Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2009
Петербургская поэтическая формация. Сборник. Составители К. Коротков, А. Мирзаев. — СПб.: Лимбус Пресс, Издательство К. Тублина, 2008.
Один из самых громких литературных скандалов прошлой весны связан с выходом сборника “Петербургская поэтическая формация”. Само по себе это издание представляет собой достаточно любопытное явление, состоящее из трех совершенно разных частей – собственно сборника, составленного инициатором издания Кириллом Коротковым и петербургским поэтом Арсеном Мирзаевым, издательского пиар-проекта и опыта критического осмысления сборника как целостной картины петербургской поэзии. Все эти три части, как показала практика презентаций и интерпретаций книги, существуют по отдельности, не соединяясь в единое целое. Именно по отдельности и в этой самой последовательности мы их и рассмотрим.
Составление подобного сборника – дело весьма неблагодарное, ведь на взявшихся за этот непосильный труд ложится практически невыполнимая задача дать объективный срез определенного поэтического явления (в данном случае – отразить картину существования поэзии в г. Петербурге во второй половине 2000-х гг.). Конечно, одному и даже двум составителям подобная задача не под силу, следовательно, получившаяся картина уже изначально в своем замысле не могла не иметь значительной доли субъективности. С другой стороны, это и неплохо, потому что по сборнику можно, кроме всего прочего, судить еще и о некоторых стереотипах восприятия, бытующих в поэтической среде.
Открывается сборник предисловием составителей, в котором они четко определяют стоявшую перед ними задачу – “дать панораму сегодняшнего поэтического Питера, представить пиитов разных поколений, принадлежащих к различным группам, течениям, кружкам, ЛИТО и т.д.” (с. 5), поэтому в книге опубликованы стихи поэтов, принимающих реальное участие в литературной жизни города. Еще одно ограничение – временное: в сборник входят стихотворения, написанные в 2000-х гг. Чтение критических отзывов, как включенных в книгу, так и появившихся впоследствии, оставляет некоторое недоумение, потому что авторы в основном задают составителям вопросы, на которые ответы в этом предисловии уже имеются. В первую очередь, это ответ на вопрос, почему в сборнике нет стихов А. Кушнера. Кроме того, в предисловии специально оговорено, что составители хотели дать срез поэтической жизни Санкт-Петербурга, а не отразить объективную картину общего состояния поэзии в городе на Неве.
Сразу же отметим, что задача, поставленная перед собой составителями, вполне выполнена. В сборнике мы встречаем и представителей неофициальной поэзии советских времен, и утонченных постмодернистов, и участников различных ЛИТО, и поэтов, ориентированных на эстрадные выступления, и много кого еще. Да, сборник производит пестрое впечатление, однако точно такое же впечатление производит и реальная поэтическая жизнь города Петербурга. В принципе, каждый может подобрать в этом калейдоскопе то, что ему по вкусу. Таким образом, если ориентироваться на цели и задачи, обозначенные в предисловии составителей, можно сказать, что сборник состоялся и вышел таким, каким и должен был выйти. Однако, как уже было отмечено выше, сам по себе поэтический сборник – это лишь третья часть книги как отдельного явления современного литературного процесса.
Второй частью является оригинально задуманный издательский проект. Сборник вышел тиражом в две тысячи экземпляров. Этот тираж, разумеется, нужно продать, чтобы хоть как-то окупить издательские расходы. И вот, кроме предисловия составителей, к книге присоединяются еще две статьи, обозначенные на обложке как “полемические заметки”, на самом же деле – ставящие под сомнение не только идею сборника, но и вообще факт существования поэзии в городе Петербурге. То есть книга оказывается изначально ориентированной на скандал, который должен привлечь к ней внимание и увеличить продажи. Насколько этот замысел удался – нельзя судить без данных статистики (по некоторым сведениям, за лето было продано всего десять экземпляров), однако по этому поводу сразу же возникают некоторые дополнительные соображения.
Во-первых, аудитория, читающая современную поэзию и покупающая поэтические книги, достаточно невелика. Такие люди приобретут издание и так, чтобы иметь общую картину жизни поэтического Петербурга. Всей остальной читающей публике совершенно наплевать, есть поэзия в городе на Неве или никакой поэзии там нет. Скандал действительно получился, но он имеет локальный, более того, вполне внутритусовочный характер, что никак не позволяет считать эту акцию удачным пиар-ходом. Во-вторых, в современных условиях постмодернистская стратегия соединения в одно целое книги и анти-книги не работает. Если простому читателю сообщить в самом начале, что он собирается приобрести нечто дурно пахнущее, такой читатель не станет думать об интересном сочетании плюса и минуса, а просто поставит книгу обратно на магазинную полку.
Продавать поэзию нужно как нечто элитарное, способное приблизить усталого замученного менеджера к высокомерным беспечным аристократам. Ведь не будем забывать, что литература, за исключением советской эпохи, всегда была частью элитарного образования и что очень немногие обладали способностью понять и правильно интерпретировать художественное произведение. Литература, хотя чаще всего пишут ее аутсайдеры, – это развлечение высших социальных слоев. Именно в этом направлении, на наш взгляд, лежит возможность коммерческого успеха современной серьезной литературы и, в частности, поэзии. Книга “Петербургская поэтическая формация” демонстрирует нам совершенно иную стратегию, поэтому сборник как издательский проект не может не быть признан крайне неудачным.
Перейдем теперь к третьей части – к непосредственной критической реакции, включенной в состав сборника. Первой помещена статья В. Топорова, из которой мы узнаем несколько важных моментов. Во-первых, В. Топоров слегка досадует на то, что не ему было поручено составление этого сборника. Во-вторых, сожалеет о советских временах, когда “поэзия и впрямь была чем-то большим, чем поэзия” (с. 11). В-третьих, крайне недоволен той легкостью, с которой выпускаются ныне поэтические книжки, советский вариант – когда книга проходила множество санкционирующих ее инстанций – нравится В. Топорову гораздо больше. В-четвертых, критик безусловно осуждает ситуацию с поэзией в г. Москве – по его мнению, поэзии в г. Москве нет, есть лишь ролевая игра в поэзию. В-пятых, противопоставляет (очень свежо и ново) зажравшейся Москве бедный, но честный Петербург, впрочем, несмотря на всю свою бедность и честность производящий лишь жалкое подобие настоящей поэзии. Но самое главное – В. Топоров протестует против права человека самому объявлять себя поэтом, фактически требуя многоступенчатой, как это было в советские времена, легитимации начинающего автора. В статье также содержится много намеков на разные личные обстоятельства включенных в сборник поэтов. Надо отметить, однако, что эти намеки могут быть полностью расшифрованы только участниками литературной жизни города Петербурга. Для всех остальных же это остается загадкой – вроде и мечет знаменитый критик громы и молнии, пращи и стрелы, а кому они предназначены – совершенно непонятно. Соответственно, весь полемический задор этой статьи имеет нулевой, если даже не минусовой, пиар-эффект.
Вторая критическая статья принадлежит перу московского (как мы узнали из предыдущей статьи – абсолютно фальшивого) поэта, прозаика и журналиста Д. Быкова. Статьи эти отчасти противоположны. Если В. Топоров приветствует отсутствие в сборнике А. Кушнера, то Д. Быков, наоборот, сожалеет о том, что в книге нет стихов современного классика. Еще одно очень важное отличие – Быков последовательно, с многочисленными цитатами, разрушает миф об особости Петербурга и петербургской поэзии, на котором, несмотря ни на что, продолжает настаивать В. Топоров.
Итак, каковы же черты современной петербургской поэзии в понимании Быкова? Во-первых, это однообразие. Все стихи, по мнению критика, могли бы быть написаны одним человеком. Быков даже рисует психологический портрет такого вот обобщенного питерского поэта: “Ему лет сорок, он помнит котельные, успел в них побывать и даже поработать, но тут как раз началось послабление, он успел попечататься и даже поездить, но славы и материальной независимости не обрел, успел разочароваться и даже запить, но удерживается на плаву, ибо вторичный поэт вторичен во всем…” (с. 19). Второй чертой является безнадежная вторичность, третьей – перенасыщенность цитатами и культурным контекстом. Любопытно, что в примерах, приводимых Быковым для иллюстрации данного положения, упоминается Александр Блок – “и как мастер, и как сновидец, и как этический императив” (с. 23), мешающий “мелкому человеку мелких времен” сочинять свои неполноценные стихи. Насчет первых двух пунктов спорить, конечно, не имеет смысла, однако интересное зрелище представил бы человек, взявший Блока в качестве этического императива. Впрочем, болезнь, от которой умер великий поэт, современной медициной излечивается… Четвертая особенность петербургской поэзии – это мрачная настроенность, постоянное присутствие темы смерти и гниения; пятая – отсутствие динамики, предсказуемость. Кроме того, Быков отмечает в стихах авторов сборника полное отсутствие петербургского колорита – “эти стихи могли быть написаны когда угодно и где угодно – ничего собственно петербургского они не содержат даже на уровне реалий” (с. 21). И в то же время, по мнению критика, единственным достоинством сборника является работа его авторов над снижением образа Петербурга. Как сочетаются эти два положения, сказать сложно. Потому что если стихи поэтов Петербурга ничем не отличаются от стихов поэтов Майкопа, то сказать, что поэты Майкопа сознательно работают на снижение майкопского мифа, было бы, наверно, все-таки некоторой натяжкой.
Однако попытка опровергнуть наличие петербургской поэзии и петербургского мифа в целом – не самая главная цель статьи Д. Быкова. Основной смысл статьи заключается в следующем: “…исчерпанность проекта – вот главное ощущение от сборника: русскую традицию доедают черви, это и есть новая формация” (с. 26). И в общем-то, как это ни парадоксально, со своей точки зрения Дмитрий Быков совершенно прав. Если смотреть с высоты великой русской литературы в том ее виде, какой сложился к концу XIX – началу ХХ вв., то вся современная литература, пытающаяся работать в русле этой традиции, оказывается не более чем подделкой – это “с живой картины список бледный, или разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц”. И в том, что “традиция”, т.е. великая русская литература, давно закончилась, Быков тоже прав. Более того, закончилась она не в конце ХХ в., а намного раньше, вместе с физическим исчезновением последних ее представителей.
Если посмотреть с этой позиции не только на “Формацию”, но и на всю современную литературу в целом – ничего отрадного здесь не увидишь. Однако кроме бесконечных подражаний ушедшим мастерам есть в современной литературе и нечто новое. Это новое присутствует и в “Формации”, нужно только захотеть его увидеть. Впрочем, перед авторами этих двух предисловий, как мы понимаем, стояли совсем другие задачи. В отличие от В. Топорова, который просто виртуозно ругается, позиция Д. Быкова достаточно последовательно аргументирована. И эта статья могла бы считаться блестящим пиар-ходом, если бы ее воздействие не было ослаблено статьей В. Топорова, который сразу же вымел за пределы литературы всю московскую поэзию, в том числе и Д. Быкова. Кроме того, позиция огульного отрицания всегда уязвима, потому что тут же хочется задать классический вопрос: “А судьи – кто?” Кто эти критики, обвинившие во вторичности и фактически – в творческой несостоятельности – неистовую и жесткую Тамару Буковскую, ироничного и точного Бориса Констриктора, тонкого и лиричного Дмитрия Григорьева, насмешливую и одновременно как бы немного растерянную Ирину Дудину, иногда барочно избыточного, а иногда на удивление психологически точного Вадима Кейлина, красочного и по-детски удивленного Валерия Мишина, совершенно запредельного лаконичного Александра Скидана, временами неровную и как бы заговаривающуюся, но всегда изумленную многообразием и многосторонностью мира Дарью Суховей, удивительнейшего, абсолютно нечеловеческого Владимира Эрля (перечислены те, о ком нам довелось достаточно много размышлять)?!
В. Топоров и Д. Быков были приглашены в сборник в качестве литературных знаменитостей, имена которых известны гораздо большему кругу читателей, чем имена поэтов, стихи которых вошли в “Формацию”. Конечно, можно сказать, что В. Топоров в статье решает какие-то свои личные проблемы, разбираясь с людьми, наступившими ему на неведомые нам мозоли, и что Д. Быков, на определенном этапе отказавшийся от поэтической карьеры и перешедший к суровой прозе, склонен винить в своей неудаче мелкую эпоху, якобы производящую мелких поэтов, но суть дела все равно не в этом. И В. Топоров, тоскующий о сладких советских временах, и Д. Быков, провозглашающий всеобщий упадок литературы, выступают в этом сборнике исключительно в качестве литературных чиновников, призванных поощрять и не пущать. Однако любому поэту, вне зависимости от того, пройдут или не пройдут его стихи проверку временем, нет абсолютно никакого дела до литературных чиновников. Чиновники и поэты живут в разных, совершенно не пересекающихся мирах. И потому обе полемические статьи написаны вовсе не о сборнике “Формация” и не о петербургской поэзии, а о каких-то сугубо личных представлениях В. Топорова и Д. Быкова о том, какой следует быть этой поэзии. Уровень статей не соответствует уровню сборника, и потому анти-книги не получилось, получилось какое-то замысловатое коленце, на которое, ей-богу, питерским поэтам не стоит даже и обижаться. Потому что настоящая поэзия – неуправляема. Она будет развиваться так, как хочет, и в таких формах, каких хочет, какие бы циркуляры по этому поводу не издавали различные литературные департаменты.