Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2009
Тимофеев Л. Русские поминки: Повести и рассказы. – М.: Время, 2008.
Последний из диссидентов, осужденный за антисоветскую агитацию и пропаганду уже в перестроечные годы, озабочен, надо полагать судьбой России: “Не пойдет ли и теперь жизнь все теми же, хорошо знакомыми кругами? Не заглянуть ли нам в начало книги?” После такой аннотации читатель, соблазненный возможностью свернуть течение жизни на круги иные (кстати, что это за круги такие?), с обреченностью расстрельного заглянет в начало книги.
И сразу обнаружит, что никакого чудесного средства спасения от “совка” автор не имеет. Он лишь констатирует беспросветный тупик советской жизни, примером каких-то безвестных деревень (где все поголовно перепились, перетрахались и как результат перемерли) убеждая не возвращаться в прошлое. Если гипотетическим читателем окажется городской, обремененный образованием, человек, возможно, он вяло клюнет на брутальную экзотику деревенского быта, включающую пропитанную алкоголем любовь (“Время кольцевать мышей”, “Ева”), попытки сохранить ее плоды (“Житейское”) или историческое наследие (“Русские поминки”). Ведь деревня – это настолько далеко, что практически фэнтази.
Деревенский читатель едва ли получит возможность насладиться авторской интерпретацией деревенского аутентичного быта: во-первых, книга тиражом “2000 экз.” доберется до него лишь в случае переиздания с добавлением к тиражу как минимум пары нулей, во-вторых, то, что городскому экзотика, то деревенскому – карикатура (сознательно не употребляю слово “гротеск”). Не дай бог, реальность – от безысходности впору повеситься на прогнившей потолочной балке дровяного сарая. Слава богу, что при нынешних раскладах, когда цены на печатную продукцию непрерывно растут, а на “аграрную” столь же непрерывно снижаются, о массовом суициде деревни можно не беспокоиться: ни один вменяемый пейзанин Тимофеева не купит и, соответственно, не расстроится.
Кстати, интересно, что в аграрной стране России крестьянин до настоящего времени остается бесписьменным, а по сути – безголосым существом, жизненную правду которого в меру своей инаковости выговаривает “последний” диссидент Тимофеев, для которого хождение в народ сродни юношескому любопытству, порожденному однобокостью книжного образования. Словами автора: “Я вырос среди книг в семье московских интеллигентов, и мое воображение рисовало морскую жизнь в духе Мелвилла и Джека Лондона. Так она была описана и в моих собственных юношеских стихах. Теперь же весь этот волшебный мир мне предстояло увидеть воочию… Морские нравы, конечно, и грубы, и даже, может быть, жестоки, но отношения здесь по-мужски прямые: сильные люди, которые всегда знают, чего хотят, и всегда говорят, что знают. Мысль о каких бы то ни было пошлых извращениях мне и в голову не приходила” (с. 106). А зря, поскольку тогда бы, возможно, слово “трепак” (с. 117) в рассказе “Тамань” было бы написано автором не через “е”, а через “и”, ибо данное слово является разговорным, производным от слова “триппер”, обозначающего, в свою очередь, не вполне приличное заболевание, весьма распространенное в СССР (и не только среди дальнобойщиков и капитанов дальнего плавания). Трепак же, согласно классическому толковому словарю С. И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой, есть “русский народный танец с дробным притоптыванием, а также музыка в ритме такого танца”. С чего бы это “судовой докторше” приглашать молодого интеллигентного морячка на тур русского танца с притоптыванием?
Впрочем, на самом деле, трагедия не в словах, а в том, что однажды наступает такой момент: какие бы ты произведения ни писал, они все время опаздывают. Опаздывают ровно настолько, что никого уже не трогают. Не цепляют, все время оставаясь лишь совокупностью запредельных реальности слов. “Если не кончить это сейчас, это не кончится никогда. Он вообразил себя ничтожным и напыщенным стариком. Независимый публицист. Да плевать он хотел на свою независимость, на свою публицистику, на свою натужную оппозиционность” (с. 168). Действительно, если столько лет продолжать хоронить советское прошлое, затянувшиеся поминки превращаются в никому не нужное более театральное представление, в фарс. И то, что жизнь принципиально может пойти по знакомым кругам, является слабым оправданием нескончаемому воспроизводству на просторах отечественной культуры этого и подобных ему праздников диссидентства.
На самом деле автор нашел-таки волшебное средство, способное прекратить представление: “Пора жить размеренной жизнью, несуетно трудиться, листать пять энциклопедий, углубиться в писания святых отцов и мудрых философов, ходить на службу в монастырскую церковь… Не забывая, конечно, и о радостях обыденной жизни: завести бабу в Прыже – кого-нибудь из числа молодых преподавательниц здешнего культпросветучилища (теперь – Колледж народной культуры), которых в прежние времена он, тогда видный комсомольский работник, бывало, потрахивал, приезжая и на месяц, и на два в эти края, чтобы работать над диссертацией” (с. 50-51). Этого, собственно, и хочется посоветовать всем, кто наивно полагает, будто история повторяется.