечные дела, поездки. Пошла уже вторая неделя нашей любви, я сидела у телевизора, и там был репортаж об отправке на конгресс нашей делегации. Влад был в составе этой делегации, что меня не удивило. Но там была и Цестурия, я увидела ее в крае кадра.
И тут я с ужасом впервые подумала, что Цестурия осталась в его жизни. Да, появилась я, но он остался женат. Почему же Владу и Цестурию не оставить? Я чуть не сошла с ума от этой мысли. Немедленно позвонила ему. Телефон был недоступен, а всегда открытого Интел-кома тогда еще не было. Я нажимала на кнопку вызова, напоминая сама себе глупую обезьяну, которая сидит в клетке и жмет на клавишу, после чего должна открыться дверца с бананом, а дверца все не открывается, банана все нет. Я чуть палец себе не стерла. Наконец его голос:
– Да?
– Ты там не один, оказывается?
– Конечно, – спокойно ответил он.
– Я не это имела в виду, – сказала я, постыдно чувствуя, что глупею, как глупеет, наверно, каждая ревнующая женщина.
– Ты скажешь мне об этом, когда я вернусь, – сказал он вежливым, почти официальным голосом, и я поняла, что его слушают.
– Ты любишь меня? – спросила я жалобно, с противностью слыша сама себя.
– Да, конечно, – сказал он таким тоном, каким отвечают официантам, интересующимся, понравилось ли блюдо.
– Когда ты мне позвонишь?
– Через два дня. Когда вернусь. До свидания.
Те два дня, пока его не было, я не спала, не ела, не находила себе места. Люди золотых пятидесятых усмехнулись бы, читая об этом. Тогда само слово «измена» фактически исчезло из обихода, как исчез и институт брака – такой, каким он был раньше. То есть существовали, конечно, обязательства, и они даже были оговорены более подробно, чем когда-либо до этого, но никому в голову не пришло бы записывать в эти обязательства, например, пункт о том, что социальные партнеры (то есть муж и жена – или муж и муж, жена и жена, транс и транс, вариантов появилось много) не имеют права вступать с другими людьми в сексуальный контакт или общаться с ними так, как им того захочется. Партнеры, что стало казаться естественным, больше озабочивались, как себя ведет совместно проживающий здесь и сейчас конкретно с ним – и какая ему была разница, как он ведет себя с другими? Поэтому «изменять» можно было сколько угодно и как угодно при условии соблюдения гигиенических правил, гораздо болезненнее супруги относились к попыткам портить их слуховое и зрительное пространство, к тому, что назвали аудиовизуальным суверенитетом.
Но это было потом, а тогда я искренне считала, что он мне изменяет. Он любит меня? Значит, должен быть только со мной. Именно это я скажу ему при встрече.
За эти два дня было бесчисленное количество звонков: во-первых, приглашения на различные события, во-вторых, контактеры желали встретиться со мной и точно выстроить график моих поездок. Впервые я вчиталась в условия своего контракта и ужаснулась: как минимум, в течение года я не буду принадлежать себе. Сейчас у меня двухнедельная передышка, а потом – я внимательно просмотрела графики – я попаду на Родину за весь год только два раза. Это меня ужаснуло. Я решила посоветоваться с Владом и сказать ему, что хочу отказаться от контракта. Конечно, это был беспрецедентный случай, ведь это означало, что я лишусь звания «Мисс Вселенная» и должна буду передать корону другой девушке. На такое никто ни разу не пошел за всю историю конкурсов красоты.[115]
Письмо двадцать шестое
Разговор с Владом вышел очень тяжелым. Он отчитал меня, напомнив, сколько у него работы, как она важна для него и для людей. Он сказал, что Цестурия была не вместе с ним, а как бы параллельно: это ее работа. Она журналистка. Она освещает такие события. Влад добавил, что с него хватает и ревности жены по тому же поводу. И если я буду вести себя подобным образом, он будет вынужден со мной расстаться, хотя ему и не хочется.
Я приняла его слова как полную правоту и сказала, что мне нужно знать только одно: любит ли он меня?
– Да, – ответил Влад и поцеловал меня так нежно, как он это умел.
Когда же я высказала свое решение разорвать контракт, он был изумлен. Он не мог поверить, что это серьезно. И даже спросил:
– Может, ты самообломщица, defeatist[116]?
– Нет.
– Тогда в чем дело?
– Я не смогу столько без тебя.
– Мне тоже будет трудно. Но давай рассудим с другой стороны. Ты хочешь быть самостоятельной женщиной? Или собираешься находиться у кого-то на содержании?
– Конечно, я хочу быть самостоятельной.
– Тогда тебе нельзя отказываться от денег. У тебя, ты сама говорила, на плечах мать и младший брат.
– Да, конечно.
Я была запутана. Я узнала, что он меня любит, но почему-то не спросила главное – а каковы вообще его планы на мое будущее? Содержанкой я быть не собиралась, но я хотела замуж, что тогда было естественно (я говорю «тогда», имея в виду не мое любовное состояние, а традиции тех лет).
Мне тогда казалось, Володечка, что Влад восполняет мне мой утраченный ум и решает за меня совершенно правильно. Действительно, я должна быть самостоятельной. Я должна кроме этого постоянно развиваться, чтобы стать достойной Влада. Я должна доказать, что не просто красивая пустотышка, а девушка с большими перспективами.
И я постаралась отбросить негативные мысли. Лучше запомнить эту ночь – чтобы подольше сохранить ее в памяти.
И вот парадокс, Володечка: я помню, как внимательно оглядывала все окружающее – что было на стенах, на полу, какой материал висел на окнах, какая была мебель. Желая впитать в себя все это, я отпечатывала в своей душе, как пластилин отпечатывает то, что к нему прикладывают, все слова Влада, все его взгляды, все его движения, я была уверена, что ни один след от его прикосновений никогда не сотрется – и что вышло? Не сейчас, то есть через сто лет, а уже через несколько дней я с недоумением обнаружила, что – ничего не помню. Помню только свое счастье, а какие были стены, что висело на окнах, что говорил Влад? Ноль, черное зеро. Почему? До сих пор не знаю. А вот другое помню – где-то в аэропорту или в другом месте, в России или в Германии, или в Нидерландах, или в Голландии, неважно, помню – женщина торгует цветами. Помню, что ей было лет сорок, короткие темные волосы, просто, но ловко уложенные, серые глаза, быстрые и бережные руки с тонкими пальцами. Помню, как она заворачивала этими пальцами цветы в прозрачную упаковку. А я шла мимо и посмотрела на цветы, на эту женщину. А женщина посмотрела на меня и вдруг улыбнулась. И у меня было ощущение, что она поняла меня насквозь. Она поняла, что я смотрю на эти цветы, предожидая, что такие подарит мне при встрече любимый человек, что я люблю, что я счастлива, но печальна разлукой, что я хотела бы купить сама себе цветы, но это неудобно. И она своей улыбкой как бы говорила – ничего страшного, наверстаем, получим свое. Я улыбнулась ей в ответ и, уверена, у нас обеих было одинаковое ощущение в эту минуту, будто только нам двоим известна великая тайна жизни, хотя ни я, ни она не сумели бы выразить, в чем она заключается.
И сейчас, Володечка, я, как ни стараюсь, не могу вспомнить лица Влада. Может, потому, что слишком хочу вспомнить А вот эту женщину и ее цветы помню так, будто вижу перед собой на фотографии – до мельчайших подробностей.
Жизнь «Мисс Вселенной» оказалась не из легких. Бесконечные поездки, представительство на самых разных мероприятиях, из них чуть ли ни половина традиционно-благотворительные. Это как бы напоминало обществу о бескорыстной роли красоты в нашем мире, и все было лицемерием и фальшью. Да, я передавала больным детям деньги от имени каких-то фондов или коммерческих структур, но меня при этом прилежно снимали, эти снимки продавались, за этим стоял масштабный рекламный бизнес. Очень наглядно его суть предстала передо мной, когда я летела в самолете и листала полированный журнал, где, в том числе, были мои фотографии в приюте для пожилых актеров. Под ними были подписи, где указывалось, в чем я одета: «Блузка D&G – 34 000 не помню чего, что такое D&G, кстати, тоже не помню, просто буквы засели в памяти, какой-то бренд, какая-то торговая марка, шарфик – такая-то фирма – 15 000 (примерно), юбка – такая-то фирма – 25 000, туфли – фирма – 40 000, серьги – 150 000, часы – 100 000, цепочка и кулон – 400 000…» Не хватало только надписи: Дина Лаврова – LavrovVasily&Alevtina– и указание стоимости.
Впрочем, многие было уверены, что она у меня есть, надо только узнать, сколько.
На выставке автомобилей в какой-то арабской стране меня решил купить шейх одной из пограничных с Россией, когда-то входивших в нее, первобытно-общинных стран, не помню, какой, я всегда не очень была в географии. Шейх приехал на выставку в лимузине, где у него по слухам были два спальни и две ванны, не считая других апартаментов, его сопровождал кортеж из семи машин, он приехал, чтобы купить несколько дорогих автомобилей в добавление своей коллекции, где их насчитывалось уже около двух сотен. Шейх любил на них смотреть, но не на всех успевал поездить хотя бы раз. В отличие от машин все двести жен шейха были им хотя бы раз обласканы, иначе это считалась бы позором даже для него, безграничного правителя (в своих границах).
На выставке шейх увидел меня и прислал своих людей осведомиться о моей цене. Люди были вежливыми, кланялись и складывали руки при каждом слове. Я сказала, что традиции моей страны исключают для меня возможность стать двести первой женой. Они ушли и через час вернулись, чтобы сказать: лучше быть двести первой женой шейха, чем первой женой нищего ابن آوى[117]. Я ответила: но я вообще не собираюсь пока замуж. Они ушли и через час вернулись, чтобы узнать, сколько будет стоить, если не замуж, а так. Я сказала, что никаких так невозможно. Они ушли и через час вернулись, чтобы спросить: а возможно ли это так за двадцать тысяч рубаилей[118]? Я сказала: это невозможно ни за какие деньги. Они ушли и через час вернулись, чтобы спросить: а за сорок тысяч? Я сказала: или ваш шейх тупой, или вы неправильно ему передаете то, что я говорю. Ни за какие деньги, неужели не ясно? Они сказали, что даже не слышали моих слов про возможную тупость шейха, и это будет лучше для нас всех. И ушли, и вернулись. Шестьдесят тысяч. Так они ходили восемь раз и догнали до полмиллиона. Я отказалась. Они ушли, вернулись и с почтением доложили, что шейх считает меня مجنون[119] или دورا[120], или معتوه[121]: больше полмиллиона рубаилей не стоит ни одна женщина на земле.
Я ответила, что и я не стою. Потому что тут дело не в сумме. Вы же знаете восточную поэзию! – сказала я им. Вы же должны помнить ваши классические стихи:
؟ انهم لا يملكون ثمن.
؟ كم هي الشمس
!كم هي الرياح [122]
Они переглянулись и, похоже, не поняли, что я имела в виду.
Настоящее наполнение моей жизни было совсем другим. Я ждала момента, когда останусь одна в номере, подключусь к Интернету и буду общаться с Владом. Он-лайн у нас не получалось – разные графики, разные временные пояса, поэтому приходилось писать старинно – письмами. Я старалась выразиться коротко и нежно, понимая, насколько он занят. Посылала письмо – и ждала ответа. Летела каждый раз в гостиницу, бросалась к компьютеру. Смотреть через свой мобильный коммуникатор запретила себе: иначе каждую минуту смотрела бы. И вот врываешься в номер, сбрасываешь с себя все – и к компьютеру, включаешь, входишь в почту… Ничего нет… Настроение портится. Все плохо. Идешь в душ. Моешься наскоро, закутываешься в полотенце, бежишь смотреть – не пришло ли? Нет. Ставишь себе условие: смотреть не чаще, чем один раз в час. Твой дед, Володечка, мой папа Василий, так выпивал вино и водку. Не потому, что был упорядоченный человек, просто сам себя регулировал таким образом, чтобы не выпить слишком много. Помню с детства: он сидит перед телевизором, рядом бутылка и рюмка, он посматривает на стену, на часы. Вот часы ударяют – они были с мелодичными звуками, лицо отца просветлевает, но он иногда не спешит, выжидает еще несколько минут, находясь в состоянии добровольной (и поэтому сладкой) муки. Целый час он был раб времени, а теперь оно в его руках! Но больше пяти минут папа временем обычно не владел, наливал, выпивал. Вот и я – ждала полчаса, сорок минут, пятьдесят, час, а после этого, когда уже было можно, несколько минут держала себя в состоянии садомахистической оттяжки. Бросалась и – либо опять ничего, либо счастье. Когда наконец письмо, даже кровь приливала к лицу, сердце начинало стучать. И было уже неважно, о чем письмо, главное – пришло. «Динчик!» – первое слово читаешь долго, словно сосешь леденец (леденцы – это такие конфеты, часто прозрачные, они постепенно таяли во рту). Потом следовало обычно несколько ласковых слов, короткая информация о настроении. Я читала это часами… И начинала сочинять ответ – медленно, по словечку. Я чувствовала себя писательницей, но не в старом смысле слова, когда писали книги, и не в том, новом, появившемся во время исчезновения литературы как таковой, вернее, превратившейся в чисто декоративное искусство сладкословия, ловкословия, новословия, гладкословия, спорословия (появились соревнования по лингвистической атлетике), а в смысле практическом, прикладном, чему нас учили в школе на уроках оптимального общения[123], стремясь вложить максимальный смысл в минимальном формате.
Везде, где я была, вокруг витали мужчины разного возраста, степени состоятельности и уровня наглости, и многие стремились так или иначе покорить меня. Но я легко от них отделывалась – поддерживала, например, с помощью Павлика Морзе слухи о своей аллергии на людей (а она в это время у меня совсем прошла, благодаря любви) или о том, что я ведьма, нахождение с которой лишает мужчин силы. Что интересно, второе пугало гораздо больше: мужчины считали, что аллергию во мне они смогут излечить, а вот собственного страха опасались. Это известный парадокс: человек всегда считал и, увы, считает, что с другими ему справиться легче, чем с собой. Тирану Сталину, о котором, Володечка, я, быть может, расскажу отдельно, казалось легко управлять миллионами людей, милуя и казня их, но он совершенно не способен был справиться со своими вредными привычками, в частности с пристрастием к никотину. Недаром, кажется, именно он высказал изречение: «Победить Гитлера (вместо Гитлера можно подставить советский народ, смысл в данном случае не изменится) гораздо легче, чем бросить курить».
Письмо двадцать седьмое
Я прекратила предыдущее письмо, Володечка, потому что задумалась об этой теме – о нашем желании, чтобы жизнь других складывалась так, как мы хотим.
Я виновата перед тобой. Мне все не хотелось верить, что ты вырос, это трудный момент для всякой матери. А потом появились девочки, девушки, женщины – и все, и я поняла, что ты теперь не мой. Я помню твою обиду, когда я не хотела знакомиться с твоими девушками, уклонялась, хитрила, ссылалась на то, что мне куда-то нужно срочно уехать. На самом деле я знала, что мне твоя очередная passio[124] не понравится. Во-первых, уже тем, что очередная. Если она окажется красивой, мне будет казаться, что она много о себе думает. Если некрасивая, будет обидно, что она тебе не пара. А главное – я боялась привыкнуть, боялась, что кто-то придется мне по сердцу, покажется достойной кандидатурой мне на смену, а вы потом расстанетесь, и мне будет больно. Но еще больше я боялась твоей боли. Да, у тебя складывалось все легко, весело, беспроблемно, как и большинства молодых людей сороковых годов, нашедших почти оптимальные варианты межполового общения. Но есть то, что опрокидывает все варианты – любовь. Твоей любви к кому-нибудь я очень боялась. Не потому, что заранее ревновала, а потому, что почему-то была уверена в ее несчастливом исходе.
Когда появилась Сандра Ким, я сразу почувствовала опасность. Она была у тебя дольше других, и я понимала причину этой привязки – холодность ее красоты. Беспроигрышный вариант: такую девушку хочется растопить. Однажды мы остались с ней вдвоем, помню, что среди цветов и где-то на высоте, и я наугад спросила:
– Мне кажется, Сандра, ты придерживаешься идеологии living dead[125].
Сандра улыбнулась и ответила:
– Нет. Но мне у них многое нравится. Умение радоваться. Умение не бояться терять.
– То есть ты заранее, например, не боишься потерять Володю, если что-то случится?
– А что случится?
– Ну – просто расстанетесь?
– Значит расстанемся. Почему этого бояться? Странно. Вот я приехала в город, он мне нравится, я в нем живу какое-то время. Но я не боюсь оттуда уехать. Есть другие города.
– Но какой-то может показаться тебе единственным.
– Вряд ли.
– Почему?
– Мы о городе или о человеке?
– О человеке.
– Человек может быть единственным только сам для себя. Для другого он может быть заменяем. На земле огромное количество людей, замену всегда можно найти.
– То есть ты заранее готовишься расстаться с Володей?
– Я об этом не думала, нам хорошо. Но если придется, я не умру с горя.
Мы говорим, а ты, Володечка, сидишь тут же: обычаи того времени заглазных разговоров не предполагали, все равно содержание становилось известным. Ты улыбаешься, но жилочка на скуле мелко и тихо подрагивает – как подрагивала она в таких случаях у всех мужчин на протяжении всех тысячелетий. Меня это пугает. У меня плохие предчувствия.
И они оправдываются. Однажды Сандра пришла с молодым человеком, каким-то кажется, Самсоном, и предложила Володе, как это было тогда принято, оценить этого кажется-Самсона. Володя послушно начал перечислять:
– Что ж, высокий, глаза довольно приятные, волосы густые… Остального я не знаю.
– В сексе очень энергичен, – сказала Сандра. – Ты молодец, Володя, ты хороший, но он такой – более бурный. Хотите посмотреть? – спросила она меня.
Люди в определенном возрасте не хотят казаться ретроградами. Я осталась и посмотрела. Не скажу, что это был бурлеск, но энергия, да, присутствовала.
– Но я пока ничего не решила, – сказала Сандра, опустившись после этого в воду. – Если кому-то что-то не нравится, может сказать.
– Мне нормально, – сказал кажется-Самсон.
– Мне тоже, – сказал Володя. Но жилочка задрожала. И я ушла.
Некоторое время они были втроем, потом появилась еще какая-то Эмма, девушка роста около двух метров и имевшая в связи с этим преимущества, потому что любой мужчина, который отказался бы иметь с нею секс, мог быть заподозрен в отсутствии политкорректности и толерантности. Потом там еще кто-то был, время шло, жилочка подрагивала, я страдала.
И однажды, не выдержав, сказала Володе:
– Сынок, не обманывай себя. Ты хочешь, чтобы Сандра была только твоей, ведь так?
– Мало ли что я хочу. Желания – дело неподконтрольное. И часто вредное. Ты вот хочешь крем-гофре, но не ешь его. Потому что вредно.
– Не сравнивай. Да, я знаю, что человек не может принадлежать другому без его согласия. Но ты пробовал спросить ее: способна ли она хотя бы некоторое время находится только с тобой? Если она скажет нет, значит, не настолько ты ей нужен. И тебе лучше бросить ее…
– Мама!
– Извини.
Я извинилась, потому что в запальчивости произнесла выражение, которое в описываемое время звучало хуже грязной брани. В начале века мы спокойно говорили: «Она его бросила», «Он ее бросил», вкладывая в это образное значение, а не прямое – никто никого наземь на бросал. Но потом и это значение стало казаться неприличным: никто никого не имеет права бросить ни в прямом, ни в переносном смысле. Следовало выражаться: «Воспользовался своим правом свободы, предоставив свободу другому человеку». Или: «Я освободила его», «Я освободил ее».
– Извини. Тебе нужно освободить ее.
– Не хочу. В тебе просто говорят пережитки.
– Возможно. Но я опасаюсь за тебя.
– Я не хочу об этом с тобой говорить! – сказал ты.
Нет, я ошибаюсь. Такая формулировка была в то время тоже невозможной – никто не имел права уклоняться от общения, если другой хотел его продолжить.
Он спросил:
– Насколько важно для тебя говорить об этом сейчас?
Я пожалела его – пожалела, забыв, что умная мать обязана быть жесткой. И сказала:
– Я могу и после.
– Тогда после, если ты не против.
– Не против.
Но разговора на эту тему больше не было.
А потом произошло страшное.
Я была тогда в какой-то поездке.
Ночь.
Телефонный звонок.
Я вскакиваю и обливаюсь холодным липким потом.
Невероятным способом я угадываю, что мне сейчас скажут.
– Извините, что поздно… Ваш сын…
– Я вылетаю!
Они очень торопились, Володечка, похоронить тебя без меня. Ты был изуродован, они не хотели, чтобы я это видела, хотя применили пластическую косметику, насколько это было возможно. Ты употребил то, что разрушает на молекулярном уровне…
Я звонила им каждую минуту и требовала, чтобы дождались.
Они отвечали, что есть определенный порядок, который нельзя нарушать. Я могу заказать стопроцентно идентичную копию.
Я не хотела копии. Я хотела увидеть тебя, Володя. Я надеялась, что все еще поправимо. Стоит мне только успеть доехать до тебя, увидеть, прикоснуться – и ты оживешь.
Я приехала, увидела, прикоснулась.
… Сейчас, Володечка, я несколько часов плакала, жалея и горюя, что родила тебя на свет, а ты погиб. Но вспомнила, что не родила и, следовательно, ты не погиб. И успокоилась. Насколько это лучше и для меня, и для тебя…
И все же иногда я в полной уверенности, что ты был жив. До деталей, до эпизодов, до имен тех, кого ты любил…
А вот твой отец, вернее тот, кто мог быть твоим отцом и некоторое время был им, он давно уже мертв. Он умер молодым, ему не было даже семидесяти.
Но я ведь до сих пор не сказала, кто он.
Это, конечно, Влад.
Вернее, тот, кого я называю Владом.
У меня немного опять все запуталось. Я уже закончила университет, когда стала «Мисс Вселенная»? Не помню.
Сколько мне было лет тогда? Двадцать или двадцать три?
Не помню.
Но неважно, неважно.
Весна остается весной, сколько бы тебе ни было лет и какая бы ни была вокруг общественная система. Я помню, первое мое возвращение в Москву после долгой разлуки было весной. Влад знал об этом заранее и поэтому высвободил себе целых два дня. Он повез меня на подмосковные озера. Это, Володечка, были огромные образования пресной воды, в которых можно было даже купаться, а из некоторых после минимальной обработки даже пить воду. По крайней мере, я своими глазами видела, как Влад зачерпнул воду горстью и выпил со смехом – и не только остался жив, с ним даже не было никаких неполадок.
Любой москвич имел доступ к этим озерам в любое время, мог приезжать, пригорать, плавать на лодках, купаться. Вообще это было время великого равенства. Как минимум чистый воздух и чистая вода могли быть доступны всем, кто этого хотел. Если кому-то не нравилось место проживания, он легко мог сменить его. Не то что сейчас, когда каждый прирегистрирован к своей ячейке, да еще счастлив, если она у него есть – учитывая, сколько людей ждет своей очереди…
С Владом я испытывала всегда ощущение силы, мощи, чего-то большого и красивого. Мы мчались на мощном речном корабле, Влад и здесь не мог оставить своих разговоров, он мощно, напористо, энергично, решал какие-то мощные дела по коммуникатору, стоя лицом к ветру и оглядывая окрестности воды и берегов так, будто он все это создал или собирается преобразовать. Я тогда была уверена, Володечка, что жизнь делают именно такие люди, как твой папа, они словно в лесу просекают прорубку, а остальные идут вслед за ними. У меня рядом с Владом было чувство причастности к значительным событиям, к чему-то глобальному.
В комфортабельной stateroom[126] у нас был лирический и нежный секс, я много говорила Владу о том, как скучала и как люблю его.
А к вечеру мы полувозвратились – свернули куда-то в залив, где причалились к помосту на воде, там стояло довольно много кораблей, некоторые очень большие.
Это была неофициальная встреча людей, решающих судьбы страны. Я увидела там многих членов правительственных и парламентских структур, в которых тогда не разбиралась, но меня это и не интересовало. Влад попросил меня, чтобы я была отдельно, откуда-то взялась девушка, которая должна была исполнять роль моей подруги, то есть мы были как бы с ней вместе.
– Сама понимаешь, – мягко сказал Влад. – Я еще не разведен, а у нас тут плохо смотрят, если человек не в разводе, а уже с кем-то что-то. Понимаешь?
Я поняла.
Мы ходили с этой девушкой, скучая друг от друга – она была в таком же положении. Влад общался с мужчинами (Байбакян тоже был среди них), а к нам в это время подошел довольно пожилой по тем меркам, шестидесяти с чем-то лет, мужчина. Я знала его, это был довольно странный человек по фамилии Тощинский, который очень любил выступать в газетах и по телевизору с парадоксальными мнениями, каждый раз с противоположными. Поток его речи был непредсказуем. Так вышло и на этот раз.
– Иди погуляй, – сказал он моей временной подруге. – Девушки парами ходят, безобразие. Развели лесбиянство. В стране демографическая проблема, а они друг с другом целуются.
То, что мы не целовались, Тощинского не смущало: для него правдой было не то, что он видел, а то, что он говорил.
Девушка отошла.
– И вообще, – продолжал Тощинский, то есть говорил так, будто продолжал, а на самом деле свернул в другую сторону. – Придумали конкурсы красоты. Это не наше явление. Наше явление – сарафан до пят, волосы платочком завязать, глаза в землю. И восемь ребятишек! Вот наше явление, вот наш идеал. А это что? – показал он на мои ноги, которые были в เลียบ[127], что оправдывалось уикендной обстановкой. Это же разврат! Это ты себя всем открыто предлагаешь – нате, берите, раздвигайте! Что, не так?
Я знала за Тощинским репутацию чудака, поэтому решила не оскорбляться.
– О моде говорите? – спросила, проходя мимо, дородная правительственная дама – тоже в довольно короткой юбке.
В голове Тощинского что-то перемкнуло.
– О моде! Если у девушки ноги красивые, гладкие, почему не показать? Для того мы их на конкурсы и посылаем, – похвастался он, словно его личной и государственной заслугой было то, что красивых отечественных девушек посылают на конкурсы. – А если кривые или две тумбы, – он прямо указал на ноги дамы, – то зачем пугать людей? Надень на них паранджу и сиди дома!
– Вы сроду такие вещи говорите, – поморщилась дама.
– Я говорю правду! – отрезал Тощинский. – И это все знают.
Я издали ловила взгляд Влада, наконец поймала и жалобно улыбнулась, глазами показывая в сторону Тощинского: спаси меня от него! Но Влад склонил голову, словно просил: ничего, потерпи.
Я стала терпеть.
Взяв меня под руку, Тощинский галантно водил меня вдоль пристани и с благовоспитанной улыбкой хорошо себя ведущего клинического идиота нес полную чушь. Тема женщины в современном мире его взволновала, он никак не мог с нее слезть. При этом говорил сердито и напористо, словно убеждал каких-то неведомых придурков, а потом сам же себе и возражал от лица этих придурков, неожиданно поумневших.
– Коня на скаку остановит, в горящую фанзу войдет[128]! Вот идеал женщины! Сильная, высокая, смелая! – убеждал он.
А через пять минут:
– Женщина должна быть женщиной! Коня, видите ли, остановит, в горящую фанзу войдет! Каждый должен делать свое дело! А конюхи на что? А пожарные? Мы за что им зарплату платим? Я внес проект закона: если у женщины трое детей, пусть сидит дома и получает от государства деньги, как воспитательница детского сада. На каждого ребенка конкретную сумму. Мало? Рожай еще! А всех одиночек, гулящих, бродячих, childfree – на периферию. В Сибирь. Одиноких отлавливать в ресторанах и клубах и отсылать в принудительном порядке. Либо выходи замуж в три дня.
А через пять минут:
– Легальная проституция[129], вот что спасет нацию! Я законопроект внес: легализовать! Мужчина после двух лет семейной жизни домой идти не хочет. Он хочет выпить, на футбол, с друзьями посидеть. Ему надо сбросить сексуальную энергию, но он ее топит в пиве. Почему? Потому что к проституткам боится – и зараза, и ограбить могут, и вообще дорого.
Я устала это слушать и сказала:
– Извините, мне пора.
– Куда тебе пора? – закричал Тощинский. – Вот бабы, вот лицемерие! Тут остров, куда тебе пора?
– У меня могут быть свои дела?
И я отошла от Тощинского.
Слегка сердитая, ушла подальше от людей, к воде. Там были заросли у берега. Послышался плеск. На холме, над зарослями, появилась фигура в черном и форменном.
– Греби отсюда! – крикнула кому-то фигура.
– Не ори, – негромко ответил с воды пожилой голос.
Показалась лодка – обычная, с веслами. В ней сидел человек в каком-то балахоне и не спеша греб. На дне лодки была вода и там бултыхалась, били хвостами мелкие рыбешки. Увидев меня, рыбак вдруг сказал с обидой:
– Радуешься? – хотя я вовсе не радовалась. – Ничего, тебе тоже скоро скажут: греби отсюда. И погребешь!
Я не поняла его слов.
Потом подошел Влад.
– А я тебя ищу.
Обрадовавшись, я шагнула навстречу. Но он придержал меня руками.
– Ты зачем Тощинского оскорбила?
– Я? Чем?
– Говорит, так себя вела, будто он тебя снять хотел. А он не хотел, он просто общался.
– Могу перед ним извиниться, если хочешь.
– Да нет. Просто мне с ним еще работать.
– А со мной жить. Или у тебя нет таких планов?
– Есть, есть.
Он обнял меня.
Мне было грустно.
Так вечно занятый отец отвечает мимоходом дочери, не вслушиваясь в вопросы:
– Есть, есть. Да, да. Конечно, конечно.
Дочка насупливается и спрашивает:
– А я завтра умру?
– Да, да, конечно, конечно. Что? – просыпается вдруг отец.
– Да так, ничего! – выходит из комнаты мстительная дочка.
Письмо двадцать восьмое
Этот вечер, Володечка, оставил во мне неприятный осадок, но потом был еще один день, а потом вечер и нежность, и любовь. И я отправилась на дальнейшие турне в (напоминающем небесное спектральное, то есть многоцветное, явление во время влаги и солнца) настроении, в убежденности, что мое счастье от меня никуда не денется.
Через пару недель, находясь где-то в Токио, Лос-Анджелесе или Париже, не помню, я, не получая несколько дней писем, страшно встревожилась и даже рискнула позвонить Владу, что он категорически мне запретил. И услышала нечто очень странное: «Данного номера не существует». Так случалось, Володечка, если владелец решал по какой-то причине избавиться от своего номера и оповещал об этом пчелиную, или как она там называлась, компанию. Но у Влада было еще несколько номеров, которые я знала. Однако все они или не отвечали или были заблокированы. Очередным утром, едва умывшись, я бросилась к ноутбуку, вошла в Интернет и первое, что увидела, еще не открывая почтового ящика, в ленте главных новостей дня: «Владимир Р. женится на Саше Буковицыной».
Я была, мягко говоря, ошеломлена, а твердо говоря, почти убита.
Саша Буковицына, наследница Андрея Бориса Буковицына, одного из самых богатых людей России, считалась очень завидуемой невестой. Ее фотографии постоянно появлялись в уличных газетах и журналах, она мелькала на телевидении, но все было пристойно, выверено, цензурировано – ясно, что такая девушка не могла позволить лишнего ни себе, ни средствам массовой информации. Да и папа не позволил бы. Никто при этом не знал, какое у нее образование, чем она занимается, но это, собственно, никого и не волновало. Невеста – это было ее звание, занятие, профессия и образование. Ее имя сопрягали то с одним, то с другим известным человеком – и вдруг. Как гром. Неожиданно. Ниоткуда.
Я решила срочно лететь в Москву и попросила купить мне билет.
Тут же прибежали разные люди и стали меня отговаривать, указывать на контракт.
Я сказала, что разрываю контракт.
Они тут же выдвинули вперед адвоката, который с видом злого фокусника предъявил мне множество аргументов, доказывающих, что в случае суда по причине неисполненных обязательств, меня ждут огромные финансовые неприятности с последующими долгами и нищетой.
Я ничего не слышала и не хотела слышать.
В самолете просматривала всю информацию, которую смогла найти, об этой Саше. Во мне поднималось чувство, которого я не испытывала по отношению к Цестурии. Цестурия тоже красавица, но зрелая женщина, с умом, оригинальная, деятельная, всего сама добившаяся в жизни, я, пожалуй, даже уважала ее, хотя и ненавидела. А что тут? Только вот эти глаза, эти губы, этот нос? Одна только геометрия – и все?
Слово это, геометрия, мне припомнилась не случайно, Володечка. Однажды в школе ко мне подошла соученица Таня, очень умная и хорошая девочка, и вдруг, ни с того, ни с сего, прошипела:
– Было бы в кого влюбляться! Ты что, лучше меня? Чем? Ничем. Все это, что у тебя – геометрия! Он в геометрию влюбился!
Кто это «он», я так и не узнала. Наверное, кто-то из наших классных мальчиков, влюбившийся в меня, а Таня любила его, вот и разозлилась. Я удивилась тогда: за что, почему? Что я такого сделала? Да, я красивая, но разве это вина?
Был и другой эпизод, гораздо потом. В очередное навещание мной Бориса и Лары, сестра отвела меня в сторону и сказала:
– Послушай, не сердись, но лучше тебе уехать. У нас и так с ним сейчас полный разлад, а тут ты еще… У него настроение портится.
– Почему? Он всегда рад меня видеть.
– Ага, рад. Просто задыхается от радости. Вернее, оттого, что хочет тебя – а не может.
Тогда я тоже видела в глазах сестры неприязнь, пограничную с почти ненавистью, и обиделась – за что? И вот, просматривая изображение Саши, я поняла, за что. Ни за что. За то, что, ничего не делая, только родившись с чертами лица более правильными, чем у других, я вызываю к себе любовь, не будучи ее достойной. Саша казалась мне такой же – не заслужившей ничем любви, но эту любовь имеющая. Я увидела в ней себя со стороны и возненавидела, но это, естественно, не означало, что я начала ненавидеть себя.
И тут раздался звонок – от Влада. Он сказал, что я, наверное, в курсе последних событий, и попросил не обижаться. Он не хотел меня расстраивать и срывать мне турне. Этот брак – только видимость. Он все объяснит при встрече, главное – не делать резких движений, если я его действительно люблю.
То есть он шантажировал меня моим хорошим к нему отношением!
Во мне все вскипело, и я сказала, что лишнее движение уже сделано, я лечу в Москву.
Он помолчал. Он умелне тратить слов, когда знал, что ситуация необратима. Самолет ведь даже он со всеми его связями не способен повернуть назад. После паузы Влад сказал:
– Хорошо, я тебя встречу.
Встретил меня не он, а какие-то незнакомые люди. Они провели меня в депутатскую комнату или VIP-апартаменты, которые были во всех русских аэропортах, на всех вокзалах, во всех гостиницах, учреждениях, ресторанах, это, Володечка, просто-напросто старинная традиция, даже в домах всегда существовали так называемые чистые половины, гостевые, и комнаты попроще, для просто людей, которые так и назывались – людские.
Вот меня и провели через людской зал в укромную чистую горницу, где меня ждал мой Влад – теперь уже не мой, с чем я не могла смириться. Верный своим привычкам, сначала он излил на меня потоки гнева за то, что я ничего не понимаю, а тороплюсь нарубить дров, вернее, flood stove, when hot[130]. Хорошо, сказала я, пусть я чего-то не понимаю, тогда объясни, хотя, по-моему, это надо было сделать раньше.
Влад объяснил: перед ним давно стояла проблема развода с женой Ольгой. Проблема очень серьезная: и Ольга была против, и дети не в восторге. А главное, отец Ольги – большой воротун бизнеса и политики, он, если рассердится, испортит Владу не только жизнь, но и всю его карьеру. Особенно когда увидит, что зять на ком-то вторично женится по любви, без интереса, то есть, в его понимании, ради чистого баловства. Именно так он воспринял бы брак Влада со мной. А вот женитьбу на дочери Буковицына он расценит как деловой проект и тоже, конечно, рассердится, но зато поймет и простит – учитывая, что он Буковицына давний знакомый и партнер. Поэтому Саша в определенном смысле – средство развода с Ольгой.
– И она это знает? – спросила я.
– Кто?
– Саша, кто же еще?
– Конечно, нет.
– А если узнает?
– Каким образом?
– Я скажу.
– Ты хочешь испортить мне жизнь? Пойми, все эти женитьбы и замужества в наших кругах – дело абсолютно формальное. У Саши есть приятель, но отец ни под каким видом не позволяет ей выходить за него замуж, он чуть ли не наркоман вообще. Поэтому у нас все взаимно, я для нее тоже что-то вроде ширмы.
– Она тебе так сказала?
– Зачем говорить, мы умные люди, без слов все понимаем.
Мы долго еще беседовали, и Влад убедил меня в том, что он прав, что поступает так, как должен поступить. Убедить было не так уж трудно: от слов он перешел к делу, а я в такие моменты совсем теряла голову.
Он посоветовал мне во избежание ненужных мыслей и поступков уехать, отдохнуть, не читать газет и журналов, Интернета, не смотреть телевизор – куда-нибудь подальше, на Карибские острова. И пообещал, что через неделю обязательно прилетит ко мне на пару дней. Это было привлекательно. Вернее, наилучший вариант из имевшихся наихудших.
Письмо двадцать восьмое
Моя тропическая неделя, Володечка, была очень странной. Я одновременно восхищалась окружающей красотой и была депрессирована случившейся неприятностью. Утром, после душа, глядя на себя в зеркало, я думала: боже мой, какая я красивая! – и тут же вдогонку: боже мой, какая я несчастная! Этот гремящий коктейль чувств, это beautiful suffering[131], наверное, добавляли к моему облику дополнительное очарование, я видела, что все вокруг любуются мной, влюблены в меня. А у меня, возможно потому, что я в этот период была избавлена от проклятья аллергии, была в те дни какая-то повышенная чувствительность ко всему, но чувствительность не раздраженная, а благодарная. Утром я просыпаюсь – и благодарна своему сну, который меня родил заново (всякий сон есть еженощное умирание и воскресение), благодарна своему отдохнувшему телу, благодарна легкому теплу под мягким одеялом и приятной прохладе комнаты, где беззвучно работает климат-система. Я открываю тяжелые шторы: набивная плотная ткань на бежевой шелковой подкладке, рисунок – темно-зеленые стебли и бархатно-пурпурные цветы. Впускаю свет. Вижу море, лазурное, прозрачное у берега, и синее, ярко-темное дальше. Иду в ванную босиком по гладким каменным плитам и коврикам: плиты прохладны, коврики теплы и мягки. Потом делаю легкую гимнастику на веранде, глядя на море, взмахиваю руками и ногами и чувствую, как с каждой минутой ласковеет воздух, ветром овевающий мои движущиеся руки и ноги. Выхожу из своего домика, напоследок оглядев его так, будто прощаюсь с этим временным жилищем, пусть это не так, но это придает всему особый вид. В комнатах мебель из массивного темно-красного дерева, стены, покрашенные в легкий оттенок, чтобы их почти не замечать, кровать под baldaken[132] с кисейным пологом, потолок из беленых досок – для стильности. Иду в ресторан – босиком, мне это понравилось, я заметила, что многие дамы через день-два переняли эту моду, хотя считалось, что в ресторан босиком нехорошо. Вообще везде свои незаметные правила – чаще приятные, потому что всякие правила облегчают жизнь, если они созданы для удобства, а не ради затруднительности. Утром в ресторан все приходили в одежде обычной, будничной, неприметной, в обед, когда все уже веселое, разгоряченное, развеселенное морем и бассейнами, можно даже в купальных одеждах – наскоро, шумно, как на пикнике. Вечером же у них, как во многих западных и южных странах, то, что у русских считается обедом: обильная еда, неспешная, с разговорами. И все в чем-то вечернем, и босиком дамы уже не приходят, даже я. Преимущественно туфли или босоножки на высоком каблуке.
Я любила утренний ресторан за малолюдность, тихость, неспешность оживших после сна отдыхающих. Входишь, тебе улыбаются официанты – не просто так, а потому, что уже знают тебя (улыбки первых дней заучены, механичны), ты уже своя, и они – свои. Ощущение домашности, когда все узнаваемо и все на своих местах, появляется быстро, без него невозможно жить. Человек все быстро одомашнивает, я знаю это по опыту своих многих поездок. Уже потом, в мое трудное время, когда приходилось жить в тесных каморках, я, вселяясь, первым делом аккуратно раскладывала и развешивала вещи, не позволяя им валяться где попало, вешала на стену небольшую репродукцию картины «Грачи прилетели», которая сразу создавала вокруг Россию, какие бы безликие панели ни обрамляли пространство, ставила на столик букетик с цветами, которые покупала в ближайшем магазине – и все, мой дом был готов.
В ресторане этого дорого отеля хоть и существует традиционный стол самоугощения, но ты можешь сесть и тебя обслужат, все принесут, что скажешь. Я никогда этого не делаю, я все сама.
Легкие, но приятно-звучные в тишине прикосновения ножей и вилок к тарелкам, ложечек к чашкам, чашек к блюдцам. Темная струя ароматного кофе густо льется в белую чашку. Белое молоко льется в черный кофе: белое облачко вплывает в черную жидкость, распространяется, не спеша размешиваешь, все становится однородного оттенка. Берешь хлеб, он мне запрещен диетой, но здесь можно – и здесь его столько, что трудно удержаться, берешь три ломтика хлеба – белый и упругий, темный, тяжелый, с какими-то плотными вкраплениями, и большой ломоть смешанного цвета, с впуклыми раковинками, какие бывают в сыре. На черный ломтик намазываешь желтоватое масло, на белый немного джема – красного вишневого или оранжевого апельсинового, а на большой ломоть кладешь что-то основательное, крестьянское – ломоть буженины или окорока. Все это неприхотливо, без изысков (а они тут есть – и немало, включая экзотические морепродукты), но для человека вкусная еда та, что из детства, а я в детстве все это очень любила. Иногда мне хочется закрыть глаза и сосредоточиться на ощущениях: гладкая ручка кофейной чашки в пальцах, приятно-шершавый кусок хлеба в руке, у меня развилось что-то вроде тактильного гурманства, каждый предмет мне казался на ощупь отдельно, по-своему приятен. Проходя мимо пальм, беседок, бунгало, галерей, я обязательно дотрагивалась до поверхностей, ощущая и сравнивая.
Идешь к морю по белому песку, еще не успевшему нагреться. На пляже никого, некому глазеть, но зато кажется, что весь мир, в центре которого ты находишься, любуется на тебя – вот когда ты мисс Вселенная, а не потому, что вручили корону, вот когда чувствуешь, что Бог все создал для тебя, а тебя сделал для всего, что ты (как и каждый любой другой человек) есть цель и смысл всего, что существует. И все есть несомненное доказательство Бога – и ты сама, и небо над тобой, и вода, в которую входишь, и десятки видов разноцветных рыб, причудливых кораллов, которые ты рассматриваешь, опустив в воду голову в маске. Нет, действительно. Если это не чувствует через тебя мировая душа, то есть Бог, тогда зачем все это? Само для себя? Не чувствуя себя? Так не бывает! Так не может быть! Мне вообще тогда казалось, что Бог создал Человека как некий орган чувствования мира – чтобы через него осознать всю греховную прелесть плотского существования. Правда, какое же оно плотское, если увиденный человеком красивый предмет тут же в нем, в человеке, становится духовным отражением?
В общем, тогда во мне была сплошная путаница – почти языческая.
…Возвращаешься под тент, на мягкое покрывало шезлонга, ложишься, вытягиваешься, закрываешь глаза, слушаешь тихий шелест волн, голоса, которые всегда у воды кажутся странными, будто все они – надрядом с тобой, вот девочка что-то закричала, словно над самым ухом, смотришь – а она далеко у воды. Становится так невесомо хорошо, что кажется, вот оно – бескорыстное и полное счастье существования, вегетативно-осмысленное, та самая растворенность в мире (как частица планктона в мыслящем океане), блаженная потерянность своего я (равнозначность морю, солнцу, всему), к которой стремятся всю жизнь многие философы… Но тут же подает тихий голос это самое никогда не спящее «я», мешающее спокойно инджойствовать, это «я», которому, сколько бы ни было счастья, все мало. Вернее не так: когда счастье приходит, «я» начинает сомневаться – а может, оно совсем не такое?
На третий или четвертый день на песок возле моего шезлонга сел атлетического вида молодой человек, типичный обложечный красавец с синими глазами, кудрявыми волосами с выгоревшими или химически высветленными прядями и сказал на очень плохом английском:
– Hi. You – Miss Universe? (Привет. Вы – Мисс Вселенная?)
– Here everything is known. And you, too. (Здесь все это знают. И вы тоже) – ответила я тоже не слишком перфектно – тогда у меня еще не было практики.
– That is right. (Это верно), – ответил он. – But we must as a start a conversation. (Но надо же как-то начать разговор).
– Why? (Зачем?)
Он усмехнулся, делая вид, что его не собьешь такими вопросами. И небрежно ответил:
– To see. (Чтобы познакомиться).
– Why? (Зачем?) – повторила я.
– To speak. (Чтобы поговорить), – не сдавался он.
– Why? (Зачем?) – в третий раз спросила я.
Он, не чрезмерно остроумный, как многие красавцы, коряво вымолвил:
– People talk to know each other. (Люди общаются, чтобы узнать друг друга).
– I do not see the need. (Не вижу необходимости), – сказалая. – I see that you have a nice guy. That’s enough. (Я вижу, что ты красивый парень. Этого достаточно).
Некоторое время он осмыслял мои слова, видимо, не понимая, как продолжать то самое общение, ради которого ко мне подсел. Наконец где-то в недрах этого совершенного анатомического ландшафта родилось:
– What should I do to you like? (Что я должен сделать, чтобы тебе понравиться?)
– Silent. (Молчать).
Он послушался. Сидел рядом и молчал час, два, три. Мне показалось это занятным. Я подумала, что он, возможно, не так глуп, как мне показалось. Когда я собралась на обед, он отправился было за мной, но я выставила руку: нет, не надо. Он понял.
Настал вечер. После ужина были небольшие танцы под тростниковым навесом. Обычно я сидела и наблюдала, ко мне сначала подходили, а потом перестали, видя, что я не собираюсь танцевать. Но мой волнокудрый красавец рискнул. И я согласилась. Мы танцевали молча. Несколько раз он взглядывал на меня и собирался что-то сказать, но я прикладывала палец к губам.
Я уже знала, что хочу провести с ним ночь.
В этом была какая-то неумолимая логика, логика красоты, когда подобное льнет к подобному. Именно тогда, когда я особенно остро, мучительно и прекрасно любила Влада, я захотела другого мужчину, я, пожалуй, полюбила его. Dubbel kärlek[133] давно уже перестала считаться ненормальностью, но тогда, в начале двадцать первого века, Володечка, люди еще постоянно искали себе оправдание, когда оказывались в подобной ситуации. Они мучались, переживали. Возможно, я уже тогда была женщиной будущего – я не мучилась, не переживала. Я, конечно, понимала, что не скажу об этом Владу, но не видела никакой измены Владу, больше того, во мне кисла[134] смутная мысль, что моя любовь к этому прекрасному незнакомцу делает еще лучше мою любовь к Владу. Как бы это объяснить… Вот я одна. Я люблю Влада. А вот я с другим мужчиной. Он любит меня и становится немного частью меня. То есть меня становится больше. А раз меня становится больше, то и моей любви к Владу больше, разве нет?
Все эти размышления были потом, а тогда их не было. Ничего не было, кроме ощущения логики. Я понимала, что это может быть узнано. Но мне было все равно.
После нескольких молчаливых танцев мы молча прошли в мой домик и там молча залюбили друг друга прямо с порога.
Это было так красиво и здорово, что я даже желала, что Влад не видит и не радуется за нас.
А потом был сон, из которого меня, привыкшую к одиночеству и отвыкшую от утренних голосов, разбудили звуки моего красавца. Он был на галерее и говорил тихо, не рассчитав звукопроходимость стены, за которой я лежала.
– Все нормально, – говорил он на абсолютно русском языке. – Все оказалось так легко, что я даже не ожидал. Она сама затащила меня в постель.
Меня накрыла догадка: это подстроено.
Но я невольно согласилась со словами провокативного красавца: я сама его затащила, я сама во всем виновата. Зачем я вообще это сделала? Чтобы отмстить Владу? Конечно – нет. В таком случае я разве не понимала, что мое приключение станет ему известно? Понимала. Надеялась, что он отнесется к этому легко? Нет. Тогда что же?
Ответа нет, Володечка. Я ни о чем не думала, я ни на что не рассчитывала, я твердо знала, что люблю Влада и он не должен в этом сомневаться, а раз так, то не должно быть никаких особых последствий.
Волнокудрый вошел в комнату.
Я оглядела его и поразилась, насколько равнодушна стала к нему.
– Доброе утро, – сказал он ласково.
– Доложил начальству? – спросила я.
– Какому начальству? – он приготовился защищаться (обычный мужской рефлекс), но тут же понял, что в этом нет необходимости, и расплылся в улыбке:
– Да.
– Поспешил. Мог бы отдохнуть недельку за чужой счет. Сказал бы: сопротивляется, ломается.
– Да? Чтобы меня за это наказали?
– За тобой следят?
– Почти уверен. А жаль, я бы действительно с тобой недельку покувыркался.
– Пошел вон, – сказала я.
Он не обиделся. Он помахал мне рукой и исчез навсегда.
Через несколько минут раздался звонок.
Конечно же, это был Влад.
Не дожидаясь, что он скажет, я поздравила его с успехом: теперь у него есть все основания считать меня предательницей. А я знаю теперь его степень доверия по отношению ко мне.
Влад не стал запираться: да, он проверял меня. Больше того, сказал Влад, он и раньше сомневался в моей верности, иначе сто раз подумал бы, прежде чем жениться на Саше Буковицыной. Увы, его сомнения подтвердились.
– Ты все лжешь, – сказала я. – Ты пытаешься обмануть сам себя. Просто ты меня полюбил и тебе это мешает. Ты отвык любить. Ты хочешь меня устранить. Ты меняешь одну нелюбимую женщину на другую, зачем? А если это не так, скажи просто и прямо: «Я не люблю тебя». Скажи!
– Я тебя люблю, – сказал он. – Но то, как ты себя ведешь, превышает всякие планки.
– Минуточку! – прервала я. – Если ты подослал ко мне этого секс-диверсанта, значит, ты хотел, чтобы я так себя вела!
Чувствовалось, что он поражен моей логикой и проницательностью. Он не мог найти контр-доводов, поэтому сказал:
– Я не желаю ввязываться с тобой в дискуссии. Ты молодая, красивая, у тебя есть работа и куча выгодных предложений от разных мужчин, в чем я уверен. Строй свое будущее – без меня.
– Хорошо, – послушно сказала я, потому что у меня созрел некий план.
Он созрел в одну секунду, несмотря на его авантюрность, сложность и масштабность.
Письмо двадцать девятое
По традициям российской жизни, Володечка, идущим из глубины веков, наилучшим гарантом безопасности были не личные качества, не сила, не деньги, не таланты, а связи с людьми, обладающими властью. В этом есть логика, согласись: если правящие люди, на которых большая ответственность, доверяют кому-то, значит, человек того достоин.
Я знала, насколько велик в глазах Влада авторитет В.В. Путина. Он даже таймер носил, как Путин, на правой руке (тогда, Володечка, вообще таймеры помещались в самых неожиданных местах, не только на теле, но и на стенах, на столах – люди, не умея чувствовать время, желали всегда иметь его физическое обозначение перед глазами). И эта преклонность Влада Путину была основой моей идеи.
Я вернулась в Москву и обратилась к Павлику Морзе с просьбой внедрить меня туда, где будет Владимир Владимир. Павлик долго отнекивался, потом сказал, что это будет стоить больших денег. Я согласилась, передала ему деньги. И вскоре узнала: назначена поездка премьер-министра в сельские районы страны, где он должен осмотреть, как выращивают пищевые растения и животных. С ним будет делегация. Павлик уговорил кого надо, чтобы меня туда включили.
– В качестве кого? – спросила я.
– В качестве представительницы детского фонда. Ты должна будешь ревизовать состояние сельских детей. Дело плевое – одного чмокнешь, другому сопли вытрешь. Стоп! – сказал он. – А как ты все это сделаешь со своей аллергией?
– Она прошла. И пока не возвращается.
– Здорово, – позавидовал он. – А у меня шишка какая-то вскочила под коленкой. Врачи говорят – ничего особенного, а я переживаю. Зря, наверно. Само пройдет, как у тебя. У тебя же само прошло?
– Любовь помогла! – ответила я с шутливой высокопарностью.
Но он не понял шутки и начал подробно выспрашивать, как именно помогает любовь. Видимо все-таки шишка его беспокоила больше, чем он желал показать, и он хотел выяснить, не поможет ли любовь.
Итак, я отправилась в поездку как представительница детского фонда. Мы летели вместе в одном самолете, ехали в соседних машинах, осматривали сельских животных и людей. Все было хоть и без налета излишней официальности, но деловито, ничего личного. И мое общение с Путиным свелось к нескольким фразам, сводящимся к обмену текущей и наблюдаемой информацией. Только один раз у нас был контакт, когда в Доме малютки я взяла ребенка, а потом передала его Владимиру Владимиру, чтобы он его тоже подержал. Этот момент передачи зафиксировали все фотографы. Я, Путин, ребенок, это выглядело как-то даже семейно, хотя, конечно, никто не позволил себе даже намека на вольный комментарий.
Конечно же, эту фотографию увидел и Влад.
Он позвонил мне немедленно и спросил, когда я вернусь в Москву.
Я ответила, что уже в Москве – наша поездка была всего лишь однодневной, утром улетели, вечером прилетели.
Влад выразил желание встретиться.
Меня привезли в Подмосковье, в тайное место, где я уже была, я осталась с Владом вдвоем. Я ждала, что он скажет. Но он не стал ничего говорить. Он набросился на меня с какой-то чудовищной сексуальной энергией. Он и прежде был non tanto male*, но это
*Non tanto male, итал. – ничего себе
была какая-то, по народному выражению, буря мглою небо кроет. Потом он, когда выпил водки, признался, что во время оргазма мысленно видел меня на фотографии и представил себе то, отчего его наслаждение стало подобным ядерному локальному взрыву. До сих пор не знаю, что он имел в виду, а пояснить он не хотел. В тогдашней России, Володечка, люди были довольно трусливы, когда заходила речь о тех, кто у власти. Властители же, наоборот, были очень смелы и могли сказать о подчиненных или тех, кто был ниже статусом, все, что им приходило в голову. Все изменилось, когда появилась новая редакция конституции, закрепившая реально равные права граждан, в частности право любого ответить адекватным хамством на хамство, от кого бы оно не исходило. Одновременно был изменен уголовный или гражданский кодекс, всегда в них путалась, где определялись суммы штрафов и сроки арестов, которые налагались на руководителей, допустивших по отношению к подчиненным грубость, неуважение и уже упомянутое хамство. Помнится, это вызвало обвал судебных процессов и долгую работу по определению дефиниций, так как практика русской жизни не давала четких понятий о том, что такое грубость, неуважение и хамство. Не редкость было, когда уличенный руководитель утверждал, что он всего лишь пожурил подчиненного, а подчиненный настаивал на унижении человеческого достоинства, а присяжные были наполовину за руководителя, наполовину за потерпевшего – в зависимости от собственного социального статуса.
Но не только мое соседство с уважаемым человеком возбудило Влада. Он признался, что я была права, что он меня действительно любит, а вернее сказать, попал от меня в психофизическую зависимость. Он надеялся, что молодая, стройная, темпераментная, красивая жена успокоит его, на самом деле уже в первую брачную ночь он с грустью вспомнил обо мне, уже в первую брачную ночь он с ужасом обнаружил, что не так уж и хочет эту юную красавицу, тогда, чтобы не облажаться[135], он закрыл глаза, представил меня – и все получилось.
Но все же он просит потерпеть – он не может так часто и так резко менять свою жизнь. Мы будем встречаться, это главное, чего он хочет. Я согласилась – наши желания совпадали.
Видимо, я обладала врожденным инстинктом счастья – там, где другая увидела бы свое положение неправильным или сомнительным, я находила плюсы и бонусы. В конце концов, у меня был любимый человек и была возможность с ним встречаться. Я опять много снималась для журналов и на телевидении: мой разрыв контракта с последующим лишением меня титула явился скандалом, то есть хорошим информационным поводом для прессы. Я прекрасно, как никогда, выглядела. У меня не возобновлялась аллергия. Мне понравилась работа в детском фонде, куда я попала случайно, но, как выяснилось, мне это подошло.
В общем, все складывалось замечательно, а потом произошло Главное Событие Моей Жизни, Володечка: у меня появился ты.
Письмо тридцатое
Как только я почувствовала в себе твое появление, я испытала то, что ни с чем нельзя сравнить, чего никогда не поймут мужчины (разве только те, которые, начиная с сороковых, вынашивали в себе детей особым образом, но я пишу о тогдашних современниках): ТЕПЕРЬ Я НЕ ОДНА!
Это трудно выразить словами. Об одиночестве написано миллионы слов, в частности, я до сих пор наизусть помню стихи замечательного Ивана Хуареца Йенг Лу, написанные на ходовом в семидесятые творческом языке méli-mélo или mishmash, или интер-суржик[136]:
Як скердно виты плюрыфорги
Мум в эгидюленье вилкти.
Алегрить грмадой смычны орги,
Ахренто смуты вобщь ети.
Ламур соулую, торкаю,
Даб не зациклен нах кодун.
Коли за илле морфираю,
Баздетс – унынливо унун.
Примерный краткий перевод: «Как страшно тащить свое одиночество, все хотят быть в твоем веселье, никто не хочет быть в твоей грусти. Любовь – единственное средство не думать о себе, о своем одиночестве. Но даже когда я засыпаю с тобой, я все равно один».
Женщинам, по крайней мере счастливому большинству, от природы повезло неизмеримо больше: они знают, что такое жить удвоенной жизнью, что такое иметь в себе две жизни – свою и носимого ребенка. Вот почему многие после родов чувствуют не только необыкновенное счастье, но и странную, на первый взгляд, депрессию, в которой ничего странного: вот меня было двое, а вот я опять одна…
Некоторое время я ничего особенного не чувствовала, это было только на уровне результатов теста. Было что-то вроде легкого приятного сумасшествия: я накупила кучу тестеров и постоянно проверяла себя – и утром, и днем, и вечером. И каждый раз радовалась: да, беременна.
Мне не терпелось сообщить об этом Владу. Я была уверенна, что он будет счастлив, ведь нет ничего лучше, чем ребенок от любимого человека. Конечно, это предвещает некоторые сложности, но неужели их испугается человек, тащащий на своих плечах громадные дела, проворачивающий в своем мозгу огромные объемы информации, умеющий управлять тысячами и десятками тысячами?
Конечно, я сказала ему это не по телефону. У нас было очередное нежное и страстное свидание, после которого я его обрадовала. Он в это время одевался. На секунду застыл, надевая на себя (вид нижней одежды, который ниже талии, синоним словам пугливцы, бояки и т.п. – видимо, потому, что в те времена с этим было связано много стрессовых ситуаций, фобий и т.п.[137]), а потом задал странный вопрос:
– Интересно, а какой реакции от меня ты ожидаешь?
Я растерялась.
– Никакой не ожидаю. Просто сказала.
– Нет, ты непросто сказала. Ты сказала, чтобы я за тебя решал, как быть.
– А что тут решать? Есть варианты?
– Мне кажется, вариантов нет.
– И мне так кажется.
– Тогда могла бы и промолчать, – сказал он, потрепав меня по щеке, что я не очень любила.
– Есть женщины, которые могут промолчать в такой ситуации?
– Мало, – вздохнул Влад. – Была у меня одна такая лет пятнадцать назад. Вот любила меня женщина – по-настоящему. Ей любовь была дороже себя. Однажды говорит: «Знаешь, я от тебя аборт сделала». – «Когда?» – «Да месяцев шесть назад, не волнуйся. С тех пор веду себя осторожней». То есть, она регулярно применяла всякие средства – таблетки или свечки, не помню. И никаких проблем. А у тебя что случилось? Не сработало?
– Что не сработало?
– Твои средства.
– Какие средства?
– Противозачаточные.
– Но я их не применяла!
Он хлопнул себя по коленям и покачал головой:
– Чему же ты удивляешься? Странно, что ты не забеременела раньше.
– Да не удивляюсь я! Давай вообще разберемся. Только что ты сказал: вариантов нет. Я согласилась. Но, похоже, ты имел в виду аборт?
– А ты что имела в виду?
– Я? То, что мы наконец поженимся, потому что у тебя веский повод и ни твой бывший тесть не будет в претензии, ни теперешний. Мы друг друга любим, у нас будет ребенок, что еще нужно?
Он долго смотрел на меня странным взглядом и молчал.
Я не выдержала:
– Что?
– Тебе честно или правду? – ответил он своим обычном шутливым вопросом.
– И честно, и правду.
– Хорошо. Единственная правда – ты мне всегда нравилась больше других. Чисто эстетически. У тебя красивое лицо, красивое тело, я люблю все красивое. Потом, я с тобой получал довольно неплохие оргазмы. Это тоже важно, согласись. Но любовь это все-таки что-то другое. Это, по-моему, желание видеть человека каждый день и общаться с ним каждый день. А если не пообщался, чувствуешь себя плохо, неуютно, будто не побрился.
– Значит ты не хочешь видеть меня и общаться со мной каждый день?
– Нет.
– А с Сашей своей?
– Тоже нет.
– А с бывшей женой?
– Тоже нет. В этом моя трагедия, – запонурился он. – Я, наверно, еще никого не любил. Вот полюблю, тогда окончательно устрою свою жизнь.
Я была в трансе и в шоке, поэтому продолжала задавать бессмысленные вопросы.
– Ты хочешь, чтобы наш сын был безотцовным?
– Почему сын? И еще никого нет.
– Уже есть! Он есть!
– Определили пол?
– Пока нет, срок очень маленький. Но будет сын. Ты будешь жить и знать, что твой сын где-то растет плебс-боем[138]?
– Повторяю, его пока нет. А если ты решишь его оставить, это будет твое решение. В таком случае вообще не понимаю, зачем ты со мной советуешься?
– Я не советуюсь! Я была уверена, что ты обрадуешься, что у меня от тебя будет ребенок.
Видимо, я выглядела такой несчастной, что Влада это навело на какие-то мысли. Он сказал:
– Я радуюсь. Вернее, я готов обрадоваться. Но не сейчас. Сейчас не время, понимаешь? У меня есть некоторые срочные дела, после которых я заработаю много денег. Это даст мне свободу. Почти безграничную, поверь мне. Я смогу жить так, как захочу. От Саши избавлюсь, это решено. Вот тогда у нас все будет – нормальная семья, нормальные дети.
– А если я сейчас все-таки рожу ребенка? – спросила я.
– Ты можешь это сделать. Но это будет по отношению ко мне предательство. Подножка. Вернее, удар ножом в спину. Мы не сможем встречаться. Извини.
Я не ожидала, что на меня так подействует эта его угроза. Он стал не только частью моей жизни, он стал моей жизнью. Дело не в том, что прошла аллергия, хотя и в этом тоже, Влад сделался для меня чем-то вроде кислородного аппарата для задыхающегося больного. При этом не обязательно дышать всегда, пусть изредка. Но – отнять совсем? Этой мысли я не могла перенести.
– То есть, – уточняла я, – условие продолжение наших отношений – аборт? Если говорить прямо?
– А почему не говорить прямо? – весело удивился Влад. – Я люблю говорить прямо. Я вообще, надо сказать, не люблю детей. Особенно маленьких. Но от тебя – переживу как-нибудь. Только не сейчас. Сейчас – нет. Категорически.
– Без вариантов?
– Без вариантов.
Так, Володечка, передо мной встал страшный выбор между тобой и твоим отцом. А выбор всегда заставляет заново оценивать то, между чем и чем приходится выбирать. Ты был еще в зачатке, я тебя любила будущего, а Влад был живой и настоящий. Я тонула в слезах несколько дней подряд.
Не буду описывать извилистых путей моих размышлений, сразу же скажу о выводе. Вывод был такой: на самом деле выбор не между тобой и Владом, а выбор между Владом и будущими детьми вообще. То есть: если я сейчас избавляюсь от зародыша, у меня остается шанс выйти замуж за Влада и родить ему и себе несколько детей. Если оставляю, ребенок будет без Влада – и один, с сомнительной перспективой рождения еще кого-то, потому что я тогда не представляла, что могу кого-то полюбить, кроме Влада.
И я отправилась на аборт.
Об этом я не буду писать, потому что это может быть тебе неприятно.
Была сложность в том, чтобы сделать это секретно во избежание лишних слухов, поэтому я нашла частную клинику, где можно было произвести эту операцию анонимно, без предъявления документов.
Операция кончилась плохо, я долго не могла прийти в себя, долго держалась температура, начались головокружения и другие негативы. Меня не могли держать в стационаре, так как при этой клинике его не было. То есть были две палаты, где женщины лежали после аборта несколько часов и после этого уходили. Поэтому меня отправили домой, но регулярно навещали за достаточно высокую плату. Кончилось тем, что в полубессознательном состоянии я позвонила Ларе, она примчалась с Борисом, они отправили меня в больницу, где я провела потом полтора месяца. Выяснилось, что было заражение крови и еще какие-то специфические осложнения, не хочу об этом.
При выписке врачи сказали мне, что имение детей для меня в дальнейшей жизни будет проблематичным. Но я тогда даже не очень огорчилась. Я верила, что все еще поправимо. Я радовалась, что осталась жива. Я хотела увидеть Влада, который за все это время не сумел навестить меня, так как был длительное время за границей.
Когда я была в больнице, я не читала газет, не смотрела телевизор, не пользовалась Интернетом.
Вернувшись домой, тоже не сразу заглянула в сеть.
Я будто что-то предчувствовала.
И увидела – почти сразу же – счастливую пару, Влада и Сашу. Они выходили из какого-то красивого здания, что-то готическое, где-то там, на Западе. Влад сиял. А у Саши круглился живот. Подпись голосила, что политик и бизнесмен В. Р. дождался счастья: его молодая жена забеременела.
Письмо тридцать первое
Все на меня навалилось, Володечка. Я ненавидела эту женщину и ее будущего ребенка. Я шарила в услужливом Интернете, который подсовывал свои ответы в одну секунду, что не есть так уж хорошо: во многих случаях некоторое время на поиски ответа необходимо для того, чтобы понять, насколько важен вопрос – и нужен ли он вообще. К примеру, когда человек в приступе злобы хотел взорвать все окружающее, в доинтернетное время он не знал, как это делать, стал искать бы книги, выспрашивать, навлек бы на себя подозрения или сам охладел бы к идее, в эпоху же раннего Интернета это можно было сделать легко и быстро – то есть и найти, и взорвать. Потом изобрели множество фильтров, на которые было тут же придумано еще больше способов их обмануть. Но, опять-таки, пока обманываешь, идет время, угасает порыв…
При чем тут это?
Вот при чем: я за несколько секунд отыскала сведения, что проще всего сжечь кожу серной кислотой – и адреса множества мест, где эту кислоту можно было приобрести в любых количествах.
Купив целую канистру, я осторожно наполнила стеклянную большую бутылку с широким горлом и стала ждать.
Информацию о перемещении таких людей, как Влад, найти было легко. Я узнала, что через три дня он должен участвовать в одном важном событии в России, следовательно, должен вернуться. Я узнала, откуда он должен вернуться и легко вычислила аэропорт, куда должен был прилететь его самолет. Номера рейса я выяснить не смогла, поэтому пришлось поехать в аэропорт заранее. Я ходила, как тигрица в вольере, но подумала, что это подозрительно. Села, пыталась успокоиться. Новая догадка: женщина без вещей, с одним только каким-то пакетом, которая долго сидит на одном месте, тоже подозрительна. Я зашла в аэропортный маркет, купила сумку и что-то в нее. Туда же положила и пакет с бутылкой. Но тут же мысль: если я с вещами, значит улетаю. А если улетаю – почему так долго нахожусь в аэропорту? Могут подойти, спросить, куда лечу. Нужно взять билет. Я пошла к окошкам авиакомпаний и в ближайшем попросила билет.
– Куда? – спросила тикет-герл.
– Все равно, – сказала я, но спохватилась. Посмотрела на карту полетов компании, что была за спиной девушки, и сказала: – В Гонконг. На ближайший рейс.
– Ближайший завтра.
– Очень хорошо. Давайте.
– Но на ближайший уже нет. Можно на послезавтра или другими маршрутами.
– Можно на послезавтра или другими маршрутами, – повторила я механически, потому что в это время слушала объявление о прибытии самолета. Это был, его, их самолет.
И пошла встречать.
Если бы у меня была хотя бы спокойная минута для обдумывания того, что я собираюсь сделать, я бы ужаснулась, но такой минуты мне не давал мой воспаленный мозг. Вообще это было странное состояние. Такое я испытывала всего один раз жизни во время пустякового повода. Мы поссорились с Ларой. Я рассердилась на нее, схватила довольно тяжелую модель дворцового замка, которую я делала из специальных деталей, не помню названия, и кинула в нее, стараясь попасть в лицо, чтобы больнее. Парадокс в том, что когда я хватала, кидала, старалась попасть в лицо, я понимала, что делаю плохо, что этого делать не надо. Больше того, я в момент действия не хотела этого делать – но все же фатально делала!
Я в нетерпении ждала у входа в секторе прилета.
Мне почему-то кажется, что я видела, как самолет приземлился, как отделились капсулы с пассажирами и стали приближаться к зданию аэропорта, хотя я не могла этого видеть[139].
Я ждала. Прижалась к стене, чтобы ничем себя не выдать (голова моя была при этом покрыта платком, а глаза в темных очках для неузнаваемости), поставила сумку на пол, достала пакет с жидкостью.
Влада и Сашу нельзя было пропустить – к ним бросились толпы журналистов. Охранники Влада оттесняли их, но со всеми справиться и за всеми уследить не могли. Я проталкивалась ближе и ближе. Вот ненавистное лицо Саши. Счастливое. Красивое. Сейчас не будет у тебя ни счастья, ни красоты. Я отвинчиваю пробку. Какие-то ступени под ногами, я стараюсь быть осторожной.
С каким-то банальным криком вроде: «Вот тебе!» – я бросаюсь вперед и, налетев ногой на ступеньку, падаю. И вижу как моя рука, словно чужая, взметывается надо мной, а из бутылки медленно, будто в замедленной съемке, выливается жидкость. И плещет мне в лицо. И я уже больше ничего не вижу, кроме жуткой боли.
誰使任何一個陷阱的另一個人，他進入這[140]! – как верно выразился через шестьдесят с лишним лет Мэй Джон Ли, когда после вытеснения русских из Сибири они обосновались в северных и приморских областях Китая, где занимались контрабандой сои и гаоляна и составили около 80% населения, что при тогдашней рождаемости русских было не удивительно.
Но вот тогда, именно тогда, когда на меня падала карающая жидкость из моей собственной руки, я поняла Бога и поверила в Него. Потому что это Он не допустил, чтобы я изуродовала другую женщину и, возможно, лишила ее потомства (я потом узнала, что от испуга у нее были неприятности по сохранению в себе ребенка, а если бы не испуг, а шок?). Многие наивные люди обвиняют Бога: зачем он заставил человека все время делать выбор? Человеку трудно, он мучается. А Богу разве легко? Ему разве не приходится делать выбор? Кто из людей решился бы рассудить меня с самой собой? Я убила в себе своего ребенка – и Бог позволил мне это. Я могла убить чужого ребенка в чужой женщине – и Бог не позволил мне сделать это. Кто еще смог бы поступить так нечеловечески справедливо? И я почти сразу все поняла и приняла, и сказала Ему спасибо за то, что Он не сделал меня преступницей.
Но все же, Володечка, я потеряла больше двадцати лет своей жизни, пока не появились хорошие средства для регенерации кожи и восстановления зрения, хотя один глаз так и остался искусственным. Но и потом меня долго мучили фантомные боли, кошмары наяву и во снах. Всю жизнь.
Лишь в золотые пятидесятые я немного пожила в свое удовольствие, но это было уже не то. Конечно, свежесть, стройность, упругость и красота в мои 60-70 лет почти не отличались от тех качеств, которые у меня были до несчастья, но тогда, в 23 года, я была уникальной, а в пятидесятые подобных мне были миллионы – это стало легко. Да и не в этом даже дело, я занималась уже настолько другим, что для меня внешность почти не имела значение, хотя все-таки имела.
Но закончу историю.
Когда на меня выливалась жидкость из бутылки, я успела все-таки отвернуться, поэтому пострадала одна половина лица, хотя досталось и второй половине. Но там были всего два красных следа от носа к щеке, а сожженная половина было обезображена до невероятной степени.
Как я лечилась, как я лежала в больнице, это неинтересно.
Вдобавок, вернулась моя аллергия – в жестокой степени. Меня стали раздражать вообще все резкие запахи, не только человеческие, но и краски, вещей. Я просила перевести меня из палаты, в которой, как мне казалось, ужасающе воняло от стен. Мне сказали: да, тут был ремонт и стены красили, но два года назад. Я настаивала, меня перевели туда, где ремонта не было десять лет. Тогда я еще могла настаивать, тогда у меня оставались деньги.
О моей катастрофе, естественно, с огромным удовольствием писали различные издания, в Интернете крутились бесчисленные ролики: кто-то заснял и выложил их там. Они были очень популярны. Влад давал направо и налево интервью о сумасшедшей поклоннице, он стал знаменит, это помогло ему в его карьере, которая, правда, оборвалась в чистилищные годы тюремным заключением – я ничуть не жалела, моя любовь к нему прошла в тот самый момент, когда первая капля жгучей жидкости упала мне на лицо. Поразмыслив, я потом поняла, что вовсе и не любила его. А сведения о нем я черпнула позже: несколько лет ничего не читала и не смотрела.
Меня навещали Борис и Лара. Лара плакала, Борис смотрел печально. А я сквозь боль радовалась за него: теперь кончатся муки его тайной любви ко мне. Недаром же он спросил:
– А как там, под повязкой? Не очень обожгло?
– Нормально обожгло, – и я показала ему фотографию, которую сделали при помещении меня в больницу. Для будущей истории болезни. Он даже вздрогнул.
– Но что-то можно сделать?
– Почти ничего. Дело не в коже, поражены нервные окончания, мышцы. Будет не лицо, а маска. То есть уже так оно и выглядит, просто вы не видите за бинтами.
Я ошиблась: мира в душе Бориса не возникло. Наоборот, очень скоро они расстались с Ларой. Но она была даже довольна: он выделил ей какие-то средства на жизнь, а особой любви она к нему никогда не испытывала.
Трудней всего было маме.
Она примчалась ко мне – дежурить, поддерживать, помогать. Взяла с собой Дениса. Каждый день просиживала возле меня несколько часов. Я сначала терпела, а потом сказала, что чем больше я лежу одна, тем мне легче: меньше раздражающих запахов.
Потом сняли повязки. Конечно, ко мне рвались репортеры и фотографы, я пригрозила врачам и персоналу судом, если они допустят чье-то проникновение. Потом выяснилось, что кто-то из персонала, подкупленный огромными деньгами, позволил все-таки кому-то просверлить отверстие в стене, когда меня увозили из палаты на процедуры, и таким образом сделал несколько снимков, продав их, само собой, в десять раз дороже, чем заплатил врачу-предателю.
Однажды у меня возникла причуда позвать Вила Колинкина, о котором я тебе, Володечка, много рассказывала[141]. Он явился – как всегда, рафинированный, дезодорированный, стерилизованный и одухотворенный. Я лежала сохранившейся стороной лица и попросила не подходить слишком близко.
– Ну что, Вил, – сказала я. – Ты по-прежнему любишь мою уникальную душу, как ты говорил?
– Я всегда тебя буду любить, – сказал Вил, которому верность своему слову была дороже правды.
– Хорошо, – сказала я. – Ты хотел жениться на мне. Я согласна.
И повернулась к нему полным лицом.
Я знала, какое это производит впечатление (и даже научилась получать от этого странное удовольствие). Лицо Вила, всегда ему полностью подконтрольное, так передернулось, что мне показалось, что я услышала, как скрипнули мышцы.
– Что? Не нравится?
– Это поправимо… – пробормотал он.
– Нет. Непоправимо. И все твои слова о моей душе и о моей уникальности – брехня. Вот это, – показала я на ожог, – всего лишь квадратный дециметр кожи. Это ты и любил, дорогой мой интеллектуал. Ты любил кусок кожи. Нет этого куска кожи – нет любви. И у всех у вас так. Вы любите не людей, а геометрию. Сантиметры квадратные и кубические. Площади и объемы вожделеемых соприкосновений. И все. И вся ваша загадка к этому сводится. Ладно, Вил, иди с богом, я не в обиде. Я хуже тебя: не надо было тебя звать. А ты все-таки пришел, значит все-таки ты еще человек.
Он что-то еще бормотал утешающее, я не слушала.
А потом приехал из Саратова Владимир.
Приехал, Володечка, тот, кто, может быть, единственный, достоин был стать твоим отцом.
Я встретила его агрессивно. Я сказала, что если он надеется, что теперь я поддамся на его влюбленность, то – обнаженный номер! Я не хочу такой любви, не хочу жалости, не хочу самоотверженности. Я хочу, чтобы меня любили за то, за что любили – за красоту. А красоты нет, значит не надо меня любить!
Но потом я успокоилась и мы поговорили. С той своей девушкой, не помню имени, он давно расстался. Издает собственную газету на деньги богатого, но патриотичного человека, стал заметным журналистом в Саратове.
Я вдруг поняла, что мне еще хочется с ним поговорить. И он приходил несколько дней подряд.
Как-то мимоходом я рассказала ему о саратовском неведомом чудовище. Которое собиралось через три года мной завладеть, но куда-то исчезло.
Владимир хмыкнул и сказал:
– Это я был тем чудовищем.
– Не смешно.
– Я и не смешу.
– Ты же бедный был, Володечка, а чудовище мне машину подарило и вообще. За конкурс тоже ты заплатил? Из каких денег?
– Ты не интересовалась моей жизнью и ее деталями. У меня в тот год бабушка умерла, оставила двухкомнатную квартиру в центре. Я ее продал. Это ведь целый капитал! Ну, я и решил заинтриговать, как-то придержать тебя, что ли…
– Зачем?
– Я знал, что такого ты меня, то есть никакого, безвестного, бедного, не очень красивого, не полюбишь. Я поставил себе цель: за три года добиться того, чтобы у меня все было. То есть – для тебя. Чтобы ты меня оценила.
– И?
– Не получилось.
– Почему?
– Потому что… Не знаю. Вот такой я чудозвон.
– Постой, а как же авария? Тебя чуть машиной ни убили!
– Я сам себя чуть ни убил. Это всего лишь совпадения. Хотя были моменты тогда, хотел смерти. Дурак.
– Да… Неожиданно… Что ж, возможно, тебе повезло больше, чем ты думаешь. Красавица и чудовище – проблема. А чудовище и чудовище…
– Перестань…
– Володя, только не ври. Вот ты смотришь на меня – и неужели не чувствуешь отвращения?
– Нет.
– Потому что ты стараешься смотреть на одну половину! А ты смотри в глаза, вот так! – я приподнялась и повернулась, чтобы ему было виднее.
– Смотрю, – сказал он.
– Нет, не в глаза, – исправилась я. – Когда смотришь в глаза, лица не видишь! На лицо смотри, на кожу, на этот ужас.
– Ну, смотрю.
– И что? Ведь ужас.
– Как сказать… Наверно. То есть не очень приятно. Но я уже привык за эти дни. А главное – люблю.
– Меня?
– А кого же?
– Со всем вот этим? Я тебе не верю! Ты сейчас сам себе благородство в душу накачиваешь, насильно, а потом будешь мучиться, лучше уж я одна
Володечка, прости, что-то вроде внеплановой проверки. Я сейчас спря
Письмо тридцать второе
Отняли. Только этот клочок, где ничего не напишешь. Все. Смысла больше не осталось ни в чем.
Письмо первое (тридцать третье)
Лана, девочка моя! Диана Лавреневская, твоя мама, пишет тебе и спешит. Прошел год, я достала, на чем писать и могу. Я твоя мама. Мама, мать – это кто родила или могла родить. Девочка – ребенок женского пола. Диана – личное имя, Лавреневская – родовое имя. Род – это
Я не родила тебя от кого хотела сначала, а потом от Владимира, моего мужа, уже не могла родить. Муж – это муж жены. Жена – это жена мужа.
Я виновата перед тобой и рассказала тебе все об этом, но у меня взяли, я еще раз.
Еще раз – это опять.
Я мучаюсь, что ты меня не поймешь.
Я и сама себя не вполне. Не вполне – это не очень. Не очень – это да, но нет. Близко. Близко – это рядом.
Я так собьюсь. Я жила. Да. Прекрасная молодость. Юность. Я пропущу, потом вставлю.
Память вытекает из меня, как кровь из и я макаю в нее слабеющий ума и пытаюсь начертать на
Пытаюсь удержать свою и твою Тебя.
Я была молодой. Это когда мало лет для организма, но уже много для ума. Еще у меня были такая же девочка, как я, но старше, и рожденный моей мамой, но мужского пола и младше. Мы жили в Это поставленные друг на друга жилые ячейки. Мое было счастливым, потому что и мама меня. Я читала , смотрела , или передвигалась по . Наша была древесными растениями. Когда я стала вырастать, я увидела и поняла, что . Мои и мама были людьми общества. Я потом жила в нашей родины . Я знала, что меня ждет будущее. Не для себя, а чтобы тебя. Я мечтала о тебе. Но чтобы ты была я должна была . Твоего звали . Он был . Мы встретились с ним в . Он . А я . Но это не мешало нам Другие
счастье
ужас и пустота
но нет
проклятье моей красоты
хотя
ты не понимаешь?
Потом опять Владимир, который
и радость, насколько она возможна
Я вернулась. Я стала жить заново, мне помогли чудозвоны, как называл себя и мой Владимир, замечательные люди – Анна Сафронова, Сергей Боровиков, Алексей Александров, Роман Арбитман, Алексей Голицын, Олег Рогов и многие, многие другие, о которых нужны отдельные рассказы и эпопеи.
…
А главное: да, тебя не было, но были мои любимые дети, кого я растила и воспитывала всю жизнь, я вас всех помню, Антон, Илга, Айлин, Ибрахим, Хинд, Сигэкадзу, Чаган, Гамлиэль, Офра, Сагит, Алехандро, Паула Высокая, Паула Маленькая, Паула Рыжая, Сушмита, Амитабх, Русланчик, Лизутка, Йо Иингх, Мечислав, Шойо…
(Далее перечислены пятьсот с лишним имен, и список не кончен, просто не хватило бумаги).
ПРИЛОЖЕНИЕ. СЛОВАРЬ
Примечание. Это скорее не словарь, а наброски к нему. Судя по ним, Д.В. Лаврова (Лавреневская) собиралась дать определения некоторых предметов, явлений и понятий начала 21-го века, но не успела далеко продвинуться. Естественно, эти определения сугубо субъективны. Важно отметить, что в словаре (как и в примечаниях к некоторым письмам, и в самих письмах) обнаружены следы нескольких чужих скриптов.
АдминИстамбюель Варенникова-Сяо
Автомобиль (машина, кар, тачка) – средство передвижения, смертельно опасное для жизни в 20-м и первой половине 21-го в.в. Оно часто выполняло, как многое в жизни тогдашних людей, социальную протезирующую функцию, являясь внешним свидетельством признания в обществе, какового (признания) на самом деле часто не было.
Адвокат – бизнесмен, извлекавший прибыль из несчастий и преступлений людей.
Александров Алексей Святослав – один из основателей движения Дети Ра, провозгласившего поэзию формой духовного протуберанца; протуберанец может быть разным и даже не очень большим, но он протуберанец, а не выплеск грязи из лужи от колеса проехавшего автомобиля (см. Автомобиль).
Алладин – герой восточных сказок, который нашел что-то такое, что исполняло любые желания, но, кажется, остался в результате ни с чем: древние люди уже понимали, что безграничность возможностей неизбежно приводит к краху.
Америка (США) – страна, которую все ненавидели за то, что там живут (в смысле потребления) лучше всех, и любили за то же самое. Главный недостаток американцев, как выяснилось, заключался в незнании географии: когда в семидесятых Дэйл Мак-Чжун призвал к демократической войне, граждане США были уверены, что завоевать нужно только полмира, т.к. полмира у них уже есть. Ошибка оказалась фатальной.
Анекдот – короткая глупая история, суть которой заключалась в том, что рассказывающие и слушающие чувствовали себя умнее тех, про кого рассказывали и слушали, результатом была завышенная оценка себя, которая нужна была в начале прошлого века каждому землянину (легкий психологически наркотик).
Анна Семенович – не помню, кто это, помню только поговорку: «Ты не Анна Семенович, чтобы тебя все знали».
Арбитман Роман Эмилий – блестящий знаток кино и истории, создатель жанра анти-антиутопии, когда история предстает не такой, какой была или могла быть, а такой, какой должна была быть.
Армия – государственная структура одинаково одетых и вооруженных на случай войны людей, находящихся на положении спортсменов, которым, возможно, никогда не суждено соревноваться, отсюда срывы, неврозы и т.п.; армии всех стран были по этим причинам скопищами психически неуравновешенных личностей. В случае войны неврозы не проходили, а обострялись (феномен передержки).
Блин – русская тонкая лепешка из муки и одновременно популярное ругательство; первый блин выходил, как известно, комом, чему сопутствовало огорченное «Блин!» хозяйки. Отсюда и пошло.
Боровиков Сергей Григорий – основатель течения литературной обломовщины, которое предостерегло искусство слова (правда, не навсегда) от технического фокусничанья, коммерческого балясничанья и механического сюжетоконструирования.
Ведущий, ведущая (на телевидении, на радио, на концертах и т.п.) – люди, без которых аудитория начала века не была способна понять, что происходит.
Великий кризис семидесятых – слишком сложно, надо обдумать. На потом.
Владивосток – в 40-е Мэй, в 50-е Порт-Мэй-Влад, в 70-е Кэнди-Догу, в 90-х ушел под воду.
Власть – бизнес, основанный на управлении людьми.
Волосы – роговые нитевидные отростки на теле человека (на теле животных то же самое называлось шерстью).
Выть – однотонно кричать.
Галстук – мужское функциональное украшение на шее, контролировавшее степень эмоциональной напряженности: если шея раздувалась, галстук становился тесен, это для галстуконосца был знак успокоиться. Я не помню ни одного фильма, где бы не рвали галстук от волнения, а в каком-то кто-то даже жевал. Для политиков галстук был стопроцентно обязателен ввиду эмоциональной опасности их работы и необходимости постоянно контролировать шеевздутие.
Голицын Алексей Александр – поэт, потомок Гедиминовичей-Голицыных, внучатый племяшник[142] известного поручика Голицына, героя Белого движения, о котором охотно пели песни потомки героев Красной армии: парадокс истории!
Губернатор – бизнесмен, извлекавший прибыль из управления губернией.
Дума (парламент) – бизнес-структура, извлекавшая прибыль из законотворчества.
Духи – жидкое вещество для придания женщине несвойственного ей запаха.
Жена, женщина – это я объяснила.
Инцест – половые отношения между родственниками, а также браки, на протяжении 21-го века то запрещаемые, то разрешаемые.
Каблук – главная часть красивой женской обуви, задняя подпорка, часто высокая и тонкая, делающая эту обувь максимально неудобной. Зато на высоких каблуках невозможно было пройти, не раскачивая бедрами: чем выше каблук, тем амплитуднее раскачка, для этого все и делалось.
Конкурсы – мероприятия, сводившееся к субъективному выбору одного из многих по тем или иным признакам. В 40-е годы официально названы деяниями, унижающими человеческое достоинство и запрещены. Существовали подпольно в формате тотализаторов, в 70-е возродились.
Коллекционер – человек, страдавший легким психическим заболеванием собирания чего-либо, желавший иметь в личном пользовании много редких предметов; при возникновении виртуально-осязательных ресурсов это занятие потеряло смысл.
Красота – нечто, объективно (вне сознания человека и общества) не существующее, но при этом оказывающее на жизнь людей огромное значение, ибо в красоте воплощаются представления человека о гармонии, пользе, силе, богатстве, а иногда и смысле жизни. Прекрасная красота какой-нибудь далекой планеты, затмевающая все красоты Земли, не имеет для человека ни малейшего значения. И это понятно.
Кухня – отдельное помещение, где готовилась еда. Боже, сколько воспоминаний…
Магазин – место, где абсолютно любой человек мог купить абсолютно все из того, что там имелось, если у него на это были деньги. Этих волшебных мест (вот уж воистину пещеры Алладина!) нет уже лет пятнадцать.
Милиция – бизнес-структура, извлекавшая прибыль из охраны общественного порядка в децентрализованном порядке (то есть в порядке не общей, а личной выгоды).
Москва – город, который был больше самого себя. Он нравился тем, кто хотел быть больше себя, ненавистен тем, кто не в силах был стать больше себя и пофиг тем, кто раввин [143] себе.
Ок – форма согласия с чьим-либо утверждением, происходит, насколько я помню, от слова «око». То есть – «око даю, согласен».
Орел – птица, символ власти, успеха, царственности – то ли потому, что орел летал выше всех, то ли потому, что был замечательным убийцей (люди всегда уважали животных-убийц).
Охранник – в начале 21-го века охранники часто выполняли роль привратников или швейцаров для пафоса, а не для пользы. Если в учреждении было всего пять служащих, пятым был охранник. Если трое – третьим был охранник. Если двое – вторым. Если же имелся один человек (например, при автостоянке), то это был, конечно, охранник. В начале десятых годов охранники стали самой массовой профессией, их было больше, чем врачей, учителей, военных и т.п. После этого началось очередное призадумывание в гос. масштабе на тему, до чего мы докатились.
Павлик Морозов – запутанная историческая фигура, мальчик, который[144]
Папики – покровители девушек, обычно старше их на 20-30 лет. В десятые годы развилось близкое по смыслу явление – «мамики».
Правительство – бизнес-структура, извлекавшая прибыль из управления государством.
Полотенце – предмет особой и изысканной роскоши, продолговатый кусок материи для вытирания с тела воды после мытья.
Презентация – мероприятие в честь какого-либо события, без которого это событие могли не заметить: люди начала двадцать первого века были рассеянны и несамостоятельны, они видели только то, что им показывали, и знали лишь то, что кто-то хотел, чтобы они знали. Сами видеть и знать они умели редко.
Продукты – общее название всякой еды.
Продюсер – человек, извлекавший прибыль из чужого творческого труда.
Пьющий (человек) – пьющими или выпивающими называли людей, которые регулярно потребляли алкоголь для того, чтобы отдохнуть от самих себя и идентифицироваться с той личностью, которая возникала в результате контакта алкоголя с мозгом.
Работать – что-то делать и получать за это деньги, что-то делать и не получать деньги не считалось работой. Впрочем, прямой связи между работой и деньгами никогда не было.
Река – свободно текущий по земле поток воды. Это не главное. Описать красоту реки.
Реклама – бессовестное навязывание чего-либо, часто основанное на обмане; в золотые пятидесятые была категорически запрещена как явление, грубо оскорбляющее свободу человека.
Рогов Олег Геннадий – поэт и исследователь свойств розовой глины, доказавший, что в Саратове она есть, нужно только увидеть – как увидел розовыми лондонские туманы художник… фамилию не помню: факт известный, сам же художник довольно второстепенный (так явление становится больше автора).
Россия – страна, занимавшая большую часть Евразии, стремившаяся быть империей, но не доведшая дело до конца из-за того, что государство этого всегда хотело, а население этому всегда сопротивлялось.
Роща – несколько деревьев, стоящих рядом, загадка дендростатистики: чуть меньше – еще не роща, чуть больше – уже лес, а сколько именно, никто так и не определил. Называли на глазок.
Сад – я это написала только, чтобы написать это красивейшее слово – САД!
花園餐廳!
!حديقة
! גינה
Сафронова Анна Евгений – великий русский культуртрегер и организатор литературного процесса, автор большого числа написанных и еще большего числа ненаписанных в силу занятости аналитических работ.
Сериал – удивительное телевизионное порождение рубежа 20-го – 21-го веков: изо дня в день показывали какие-то истории о выдуманных людях, и на это смотрели, не жалея свое время жизни, миллионы людей. При этом, как правило, никакого художественного значения и смысла в сериалах не было. Но сейчас, когда осталось несколько плееров, позволяющих просматривать эти записи, на право просмотра выстроились многолетние очереди; мне уже не дожить…
Скандал – основная форма приобретения популярности в начале 21-го века.
Собака – одновременно и любимое домашнее животное человека, преданное ему, и ругательство (человеку было свойственно презирать даже собственные привязанности).
Страдать – испытывать дискомфорт.
Туалет – помещение, где люди освобождались от результатов пищеварения.
Улица – пространство, образованное домами, стоящими вдоль и напротив друг друга. Исчезли еще в сороковые годы в связи с возникшей трехмерной структурой жилых конгломератов.
Фейс-контроль – соответствие лица человека, пришедшего в отдыхательное заведение, с понятиями охранника заведения о возможности пребывания этого человека в этом заведении.
ФСБ (Федеральный Сервис Бизнеса (Federal Service Business) – бизнес-структура, извлекавшая прибыль из государственной безопасности.
Чердак – таинственное место детских мыслей, где обязательно стоит сундук, а в нем находится таинственная карта, и якорем там обозначен клад… Пространство под крышей дома.
Школа – существовавшее до тридцатых годов учебное здание, где дети собирались, чтобы получать знания, мешая друг другу, поскольку было доказано, что приобретение знаний есть процесс интимный, а социально общаться можно и в других местах.
Шутка – совсем не то, что под этим понимается сейчас, так же, как и юмор. Обычно связывалось с уродованием человеческих лиц и слов, показом людей, которым плохо и больно. Тогда мало кто был способен понять позднейший юмор – математический, философский и уж тем более логомерный.
Эос – какая-то античная богиня.
Я – местоимение первого лица в устных или письменных словах, обращенных к людям второго лица, часто в присутствии третьих лиц. От этого почти всегда гипертрофированно.