Предисловие О. Рогова. Публикация А. Голицына
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2009
Первые годы перестройки, я еду в набитом трамвае. Пьяный в дым работяга стоит на подножке и монотонно повторяет: “За Ленина? Или за Сталина? За Ленина? Или за Сталина?” И так минут двадцать. Кто-то из пассажиров не выдерживает и кричит ему: “Заткнись, достал уже!”
Меня тоже достало осторожное в те времена прощупыванье публицистами границ дозволенного. Поэтому, наверное, я откладывал эту поэму “на потом”, готовя публикации саратовского “потаённого поэта” Валентина Ярыгина (1920 — 1970). Его стихи, его личность, само его творческое присутствие оказали огромное влияние на формирование целого культурного слоя, определив культурные и мировоззренческие ориентиры многих художников и поэтов, в том числе Александра Ханьжова.
Итак, “потом” настало в 2009 году, через 14 лет после первой значимой публикации (предыдущие две – в 1940-е, в боевом листке воинской части, где служил Ярыгин, и в самиздатских “Ведомостях Саратовского Мемориала”). Подборка, сопровожденная воспоминаниями Вячеслава Лопатина, была в 5-6 номере “Волги” за 1995 год, следующая – в последнем перед вынужденной приостановкой номере 413 за 2000 год.
В прошлом, 2008 году, несколько стихотворений были напечатана в 9 (47) номере журнала “Дети РА”, в 3-4 (11-12) номере “Зинзивера” опубликована поэма “Черный гость”.
Теперь настал черед и этой поэмы (так и буду её называть, она без заглавия). Основной пафос её строк, писавшихся с 1963 по 1970 годы – протест против реабилитации Сталина. Ярыгин обвиняет диктатора в предательстве идеалов Октября, привлекая в качестве “свидетелей обвинения” революционеров еще времен царизма, верных ленинцев, политзэков и даже Христа, в том числе, в контексте блоковских “Двенадцати”.
Перед нами трудночитаемый текст, чьи короткие хореи рвутся на середине слова, вся поэма – сплошной надрыв, протяженностью на две с лишним тысячи строк. Эта поэма представляет, в основной массе своей, образец своего рода гражданской лирики, таковой, впрочем, отнюдь не ограничиваясь. Политика тесно переплетена в ней с современностью (травлей Пастернака, например, или обращением к современникам – художнику Виктору Чудину и прозаику Борису Ямпольскому), нигилистическим космизмом, “низкой” эротикой и религиозными мотивами.
Получилось, что Ярыгин был прав, предполагая срок этой публикации: “Раз уж наш, взвинтивши нервы, / за твоё ж дарёное / крошит зубы — в двадцать первый / передайте оное!”
Так и получилось.
Олег РОГОВ
*Печатается по авторской машинописи
1
Ох и лирика ценна,
коль другие фикусы!
Вон что, значит! Ни хрена,
значит! Значит — выкуси!
И, по-дружески, солдат —
никуда не денешь,
чем богат, мол, тем и рад —
вот какой тебе наш
совет, чур на ушко:
убывай по рачьи
в ту вон тьму. Там хорошо
с музою горячей.
Автор вон каких стишков —
сядь и пастерначь их!
Благодарствую за честь —
я в ответ и хамства
тоже полный, сделав жест, —
но только и вам са-
лют. Решать потомку!
Тот хоть всё — на! Вышвырни!
Я хвать — цоп мою котомку
с матерными виршами.
Раз уж наш, взвинтивши нервы,
за твоё ж дарёное
крошит зубы — в двадцать первый
передайте оное!
Но держитесь, дела ради,
перед спектром внешнего
излученья явной бляди
уплотнённо вежливо.
Нам то что все её шашни,
коли простодушливо
бандеролька наша дальше
двинута, пропущена.
Так сказать, на белом ведь
свете голосистая
самая, испокон ве-
ков глаголет истина!
Давит камера тесна!
Что ни день — удушливей!
Отдалённое весьма,
тем светлей грядущее!
В безысходной этой, серой
оболочке каменной
я дышу великой верой —
шлиссельбуржец пламенный!
Не всегда ж лишь папуасы
и тэ пэ дикарики
будут джунгли и пампасы
удобрять на шарики!
Жили! Пожили! Нажили!
Всё резвее резвые!
Где, на что не наложили,
где что не обхезали —
не вмешательствую стих! —
хоть осточертело
всем соседям нюхать их
внутреннее дело,
не увидишь, всё равно,
в мире ничего уже,
кроме схваток за гавно —
небогатых по уши!
И, ещё вот, лужа слёз
благородных налита,
поднимая тот вопрос
чуть не с миной Гамлета:
ночь и день, хоть к волкам в лес,
один-одинёшенек.
Ах! Зачем сюда я лез
между бабьих ноженек?
Существую! Всё ещё
не упаковали!
А расчёт мой — вот на что
моё упованье:
зря, штоль, вас до — до дикаря! —
чтут благоговейно
то, когда вы тех коря —
Ньютоны! Эйнштейны! —
матюкая за следы,
где блукали мистики,
волновую суть среды —
эврика! — осмыслите.
2
Отдалённым и окрест.
В пустыри и чащи.
Мол: — Всеобщее! — оркестр —
наступило счастье!
Гонят уж — доить судьбу!
Где бидон без донушка?
Э-така, ей-бо! Пусть бу-
ду я бэ бурёнушка!
Не сочтут за тяжкий труд.
Меж собой калякают.
Дай закурят и затру-
ля-ля-ля-люлякают.
Эх! Побольше б ветерку!
Доносить прекрасную
музыку — от наверху
к подмогильной — засыпью
ну и жарят! Растрясла!
Сами не без ужаса
все по хрящик, до масла
пируэтим, кружимся.
И кому б уж лучше лечь —
по оскал весёлые:
взрывы смеха, если с плеч
черепушки голые!
Кто, как я, ни па не знает —
не горюй! — намерены
нас учить скелеты с наи-
лучшими манерами.
Лично т я за темноту.
Сон ведь гонит думушка:
там её опять найду —
снова статный юноша! —
и не угадаешь ту, —
как цветут не на виду,
за заботы плюнувши,
ну ж и Дуней стала Ду-
ня, моя Дунюшка!
Вовлекает, чуть не всех
в полном оголении,
пробуждающийся секс
в столопотвореньи.
Сведения таковы,
моралисты постные,
округлили у совы
зенки ночью острые
гомосапиенсовы
друг на друге остовы!
Не замай! Пускай блеснёт
и балбес, и умница!
Здесь! Тут! Тут! Ведь тут, весь тот!
Весь тот свет беснуется!
Здесь и правда — хоть потоп! —
отовсюду слышится: —
Три креста! Аллюр! Галоп —
апокалиптический!
По Голгофе: — Топ-топ-топ!
Потолок практически
высоты, что взял наш оп-
тимизм трагический.
Победил, как говорят!
В ужас, страх повергнута
вся округа — всех подряд!
А деваться некуда.
Что ни зришь — вопи ура!
Умник! Что спокойненько
приступил, не будь дурак —
начисть до поклонников! —
начал лопать, пожирать,
кушать — есть покойников.
Вкусно косточки хрустят.
Хрумкают масолики.
Вождь рабочих и крестьян,
может быть, посолите!
3
Твёрдо себя поставивши,
раком к тебе спешим —
милый! Кровавый! — сталинщи-
ны режим.
Долго ли!
Пусть снаряжаются
в обоз живущие.
Не по пословице
про латыша
и чьё имущество,
и то казённое
игольно-ниточно —
в своё довольствие
укомплектовав
в мешок за плечь, и
в кирзухе, хроме ли
принципиальной не
имеет разницы.
По рангу каждого,
по чину — в чём ему
при том при равенстве
жить быть положено.
Ни тень сомнения!
Не то враждебные
припишут происки.
И шутки в сторону
МАРШ СТАЛИНИСТОВ
Туда сворачивай,
где снова дома мы!
Во мгле парашевой
кнутом гонимые,
дерьмом дыша —
как тут не броситься
быстрее молнии! —
коль в омут просится! —
только с надломленным
хребтом душа.
Что разглагольствовать!
Программа ясная!
Кому там нравится!
Всё в жилу, по сердцу.
Решили! Ша!
В полки геройские,
как полагается —
обвыкло! — Стройся! И
смирно, ша-
гом марш! Бесславиться!
Обратно в тот
раёк содомовый,
бесовский, сталинский
шалман вперёд!
4
Уж чем измеривши,
сказать боюсь!
Как в лужу перышком
рванул Барбюс,
чтоб дурь запенила
поток слюней: —
Чуть меньше Ленина,
зато сильней!
Он философию
развил особую: —
Не устоять
вам, контры лютые! —
и ствол орудует,
и рукоять.
Тут не шутейная
подкладь идейная —
попрекословь
такой попробуй-ка! —
здесь не метафора
прямолинейная,
стальная логика
другого автора —
иных основ.
Достойны лидеры —
воздай хвалу!
Без дури-выдури
лбов на полу.
Вот заключённые.
Река течёт.
Бредут учёные
и мужичьё.
Цэка смещённые —
к плечу плечо,
за колючьё они.
За колючьё!
Недоказнённые!
В отравь-руду
штыки казённые
ведут, ведут!
Четырёхгранные.
Гожи! Гожи.
Овчарок лаянье
До Воркуты.
До ссыльно-каторжных,
до чище мест
России-матушки
колышут крест.
Геоботаника!
Сибирь пока!
Давай затянем-ка
ПРО ЕРМАКА!
Что: — Русские любой судьбы —
сильнее мы! — сказал так громко.
Ему! Ему неистреби-
мую хвалу, хвалу споём-ка.
Подсвистнем и наверняка
мрак-тьмища эта просияет.
Ночным громам про Ермака,
громам подсвистнем, россияне.
И мы, что шли через бои,
закручиваясь, как пружины,
коварством сломаны, но и —
и мы недаром в мире жили!
Такую ж отчине-стране
мы к ней любовь, посгинув сами.
Мы к ней любовь, посгинув, не-
истребимую оставим.
Что мы — не мусор, не поймёт! —
в ум, разум будущей России
мы верим. Ну, а не поймёт —
а не поймёт, уже простили!
Про наш на этот крест удел,
что на крест этот провожали: —
Ревела буря! Дождь шумел,
лишь ветры выли, бушевали.
Но не сильнее ли судьбы! —
святою — о, которых дьявол,
которых Сталин истребил! —
святою станет, будет — слава!
Петь не приказано!
А кем, очкарь?
Здесь я, вам сказано,
и бог, и царь!
Железь Дзержинского,
куст небрить скул: —
Ты гэ грузинского
кровяный стул!
А, падла старая!
Поди сюда!
На богацарие
самосуда!
Зловонномордая
ухмылка вдруг: —
Того ведь маршала
ты, милый, друг…
Да! С белочешского!
Вблизи — вперёд!
На Тухачевского!
Поганый рот
дерётся здорово: —
И с тем в связи!
На — за Егорова!
Грызи! Грызи!
И за Котовского —
комса жирна! —
на вот! За Троцкого,
Якира — на!
Товарищ падает.
На два крестец.
Той старой гвардии
боец. Боец!
То он без кляузы
служил в Чека!
Шёл, подняв маузер,
на Колчака!
Ловил Антонова.
Кронштадец брал!
и, званья б нового,
наш генерал!
Свезут в исподнике
в одну из нор,
что вырыл родненький
могилотвор.
Генералиссимус!
Светлей, чем граф!
Ишь, как возвысился,
всех обокрав.
Жадён до славушки,
в затылок лоб!
Стрелял ты в главушки,
а славу грёб!
Другое б звание,
да под топор!
Самоназванец ты,
Иоська-вор!
Рукою твёрдою
топор поднять!
Отрепья впёр твою
под горло мать!
Честно их знаменье —
пусть каждый снят! —
с их тела пламенный
не смоешь знак.
С серпом и молотом,
пяти лучей —
кольём наколотый
у басмачей! —
не златоплатина,
мишурный хлам —
его плоть-кровь она! —
звездища — шрам.
БЛЮХЕРУ
Мамочка родная!
Глянь-погляди,
как, среди многих он,
чтя указания
пса черномордого —
ишь господин! —
вытянул ноги вон,
глянь на хозяина
Красного Ордена
номер Один.
5
Как бы, кто бы и доколь —
правду не сломаешь!
Бяку мни хоть! Власть не тронь!
Иными словами: —
Ты гуляй, гуляй, мой конь,
пока не споймали!
Во едином сапоге
командарм клокочет,
хоть и знает: — Тщетно ге-
ройство одиночек!
Что Юпитер брови свёл,
лава не остыла.
Упреждая куцый ствол
браунинга, с тыла
наводимый, — на войне
обретённого осо-
бенного на беду,
но опасность нюха
не утратил! — в том углу
подведённый к стенке,
к перекованной шпане —
золотые кадры
из бандитов и ворюг
вышедшие каты! — вдруг
обернувшись круто: — Ух!
Как ты вздрогнул, ухарь!
Побелел! Стрелять в лицо,
сталинское дерьмецо,
не хватает духа!
Лишь в затылки. На, гавнюк!
Отомсти за свой испуг!
Ну, а ты, хоть глупо —
всё, родимая! Адью!
Ауфвидерзеен, гут
бай! Прощай, житуха!
По последней выдох, друг
верный мой, ни пуха…
Пюхнул выстрел. Взгляд потух.
Лужища у уха.
И кругом. Вокруг, вокруг.
Глухо. Глухо. Глухо.
* * *
в архангеловой не нуждаясь трубе,
сумевшие вас, пролетарии, в е-
щё небывалом поднять мятеже!
Никто помогать с небеси не слетал —
вы сами. Вы сами. Вы сами
ту, что всей буржуевой стали потве-
рже противопоставив металл —
в них — на эшафоты, под петли и пли,
в дремучие дебри сибирские — в них! —
в острожные мглистые дали
вы в этой свою добывая светлынь,
по торной во мраке шагая, тропе
и злейшей, так злейшей навстречу судьбе —
бестрепетно шли вы и шли вы, и шли.
И шли вы гремя кандалами.
За то, что вы данную в тюрьмах сырых
великую клятву исполнили, спих-
нув и двуклюва орла, и
замену его — с подъярёмных! —
у них железные цепи сорвали
и те молодые — их братья в борьбе! —
что грудью да голыми лбами
где дул — по аршину в сто дул — не сробев!
буквально как по переправе
живые по мёртвым пройдя по себе,
их ливневые — вы! — их шквальны-
е толщи огня пробивая, вы Пе-
рекопы у Врангелей брали.
За это туда вас, откуда и на
побывку к семейству домой не
приходят, где ночь бесконечно длинна,
уж заживо страшным покойником
ставший насильник и ду-
шегубец нещадный отправил.
Так пусть до столетья всё дальше пойдут
клеймя, проклиная тирана, чьей на-
прасной вы жертвою пали.
Уж тут не до подвигов — мера крута.
Все Гудерианы, утешьтесь!
Не осуществит свой ответный удар
орёл молодой — Тухачевский.
Твой предок по доблести, брат по беде
рукой вон кровящейся машет
сам Разин Степан Тимофеич те-
бе, четвертованный маршал.
Конечно, для марша по вечности ни
тому, ни другому не надо
компании краше. В грядущие дни
войдут, легендарные, рядом.
Шпионке в царицах и той далеко!
Мурлычет, на радость генштаба
немецкого, в русском Кремле “Сулико”
внештатный сотрудник гестапо.
Покуда темно, кто доподлинно, но
профессионал, дилетант ли и
как диверсанты экстра-класса немно-
гие оказался талантлив.
Уж больно бы просто: — Как, мол, белены
облопались! Поугорели! Кем Блюхер прикончен?
Кем истреблены
Егоров, Якир, Уборевич?
Нам вот не хватает приличных словес
для верной и точной оценки
поставивших и, среди прочего, весь
цвет Красной Армии к стенке.
Как вся их когорта, как весь легион —
всяк с дикостью этой освойся! —
без шутки, один совокупный шпион
Антанту разбившее войско.
А коль про здоровый сказать элемент,
то вот он — вглядись хорошенько! —
и ковкий, и плавкий — железный Климент! —
стальной зуболом Тимошенко.
6
Трогательно, аж слеза!
И оно понятно —
как бы тут точней сказать —
голос свыше внятный: —
Загнанные! Вылезай —
Еврипиды, Данты!
В центр внимания все за-
рытые таланты!
То клопа, а то червя
подавили, Хватит!
Ночь беззвёздная черна!
Марш с таких кроватей!
И за дело! — От души,
но стараюсь — Писарь!
Всё отметь, перепиши.
До макушки лысый!
Приодеть, переобмыв! —
И как чуть женили
снова — фу-ты! Ну-ты! — мы
намертво живые.
Крепко-натвердо! На все
времена! Навеки!
Будущие по красе
чудо-человеки!
Вкруг служителей искусств,
что давно гутарят —
обсуждают, на чей вкус
жарят, варят, парят
и казался безголос,
и звался Афонею —
вон как Шостакович! Брось
свою какофонию!
За хреновость жуть как строг —
к форме прилепился! —
жучит автор этих строк
Гёте-олимпийца.
Понаведала привет
справедливость высшая!
Вместе с кукишем судьбе
в дар за дар услышу я: —
На тебе, Лауры пе-
вец Луку — Мудищева!
В общем, критика права —
пусть титаны морщатся! —
засучают рукава
тьма ваньков для творчества.
Алексей Максимыч окал
по нижегородски.
На подкваке Сталин-сокол.
Проститутка Троцкий.
Ту-хрю-хрю! — знаток пословиц —
что по поговорке:
у него слизнуло совесть! —
обожает Горький.
Проявляем мало духу,
относя лишь к дурости,
если в проблядь молодуху
дряхлый шкодень втюрится.
А в какую ж бросить миску,
что назвать пружиною,
если Сокол Василиску
служит по ужиному!
Ха-ха-ха! Смешно ужасно
перепутать — около
зашипевшего — Ужа с на
бой зовущим Соколом.
Весь былой материал
на казённой вишенке,
на малинке растерял
Буревестник — бывшенький!
Проявляем чудеса!
Его воля-сила — вишь,
про дракона прописав! —
Алексей Максимович.
А первей, первей всего: —
Гуманист! — мильоны лишь
укокошивший Ио-
сиф Виссарионович.
Что ещё провозгласил
сладковато-пресным
став из Горького, но стиль
только б — ладно! Хрен с ним!
Нискладнуха не прибьёт!
Зло ништо марала! А
с ног тут валит вонь, вот-вот,
именно — моральная!
7
Что — не витии зашумели,
благословляя, длань простёр!
И в сей момент, когда крылами…
Эх! И пожрал бы ветчины
без: — Где ж в таких священный пламень! —
И к Дуньке б! — Чем увлечены!
И поделом — серее сами!
Пыль давят нижние чины.
СОЛДАТСКИЕ ЧАСТУШКИ
Что ему не поорать
на подсмазке жирной,
попромыв горлянку: — Ра-
вняйсь! Смирно!
Насобачился! Горазд!
До скольки учили: —
Раз, два, три — четыре! Раз!
Два — три! Четыре!
От подъёма чуть промажь
и пиши пропало: —
Стройся! Двойся! Шагом марш!
Налево, направо!
Что Суворов! Те малы!
Пачка ж, вишь, Казбека! —
Взвод! Вперёд! Ура, коли
Чучелов с разбега!
Не про то споёт труба
и головка свесится!
Сядь-ка на нашу ба-
ланду на полмесяца!
Снаружи-то — доля такая: —
Коль нужно! — Эх! Весело, а-
ружьем на солнце сверкая,
наш полк уходил из села.
8
Былые их превосходительства — фу!
Серость! — Научит! Наставит!
Допетрит! Довникнет! Не честь уже фу-
ражка армейца простая!
В глазах необвыкнувших засолодит
и те поперхнуться готовы,
так он, замундиривши, зазолотит
начальствующие покровы.
На радость марухе, на горе жене
вновь мода парчи и атласы.
Вершина — порток, что на гене-
ралиссимусе лампасы.
Какую фарью вам ещё добавлять!
Та степень, те градусы лоска
как на — не из плоских! — раздетую блядь
взглянул — и приятно обжёгся!
Из редких идейных, что правил паря,
сюда б на довыучку Павла
первого, государя
рулившего слишком неплавно.
Как правило, со сквозняком в голове
на тронах гарцуют кретины.
Шедевр! Чемпион их сей выблядок ве-
ликой Екатерины!
Не скажете, что упирался Сизиф!
Так был плодовит на курьёзы,
на пакости этот с личиною си-
филитика деспот курносый.
Навряд ли б и тот баснословный баран
на новые на ворота так
воззрился бы, как этот пшибздик с одра —
как раз ведь что нужно! Как надо!
Не гачинской дробью себя торопя.
Без кукольного обряда.
Послушна! Исправна по службе! Бодра —
по голосу сердца святая раба —
держава! От стольного града
по хутор, затмивший со всем его — Тра-
тра-та-та! Тра-тра-тра-та-та!
Тра-тра! — их Романовский под барабан.
Вот на идеальный порадо-
вавшись, просипел бы удавленник: — Па-
рядок!
Порядочек. Тихо и глухо, как склеп.
Сквозь глянец куда ни заглянешь —
не видишь: как всё провалилось, как слеп.
Не видишь сквозь глянец, сквозь глянец.
Востоку амуры-мурмуры: — Люблю!
Прижмурочка тигра — Европе.
Разящего не глядя — нам этот клю-
вастого хищника профиль.
А краше — от зависти лопайся лишь,
двурылый мифический Янус! —
есть для оргаистов с пристрастьем, всех лиц
прекрасней то место, где анус.
9
Долой к венценосному падлу вражду!
Даешь! Мы почище ворону
видали! — всего мирового — вождю! —
пролетариата — корону!
Чуток припоздали! Немножко не ус-
пев: триумфальная арка
и — официально! — Советский Союз
лобзает сапожки монарха.
Вдали и куда ни посмотришь окрест,
как их властелин вероломный,
бесцветно — студёные злобствуют, скре-
жещут над Родиной волны.
Железные волны скрежещут, гремят.
Не в битве, упавшими, честной
от вражьих от пуль, от штыков, от гранат,
героями полнится бездна.
Звучит в потаённой тени, в полутьме
в глаза прямо глянуть не в силах
тот гаже, чем только предательский смех
стреляющих подло в затылок.
По жесту, лишь взмаху, лишь вздрогу руки,
что отчей наименовали,
смыкают, смыкают, смыкают круги
железные волны над вами.
Так маниакальный любитель собак,
от лиц человеческих хворый,
дичающий барин своею никак
не назабавляется сворой.
Ату его! — перемежая с — Узы!
он бурклы коварные щурит,
лихие черкесские крутит усы,
заветную трубочку курит.
Лютуя, врывайтесь за каждый порог!
Всё титлом он, рангом покроет
как грузно шагающий грозный царёк —
по крови! По крови! По крови!
Лепите! Малюйте! На арфах бренча,
восславьте в творениях новых —
с перстом Бонапарта за бортом френча! —
убийцу детей Ильичёвых.
За светлые подвиги — вечная тьма,
куда вас нередко нагими.
Вам ваши могилы бессчётные, ма-
гилы. Могилы! Могилы!
У стенки в тюремном подвале —
как не было! — скоро тот миг,
когда вас повергнут на цемент под вами
и словно сотрут — горемык!
Уж близко, уж скоро промолвит, придёт
пиита не крупного люда: —
Да будь же ты проклят из рода и в род,
царь Ирод! Иуда! Иуда!
Не спрячешь, хоть вновь с головой окунись,
под розовой слякотью сути.
Из века, когда победит коммунизм,
грядут настоящие судьи.
Ни мстить, ни гулять на нечистой войне
булат наш не выйдет из ножен.
Мы немцев простили, но этого не
можем! Не можем! Не можем!
А нас за тупую смирённость овцы,
за век, на коленях прожитый,
о, наши товарищи, братья, отцы!
Простите! Кто может, простите!
ЗАМУЧЕН ТЯЖЁЛОЙ НЕВОЛЕЙ.
Как — может, веть! — чудится. Вою-
щий ветер несёт из ночи: —
Замучен тяжёлой неволей,
ты славною смертью почил.
Той армии Ленина воин,
чей путь мы молчаньем почтим.
Всё наново снова умысля —
эк радость, лишь пулю всадить! —
основоположник глумился —
наивеличайший садист!
Не всех-то вас без чути, груду
за грудою он посвалил.
Расстрелянные — повсюду,
кругом тебя! — были свои.
Такие ж! С тождественным знаком,
что, мол, на могильное дно
гож и без нитинки на нагом,
имея такое ж пятно
борцов за рабочее дело,
что нет ни святей, ни правей —
последняя ли прикипела
кровь — чёрная! — между бровей.
Ведь встанет же вновь неустанный!
Об этаком за веком век
уста, и что верят в Христа, и
не веруя: — Се человек!
Как будто — из полузабытых! —
обрывок романса в ночи,
И я не сдержался! А вы как?
А умные — мы помолчим.
10
Отступления.
ХРИСТОС
Всё равно даже сказка и небыль
откровения мира сего.
И какой же он горечи не пил
от железа, что вбили в него.
До бородки — рисует легенда —
затемнившей страдальческий рот,
облик русского интеллигента
из погибших, восстав за народ.
Не узрят золотые чертоги
первый шаг уже новых веков.
Он впечатал его на пороге
у беднейшего из бедняков.
Возмечтав о великом посеве,
он пришёл! А по обе руки —
провокаторы и фарисеи,
демагоги и бунтовщики!
Чернь предчувствием бедствий томима —
и трудяги, и праздная дрянь.
А над всем, дотянувшись из Рима,
иноземного кесаря длань.
Возлюбили пришедшего кротко.
Лобызали кудесника след.
Но не поняли, что это тот, кто
снова молвил: — Да будет же свет!
И одна лишь с того перепутка,
где она подымала подол,
угадает Христа проститутка,
скажет миру: — Спаситель пришёл!
Но, купив за нетрудную плату,
мелкомудрые мира сего
отведут правдотворца к Пилату,
замордованного всего.
Вот и встретили, что торопили
твой приход, возвещённый давно!
Выше средства былой терапии —
с поперечиною бревно! —
ни к чему нам такая Голгофа:
получил бы аминазин
возомнивший, что он Саваофа
и нетроганой девушки сын.
ЖИЗНИ
В своём углу, где грязный столик,
над суетою всех сует
смеётся, плача, алкоголик —
её отравленный поэт.
Сюда он нёс свои созвучья,
хотел элегии пропеть
где вечно царствует паучья,
на души брошенная сеть.
Скорее враг, а не товарищ
чем одарит поэтов плач
завоевателей влагалищ,
местечек, соусов и дач.
Как их торта не для остатка
больных, испорченных зубов
ему ласкающая сладко
хмельная женская любовь.
Его глаза к тебе стремятся,
но словно чёрная черта,
что не перешагнёшь, гримаса
и складки траурного рта.
И, как в бреду рисует Гойя,
из каждой рытвины лица
ползёт вопрос, зачем такой я
на белом свете родился.
Что не являться б вовсе лучше,
что слишком густо мир зарос,
что тесно — этакий ответик
получит он на свой вопрос.
Я ВЫСОЧАЙШИЙ В МИРЕ ЧИН
Я, высочайший в мире чин,
быть человеком удостоен
и, посреди первопричин,
философ, царь, строитель, воин.
Земля моя! И за Луной,
уже познавшей властелина,
мне равных нет! Передо мной
кирпич, цемент, извёстка, глина.
Всё мироздание вокруг,
под ноги брошенное, точно
для мускулистых цепких рук
приуготовлено нарочно.
Ещё какая голова
дерзнёт померяться с моею!
В ней, заключённую в слова,
я сущность всех вещей имею!
В ней, бесконечности самой
сильнее, формулы и числа
угрюмой вздыбились тюрьмой
так называемого смысла.
А извитая, как спираль
по положенью и по праву,
его величество мораль
шипя, цедит свою отраву.
И в этой камере сырой,
в сплошном вселенском равелине —
ты тот — мне чудится порой —
кто принесёт спасенье ныне.
Здесь, не кляня своей судьбы,
в последнем выдохе напрягши
всю свою муку, прохрипи,
что погибаешь, но что также
когда -то веруя, что бог,
больной мечтатель в Иудее,
его гвоздящим тварям смог
преподнести свои идеи.
Из гангренозных чёрных дыр
на каменистое подножье,
где встал тот крест, венчавший мир,
с тех пор струится слово божье.
БЕЗ ПОЧЕСТЕЙ БРАННЫХ
Без почестей бранных опустят.
Как скинут! Но я не корю
судьбину. Всё правильно, пусть я
забытым костром догорю.
Нисколько не спорю! Дорога
моя, одно слово, худа.
По накоти вашей отлогой
я рад бы, но мне не туда.
Ты вот пообедал, полапал.
И запер сундук казначей!
А мне на орбиту парабол.
В бессонную муку ночей.
Кровать твоя сделана прочно.
Надёжен английский замок.
А мне обеспложена почва,
когда не скользит из-под ног.
Законно, ты не в отупеньи,
заснул и что персик! А тут
ступени, ступени, ступени.
Лишь к новым, лишь к новым ведут.
Где жрать, ты возводишь резонно
чертог и чулан для какья.
Лишь чокаясь, за горизонтом
бегут, задыхаясь, как я.
Уж старюсь вот без ничего я,
а мир, что никак не учтёт
богатство своё вещаное,
мне нагроможденье пустот.
Что спорить, по-своему каждый
мы правы. Разумец, не тронь!
Летит вместе с этой букашкой
весь мрак её жизни в огонь.
Не лише, ползняк недалёкий,
мгновения полнь бытия,
в погибельном этом полёте,
чем вечная плесень твоя.
Б. Пастернаку
ГАМЛЕТ
Ты прошёл, не поклонившись бесу.
На похлёбку душу не сменял.
А у нас всё ту же пилят пьесу,
только ей не видится финал.
На подмостках шлюха Клеопатра.
Ренегат Антоний мелочит.
Далеко от этого театра
поступь принца Гамлета в ночи.
Ни к чему моление о чаше.
Друг у друга задницу голя,
лицедеи — геростраты наши
продолжают свалку за роля.
Плохо, друг, с вакансией поэта.
Дребедень, что моськи втуне злы.
Божье слово ныне снова в гетто
отщепенцы в сумрак унесли.
На виду заведомая липа,
разминая новенький протез,
создаёт шумы — эффекты — импо-
тентной фрондки творческий процесс.
Любо дело, без последствий акта,
индо аж начальство пуделять,
для сугрева публики в антрактах
выводя поэзию как блядь.
Славен бог, что упася от срама,
нам таланты тех не уделил,
кто, когда идёт такая драма,
шутовской свой чешут водевиль.
Не судьба нам в царстве фарисея
жизнь прожить, как по полю пройти,
может, ветер бросит в почву семя,
обдувая камни на пути.
ЛЕНЕ
Всё это верно! И всё же неправильно,
что, мол, судьба, мол, стихийная сила!
Против кого она дуло направила?
С кем свою чёрную шпагу скрестила?
И браконьер ведь, убийца неистовый,
думалось мне предпочтёт попоститься,
чем и в тебя, дуга-радуга, выстрелить,
видя, что это живая жар-птица.
Ширьтесь, ряды матерящихся в господа!
Скверный старик. Для глумления — нас, ведь
как уж не дома, сейчас он с погоста до-
мой завернёт — жить готовимых насмерть.
А коль не для надругательства пущего,
непостижимо, чего же во имя
мы — ведь учтите! — рукой всемогущего
сотворены, так сказать, таковыми.
Набожный, верь! Но другого отца ищи!
Где сей небесный, дрожа над собой лишь,
сына предавший, прошёл, не оставивши
гарь да костьё, катастроф да побоищ!
И — всеблагой! — без румянца смущения
бедами шпиля любую минуту,
он — при удобной, наипаче мучения! —
то Джугашвили пошлёт, то Иуду.
А отказавшиеся от батюшки
прямо с кладбища, таков ли характер
страусов, или у наглухо спятивших
в думы о судьбах далёких галактик.
Самые умные, больше чем маги —
что не в себе и на миг разлучившись —
к аппаратуре, ловящей зигзаги
гипотетической античастицы.
А ординарность мы тоже по-прежнему —
нет должных средств для гашенья порыва! —
меньшее зло, коли тянет к безбрежному,
без духа-роздыха дуть своё пиво.
Разу не гавкнув бы, шёл с атеистами!
Но ни в Аллаха, ни в Саваофа
вместе не веруя, кланяюсь истине:
и без Христа злее наша Голгофа.
Есть у нас к приукрашательству подлое
обыкновенье, но не озолотима
боль, где утрата настолько доподлинна,
так велика и невозвратима.
А ей ничто! Разве будет осознано,
что роковая волна захлестнула.
Хрестоматийные мёртвые звёзды на
небе рассыпав, Россия уснула.
ВИТЕ
Если б ясное солнышко встало,
тмень ночную смахнуло с лица,
ободрить — всех поникших устало,
отогреть — изнемогших сердца.
Не спросил бы я, что за причуда.
Может, сам бы отвёл от беды,
в чьи-то души мигнувши оттуда,
где его золотые следы.
Б. Я. Я. — моему современнику.
И я пекусь о современности!
Но, чуть потянешься за нею,
церковка беленькая вспомнится,
покажет пруд лебяжью шею.
И вновь в зеницах завороженных
былое месяца сиянье.
Поверх квадратов огороженных,
где что-то месят марсиане.
Во всех сердцах для чудака
местечко было б огорожено,
узнай он, куда я несусь на ка-
расике свежемороженом.
Что нам моря, что ветры,
бездны, хребты, вершины!
Мы уже к самым светлым
к звёздам пути свершили.
Жизни дотла истратили,
перегорев, как в тигле,
но, лишь одни мечтатели,
мы лишь всего достигли!
Мрём без любви, без пищи мы
по чердакам, раздеты.
Нас называют нищими!
Бедные непоэты!
Поэту! Художнику! —
Буйствуй, мечась! —
прощается всё за немного.
Но где наскребышить мильонную часть
великого сердца Ван Гога.
Ни за что не упрекну!
Пусть несокрушимо
будет — Кука-ре-ку! —
глотки петушиной.
И для коих не красив —
утром, — что, не ухарь?
сей начнёт, заголосив —
мирозданье рухнет.
Потому что есмь петух! —
хоть вы и померкли —
белый свет всё не потух! —
так-то, Юмы-Беркли!
Я люблю красоту снегопада.
Застилает глаза, неся —
небо щедрое, сколько надо,
прямо в руки! — что взять нельзя.
Сыплет! Что вам чертог, что хата.
Не пришлось — посмурнела знать! —
целиком эту прелесть схапать.
Продолжай непогодой звать!
Дотерпи умельцев покалякать!
Дабы был ты — глубоко вникай:
в курсе, чтоб квакнуть про эту каку,
хрен ей! — мощь искусства велика.
При виват эмоциям — не как у
пенька! — лишь около пивка.
Плюс не псих — сам затевать атаку!
Подыши! Вне плюхи, без пинка.
Компетентен, то твой частный —
гэ на вкус! Но — а на трон,
Чу! Чью же не взбросят — власть ни
коим образом не тронь!
Потом понимает. То плохо,
что поздно. Опять не врага!
а ветеринара эпоха —
Ох! И подняла на рога!
Живём — где каждый! — чуть не с ин-
теллектуальным потенци-
алом — смотрит, сукин сын,
как марсианин сосланный!
Белому Дому! Красной Москве!
Пры-га-я, благо-дар-ству-ем. Авели.
Стоит, Каины, что нас к е-
к оной матери ещё не отправили!
Близь — немедля зажавших! козявок —
ввысь от спеси! — принюхался нос: —
Иногда, при хороших хозявах,
человечество нужный навоз!
Как ничто ещё — пусть готова
лай — насмешка! — сказать не боюсь,
что люблю три высоких слова: —
Человечество, Правда, Русь!
Вам говорю, блюдолизам,
работающим шито-крыто,
готовым социализм
сменить на свиное корыто: —
Не смейте болтать праздно
о дружбе, свободе и счастье!
Народу нужна правда!
Чем горше она, тем слаще!
Не случайно всё наглей — подростки! —
над горючим — чересчур взрослы! —
приблатнённо цедят папироски
тёртые премьеры и послы.
Над другими высящийся, словно
над буграми кладбища Памир,
вместо — их пустого! — сквернословья
век двадцатый борется за мир.
Где покупаемся, там же и по-
совокупляемся. Каждый с любой!
Где покупаемся, там же и посово-
купляемся. Снова и снова!
Где и купаемся, там совоку-
пляемся. Сново! Воткнул!
Где и купаемся, там совоку-
пляемся. Снова! Воткнул!
Спасайся, ребята, кто может!
Нас продали! Задаром, зря значит
за нашу братскую, да и отцовскую
по-пролетарски мы красную кровь свою
алую, не сожалеючи, ру-
чьями, речками, точней оки-
янами целыми лили мы пра-…
Дела! Нередко не до сна!
Не первую начальник старший
ночь этак бодрствует с на
… у него секретаршей.
На немалюсеньком окладе.
Везде, где надо, состоит.
Супруга, секретарша-блядь и
только пенис не стоит.
В ад к чертям …….. угодник.
Помахал ………. !
Ох и вдарил греховодник
им по самолюбию.
Как простой потребитель мяса
И как тонкий при том эстет: —
Глянь, какая сокровищ масса!
Думай — чем, а не что есть — еть!
Что люблю варенье из
чёрной сомородины —
прячу! — не от самих ….
Всем дают пороть они!
Всех нас! Всех нас! — голос девы.
Сведения точные —
Не ровесники, так деды.
Мы не беспорочные!
Двояка женская натура!
Когда своё изволит брать,
перед глазами тает дура
и раздвигает ноги блядь.
В такой — ихтиозавр кидайся! —
в такой момент, в такой момент
сам задувающий по яйца
Лука-Мудище импотент.
На свет вся лирика из-под рубашки.
До поду сиськи — могут понимать! —
Шире-ка! Шире-ка, девочки, ляжки!
Шире расправь-ка, …… вашу мать!
Льёт, заливает — песне вторит! —
Когда б имел златые б, — за
лишь взгляд её б он отдал горы,
вот какова у ней …….
Фармацевточки девчонки! —
что, поднявшись, — эх и дрын! —
уж и двинет вскачки-вгонки —
дай любая! — эфедрин!
Передо мной раскрыта Библия.
В сей книге грозной и святой
провидцев речь, от гнева хриплая,
разит язвящей правотой.
Спешат исполниться пророчества
и больше места не найдёшь,
где не чадит костёр, не точится
для очерёдной жертвы нож.
И не сыты персты кровавые,
успокоенья не найдут,
пока и в бога гвозди ржавые
они по шляпки не вобьют.
И кто живой, а кто покойники,
нам отвечая на вопрос,
вот, умерщвлённый как разбойники,
восходит солнечный Христос.
Все их мучения распятым
великодушно извиняя,
вновь пожелаешь вечно спать им,
неистребимая свинья!
Пока ты грош в кармане сыщешь,
а, изнурённый и больной,
ладонь протягивает нищий,
весь мир погибнет остальной.
Но ты богат, умён, красив ты.
Задобришь самый страшный суд.
Уж совершенствуются лифты,
что тебя в небо вознесут.
И там другим одни страданья.
Лишь ты по-прежнему хорош.
И мудро щедр! Для подаянья
какой помельче ищешь грош.
РОБОТ
Бесполезны любые усилья.
Человечество — свет потуши!
Ведь железу приделали крылья,
обрубив их у нашей души.
Трум-рур-рур-ру! — про милые вещи: —
Человечность! Свобода! Коньки!
А в глазах маниаков зловеще
шнур бикфордов чадит огоньки.
О, мной чтимый благоговейно,
то твоя правда, истины друг!
Кривизна мирозданья — Эйнштейна! —
захватила и выпустит дух.
Молодец, рассчитала наука!
Трёкни ночью словцо водород —
думать некому будет наутро,
кто нас похоронить соберёт.
В шалашок к Робинзону бы Крузо.
Но, увы, ни отшельник-аскет,
ни Тарзан не ускрёбся от груза
в чёрном чреве глобальных ракет.
Что титан, изготовивший гнома,
сам понять уже немощен, рад
ли таким своим детушкам, гомо
сапиенс-дегенерат?
Как бы вдруг — хлоп!, под ноги граната.
Попригнувшись, с дрожью, ждущим: — Бу-
дущее наше! Надо, надо!
Вот и можно испытать судьбу.
Пусть же нам наш полуразум давший,
наш родитель дольше, крепче спит.
Дорвались! Шуруем! Дальше, дальше!
Подавляя страхи, пряча стыд.
И, стянув до боли, что под спудом
продолжает, возится тугим —
узелком ей ручки! — совесть судим.
Все на выхвал, тот перед другим!
Как, в больших играючи, подростки
молодецки, приблатнённо, сквер-
нословя, цедим папироски
на вершье бензиновых цистерн.
И, поняв, что вовсе не занятна
эта дурь, плюём через губу,
через ужас думушки, что надо
с пепелочком вылететь в трубу!
МАРТ
Я узнаю вас, сгорбленные люди.
Ведь не одни герои светлых книг
под это солнце выбрались сквозь лютый
озноб тех лет, прошедших как ледник.
Я узнаю и сам нередко узнан.
Но пробегаем торопливо мы.
И что один другому скажет узник
той, где гноилась Родина, тюрьмы.
Ведь если, вдруг, поговорить по-свойски
один ответ и на вопрос, где был
и что ты делал: созерцал геройски,
как уводили лучших на распыл.
Но то прошло. Ты прав, весёлый щебет,
когда от юных улицы тесны.
А мы особый ощущаем трепет
на пятый день проснувшейся весны.
11
Как опухоль, нарастая,
как неотпускающий кошмар —
дышать мешает! — мирозданья —
застрявший в глотке! — чёртов шар.
Ведь доказавшим, что души нет
совсем не грамотно — темно!
То разум с дребезгом спружинит,
то вновь жужжит — веретено.
А человек, что так глубоко
повсюду вник, ему цена: —
При нём — в придурках! А без бога
совсем не значит ни хрена.
А глянь! По-русски, в клочь — рубаха!
Шумит, осмелившись на бунт.
Крест, богомать — щепотка праха!
Осьмушки нету! Где тут фунт!
Воистину показательный! —
не падаем, а вершим,
как люди — мы — по касательной! —
полёт свой с колёсных шин.
Это вот буфет! Не тот
поезд, а мы сели —
и, куда нас чёрт несёт! —
двигаемся к цели.
Где ни земли, ни солнца
не будет — в ту без льгот,
без скидок! — тьму несёмся.
Вперёд! Вперёд! Вперёд!
И на тот свет путь — в то, что:
пот ледяный течёт
с — И, фью! Нет ни чёрта! —
ни во что. Ни во что!
Навсегда уводившее чудо.
Перешагиваем тот порог
в ту страну туманную, откуда
на попятный нет нужней дорог.
По каким по формулам, собака —
чёрт с ним, кто он — господь или бес —
жизнетворец! — сплавил вечность мрака
и один — её! — мгновенный взблеск.
Здесь! — чихнув. Туда без поворота!
Знать и ей умка не занимать,
коли то придумала природа
наша, в горло, в дыхло, в душу мать.
Мы, коленом с этим злом покончив,
проводили им спиритуа-
листов, мистиков под копчик,
совершив весь нужный ритуал.
Надумали, видно, что сохнут по нём —
и рекруты, и ветераны! —
Антонов — целительным сделать огнём
для незаживающей раны.
Но, если на миг повернут времена,
пусть не забывают о том, что
все ржавые гвозди во их имена —
известные! — внижет потомство.
Лишь чуть больше грезя, но вижу, как-вот
багряные с чёрным полотна
бессчётных знамён приспускает народ; —
Вы жертвою пали — поёт вам.
Я слышу — немного! Лишь в сердце, в упор
салютные залпы, немало
над скорбью Шопена — конечное тор-
жество Интернационала.
12
Будто то с неба десницей карающей
гневные громы на грешные головы —
траурный звон!
Чёрными, чёрными. Гулкими, гулкими.
Глыбами! Падая!
Падая —
он это!
Чей же ещё бы и грозный, и горестный
так же б сумел, на такое ж способен был?
Он это! Он это!
Он
э-
то
он!
И где, когда-либо,
вчера ли, ныне ли? —
хотя и спрашивать об этом нужно ли! —
с печалью вместе и
калёным же-
лезным мужеством
сердца наполнивши,
на рубеже
каком ином ещё
так же уместен бы,
так же бы правилен,
как бы он в э-
том именно конкретном случае,
здесь спетый мучени-
ческий: — Вы жер-
твою пали в борьбе роковой —
не псам — властолюбцам в угоду! —
до волн океанских додвинув, Невой
начатый, последний решительный бой
за жизнь, его честь и свободу! —
вы отдали всё, что могли, за него —
народу. Народу! Народу!
РЕКВИЕМ
Видно, не просто с утра пораньше, а
что-то затея, держа в голове
что-то, завёл уж и вон как старается —
дрожь инда, оторопь — так ныне ве-
тер воет! Воет ветер.
Это ветер! Он то! Э-
то ветер воет, воет.
Воет, воет, воет ветер!
Он это, он-то ведь раньше, чем прочие
все, просквозивший, обследуя всю русскую ширь нашу,
знает про то, что не
лживь фарисейская суть. Где вас ю-
тит необъятная Родина,
если всех сгинувших ради неё
к жизни бездонная мудрость народа на
свет беззакатного солнца вернёт.
Может быть, над крутизною, где доблестный
путь ваш оборван, покажете вы
и с Бухенвальдской сравнимые пропасти,
и как будто жуткие Гитлера рвы.
Сплошь бодряки! Ко всему попривыкли мы!
Делаем дело, изволим шутить: —
А уж коль нравится, над горемыками
пусть надрывается, ветер шумит.
Ветер шумит! Не подпускающий близко, что уже за-
каркали, кружатся Горя и Ужаса
спутников чёрных капеллу зловещую.
То обойдённым людской панихидою,
кинутым в тёмные ямины под
брань и проклятия своры палаческой
ночь напролёт —
с воплями и причитаньями плачущей! —
сгинувшим от
лапы насильника, перед которою
непротивленкою будет толстовскою
выглядеть и предъяви свою тот,
чья Павла Пестеля, Софью Перовскую,
Кибальчича и Ульянова вешала,
тем, что как будто вас не было вовсе у-
поминать властелином не велено —
и не в обход, не в объезд, не в облёт,
прямо ступая на все на законы, на
правила и предписанья драконовы,
как за действительно братство и равенство,
меч обнажившей, ей и полагается,
может, единственный, что не достало, не
принакрыло, оставило вне
облака чадной удушливой одури,
не закружила всеобщая, па-
рализовавшая органы речи у
всех поголовно постыдная паника! —
кованым сталью, калившимся пламенем
вне себе равных по ожесточению
за её честное счастье боёв,
ленинцам, большевикам твердокаменным
не из-под сталинской палки казённые
тех аллилуйщиков вопли, не-
сущий вам за всё, что смели, за под-
виги ваши, герои казнённые —
светлую, светлую, добрую, добрую
до поколения,
чтобы по правде, по чести, по совести
делалось дело, советчицу вещую,
долгую, долгую,
словно тропа,
та, по которой, испытанно-правильной,
незаблудившееся человечество
шествовать будет, пойдёт и пойдёт —
не позабывшей вас Матери-Родины,
слушайте! Слушайте! Слушайте тот
голос России, единственно подлинный,
не подставной, незапроданно-нанятый,
доблести павших достойную память вам
вечную, вечную, веч-
ную память вам ветер поёт!
13
Смотри, несёт
тебе осиновый
колок история —
сам цвет, сам сок!
Тому удавочку,
здесь, видно, яд —
на Петропалочку
глядят, глядят.
Хоть и не убрано,
денёчек праздничный.
Год из годов.
Сверхвождь кверх задницей
внезапно дуба и
готов, готов.
С башкою под столом.
Дошёл, дожил!
А вдруг к апостолам
примкнуть решил?
И кодла первая,
травитель ран —
восторг, феерия! —
сюда бы с камеркой! —
всё б на экран,
только единый из
синклита целого
тех, что и сами-то —
готовых в обморок
у тела бренного
свалиться замертво! —
какой титан! —
не оробел он, а
для наивысших той
поры сановников
он виртуозно — на
вот! — исполнивши
коронный номер свой
пред потрясённых,
что вряд ли верили
своим глазам они,
взирая, глядючи
как один из ряда их
внезапно вышел и —
до правды рьян! —
прямо пишите с не-
го картиночку, ле-
пите, слово есть
всем жанрам, хроники
строчите, повести, сти-
хи, роман
творите, стряпайте,
пока ж простите, что
я дерзаю, ибо
лишь в слабой мере и
на пределе моих возможностей
то передам:
не просто пошлая
то фанаберия,
буквально пе-
ременившийся,
созрев для подвига —
конец пирам
и диким оргиям! —
длань лапу поднял он,
жест Брута делая
над батей родненьким
и патетически —
Мёртв! — крикнул Берия —
Тиран! Тиран!
На спинку надо бы.
Сомнений нет уже!
Но вдруг назад!
Как диких фетиши,
как танки надолбы
шугнул их встретивший
стеклянный взгляд!
Цирк! Но смеяться мне
охоты нет!
На днях по рации —
что это, бред? —
ему овации,
салют! Привет
ему! Ведь надо же?
Вдруг слышим в день
Победы ладушки,
аплодисьмень!
Что, мол, греховного
не больно жаркими
почтить — в связи
с деньком! — верховного
зловеще каркнули,
как будто вороны,
и тут вблизи
юнцов в их сторону
преступно харкнули
с кровкой в слези.
Слыхал, как детушки,
слезой журча,
плетут о жертвочке
вруля Хрущя?
Чтить ту правлению
и, не скользя,
быть верным Ленину
зараз нельзя!
Рукопожатьица!
Давай ещё
разок оглянемся
через плечо!
Пора не дальняя —
с приятцей взглянь!
Тирана Сталина
окровавлянь!
Как все орудия
плюс авиация —
заглушит всё! —
гремит овация,
ему салютуя —
вопя, за здравствие
превознося.
Теперь со знаменем
и сами — хитрые! —
клешнёй по клин:
столицу Гитлера,
тот город взяли мы —
под нашим знаменем
Берлин, Берлин!
Заводы, прерии!
Чего тут нет!
А вот и Берия: —
Привет, привет!
У носа прыщики —
Лаврентий наш.
Кругом все сыщики!
Готовит план.
Кишки почистить бы,
не ждя беды!
Все сионисты вы,
жиды, жиды!
Скрипач молоденький,
лунь терапевт,
в аптеках тётеньки —
для вас проект.
Под автоматами
в пинковый ваш
солёноматерный
голгофный марш.
Ножным поклоном
вечор встречай
полупокойников,
Печёрский край.
Его ведь миссия
сегодня высшая!
На этом поприще
чрез всё пройдя
с подобьем опричи —
всем своим воинством
он занят поиском
врагов вождя!
К тому не близкая,
Феликсов меч
схватила склизкая
бесчеловечь!
Где рядом львиные,
в той волосье
лицо змеиное
в пенсне, в пенсне.
Патретик Сталина
с его груди
зрачки уставил он
глядит, глядит.
Приказ великого
с его опричь: —
Что разум — выполоть!
Что честь — состричь!
Чтоб ни замыслили —
не дай созреть!
Разведай, выследи
и обезвредь!
Глуши заранее
любой подвох
всех, чьё желание —
чтоб он подох!
И чуть не с тросточкой: —
Не я бурлак!
Любой, так просто всё,
мгновенно — враг!
Не даст про Троцкого,
прервёт, дурак!
Про затуханьице
слова запри!
За них: — В бухаринцев!
Взвод — залпом! Пли!
Сыны попрятались,
хватай внучат!
Малютскуратовцы
стучат, стучат.
Виват! Да здравствует
Бурбонов лилия,
двуглавь Романовых!..
В канун империи,
на уж, душа,
от суки Берии
ура, ура.
Он гордость партии! —
о бонапартии —
он твёрдость линии! —
о муссолинии,
по неприличь:
при общем мнении —
своё не тычь! —
вторичный Ленин он,
Ильич, Ильич!
Закавказскому сычу,
мало без пятнадцати,
часом прежде, как речу
он зачнёт, уж я молчу,
таковы овации.
Ведь не из ряжеских
студёных вод
в кольчуге кряжистый
к нам вышел вождь.
Сплошь голоштанные
с дедов до чад: —
Свои всё пропили! —
кричат, кричат.
Что не поломано,
начав с колёс?
Шваль бессоломная,
а не колхоз.
Уста соколиков!
Глаза слезя: —
Сбрось алкоголиков!
Сядь во князья!
И для порядочка
заняв престол,
сел иноземочка
к нам за престол.
Что так царевича
возводит Русь,
на кочку зрения
брехать боюсь.
Вот морда! Правильно! —
иной саднёт, —
По слову Сталина
трудись, народ!
Хоть лишь и стоите
горчичных клизм,
всё ж, гады, строите
социализм!
Холопьей милости —
всё за синь съем! —
не вырос, вылез и
встал надо всем.
Всё неприличие,
всё золотей
его величие —
вождёк вождей.
Мат двуязыковый:
курок взводя,
Серго великого
хлестал вождя.
Одни предатели.
Вот, прямо страх,
фашист по матери,
враг Мандельштам.
Каб не ослабили
и ждут свой день
за ним все Бабели,
Бруно — Есень.
Не уколоться бы.
Растёт тоска…
Манёвры, марши те —
в руках войска! —
а вдруг и маршалы —
сосёт тоска.
Тревожно с подлыми,
готовьте лоб
за Омск, за Западный,
за Перекоп!
Глотай, коварные,
свинец в упор!
За командармами
бриг, див, ком, кор.
ПОДРАЖАНИЕ ПЕСНЕ
Стоим на страже
и если да-
же нас та же
возьмёт беда
и там, где ляжем
да, да, да, да
стоим на страже
всегда, всегда.
Левой, правой, левой, правой!
Через горы и леса!
Став бескровой и безглавой,
Красна Армия-краса.
На погибель не со славой,
если бы не чудеса.
А вскоре в панике —
взрывай мосты! —
Гудерианики
у врат Москвы.
Мильоны падали,
чьё имя труженик,
превыше всех,
с дерьмооружием,
с гавнокомандованьем —
без них, без тех!
При, враг, скореича
за кровь, что пролили,
других уча!
Вот как без Блюхера,
без Уборевича,
без Тухача!
Им отсалютует
дульё карателей!
Без прочих почестей,
что им положены
и так заслужены.
И вы лишь, может быть,
в соседних камерах
того же ждущие,
когда на смерть
под пули Сталина
его опричники
из лучших лучших ведь
вели товарищей
вы полушёпотом
и то приглушенным,
с рыданьем сравненным,
в последний крестный их
путь провожали вы —
прощай, любимые!
Те легендарные!
Не вспыхнут более
при вашем имени
подростки, бредючи
о ваших подвигах.
Свинцом подкошен
цвет революции —
орлы октябрьской,
гражданской соколы.
Грохочут выстрелы
в затылок — темя.
Што вам деникинцы,
иль што под Врангелем
бьют красных белые,
ишь как стараются!
И ясно, иначе
как станешь действовать,
когда такие на-
грады, премии,
пайки чекистские
за это самое
им полагаются!
Ребята славные!
Лихие, хваткие!
Франты и щёголи,
как говорится, по
завязку сытые!
Но дело Ленина,
плывя в крови,
недорасстреляно —
живи, живи!
14
До времени то неплохо.
Как во время всё учли,
гнуснейшая, взвой, Голгофа,
тварь сталинская: — Ушли!
На нас прицеленный,
мигнул глазок,
сейчас проверят нас,
ещё разок.
Зарыли правильно,
чтоб черви выели
Глаза, как Виевы,
хотят открыть
гляделки Сталины…
Вредительски сбитый, рассыпался гроб.
На башне пропели куранты
и он уж синхронно: — Коп-коп-коп, коп-коп.
Уж роется, гад аккуратный!
И вдруг закрылатит таинственный слух,
что тоже смотры и парады
ночные удумал устраивать. Ух!
И материал для баллады!
Всегда-то про них пакость сделать зачин,
а тут ведь сугубо какой не-
приятель из шляющихся в ночи
покойничков из беспокойных.
Есть жуткое место у Красной стены.
А там тот бугор, там плита та —
под ней разложившийся труп сатаны
воняет! — почти император.
Карабкается на свободу, подлец!
Из потустороннего мрака
лишь как бы, а там и полез, и полез
в генсеки — такая собака!
Потом с дезинфекцией надо туда,
такая в безлунную полночь
на свой шабашок над могилой Джуга-
швили стекается сволочь.
И — то, что <давно> уже ожидали давно! —
кряхтя, вроде древнего зиса
застрявшего, сам их верховный главно-
командующий завозился.
Безумство любви, коли речь о тоске,
что всё ещё план сочиняет
как к доброму духу — нечистого ске-
лет, оголённый червями.
15
Не во всяком приятно копаться.
Но её — ни сурьмя, ни беля! —
монастырской беру и кабацкой,
и в любом, и совсем без белья.
Зубоскаля при пытке, при порке
насмехаясь над палачом,
то святая София, то оргий
королева — ей всё нипочём!
Как ничто ей разгульные ночи,
распрямляется, как ни пригнём!
Поднимает лазурные очи
зажигающим душу огнём.
До помиг будь свята её воля!
Чуть чего — обнажаем мечи
и, ура то истошное воя,
жмём из друга: — Громче кричи!
За неё, разумеется, стоит
что на Марс, в тартары улететь,
а под кем её страстные стоны —
то её, брат, суверенитет.
Не до смеха порою наивна!
Горький юмор вопрос о цене
сутенёров, смакующих вина,
демиургов, припёртых к стене.
А землица окурка не весит,
урна с прахом когда не пуста —
затвори, как Христова невеста
навсегда эти, курва, уста!
И, ревниво за ней наблюдая,
в полумраке — через, из щели
не молю: — Без конца молодая,
видно, знаешь секрет — исцели!
Что во тьме стовекового рабства
пот свой с кровью струила, ура-
ганная, также прекрасна,
меч взметнув, зашагавшая как сво-
бода ты Делакруа.
А, пожалуй, и кончим про это!
Только муть лишь на дне взболтани
и, за полночь, а то до рассвета
хватит русской душе болтовни.
Пусть не слышит моё кукованье
монолитно-глухая скала,
не скажу, что одни рукава мне
от жилетки Россия дала.
И прошу, дорогая, прости мне,
если что где не этак сказал,
он меня равнодушьем к России,
слава господу, не наказал!
16
Не зря вы вещие,
недаром громкие!
Будто могучего
стотонким молота
к железу гулкому
его кующие
прикосновения!
Под вьюжной несвитлью
того проулочка
с красногвардейцами,
через бушующий
буран идущими,
совсем тупеющим
от злобы недругом
к чертям и демонам
уже бессчётно пе-
реадресованы —
в другую сторону,
не спотыкаяся,
одною явною,
другой незримою
рукой нацелены —
не заплутаются! —
не за
штампованным
сусальным золотом,
во всёй их истине —
за коммунистами! —
идут, шагают за
Христом и Лениным!
И вот оттуда то!
От них! От имени
его апостолов
в шинельках продранных!
В края земные
и —
на всю вселенную! —
вдали и около
предельно слышимо
над морем, сушею,
горьём, пустынею —
как будто словно
у-
даря в колокол
великим мастером! —
что вдохновением
отлитый, бронзовый
шедевр гармонии,
великопраздничный
свой гул торжественный,
как говорили де-
ды малиновый —
не зря ликующий! —
трезвон вознёсшие
былым, кто ныне есть —
до отдалённейших!
Потомкам будущим!
Всем, всем, всем они
заблаговестили
над уж занявшимся
в огромном городе
Петра Великого —
не чьи-то, Блоковы,
его поэтовы! —
слова про то, как
мы на горе всем буржуям
мировой пожар раздуем!
МАРСЕЛЬЕЗА
Слова прекрасные,
так ёмко точные —
и, соответственно
вернейшей истине! —
как раз всё то: —
Эй, сталинистики!
Пред и заглазные
друзья-поклонники
его умильные!
Сидите смирные!
Ведь дружба дружбою,
а вот итог
того, как мыслим и
всего, что чувствуем,
всё очень ясно, э-
то чётко видя о
чём вы грезите,
куда вы клоните! —
с тем несогласные
его противники —
и мы при надобе,
коль если вынудят,
в урочный срок
и, взяв оружие,
над баррикадами
из Марсельезы те
взметнём про то, что и
на ноготок
мизинца детского —
совсем, ничуть нам не
нужно златого кумира,
ненавистен нам царский чертог.
Где монархи — ух, выглядят мило! —
от любого ничуть не отре-
чёмся — его величество! — мы на
смёртном, не сплюнув, одре.
Закрасневшее, если железо
недоковано, лязгнет ещё: —
Надо! — вновь на ремень, Марсельеза!
Интернационал на плечо!
Окровавленный и опалённый,
что восставшая совесть берёт
выше флаг, шагом марш, батальоны,
марш вперёд! Марш вперёд, марш вперёд!
Сколь прекрасно мгновение это —
уж простите! — пускай запоёт
подменяющий врио поэта —
сам он лично с винтовкой пойдёт!
Нашу нам, властоманы, заботу
пусть оставят, для этого мы
в смертный наш, что — стреляют свободу! —
бой за жизнь не под сводом тюрьмы.
Что, как боеприпасы, готова
на тернистом, в их даль без оков
на пути, сколько надо, кто, кто, а
коммунисты прольют свою кровь.
Как лавина при горном обвале,
та, что всё сокрушая, растёт —
рухнув мёртвыми, но не рабами! —
похороним мы новых господ.
И, хотя не додышим, отрадно —
пусть последнюю банду кося! —
по запевшим: — Да здравствует правда! —
зашагают — по нашим костям!
Что они! Мы — понявши
всё — не сброд мы!
Так смело!
Всё семейство, весь род!
Смело, братья,
с интерна-
ционалом вперёд!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ!
НЕТЛЕНЕН БУДЬ ЛЕНИН, ЕЁ ВОЗГЛАВИВШИЙ!
НАРОД, СОВЕРШИВШИЙ ТАКУЮ, СЛАВЬСЯ!
ЛУЧИСЬ, НАША КРАСНАЯ ПРАВДА — ЗВЕЗДА!
17
Чернотищей флага у-
венчанная мачта.
Парусьё! Сигнала ждут,
чтобы… а пока что —
прибауточки пою! —
ибо вот ведь что я
предвкушаю, мать твою
и любую кроя,
что за явно не по у-
му их дело взявшись, ну
и садят, содят —
не заглядывая! Труд
непосильный, что ро-
няет их под юбь,
то и ладно — сорят!
Жизни, так сказать, дают!
А за что других корю,
также с мукой, стона
не держащей, сам свою
никудыть — негодь творю,
созидаю всё я, где отбросы —
на краю! — стоя, стоя, стоя.
Жребий мой на сей скале!
После упражнений
я готов, готов я ле-
теть в ту тьму вверх женей.
Что она, примерно, слаб —
свыше сил горячая! —
но, какая б ни была б,
загнанная кляча я —
на последнем рубеже —
всё же не без грусти
крикну вам: — Прощайте же!
Куры, утки, гуси!
Собираюсь! Уж пора!
Ну, им больше смысла —
ждать, чтоб эта мушкара
заживо бы сгрызла!
Просто то! Кому везёт: —
Господи, пошли вам
становиться всё и всё
более — счастливым!
Хоть и так супец хорош —
можно ко приправе! —
на остатный полугрош
только что ж прибавить!
Да! Кто примет это за
зубоскальство: али
не разинули глаза?..
Нечего мне скалить!