Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2009
Родилась в Рязани, живет в Москве. Член Союза российских писателей. Журнальные публикации (проза, стихи, эссе, критика): “Меценат и Мир”, “Знамя”, “Волга – XXI век”, “Урал”, “Крещатик”, “LiteraruS – Литературное слово”, “Октябрь”, “Вопросы литературы”. Книги прозы: “Москва по понедельникам” (“Узорочье”, 2000), “Коллекция нефункциональных мужчин” (“Лимбус Пресс”, 2005), “Люди сверху, люди снизу” (“Время”, 2008).
ЛЕТО В ГОРОДЕ
(из цикла «Неуютные сюжеты»)
Яковлев – последнее время его называли все больше по фамилии: он незаметно для себя и свыкся (что ж, слева – як, справа – лев, не подкуешь) – чувствовал, будто его заворачивает в какую-то воронку, будто он, скрученный чем-то горячим и липким – тем самым, чему названия нет, – ухает в густой белесый кисель бездонного пространства, которое, если отпустить себя и приглядеться, ни к месту напомнит “аппендицитную” трубу того самого заводика, что стоял когда-то неподалеку от их школки. Труба непрестанно дымила, форточки в кабинетах не открывали, а молодая химичка – тайная (девы) и явная (вьюноши) любовь старшеклассников – рассказывала о Любе Менделеевой, опуская впрочем, подробности, которые могли бы “смутить детей”.
Яковлев, сидя за последней партой, считал минуты – ведь когда прозвенит, наконец, этот дурацкий звонок, он, о чудо, окажется на свободе – пусть иллюзорной, временной, понарошной, и все же: он, Яковлев, а не кто-нибудь еще, именно он выйдет – нет, не так: выбежит! выстрелит! вылетит! – из желтушного этого здания, за пределами которого уже не нужно доказывать свою силу для того лишь, чтоб тебя не назвали “слабаком” (“гондоном”, “вафлером” и пр. и пр.), или стоять у доски под прицелом тридцати пар чужих – малоинтересных для него – глаз, да делать вид, будто ты п р о з р а ч е н: впрочем, о реальности Цинцинната Ц. Яковлев тогда не подозревал.
Школка та – детская микромодель взрослого ада – инстинктивно вызывала у него отторжение, причем на самом простом – физиологическом – уровне осознания: каждое утро, безнадежно косясь на будильник, Яковлев чувствовал, как к горлу подступает тошнота, и мечтал о том лишь, чтоб заводская труба, из-за которой в классах всегда было душно (откроешь окно – отравишься), каким-нибудь волшебным образом в з о р в а л а с ь, а вместе с ней на воздух, глядишь, взлетела б и их “средняя”, но – увы: до диверсий еще не дошло, “в Союзе все спокойно…”, о тротиле prostie sovietskie grazdane и слыхом не слыхивали: всему свое время. Училок Яковлев, впрочем, не ненавидел – как-то так с ранних лет пришло понимание, что ненавидеть можно лишь тех, кого хотя бы отчасти уважаешь: он же, на свое счастье (экономия нервов и сил), искренне презирал всех этих, скучных в своей предсказуемости, расплывшихся теток, сделанных будто по трафарету (нарочито строгий взгляд, унылая внешность – и фальшь, фальшь во всем, всегда, везде; исключение составляли лишь химичка да физкультурница, ну и, конечно, практикантки, не успевшие обабиться; Яковлеву так и хотелось крикнуть им: “Бегите, бегите отсюда, пока не поздно!” – однако в горле стоял ком: студентки же с любопытством поглядывали на “нестандартного” ученика, но и только), а потому не испытывал по отношению к ним хоть сколько-нибудь сильных эмоций. С и л ь н ы е растрачивались на д и к а р е й из враждебного Племени Одноклассников, с которыми бился Яковлев смертным боем, один против если уж не всех, то обычно как минимум двоих-троих (что такое честная драка, дикари не ведали) – и нельзя сказать, будто всегда проигрывал: спасибо тренировкам – самбо, три раза в неделю: “спасение утопающих – дело рук самих утопающих”, это-то уж он усвоил…
Яковлев бил врага истово, от души, порой с яростным наслаждением (он, бедняга, еще не понимал, что битва эта будет длиться вечно, только лишь перейдет с физического плана на ментальный), – а врагом считался каждый, посягнувший на его свободу (точнее, то, что Яковлев под ней тогда подразумевал, а именно: неприкосновенность его тела и личных вещей, а также в о л ь н о с т ь в выражении мыслей – именно потому и оказывался неизбежно в меньшинстве: эти, казалось бы, абсолютно нормальные вещи, представлялись человечкам, что были парализованы страхом перед наказанием Стада, возмутительными – на бессознательном пока еще уровне (все, впрочем, впереди): как так? не юлит, не “стучит”, не боится, девчонок за хвосты не дерет, после уроков сразу за угол – только его и видели: ВИНОВЕН!). Особенно жестокими были сражения – публичная демонстрация полного беспредела – с пионеришкой по фамилии Крюков: коренастый, с квадратной головогрудью, он имел железную хватку и вцеплялся в противника подобно бойцовскому псу, готовому драться насмерть – кровь из носа шла у обоих постоянно, синяки цвели пышным цветом – не обошлось, разумеется, и без сломанных конечностей: Яковлев долго ходил с перевязанной левой рукой и очень сожалел, что, в отличие от Крюкова, у которого оказалась сломана правая, ему “порвали” не “рабочую” – тогда можно было бы не делать уроки.
“Шрамы украшают мужчину!” – не очень-то искренне утешал отец ахающую мать, когда та в очередной раз заламывала руки и трафаретно причитала: “Ну в кого ты такой уродился! Все люди как люди, а ты… Вон у Семеновых парень – ангел, ангел же! Ну, чего опять не поделили?..” – “Достоинство”, – очень серьезно и очень тихо ответил однажды Яковлев, и мать, впервые в жизни посмотрев на кровиночку с неподдельным изумлением, не свойственным стандартной живородящей самке, больше ни о чем не спрашивала и пятаков медных к шишкам не прикладывала: сам, пусть сам разбирается, коли шибко умный – он, собственно, был только за.
Родители развелись, когда Яковлеву исполнилось тринадцать, через день после его дня рождения, пятого ноября (компенсация “морального ущерба” – долгожданный, всеми кривдами выпрошенный-таки фотоаппарат): “Ну вот ты и вырос. Больше уж из-за тебя мне э т о г о терпеть не придется”, – выдохнула нервно мать, давным-давно называвшая отца не иначе как э т о т, и, быстренько прошлепав в ванную (старые тапочки, Яковлев разглядел их будто впервые, очень старые, тусклые), надолго там заперлась: сквозь шум воды слышны были ее с трудом сдерживаемые рыдания, однако острой жалости Яковлев в тот момент не испытал – хорошенькое дельце: оказывается, п р е д к и (новое слово в его лексиконе) терпели друг друга столько лет из-за него… Как будто он их об этом просил! Нет-нет, меньше всего он хотел связывать их собой… навязывать себя вообще кому бы то ни было… Если же следовать “логике” взрослых, получалось, что он, он, и только он один кругом виноват!.. Виноват уже потому (это, разумеется, не проговаривалось, потому как никогда не осмысливалось в полной мере ни отцом, ни матерью – “простые люди”, “домработапрограммавремя”, “не до глупостей”!..), что родился, что якобы в ы б р а л их – эту чужую неяркую женщину и такого же чужого скучного мужчину для того, чтобы отработать собственные кармические должки… Однако каким-то шестым чувством Яковлев улавливал во всем этом страшный подвох – да что значит “из-за него”? Кто так решил? Почему его обвиняют в том, о чем он даже не помышлял? За что косвенно – это особенно больно – наказывают, искусственно навязывая чувство вины? (страшный, на самом-то деле, грешок, “незнание законов не освобождает от ответственности…” – но о том ему расскажут позже, гораздо позже).
Яковлев долго разглядывал в тот вечер узоры на мутноватых стеклах захламленной лоджии (зима была ранняя – и на редкость лютая), однако линии не торопились показаться, как обычно бывало, хоть сколько-нибудь “волшебными” – нет-нет, они напоминали, скорее, невыносимо реальную “решеточку” каких-нибудь мирзачульских дынь, которыми его перекормили однажды в детстве (из лучших, разумеется, побуждений) – его рвало, в глазах темнело… tut i skazke konez: на утвердительный вопрос отца “Ты же остаешься с н е й?”, Яковлев мотнул головой и уставился в пол: “Поеду к деду с бабой” – родители долго уговаривали его не дурить, а когда, после нескончаемых препирательств Яковлев сказал, что не хочет “оставаться с людьми, которые всю жизнь ему и себе врали”, неловко переглянулись и отстали.
Так он оказался в Ясеневе: край света, конечно, до школки на Космонавтов почти полтора часа, до ДК, где он тренируется, – час пятнадцать, зато какой парк рядом! Яковлев любил бродить там с новеньким фотоаппаратом – иногда ему начинало казаться, будто мир реален лишь в объективе, а то, что вне “глазка” – фикция, игра, обман зрения: да так оно, наверное, и было.
Дед с бабой встретили кровиночку не чтоб нерадостно, но без особого энтузиазма: на старости лет они, освободившись от детей (долго же пришлось ждать, пока те вырастут!), наконец-то поняли, что такое жить д л я с е б я – да и вообще кое-что поняли. Дед, оттрубивший полжизни “в точке, которой нет места на карте”, ежедневно радовался, как ребенок, отсутствию з в о н к а; бабушка же, лет сорок честно боровшаяся с гнилью на чужих зубах, умиротворенно разводила цветы, неподвластные кариесу – они занимали всю ее комнату (бегонии, фиалки… как назывались остальные, Яковлев не запомнил) и полкухни (алоэ, глоттифиллумы, седум – в общем, одни суккуленты да кактусы), на которой и выделили Яковлеву спальное место – освобождать большую комнату (как называла ее бабушка, “зал”) никто не собирался, да он и не просил.
Вскоре его перевели в новую школу – поближе к улице Паустовского: ребята встретили новенького настороженно, но в целом неплохо, а узнав, что тот занимается самбо, з а у в а ж а л и: это, на самом деле, не слишком обрадовало Яковлева – а ну не будь у него с и л ы, что тогда, камнями бы забили?.. Уже тогда задумывался он о “несправедливости мироустройства”, о том, что лишь “физическое преимущество” и “власть” – Яковлев еще не понимал, над чем именно – дают человеку неоспоримое п р е в о с х о д с т в о, позволяя чувствовать себя в безопасности и манипулировать другими.
Долгое время он привычно ожидал от окружающих какого-либо подвоха, “ножа в спину” – однако ни того ни другого, как ни странно, не последовало, и он внутренне успокоился, словно бы оттаяв, хотя, конечно, не сразу. Особенно же удивили его педагогини – вкусно пахнущие, хорошо одетые, улыбчивые (поначалу он даже щипал себя за руку, пытаясь удостовериться, не снятся ли ему эти феи) и, как ни странно, одноклассницы, явно заинтересовавшиеся Фотографом – кличку эту Яковлев получил в первый же день, щелкнув своим “ЛОМО” здание школы. Что сказать? Она пришлась по душе.
После уроков Яковлев сбегал обычно в парк, к прудам – подолгу примеривался-прицеливался к каждому кадру, пытаясь поймать нечто “неуловимое”: то, что до него, как он думал, никто не видел. Поиски сюжетов затягивали; фотоаппарат стал продолжением не столько руки, сколько самого пульса, биения сердцевины его жизни, в которой, будто в капле воды, отражался целый мир – не важно, находилась ли в объективе церковь Петра и Павла, Лысая гора или самые обыкновенные, но “обыкновенные” лишь на первый взгляд, ясеневские деревья. Что огорчало, так это деньги – пленка, растворители, все эти “причиндалы”, как говорила бабушка, стоили если не слишком дорого, то и недешево: Яковлев, мечтая поскорее вырасти, непременно представлял себя б о г а т ы м – тогда, он понимал, можно будет не думать о количестве кадров, да много о чем не думать!
Как-то, вернувшись из школы раньше обычного, он услышал доносящееся с кухни ворчанье: “…один увеличитель сколько стоит… никаких алиментов не хватит… а ведь еще есть надо… ест-то, поди, не раз в день…” – не долго думая, Яковлев хлопнул дверью и, не став дожидаться лифта, быстро-быстро сбежал вниз по лестнице. Знал он только одно – оставаться с р о д н ы м и, попрекающими тебя к у с к о м, омерзительно… Вернуться к родителям? Но кто такие “родители”? Мужчина и женщина, обманывавшие его много лет?.. Люди, которые “жили для него”, хотя их об этом никто не просил?.. А, может, стоило попробовать жить для себя – глядишь, веселей вышло б?.. Яковлев едва не плакал – деваться было действительно некуда; в парке-то не проживешь, даже если раз-другой переночуешь и жив останешься: зима!.. Вот оно, несовершенство тела – сжимай кулаки, не сжимай, все едино: придумать-то ничего нельзя, ничегошеньки! Он “еще маленький”, и у него нет “самого главного”: д е н е г. “Есть ли на свете что-то более унизительное, нежели зависимость?” – спросил он сам себя и, нащупав спасительную соломинку, схватился за фотоаппарат: на миг отпустило… Да, его Друг был и впрямь хорош – а главное, безупречен в своем молчании: Яковлев старался не думать, сколько тот стоит и сколько ему, Яковлеву, предстоит еще перетерпеть, чтобы снимать то, что он хочет – когда хочет и сколько хочет.
Как назло, под вечер ударил мороз – Яковлев грелся в метро до тех самых пор, пока какой-то мент не стал на него коситься. В кармане не без издевочки звенели тридцать копеек; Яковлев купил жетон и поехал почему-то на Ленинградский – пересидеть, но что именно?.. Разве можно “пересидеть” на вокзале саму жизнь?.. Разве можно за одну ночь изменить “все на свете” – на е г о свете? О том, где он окажется завтра, Яковлев старался не думать. Впервые в жизни так остро пронзило его осознание собственной ущербной никчемности; бегство, понимал он, не панацея – рано или поздно придется вернуться и, что еще хуже, “держать ответ”. Но куда в е р н у т ь с я?.. К кому?.. Ждут ли его на самом деле, или привычно “прикидываются”, боясь показать истинное лицо?.. У отца, как выяснилось, “новая женщина”, возвращаться же к матери, которую в глубине души Яковлев все-таки любил, было почему-то с т ы д н о… (интересно, выбросила ли она свои старые тапки? Почему-то при воспоминании о них на сердце потеплело – когда он вырастет, обязательно купит ей новые, да, новые… только вот когда он вырастет – да и вырастет ли?.. Не загнется ли сегодня от холода?.. А, может, это и к лучшему?..).
Пальцы ног одеревенели, руки окоченели, нос покраснел и предательски “хлюпнул”. Теоретически, размышлял Яковлев, можно напроситься в гости к Мишке, но скажут его родители? Нет-нет, он, пожалуй, помучает с в о и х, быть может, даже как следует напугает… пусть подумают, перед тем как обвинять человека в том, что он еще не вырос – на самом-то деле (Яковлев был уверен!), их упреки можно перевести “с русского на русский” именно так!.. Мишка, да, Мишка… Много это – или мало? А есть ли у него друзья, которым он интересен не только “с точки зрения самбо, фотографии и списывания контрольных”? Мишка, да, Мишка… Больше, пожалуй, и нет никого… У Мишки родители геологи, постоянно в разъездах, он тоже живет с дедом и бабой – любопытно, считают ли они, н а с к о л ь к о Мишка н а е л? Яковлева потрясывало, к тому же, очень хотелось есть. Он купил в буфете какую-то мерзлую булку, машинально начал жевать, а потом прошел в зал ожидания и, найдя свободное местечко, под гул голосов задремал.
Проснулся он от резковатого толчка: “Эй, подвинься! Тесно, – высокий худой парень лет семнадцати пихнул его в бок. – Не спи, замерзнешь! Ты че, один тусуешься?” – “Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…” – получилось не смешно. “Ясен пень, – парень хлопнул ладонью по коленке. – А я хотел к друганам поехать, да они, козлоеды, на дачу свинтили, бухают с телками. От мамаши свалил, называется… сиди теперь тут… хоть обдрочись…” – “Почему свалил?” – “Да сука она нереальная! Каждые выходные новый ебарь у ней…” – “Кто?” – “Ебарь, ебарь. Ебарь новый. Каждую неделю новый ебарь! Не могу их видеть уже. Квартира однокомнатная, меня на кухню – и понеслось…” – “Что – понеслось?” – переспросил Яковлев, а парень как-то странно покосился на него и з а р ж а л: “Да ты, старче, невинен, аки ангел! Понеслось – значит…” – подробности насчет того, что именно п о н е с л о с ь, и в какой последовательности, не поразили воображение Яковлева, и тот, выслушав, задал только один вопрос: “Тебя как звать-то?”
Звали парня Жэкой, учился он в ПТУ и, разумеется, з н а л н а с т о я щ у ю ж и з н ь не понаслышке – знал, впрочем, довольно однобоко: “Прикинь, как я тут с одной зажег?..”, “Прикинь, сколько мы тогда выжрали?..”, “Прикинь, сколько жратвы халявной?..” – Жэка, впрочем, оказался неплохим, пусть и грубым, рассказчиком; “запретные” детали “взрослой” жизни, сдобренные вполне традиционной обсценщиной, возбуждали в Яковлеве здоровое в этом возрасте любопытство – потому и слушал: раньше он никогда не общался с пэтэушниками. “Бросай свою школу, приходи к нам – знаешь, какие у нас девки? Закачаешься! Да ты, небось, – Жэка снисходительно, как-то сверху вниз, посмотрел на Яковлева, – еще не одну, а?..” – Яковлев неловко пожал плечами и, увидев прямо перед собой лицо К., неожиданно улыбнулся: так же явно видит он его и сейчас, двадцать лет – как один день, что правда то правда. Правда и то, что в черной лаковой папке, задвинутой в самый дальний угол антресоли, лежат ее фотографии… “Ты чего завис, от жары? Курить, говорю, пойдем?” – коллега (дурацкое, дурацкое слово! Яковлев постоянно об него спотыкался – однако сослуживец или сотрудник еще хуже, поэтому пусть, пусть так) тронул его за плечо. Яковлев же, выплюнутый воронкой воспоминаний в “объективную реальность”, покачал головой и уткнулся в монитор – сегодня он еще не заходил на рабочую почту, п о н е с л о с ь: “посмотри на прелестных малышек”, “откровения сладких красоток”, “поклонницы огромных членов на охоте”, “тугие дырочки безотказных шкодниц”, “неистовый секс в офисе”, “эти звезды не знают запретов”, “негритяночки кончают на твоих глазах”, “для ценителей студенческих кисок”, “познакомься с развратными крошками”, “отличное видео с раскованными девками”, “самые грязные и жестокие оргии”… Привычно удалив спам в корзину, Яковлев посмотрел на часы: 2.45 до конца отсидки, “порнушные мультяшки” – да сколько ж вас! – пять недель до конца лета: а все-таки, на расстоянии уродливые ряды представляют собой довольно гармоничные сочетания, вот и весь “абсурд”, – но только на расстоянии.
Жарко, невероятно жарко – скорее даже не жарко, а душно: и вот, безвоздушье это, накрывая Яковлева властной своей ладонью, превращается уже в оцинкованный тоннель, наполненный чем-то белым – это б е л о е напоминает жидкий парафин, по которому-то и нужно: течь? плыть? Он тонет, ежесекундно тонет в горячих и липких волнах, не зная, нужен ли ему б е р е г и хочет ли он куда-то п р и с т а т ь, да и стоит ли п р и с т а в а т ь? Так ли это необходимо? Быть может, надо действительно отпустить себя и позволить мыслям лететь, куда им вздумается? Тень же, плывущая рядом, постоянно трансформируется, образуя некий символический круг: русалка–бабочка–птица–гетера–русалка – тень игры молекул и розовой эссенции, тень муксуса, бергамота, фиалки и мимозы, тень его опьянения и запоминания: на самом-то деле, фенол-этиловый спирт, запах увядающих роз – “сама их смерть таит благоуханье”, и – заросли черники, кольцо лип, обомшелые сосны, лозняки и стога, развалины водяной мельницы вблизи озера, островерхий фронтон, парадная зала, в которой терзался гений, поцелуй ведьмы в часовенке душ, и еще, еще один, цветная смальта чувства – все в дьявольском желании овладеть не только своим, но и ее отражением: тургеневская девушка? дама пик? иррациональное число как корень уравнения золотого сечения (глаза) – высшего проявления структурного и функционального совершенства целого (силуэт) и его частей (части тела…)? О, как хотелось спрятаться ему тогда за щеколдой слов, как хотелось! – однако лучевая болезнь, вошедшая в сердце вместе с невидимой стрелой, пущенной от занебесной (фа-мажор!) скуки кривокрылым амуром, скосила: превышение естественного фона излучения не было, конечно, смертельным, однако суммарная доза радиации, так скажем, значительно превышала допустимую. “Доза радиации, – уточнил пасторальный шалун, – определяется по показаниями датчиков излучения, дозиметров”, – в тот самый момент, когда Яковлев чуть было не услышал окончания этой странной фразы, его, отставшего от группы (он снимал вид на реку), и позвали, выдернув из волшебного сна: “Продолжение осмотра, не отставай!” – “Вот так всегда…” – буркнул он, не подозревая еще о том, что т а к действительно будет в с е г д а (ну или почти) – и все эти сказочные города-веси, каждый камешек которых хочется разглядывать, а у каждого дома – стоять подолгу, исчезнут из поля зрения раньше, чем успеешь запомнить внятно их очертания: “автобус будет ровно в семнадцать сорок…”. Да что говорить! Взять тот же Финский – Яковлев лежал когда-то у воды, подставив лицо закатному солнцу; ему казалось, будто он растворяется, срастаясь с камнями, а перед глазами мелькали те самые миражи таинственных существ, которых помнил он с самого детства, и о которых никому не рассказывал… “Собирайся, сколько можно валяться?” – мать, как обычно, все испортила. …продолжение осмотра, да-да, он в курсе.
Михайловское ему как-то не приглянулось, а вот в Тригорском поразил парк – “какие кадры п р о п а д а ю т!”: пока экскурсовод заученно-флегматично рассказывала об усадьбе, Яковлев кивнул К. и покосился на дверь. “Что ты хочешь?” – спросила К., когда они выбрались из дома-музея. – “Снимать тебя”, – честно признался Яковлев и легонько сжал ее ладонь. Итак, первая “фотосессия”: на мостике, у “дуба уединенного”, за банькой, в беседке, у пруда с водяными лилиями – там, под высоченной липой, он и сорвал поцелуй ведьмы: она не отстранялась, только повторяла: “Это понарошку, понарошку! Вся жизнь понарошку!” – и от собственной смелости то ли смеялась, то ли плакала, а потом долго-долго, до мурашек в кончиках пальцев, покусывала его, чуть кровоточащие с непривычки, губы.
Сказал бы Яковлев в тот момент, что девочка эта обладает эффектом “свечения изнутри”? Назвал бы ее лоб “античным”, кожу – “мраморной”, а скулы “рельефными”? Персефоной или Афродитой явилась она ему в заповедном парке, куда Яковлева тянуло все годы п о с л е?.. Хотя, почему “или”, когда любовь и смерть, как день и ночь, – лишь две стороны одной медали?.. Бежааать!.. От мертвых потиров и потирчиков, лоханей и дискосов, напрестольных крестов и кадил, от венцов, от списков века осьмнадцатого и икон, от пик, протазанов и пальников, от кирас, арбалетов – ото всех этих налокотников-нарукавников-шлемов-кольчуг мчались они наутро, оставляя позади бывшие купеческие палаты: “Ненавижу музеи”, – выдохнула, наконец, К. у монастырской стены и, дотронувшись до груди Яковлева, сделала надрез: так на ее ладони выпало его всамделишное сердце, так она, жонглируя им – “Горячо! Ух ты!” – перебегала с улицы на улицу, переносилась из лета в зиму, перелетала с планеты на планету, пока, наконец, не выронила и не наступила на него… Плюс тридцать: кошмарные сны городских сумасшедших, не обремененных дачами, – Яковлев вспомнил, что забыл открыть на ночь балкон и, встав под холодный душ, стал насвистывать: “Сегодня на улицах снег, на улицах лед; минус тридцать, если диктор не врет; моя постель холодна, как лед”.
И все-таки в о р о н к а определенно существовала: да, его засасывало, причем засасывало с невероятной силой и мощью, все быстрее и быстрее – быть может, есть дыры не только черные, но и белые? не только в открытом космосе, но и на земле? Но что такое з е м л я, если кругом один лишь горячий воздух – горячий настолько, что и вздохнуть-то больно?.. Он крутил у виска, показывал язык собственному отражению, набирал номер О. (“ваш звонок не может быть совершен сейчас, ту-ту-ту…”, и снова: 8-343…, “ваш звонок не может…”) – пожалуй, О. была единственной, кого из “бывших” Яковлев вспоминал с неизменной теплотой – сейчас бы, конечно, с б е р е г, но тогда, в двадцать-то шесть… Смешно! О. приезжала в Москву п о с т у п а т ь, но, провалившись на экзаменах, вернулась в пенаты: 8-343…, “ваш звонок не может…” – а что, что может? Может ли что-то он сам?.. 8-343… Зачем набирает эти никчемные цифры, хотя точно знает, что О. – ту чудесную О., которую он знал когда-то – не вернуть?.. “ваш звонок не может…” Да и нужен ли он ей спустя столько зим? 8-343… Помнит ли О. вообще о его существовании? Сохранила ли с н и м к и – черно-белые осколки самого обыкновенного, как только теперь понимаешь, с ч а с т ь я?.. “Ваш звонок не может быть совершен сейчас, ту-ту-ту…”
Яковлев схватился за сердце (тупая боль, ничего нового, особенно в жару-то) – последнее время оно все чаще стучалось к нему таким вот бестактным образом – и приставил лестницу к антресолям: фотографии, остались одни фотографии! Только они и способны хоть как-то оправдать его жизнь – впрочем, перед кем? Почему он непременно д о л ж е н ее “оправдывать”? Почему не может жить п р о с т о?.. Что за голосок не дает ни днем ни ночью покоя? Как же он устал от него, о, как мечтает его о н е м е ч и т ь!
Воспоминания – “Забронируйте один в Страну лотофагов!” – приходили “ступенчато” (спроси Яковлева – как это, он бы не объяснил), какими-то “сгустками”, и походили на мутно-белые хлопья, плавающие в моче больного вторичным острым пиелонефритом: того самого П.С., которого до смерти залечили когда-то в больничке, где проходил Яковлев практику – вот, собственно, и п е р в ы й г в о з д ь, “винт” для закрепления памяти, “Ты – ком податливый запутанных кишок…”, organa genitalia feminine / organa genitalia masculine – никакой “поэзии”: черно-белые кадры чужих, навсегда “засвеченных”, жизней, утиль – и точка, а потому Яковлев оставил лечебное дело довольно скоро – прелести бесплатной медицины в два счета лишили молодого специалиста каких-либо иллюзий; если же говорить о подачке, именуемой зарплатой… да что там! В детстве Яковлев мечтал поскорее вырасти и стать б о г а т ы м для того лишь, чтобы купить ровно столько пленки, сколько потребуется – вернее, чтобы поехать с этой самой пленкой на съемки именно в ту точку шарика, где ему удастся, наконец, найти с в о и кадры: он знал – мир, если смотреть на тот через объектив, не так уродлив, каким кажется на первый взгляд.
И вот он, наконец-то, – б о л ь ш о й м а л ь ч и к, которого лихо “кинули на бабки”, экс-частный предприниматель (“ЧП Яковлев” – в названии этом и впрямь было что-то от врунгелевской яхты), севший не в свои сани, – а потому на пороге стоят уж бритоголовые, и это не сон, не книга, не фильм: это самое происходит с ним, здесь и сейчас – и это он, Яковлев, а не кто-нибудь еще, должен деньги, о ч е н ь м н о г о д е н е г…
На все про все ему дали месяц: так, продав квартиру покойных деда и бабки, он стал “мигрантом” в собственном городе. Эта “новая жизнь” поначалу довольно сильно нервировала его, однако хандрить было некогда. Львиную долю не поражающего воображения дохода (Яковлев устроился охранником в ресторан) сжирала квартплата, расслабляться не стоило – все его мысли крутились какое-то время вокруг энной суммы, которую надо было кровь из носу вынуть да положить х о з я й к е раз в месяц. Ненавистное с детства слово – “зависимость” – безостановочно пришпоривало его, заставляя бежать по кругу: растоптанного, униженного – и, в сущности, никому, даже себе самому, особо не нужного.
Тогда-то и разыскала его К., которую не видел он лет тысячу: лишняя боль – она и есть лишняя боль, ожоги такого рода оставляют уродливые рубцы, прикасаться к ним страшно. Ну да, школьный роман, затянувшийся на годы, ну да – с кем не бывает? Но вот ведь какая штука: эта девочка сейчас рядом, в роскошной близи; эта девочка пришла – пришла сама, первая, сама села к нему на колени, расцеловала в обе щеки, как маленького, – а потом не в щеки, совсем даже не в щеки, а потом – “как большого”… Яковлев наблюдал за ее движениями словно бы со стороны и подумывал, не клиническая ли это смерть: вот К., настоящая, всамделишная К. кладет голову ему на плечо и чуть ли не кошкой мурчит – может, его душа и впрямь у л е т е л а? Может, он и впрямь умер?.. Что ж, достойный, весьма достойный финал! Сопротивление бесполезно.
Потом они долго тянули токайское, и Яковлев, глядя на К., усиленно пытался найти в ее внешности (“античный” лоб, “мраморная” кожа, “рельефные” скулы) изъян – изъян, который помог бы ему дистанцироваться, изъян, благодаря которому можно было бы хоть сколько-нибудь разочароваться в ласковой этой ведьме, о которой не забывает он ни много ни мало двадцать уж лет, хотя и те – как один день, что верно, то верно… В какой-то момент Яковлеву, впрочем, показалось, что это произошло – пожалуй, он даже мог бы назвать К., повернувшуюся к нему в профиль, с т р а ш н е н ь к о й; она же, будто заподозрив его в неладном, села против света и, обхватив руками колени, качнулась: “Знаешь, а я ведь замуж вышла…” – укол ревности, которого не было: да ничего, по большому-то счету, у него уже не было.
Вдыхая горячий воздух, идет он по залитой солнцем Калужской площади, но вместо привычной церкви видит абрис серебристой мечети на фоне звездного неба: он думает, что сходит с ума, щиплет себя за руку, а потом останавливается и неловко машет мне рукой, словно пытаясь выпросить лучшую долю.
“Если верить в то, что следы памяти хранятся в мозге… – он подбирает слова, – … хранятся в головном мозге в виде голограмм… и каждый фрагмент голограммы содержит всю информацию, необходимую для восстановления целого изображения, то…” – “Прости, персонаж”, – я обрываю его: я спешу к машине в форме саксофона, а, оборачиваясь, вижу, как мыслеформа, занимавшая меня несколько дней, кидает фотоаппарат в урну и проходит сквозь стену: станция метро “Октябрьская”, радиальная.
август 2008
УХО. Разговорчики в строю
[вне жанра]
Сцена. На дальнем плане М и Ж в арестантских робах; у каждого в руках телефон. Справа – “медсестра” за письменным столом с ноутбуком и мобильником. В центре муляж огромного Уха, в раковину которого может легко уместиться человек, окажись он в позе эмбриона. Сначала – до первого “звоночка” – Ухо нежно-розовое, но после очередного разговора темнеет до черноты: кажется, не отмыть – однако “медсестра” приставляет к Уху стремянку и карабкается наверх. В руках ведро и швабра: Ухо моют так старательно, что невольно сдирают с него кожу – так оно снова становится нежно-розовым: до следующего звоночка, раз-два-три, раз-два-три…
***
Первый звоночек. Антология
“У меня гениальная идея” – “?…” – “Надо издать «Антологию оригинальных русских сочинений с шестнадцатого по двадцать первый век»”. – “Почему оригинальных? Что вы вкладываете в это слово?” – “Ну…. Оригинальных, потому что автор вносит что-то свое в текст…” – “Так все же свое вносят – удобрение, этакий навоз”. – “Ну… а, например, некоторые слова заимствованы из других языков…” – “???” – “Живущим авторам – заплатить. А хочешь… Хочешь быть, ну, главным редактором? Ты сможешь вступительную статью написать? Называй меня на ТЫ! Нет? Почему? Ну, как хочешь…” – “Статью-то можно, а вот где деньги, Зин?” – “Нет, не знаю, и вообще, я сижу в шарфе, меня прострелило. Ты знаешь, что такое сидеть в шарфе? Нет, ты не представляешь!” – “Еда-то есть?” – “Есть еда, а нужно пятьсот тысяч долларов на книгу”. – “А тираж какой?” – “Тысяча экземпляров на хорошей бумаге, я бы на верже вообще… Хотя бы Кузмина на верже, отдельно…” – “Дык, никто не даст пятьсот тысяч долларов за тысячу экземпляров какой-то антологии!” – “Ну пусть хоть триста тысяч дадут. Пусть дадут хоть двести… Ну авторам же надо платить…” – “М-м… Пусть дадут, конечно, но кто даст?” – “Ну, вот этого я не знаю, может З. позвонить, это жена В., у нее много телефонов всяких… Хочешь, дам ее телефон?” – “Может, сами?” – “Да, я, наверно, ей сама, а вот С. из ПЕН-клуба… Но ему я тоже лучше сама… Наверное…” – “А каких авторов-то в антологию хотите?” – “Ну… Ломоносов – он же абсолютно потрясающий. Карамзин, конечно. Тредиаковский. Декабристы. Батюшков – Батюшков вообще гениальный! Михаил Кузмин, Георгий Иванов, Ходасевич – обязательно. Бродский… Хотя он вроде и “не очень русский”… Из современных – Битов, Аксенов, Витя и Венедикт Ерофеевы”. – “А как насчет прав на Веничку?” – “Не, не знаю…” – “А Палей читали?” – “О, Марина – очень хорошая женщина!” – “А еще?” – “Ну, Свету Василенко, их всех…” – “А деньги-то?..” – “Ну, надо искать фонды. Ты знаешь, у людей вообще-то куча бабок, они не знают, куда их девать, и хотят вложить… м-м-м… в культуру. Часто. Надо только найти этих людей-то. А хочешь, на ТЫ меня называй… В общем, как хочешь…”
***
Стихийки
“…не спишь? Я что хочу сказать: движение стиха вообще вещь мистическая. И потом: никто же не говорит, что так нужно писать стихи! И вообще, писать стихи не нужно: они пишутся в очень крайнем случае. Когда ты не можешь, например, определить п о г о д у… Ты выходишь на улицу в сентябре, а оказываешься в некотором мае, или просыпаешься: крестьянин торжествует! – а на дворе апрель. Все, конечно, крутят у виска… А именно так складывались некоторые очень хорошие поэты. Тютчев, скажем, да – почему нет? Вообще, душевный мотив обеспечивается некоей п о г о д о й. Понимаешь?” – “М-м-м”.
***
Душ
“Что нового, спрашиваешь? Не что, а кто! Любовник! Но я все испортила…” – “Зачем?” – “Что? Не слышно!” – “Заче-ем?” – “Объясняю. Я за всю жизнь такого никогда не испытывала, понимаешь?” – “Надеюсь”. – “Он, короче, муж моей знакомой по курсам. Иногда подвозил нас. Ну, не важно… Короче, когда мы оказались у него в гараже… Натуль, как я орала, ты не представляешь!” – “М-м-м…” – “Нет, не представляешь, потому что я и сама не представляла! Он что-то такое со мной сделал… Языком… То есть отодвинул как-то клитор… Не знаю даже, каким словом-то и назвать это… И он стал… как цветочек стал… Как бутончик… Понимаешь?” – “М-м-м…” – “Да ты не понимаешь! Он это делал… как, наверное, это делают женщины! Теперь понимаешь?” – “М-м-м…” – “Да ну тебя! Ты не знаешь, что со мной было! Все тело дергается, вся в судорогах… Я жила столько лет и не знала, что это такое, а? Вот скажи, у тебя такое было?” – “Погоди-ка, ты говорила, будто все испортила…” – “Ну да. Он мне надоел… Секс сексом, но сам-то – скучный… Примитивный такой тип в галстучке… И интрижка сама – пошленькая… Вот и я попробовала в душе… Знаешь ведь, у меня классный душ с тугим напором, и… Не пробовала?” – “Обошлась”. – “Я ж говорю, ты ничего не понимаешь! А еще книжки пишешь! Вот о чем писать надо, вот! О душе! Как душ отбивает все желания!..” – “Да почему отбивает-то?” – “Элементарно! Там же напор сильный. Непрекращающийся. За три минуты можно себя так довести… и никакой мужик не нужен. Баба тоже! Ни один, даже самый “умный” язык, на такое не способен… Поэтому, когда после этого душа мы с ним встретились, я уже не орала… И вообще – в о о б щ е – ничего не чувствовала… Хотя он делал то же самое… Все то же самое, понимаешь?” – “М-м-м…” – “И он тоже так расстроился…” – “А ты?..” – “Грустно все это, не находишь?” – “Нет, по-моему даже забавно”. – “Короче, я – дура”. – “?…” – “Д у р а с большой буквы… Взяла – и все испортила…”.
***
Молодой писатель
“А сейчас выступит наш молодой писатель Василий Т.: его дебютная повесть “Жизнь” опубликована в прошлом номере… Выходите, выходите же, не стесняйтесь!” – “Й-а-я… оч-чень благодарен… за эт-ту публикацию, пот-тому что она… эт-та пуб-б-б-ликация… оч-чень для меня-а-а важна-а… Я оч-чень б-б-бла-а-годарен уваж-ж-жаемым Ник-к-колаю Степановичу, Татьяне Дмитр-р-риевне, Анне Леопольдовне, Эльзе Леонар-р-рдовне, Григорию Ефимовичу, Зейле Ахметовне, Варваре Тихоновне, Ирине Петровне, Петру Юрьевичу, Вере Антоновне…”
***
Толстой и Набоков
“А ты вообще знаешь, к т о главные герои “Карениной…” на самом деле?” – “Ну, допустим” – “Нет, не знаешь! Анна и Левин главные герои! Вот они, линии, вот! А какова композиция?… А они, эти сопляки, говорят мне, будто Толстой им не интересен!” – “Мне он тоже малоинтересен, “Каренину…” вообще не дочитала – скука, все эти крестьяне к тому же…” – “Ты не понимаешь, ты ничего не понимаешь!..” – “Сомневаюсь”. – “Сомневайся сколько хочешь! А ведь Толстой на полном серьезе говорил, что Бог не должен его забирать…” – “?..” – “Считал, будто слишком велик и не может умереть. Что такие, как он, должны жить вечно…” – “Идиот”. – “Не смей!” – “Ну идиот же! Кли-ни-ка… И эти его нравоучения…” – “Замолчи!…” – “…”– “Ну мы же с тобой не поругаемся из-за этого графа, правда?” – “Простите. Нет, нет, конечно. К тому же, я люблю Набокова”. – “Набоков – это всего лишь синтаксис. Суперсинтаксис”. – “Набоков – это больше чем синтаксис. Это даже больше, чем литература”. – “Нет! Ты не понимаешь…” – “Он гениален. Он называл вещи своими именами. Свиней, кстати, – свиньями, а их, увы, большинство. Вероятно, поэтому-то это самое большинство так раздражено…” – “Он холоден, подчас вычурен…” – “Он искренен… Он – Моцарт. Но мы же не поругаемся из-за Моцарта?..” – “Прости. Прости. Ты же знаешь, как ты мне дорога…”
***
Богиня
“Подвиньте, пожалуйста, сумку”. – “Не подвину”. – “Почему?” – “Потому что я первый сел”. – “Но это место не для багажа”. – “А мне насрать” – “Вы что, хотите, чтобы я стояла двадцать минут в маршрутке?!” – “Мне пох”. – “Уберите, или я сама уберу” – “Не уберешь”. – “Почему вы мне тыкаете?” – “Я тебе щас тыкну! А ну, руки убери от имущества!” – “Сань, ты посмотри, какая хамка! Такая молодая, а наглая – жуть!” – “Да они, молодые, сейчас все такие…” – “Уберите сумку, я не собираюсь стоять до метро”. – “Иди отсюда…” – “О, “великий народ”…” – “Ты народом-то не прикрывайся, краля, можно подумать… Да ты вообще на букву б.”. – “Конечно, на б. Богиня!”
***
Хоббиты
“А когда же вы писали?” – “А я или писала, или была замужем. А так как замужем я была четыре раза…” – “Поэтому не порчу паспорт…” – “И не надо. А знаешь, десять лет назад он предложил мне жить втроем. Я, конечно, отказалась от роли “старшей жены”” – “…” – “Пиши. И не выходи уже замуж… Впрочем, все они были очень интересные люди, да-да… Так что можешь еще раз-другой и сходить… За интересного-то человечка… Ненадолго только… Туда и обратно…” – “Ага. За хоббита”.
***
Гарднереллез
“Не узнаешь? Это я… И, собственно, по делу… а как называется… Ну… Чем мы тогда болели, в общем?” – “Чем мы болели, не знаю. А у тебя гарднереллез нашли”. – “М-м-м… Просто из головы название вылетело… А я… я из страны уезжаю”. – “Надолго?” – “Как получится”. – “Туда, куда и хотел?” – “Туда, куда и хотел. Диагноз все боялся перепутать. Смешно, да?” – “Очень” – “Ну, в общем, ты это… давай там”. – “И ты… и ты там… давай…” – “Я еще приеду”. – “Ага…” – “Я буду преподавать”. – “А-а…” – “Там очень ценят русских…” – “Отлично”. – “Ну, это, ты…” – “Даю, даю…” – “Давай…” – “Да-да…” – “Так, значит, гарднереллез? Погоди, запишу…” – “И я тебя запишу”. – “Не понял? Что-что?..”
***
Таблица умножения
“…и опять, опять: “Набоков – это синтаксис””. – “Чем уродливей мир, тем больше будет спрос на Набокова. А что мы видим красивого? На самом деле… строить фразу просто так не научишься – должна быть внутренняя подоплека. Охломонам местного разлива не понять: кухаркина методология! Восприятие же писателем времени… ну, это отдельная тема: “Прошло уже столько лет, как он уехал, а воспоминания все так же свежи!”” – “Ну да, ну да: что-то в этом роде г-н профессор и говорил…” – “Есть люди с таким ощущением времени и пространства, для которых границ времени не существует. Другое восприятие! Есть уездная, коммунальная насквозь “проза” – про то, как холодильник сломался – и мировая литература: Пруст, Джойс… Неужели это так сложно понять?…” – “Дважды два…”
***
Будьте осторожны
“Я, Наташа, живу дома почти как в гостинице. Это очень странное существование. Идеальные лабораторные условия для воспроизведения невроза, если хотите. Но на самом деле я звоню, чтобы рассказать сон. Вот представьте себе: в Москве организуется новая система спусков в метро. Менты говорят: “Вы должны тренироваться. Должны научиться входить правильно”. А на земле лежит шнур – то есть, надо спускаться в метро, как бы не сходя с его линии… Понимаете? Я кому-то даже отдала сумочку, чтобы случайно не оступиться… А менты гудят: “Для предотвращения скопления пассажиропотока в дверях… Профилактика… Для вашей безопасности…”. Потом говорят, будто идти нужно по одному, что абсурдно при таком количестве народа… И: “Граждане, если рядом с идущим по шнуру будет хотя бы один человек, его разнесет в клочья. Тут же”. Ну вот, а утром этот взрыв…”
***
Бананы
“Нет, это невозможно! Вот, смотри, что пишут: “Поев бананов, человек начинает чувствовать себя гораздо лучше, а если он до того находился в состоянии депрессии, ее как рукой снимет”” – “Где пишут-то?” – “В журнале… м-м-м… Женском”. – “И давно ты читаешь женские журналы?” – “Господи, да я там работаю… Неделю уже…” – “Ты что, ревешь?…” – “Ненавижу…. Ненавижу… Ненавижу… ” – “Подачка-то нормальная?.. Да не реви…” – “…” – “Через час буду. Никуда не уходи. Красного или белого?.. Что? Все равно?..”
***
С днем рождения
“Ой, ты дома! Где пропадаешь? С днем рождения!” – “Спасибо… Не пропадаю как бы”. – “Как жизнь-то вообще?” – “По-разному. А сама?” – “Ой, малой болеет, мать с работы уволилась, этот запил… Ну, рассказывай”. – “Что рассказывать?” – “Все рассказывай”. – “Да все хорошо. Рассказывать нечего. Ты все там же?” – “А где ж? Чего искать-то?” – “Ну, десять лет на рынке – срок…” – “Да у нас работать негде, ты чего выдумала – срок! Живешь-то все с тем же?” – “М-м-м-да, да, с тем же”. – “А зарплата какая?” – “Хватает”. – “Сколько получаешь, говорю?” – “Нормальная зарплата. Гонорары”. – “Чего?” – “Го-но-ра-ры”. – “А… А мужик твой сколько получает?” – “Хватает”. – “Ты что, не знаешь, сколько твой мужик получает? Ну, вообще!” – “Не знаю”. – “Ну, ты, вообще, даешь! Ну, с днем рождения!” – “Спасибо”.
***
В очереди
““Надежду” или “Салют”?” – “Нет, “Асти Мандоро”. Вкуснее” – “Кхх-э-э…” – “К бабе едешь – а денег нет… Хоть бы кольцо снял…” – “Так не снимается ж, Тамар…” – “Ну что, может, хоть одну-то нормальную купим?” – “Не знаю, сколько ты выпьешь… сколько в тебя вообще влезет…” – “А может… две?” – “Два “Салюта”, девушк, нам”. – “Девушк, а вы эту партию пробовали? Ниче “Салют”-то?” – “Comme c’est Moscovite!” – “Будни простого русского, господин Блие, как вы и просили. Магазин “Продукты””.
***
Потешная улица
“У него, короче, мизофобия. Грязи боится. Давно. Да. Не говорила… А как про такое расскажешь? Сейчас просто прогрессирует, и я… не могу уже я… Ты прости, что поздно так… Но он ведь руки моет! Постоянно, сволочь, моет руки!! До крови кожу стирает, будто пемзой… В туалете краны локтем открывает, двери – ногой… Тридцать пять… Ну, пошли к психиатру: месяц моих слез-уговоров. Платная такая больничка. Типа. Ну, приходим туда, значит, поднимаемся… Да, забыла – на Потешной это все улице… Ага, обхохочешься. Ну, поднимаемся, да-а… Ждем-сидим. А там парочка какая-то напротив: дама не в себе – явно. Ну да, нас всех не перелечить… Но слушай. Врач приходит: сказали, лучший в городе д о к т о р! На самом деле – кошелка. Типичная. Такой на рынке селедкой торговать! Думаю, черт с тобой, выхода-то нет, записи сколько ждали… Да и внешность не главное как бы… Как бы не так! Пошел, короче, он в кабинет. Через час выходит, посмеивается. Я: “Ну?” А он рецептами у меня перед носом помахивает. Золофт… Феназепам… Пантогам… Он ее – слышишь? – на разговор сам вызывал… Он же не больной, просто фобия такая у человека… Так-то с головой в порядке… Диссер вон пишет… Ну а микробов боится, да… Кто-то – самолетов, кто-то – пауков… Мало ли… Понимаешь, нет? Она – совок, такие раньше всех аминазином закалывали, а теперь в платных клиниках с жиру бесятся… И вот брошюрку даже выпустили. “Пособие для пациентов”. С, так скажем, примером конкретного случая – эт заголовок. Да с купюрами, не бойсь… Рабочие обязанности Константина изменились в связи с увольнением большого числа рабочих на предприятии. Теперь его нагрузка возросла… бла-бла… Так… Постепенно он стал чувствовать себя утомленным… Бла-бла… Ну, поняла, да?… По совету друзей Константин решил обратиться к врачу. Врач назначил ему лечение антидепрессантами… Да, так все и написано… Константин стал сосредоточенней на работе… Бла-бла… Взаимоотношения с женой постепенно нормализовались… Слушай, найди мне нормального психиатра, а?…”
***
Погодка
“Ты человек расчетливый, но до какой степени?… И с какими людьми?… Неужели непонятно, что дружба ценой в тысячу баксов гроша ломаного не стоит? А видя, что человек «попал», что делает подобный проект впервые… И когда вы с П. все тихонько распределили между собой, не подключив меня, хотя это раз плюнуть… А без меня вы бы на М. тогда не вышли…” – “Не собираюсь оправдываться. Хотя, с деньгами ситуация вышла действительно некрасивая: я предполагала… Но мы с тобой не вошли в рабочий контакт…” – “В рабочий контакт?” – “…не вошли в рабочий контакт с самого начала; я попросила П. это сделать, но… Я же со своим прямым отношением (что думаю – то и говорю) оказалась в дураках. Забавно, с твоей стороны – “я приехала, а вы все уже
поделили”! Нам, между прочим, пришлось все расписывать и продумывать, а ты пришла на все готовое… М. – твой контакт, никто не спорит. Телефоны журналистов – наши связи, у работодателей…” – “…у рабовладельцев…” – “…они ценятся также, как и личные навыки…” – “Каков язык!” – “Как ни крути, без дележа нигде ничего не проходит. Имею в виду бизнес. Хочешь порхать в розовых облаках – денег не будет”. – “Но я говорю о тебе: ради чего ты становишься мелочной, холодной, чужой?” – “В деле не бывает сантиментов. Всем угодить нельзя”. – “Да не надо, не надо «угождать»!” – “Я потеряла нить разговора… Погодка, да?..”
***
Благодарность Пушкину
“Наташа, не спишь?” – “Н-н-нет…” – “А чего шепотом?” – “Да человек спит, сейчас на кухню вот…” – “Человек – это звучит гордо, ха-а… Как твои дела?” – “Все, вышла… По уши в шоколаде” – “Теперь не поймешь, как их называть – друг, бой-френд, муж… Вот у меня было три мужа… Один – профессор… А у тебя сколько было?..” – “Ну, сколько-то… Смотря как их называть: бой-френд, френд, хасбант… Всегда один, в общем”. – “И вот мы, значит, с этим хасбантом жили в пещере. Представляешь, да?” – “В пещере? Классно…” – “Да, целое лето в пещере… Слушай, ты спать не хочешь? У тебя ж кто-то там…” – “Человек у меня там. И что?…” – “Ну вот… Три месяца… А воды пресной не было, представляешь? Приходилось в деревню ходить… Там и ларек был. Мы там сыр покупали, вино…” – “Ну…” – “На самом деле, я тебе хотела рассказать совсем о другом”. – “О чем?” – “Ты такая милая девочка, ты должна понять. Ведь фантастическая совершенно вещь! Абсолютно все романы в русской литературе абсолютно эпатажны. А развивался эпатаж с Ломоносова”. – “Прям так вот с Ломоносова?” – “Прям так. А девятнадцатый – это вообще: один эпатаж”. – “…” – “Вот Достоевский: он же был человеком плохим. Неправильным. Игроком! Противным! В личной жизни – невозможным. Тратил больше, чем зарабатывал. Лев Толстой – это вообще кошмар. Ужас! Ну граф – ну и граф… Ушел из дома на старости лет… Что такое? Нет бы в койке помереть”. – “…” – “Гоголь – это вообще бред! Ни жены не было, ни детей… Где он умер? До сих пор могила его под очень большим сомнением находится…” – “М-м-м…” – “Сидит он – ну, памятник же видела, – как дурак полный, у библиотеки. Получается: наркоманы, алкоголики, игроки… А западная литература?” – “Что – западная литература?…” – “Мой любимый Уайльд – гомосексуалист. Шекспир – может быть, его и не было, а если да – тоже… И вот эти все ребята… Как я переживала за них! Вон декабристы… Ну как же так?!… Убийство, ну просто же убийство! Ну это ужасно… И вот эти девушки, которые с ними поперлись в Сибирь – это же кошмар! Лучше б остались в Москве или Петербурге… Это ужас! Они туда поперлись! Убить царя, на самом деле, это страшно! С этого и начинается дикий промах русской жизни, народ вышел, потом начинается Фрейд, фигня всякая… В общем, ребята эти неправильно все сделали… Я благодарна Пушкину знаешь за что?” – “М-м-м…” – “За то, что он в этом деле не поучаствовал – то ли заяц дорогу перебежал, то ли это монах был… Вот ты бы…” – “?..” – “Вот ты бы захотела пойти и царя прибить?” – “Я – нет”. – “И я: нет. Это дураку ясно, что никого убивать не надо. И зверушек. Политика с литературой связаны на минимуме… Понимаешь?” – “…” – “Ну, спи” – “Сплю”.
***
Дыр-бул-щил
“Как ты?” – “Честно?” – “А то!” – “РРРРРРРРРРРРР!” – “Не поверишь, я тоже”. – “Отчего ж не поверить…” – “У меня тут постоянный дыр-бул-щил… И: дрррррррррр!” – “Это как?” – “Да из асфальта какие-то железки выдирают, а потом такие же – только новые – обратно вставляют. Это сколько ж денег надо, а? На эту всю дрянь?” – “Ну…” – “Слушай. У меня вишня есть. И коньяк. Приедешь?” – “Не могу – графомана режу: “Я оставил свои мысли висящими в воздухе около его кровати, надеясь на его ментальную обработку по пробуждении, но так и не получил ответа””. – “Титан! За что ты?” – “За деньги”. – “Значит, на коньяк не приедешь?” – “Неа”. – “Уф… Ну, не сдохни там… Со своим графоманом”. – “Угу”.
***
Искусство
“Наташенька, искусство высокосортно по определению. И никого – никого! – не слушайте. Дистанцию к объекту художественной переработки иметь просто необходимо. Дистанция – эго главнейший компонент в технологии творчества”.
***
…вышел автор погулять
Раз: “Я прочел вашу книгу. Вы сами говорите: для того, чтобы рисовать, скажем, черные квадраты, сначала надо научиться рисовать л о ш а д е й. Карандашом. Где же ваши лошади?” – “Убежали”.
Два: “Это ваше эссе… Это страшно! Все наши беды от Набокова. А здесь… Вейдле… “Умирание искусства”… Простых людей обижаете… Да вы знаете, я с вашей “мариванной” в поезде до Москвы ехал! Ого-го! Она всю дорогу та-а-акое рассказывала! Да на этой “мариванне” земля держится!” – “Лучше б она держалась на трех черепахах”.
Три: “В вашей повести ведь любопытный сюжет, есть и динамика… Зачем вам эти красивости, все эти… как бы определить точнее… стилистические вывороты? Изощренность? Зачем? Почему нельзя писать просто? Такое ощущение, будто это павлин, распушивший хвост, а не проза… Но если убрать перья, останется отличная реалистическая история!… Ну хорошо… А почему ваша героиня так легко расстается с невинностью? Ну… как бы мимоходом? Получилось как-то буднично, простите, она словно в булочную сходила…” – “А она и сходила. Сначала дефлорировалась, а потом в булочную пошла…” – “То есть она настолько цинична?” – “Что же циничного в покупке хлеба?”
Четыре: “Как вы не боитесь так писать? Сейчас ведь так не пишут! Сейчас не девяностые! Постмодернизм давно не в моде! Даже странно…”
Пять: “Федоровна!!” – “Алло…” – “Сколько зим… Почитал тебя вот… в журнале”. – “Ты читать можешь?” – “Не ерничай. Не понравилось мне. И вообще… Этот твой феминизм…” – “Феминизм – всегда “их”, никогда не “мой”” – “Не понравилась мне твоя история, слышишь?” – “Слышу, и что?” – “Как – что? Не та история, не о том пишешь…” – “Почему же?…” – “Не понравилась, говорю, история твоя мне!!” – “Да слышу, слышу”. – “Бросай ты это… Это дело… Читать невозможно. Умничаешь. Выпендриваешься”. – “Так не читай”. – “И не буду. А вот, пожалуй, выпил бы с тобой. Поговорил бы”. – “Все со мной поговорить хотят. И выпить. Некогда”. – “Приезжай. Надо из тебя по новой человека сделать”. – “…” – “Я серьезно. Выпьем. Поговорим”. – “Ну да. И закусим”. – “Так когда ждать-то?” – “В четверг…” – “В этот не могу, давай в следующий, на все выходные…” – “…после дождичка”. – “Чего? Чего, Федоровна? Не слышна-а! Приезжа-ай! Поговорим, выпьем…”
***
На деревню дедушке
“Сил моих нет больше! Взяли мы направление в военкомате у старшего врача Волковой”. – “Инициалы скажите”. – “И-А. В 15-ю больницу она нас направила. Там полное обследование провели, гидроцефалия подтвердилась. Ну, дали нам заключение и снимок головы, амбулаторную карту еще”. – “Не так быстро…” – “Ага. Ну, я этот снимок отвезла в военкомат, отдала медсестре”. – “Фамилию знаете?” – “Не-а… В середине апреля нас вызвали… Сына моего, то есть… Вручили повестку на 4 июня явиться за военным билетом…” – “Та-ак, записала…” – “А 19 мая позвонила медсестра невропатолога и сказала, чтоб мой ребенок поехал в военный сборный пункт. 29 мая к часу дня. К невропатологу. Кондратьева ее фамилия”. – “Записала”. – “Я ей стала объяснять: зачем он должен ехать к врачу, если вы ему дали повестку на 4 июня прийти за военным билетом? А она: так, мол, положено. Я спрашиваю: а где наши документы? Снимок головы? Она: я все отдала ей”. – “Погодите. Кому отдали?” – “Да врачу Кондратьевой! Снимок и документы! Это ж медсестра говорит…” – “И что?” – “А то, что надо военному комиссару района писать – мне так у солдатских матерей сказали! Ты грамотная, сможешь? Сейчас ведь всех без разбора в армию гребут, и с плоскостопием, сволочи…” – “Вы мне суть объясните, написать-то все что угодно можно…” – “Пиши так. ЖАЛОБА. Рустам Северцев проходил медкомиссию… Или медосмотр? Как лучше?” – “Да все равно…” – “Значит, Рустам Северцев проходил медкомиссию на службу в армии. В начале марта в военкомате по адресу… Записала?” – “Да. Потом подредактирую”. – “Подредактируй, подредактируй, Натуль. Так. Дальше. По своей болезни гидроцефалия. Диагноз поставлен в марте 2004-го”. – “Дальше”. – “Та-ак. Диагноз был подтвержден. Написала?” – “Да”. – “Мне в солдатских матерей сказали, что они снимок-то нарочно “потеряли”! Представляешь? Тысяч, говорят, за пять долларов продали, а Рустама теперь, значит, в армию! Гады…” – “Давайте-ка по порядку…” – “Надо вот что в конце: если снимок пропал, я не удивлюсь, что и амбулаторная карта пропадет… Да. Напиши им так: если не примете меры, я дело передам в военную прокуратуру, так как копии всех документов у меня на руках…” – “Грозить бесполезно”. – “Погоди строчить-то… Ты суть послушай, суть, а потом напишешь – ты ж грамотная…” – “…” – “В общем, когда Рустам мой вошел в кабинет, Кондратьева его спрашивает: чего, мол, пришел? Где твой снимок? Рустам стал объяснять – как, где… медсестра сказала, что у вас, а врач такая: придешь ко мне 1 июня и принесешь амбулаторную карту. Дальше так пиши: я, Северцева З. А., поехала в этот же день в военкомат…” – “В какой – в этот же?” – “Ну да, 28 мая, ты чего?… 28 мая поехала, да. Зашла в кабинет к невро- этому -патологу, где сидела медсестра. И врачиха тоже сидела. И стала говорить, что мой сын был у Кондратьевой, а она спросила, где твой снимок? Когда я стала говорить медсестре и возмущаться, где снимок, она сказала: все передали врачу Кондратьевой. Я говорю: мы сейчас поедем к врачу Волковой в больницу, и вы ей сами подтвердите, что снимок отдали Кондратьевой”. – “Написала…” – “Конечно, она это сделала нехотя. Но согласилась. Это не пиши. А когда мы вошли в кабинет Волковой, я стала ей объяснять, что, значит, сказали, все документы у Кондратьевой, а снимка-то у нее нет!” – “Длинно очень, так нельзя…” – “Погоди. Слушай. Потом напишешь, ты грамотная… В общем, медсестра тогда сказала – это я врачу говорю…” – “Какому?” – “Как какому? Волковой”. – “Про кого?” – “Да про Кондратьеву… Значит, медсестра мне сказала: я помню, что я этот снимок забрала у вас. У меня то есть, у Северцевой. Понимаешь?” – “Как бы да”. – “Ну. А когда 28 мая мы с Рустамом были на военном сборном пункте, врач сказала…” – “Фамилия врача как?…” – “Кондратьева. И Кондратьева эта сказала Рустаму, что ты теперь придешь ко мне 1 июня и привезешь снимок и амбулаторную карту”. – “Это уже было! По второму кругу пошло!” – “Так ты запиши, как я тебе говорю сейчас! В общем, старшего врача Волкову я спросила: вы решите этот вопрос с Кондратьевой? Вы теперь должны позвонить Кондратьевой с тем, чтоб медсестра подтвердила, что отдала ей снимок…” – “Ужасно…” – “А если что, я буду настаивать на экспертизе – так и напиши”. – “Это куда?” – “Да погоди, не пиши… На независимой экспертизе! Если вы потеряете амбулаторную карту…” – “Написала…” – “Слушай… Но как же может врач говорить, что нет гидроцефалии, не открывая карты, когда в карте – описание потерянного снимка и всех анализов?!…” – “…” – “И почему ребенок должен опять облучаться из-за этих сволочей, а? Опять же снимок делать!” – “Это Россия. Давайте дальше”. – “Да что дальше! Волкова потом не могла дозвониться долго в сборный пункт и дала задание врачу-невропатологу дозвониться…” – “Как фамилия?” – “Пиши, пиши, не спрашивай ничего… Я настаивала на том, чтоб Волкова дозвонилась до Кондратьевой и сказала ей, что снимок у нас. Но Волкова не дозвонилась и дала задание медсестре…” – “Вы меня с ума сведете… Все время одно и то же, одно и тоже…” – “Так всю жизнь же ведь одно и то же! Одно и то же – всю жизнь, Натуль! В общем, Волкова не дозвонилась до Кондратьевой и дала задание медсестре…” – “Погодите. Это правда уже было…” – “…Все уже было! Пиши! Чтобы врач-невропатолог дозвонилась сама Кондратьевой и объяснила ситуацию…” – “Ок…” –ё “Когда я опять зашла в кабинет невропатолога, она сказала: придете 29 мая рано утром. 29 мая я пришла туда…” – “Куда – туда?” – “Как куда? Ты че? В военкомат. А она мне говорит…” – “Кто – она?” — “Ну о н а, кто! Кондратьева эта – кто ж еще мне скажет? Она и говорит: я не буду со своего мобильника звонить. Я ей свой даю, а там не прозванивается, или такого номера не существует”. – “Стоп. Ничего не поняла… Теперь мобильниик еще… Кто кому куда звонит?” – “…А Кондратьева мне: будем разбираться без снимка. И нас, значит, назначили на 1 июня. Рустам пришел, а она…” – “Кто – она?” – “Да Кондратьева, Кондратьева! Спрашивает его: где снимок? Я, мол, проверю тебя. И вообще, нет у тебя никакой гидроцефалии. Потом она ему голову намазала гелем и чем-то поводила по голове-то… И говорит, значит: ну, ты ж понимаешь, если я напишу, что ты больной, то надо мной начальник подумает, будто я у тебя взятку взяла” – “Резонно…” – “В общем, 1 июня я отдала амбулаторную карту, подлинник, Рустаму, чтобы он передал ей”. – “Кому?” – “Да Кондратьевой! Все копии у меня на руках. Ксерокс. А врач – ну ты представляешь? — даже не открыла 1 июня амбулаторную карту!” – “Какой врач?” – “Кондратьева! И сказала Рустаму: мы тебя направляем в первую горбольницу. Ты так напиши, в общем: просьба срочно разобраться. Срочно, слышишь? Большими буквами! И найти снимок головы, где врачи поставили заключение гидроцефалия. И как же, напиши, в военной-то организации теряются документы? И почему врач Кондратьева не открыла амбулаторную карту и сказала, что у моего сына нет никакой гидроцефалии?.. Где же правда? Так и напиши… Военному комиссару…”
***
Job
“Набери знаешь как? Приемщица в химчистку”. – “Набрала”. – “Ну и?..” – “Смотрю… Ага… в европейскую прачечную срочно требуется приемщица”. – “В европейскую – хорошо…” – “Не думаю… Посмотрим, чего хотят…” – “И чего хотят?” – “До хера. Программа 1C, “без вредных привычек”, прописка московская…” – “У тебя только с пропиской, пожалуй, в порядке…” – “Интересно, зачем им приемщица-москвичка?” – “Без понятия, но ты все равно не подходишь. А зэпэ?” – “Зэпэ…хм… от 450-ти до 570-ти у.е. Маловато…” – “…а в резюме напиши: “Умею склонять числительные””. – “А-а-аабязательно. С девяти до девяти, два через два. До тридцати пяти лет, мне еще год…” – “А в сорок где работать?” – “В сорок, возможно, уже не здесь. Смотри лучше, чего еще…” – “Щ-щас… О, эт по твоей части …” – “По моей части не бывает”. – “Тебя в прежние времена давно за тунеядство посадили бы…” – “Добрая…” – “На что ты живешь?” – “На гонорары. Ну, читай…” – “Для работы в новом ток-шоу требуются творческие люди”. – “О-о-о… Это сценарии. Потенциальная аудитория – офисный планктон”. – “Ты что, не можешь ничего написать для планктона?” – “Для планктона не хочу”. – “Ну и дура, за планктон платят, а твои рассказы на хрен никому не нужны”. – “Я бы в сторожи пошел… Слушай, а если ночным портье? Ни с кем не разговаривать – ну, почти… Никаких тебе людей… Тихо… Читать можно… Вот это работка!” – “Кино и немцы, а не работка…” – “Лилиана Кавани…” – “Ночной портье по-нашему – это типа администратора в гостинице, так?” – “Мы ж т е б е работку ищем, не мне…” – “А ты на что жить будешь?” – “На гонорары. Я же говорю…” – “Погоди, это точно для тебя: “По характеру – вождь, флагман, лидер-аккуратист…” – “Что-о-о?..” – “Хороший характер. Внятная речь”. – “Это у меня характер хороший?..” – “Забота о людях и текстах. Поддержание творческого воздуха в редакции”. – “?..”– “Да не смеюсь, так и написано… Погоди, а вот этим менеджер нужен: “Петр I прорубил окно в Европу. Сможете ли вы проложить себе дорогу в неизвестный мир – мир туризма и экзотики? Попытайтесь! Позвоните по номеру…”…Старуха, пора на панель”. – “Дык, в тираж вышли, а за книжный так и не заплатили…” – “Что ты можешь, кроме букв?” – “А ты?” – “Я?… А я вообще… Я, Наталья, не могу больше…”
***
Последний звоночек
“Грешна ли?” – “Грешна”. – “Гордыня ли велика?” – “Велика”. – “Каешься?” – “По-разному”. – “Обратно пойдешь!” – “Сжалься…” – “Тогда в ад”. — “Лучше в ад, чем обратно…”
И – будильник: раз-два-три, раз-два-три…
Сначала – до первого “звоночка” – Ухо нежно-розовое…
***
21-22.07.07