Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2009
Иван Соловьев – саратовский историк, предприниматель, участник междисциплинарного научного семинара “Пространственно-магистические аспекты культуры” при Саратовском государственном университете (см. “Волга”, №3, 2008. С.202).
Большевики ушли? Стратегия интеллигенции. 1918-1919 годы.
Летом 2008 года, готовя сообщение по историографии гражданской войны, я пришел к следующему заключению. Большинство авторов не дает оценку, не делает анализа событий. Работы описывают события почти столетней давности, причем факты, приводимые в книгах, могут быть сами по себе захватывающими. В очень интересной по подбору фактов книге “Красный террор и деятельность ВЧК в 1918 году” (СПб: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2006) автор ее, И. С. Ратьковский, освещает ход событий так: после Октябрьской революции на Украине гайдамаками был замучен брат известного революционера Пятакова, в близкой к Петрограду Финляндии начались расстрелы сочувствующих коммунистам рабочих, после покушения на Ленина и убийства Урицкого был развязан массовый красный террор. ЧК замучило столько-то, а деникинско-колчаковская контрразведка – столько-то. Число жертв аккуратно сведено в таблицы. Террор порождает террор. Без анализа и оценки это превращается в рок российской истории.
Некоторые авторы не удовлетворяются концепцией фатума, рока. По их мнению, власть комиссаров победила, потому что их поддерживала основная часть населения страны. Это старое заключение советской историографии на сегодняшний день прописано и в школьных учебниках.
Здесь тесно переплелись между собой два мифа. Первое: победить можно, только опираясь на большинство населения. Второе: большая часть населения поддержала красных.
Сейчас для всех ясно, какую роль играют в жизни экономики деньги. Это кровь хозяйства. Пришедшие к власти в 1917 году люди так не думали и решали эту проблему по-особенному. Большой интерес представляют воспоминания работника Государственного банка С. Евгеньева с характерным названием: “Строители земного рая. Из недавнего прошлого” (“Архив русской революции Издаваемый И. В. Гессеном”. – М.: Терра – Политиздат, 1991-1993 гг. В 22-х тт. (далее ссылка на это издание будет даваться: АРР, с указанием тома и страницы). Т. 20.). При победе большевиков банк был переименован в Народный банк РСФСР.
Евгеньев работал в главной конторе на Неглинной при трех начальниках-комиссарах. Первый был Попов, которого автор характеризует как человека честного, но в жизни “сильного чудака”. У главного управляющего советским банком не было никаких идей по поводу работы вверенного ему учреждения и никаких специальных знаний. Попов ждал победы мировой революции в 1919 году и не считал свою деятельность банкира важной. Когда наступал Юденич, деньги были отправлены в Казань. Он долго медлил с возвращением их назад. В итоге они достались чехам. Историк Готье в своих воспоминаниях считал, что после потерянных 657 миллионов в Казани и отданных по Брестскому договору 200 миллионов немцам “у большевиков вряд ли осталось более 300 миллионов”. (Ю. В. Готье. Мои заметки. – М.: Терра, 1997. С.181).
Финансовые и экономические взгляды большевиков разъяснил работникам банка сам нарком финансов Крестинский, о чем в своих воспоминаниях пишет Евгеньев. “Крестинский начал развивать передо мной теорию социалистического производства и распределения с полным уничтожением всяких денежных знаков как несовместимых с новым социалистическим строем вследствие присущего им классового характера. Ввиду этого деньги будут уничтожены и заменены новым измерителем денежных благ. Таким измерителем является труд, слагающийся из определенного количества трудочасов и создающий в конечном результате ту или иную ценность. Поэтому нет никакого основания тревожиться по поводу быстрого обесценивания денег, так как к тому времени, как деньги совершенно перестанут приниматься в обмен на реальные блага, советское правительство сумеет окончательно организовать производство и распределение. Чтобы облегчить эту задачу, правительство по предложению его Крестинского намерено в ближайшем будущем объявить беспощадную войну частной торговле и целиком принять на себя задачу о полном содержании трудящихся” (Евгеньев. Указ.соч. С.31).
“Я отчетливо понимал, пишет Евгеньев, – что нахожусь среди ненормальных людей и что применение этой теории в жизнь принесет много страданий”. Следующей главой Центробанка был Пятаков, затерроризировавший своим хамством за 2 месяца своего руководства весь персонал. Пятаков не так глубоко проникся идеей бесполезности денег. Видя их обесценивание, хотел заменить их железными монетами. С этой целью большое количество железных вывесок уже снималось по всей Москве и отвозилось в специальное помещение на хранение. Происходило это до тех пор, пока грамотные люди не объяснили Пятакову, что производств этих денег будет дороже их самих.
Третьим по счету комиссаром был Фюрстенберг-Ганецкий. Одна из самых загадочных фигур Октябрьской революции. В 1917 году, мы помним, газеты вышли с заголовками: “Ленин, Ганецкий и К – германские шпионы”. Ганецкому партия дала задание искать деньги на мировую революцию. Как известно, содержание банковских сейфов, в которых напуганные революцией люди держали свои драгоценности, был объявлено национальным достоянием и национализировано. Два банковских работника Познер и Гоц в специальной комнате выковыривали драгоценные камни из оправ. Затем к Ганецкому приходили люди, и им передавались драгоценные камни. Эти люди уезжали за границу и меняли камни на валюту, которая нужна была большевикам в борьбе с мировой буржуазией. Естественно, с деньгами назад, в голодную Москву, возвращались далеко не все.
Под руководством этих деятелей банки и финансовая система, переживавшие и без того не лучшие времена, окончательно дрогнули. Московский обыватель Окунев фиксирует в своем дневнике от 8 ноября 1917 года: “На улицах расклеен указ военно-революционного комитета о свободной выдаче в банках без ограничений сумм по чекам только на выдачу жалования служащим и рабочим, а также воинским частям, все же прочие ограничиваются ста пятьюдесятью рублями в неделю. Такая чепуха свидетельствует о полном убожестве новоявленных администраторов” (Окунев Н.П. Дневник москвича. 1917 –1920. В 2-х тт. – М.: Военное издательство, 1997. Т.1. С.109).
На Неглинной за получением денег выстроились гигантские очереди. Люди стояли несколько дней, часто возникали скандалы и драки. И только выстрелы охраны в воздух остужали толпу. Печатный станок работал не переставая, но денег не хватало. “Сами государственные учреждения устраивали форменные налеты на банк, забирая всю кассовую наличность. А особую энергию проявил в этом московский Совдеп, отправлявший вооруженные отряды глубокой ночью… Вооруженные матросы, угрожая немедленным расстрелом, забирали мешки с деньгами и оставляли расписки на клочках бумаги, скрываясь до следующего налета” (Евгеньев. Указ. соч. С. 298).
Особое пространство для коррупции создавал декрет, национализировавший содержание банковских ячеек. В провинции эта процедура прошла довольно быстро. Алексис Бабин в своем дневнике от 7 декабря 1918 года сообщает: “Моя хозяйка присутствовала при составлении описи ее собственного сейфа. Ей удалось в продолжение этой процедуры стащить свои собственные золотые часы” (Дневник гражданской войны. Алексис Бабин в Саратове. – “Волга”, 1989 , №5. С. 117).
Совсем другое дело в столице – Москве. Здесь народу было побольше и сам он побогаче. В декрете о национализации ячеек говорилось, что если содержание ячейки меньше какой-то суммы, то владелец может получить содержание ячейки назад. “Секретариат банка оказался завален прошениями на выдачу семейных реликвий. Тяжелые, мучительные сцены разыгрывались в секретариате. Разоренные, запуганные люди с раннего утра наполняли громадную приемную, справляясь о судьбе поданных ими прошений. Однако прошений было слишком много, а рассмотрение их происходило слишком медленно. Несчастные люди унижались и плакали, совали служащим взятки, что вызывало постоянные недоразумения, и, наконец, молча уходили, чтобы явиться на другой день” (Евгеньев. Указ. соч. С.305).
Ганецкий, который к этому времени возглавлял банк, простых просителей не принимал, зато отношение к просьбам больших людей было совершенно иное. Если посетитель предоставлял письмо от Каменева, Зиновьева, Луначарского, Горького и других функционеров, содержание ячейки ему выдавалось без оценки стоимости. Постепенно это стало достоянием общественности и превратилось в неплохой бизнес. Люди были готовы отдать часть содержания собственной ячейки, чтобы хоть чего-нибудь себе вернуть. Особенно много ходатайств было от Луначарского. “Этот сообразительный и толковый комиссар, – пишет Евгеньев, – вечно нуждающийся в деньгах, широко использовал свое комиссарское звание для извлечения буржуазных ценностей. Он действовал, конечно, не сам, а через своего брата, московского присяжного поверенного – личность довольно темную и бездарную. Этот милый братец являлся своего рода посредником между буржуем и сановным братцем”.
Банковско-финансовые мероприятия уничтожили накопления городского населения, сильно ударили по его благополучию. Однако даже те “продвинутые”, кто успел вынуть свои деньги из банков, не могли быть спокойны. Их сбережения могли быть конфискованы по закону. Их съедала инфляция.
Новые страдания и испытания несла городским обывателям хлебная монополия с запретом торговли. Идея нормирования продовольствия и более широкого спектра товаров была получена большевиками не только из классики марксизма. Она оказалась апробированной германской военной экономикой времен Первой мировой войны. Не только большевикам, но и многим современникам казалось, что распределительная экономика Германии работает эффективно. Правда, принципиальную разницу в организации России и Германии современники чувствовали довольно хорошо. Пришвин точно подмечал в дневнике 1920 года: “Организация держала германский народ – насилие держало российский”. Побывав в Берлине в конце 1917 года, известный евразиец Н. Н. Алексеев первоначально был удивлен, когда в ресторане ему без карточки не дали мясо, а в кофейне отказались выдать второе пирожное, которое по германским законам было сверх нормы. Однако уже через несколько дней Алексеев понял, что в действительности все не так, как на самом на деле: “Я дал сто марок почтальону и через два дня получил из Бранденбурга по почте пакет с маслом. По спекулятивным ценам и обходным путем можно было достать все. Германия, оказывается, жила двойной жизнью, – одна тощая жизнь военного социализма, другая – сытая жизнь спекуляции. Через неделю-другую я был уже своим человеком в Берлине. Я знал, в какой ресторан нужно зайти и за какой стол сесть, чтобы в любое время без всяких карточек съесть сколько угодно мяса и хлеба. Война и военный социализм разложили быт Германии. Обход закона и тайная торговля стали обычными явлениями” (Алексеев Н. Н. Из воспоминаний.– АРР. Т. 17. С.177).
Запретив торговлю и продолжив ужесточение хлебной монополии, власть вела население к тяжелым испытаниям. Нужно заметить, что хлебная монополия существовала еще во времена Временного правительства. Но у Временного правительства была налаженная под это структура – кооперативное движение. С помощью кооперации Временному правительству за 7-8 месяцев своего существования удалось заготовить в 1917 году 360 миллионов пудов зерна. За предыдущие 8 месяцев царское правительство заготовило всего на 5 миллионов пудов больше (Давыдов А. Ю. Нелегальное снабжение российского населения продовольствием и власть. 1917–1921. Мешочники. – М.: Наука, 2002. С.18). Известный российский экономист Кондратьев в своем труде “Рынок хлебов” указывал, что реально большевистское правительство могло распределить около трети необходимого населению хлеба (Кондратьев Н. Д. Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции. – М.: Наука, 1991).
Благодаря этим действиям властей, цены на хлеб стали быстро расти уже в 1917 году. Даже в хлебопроизводящей Саратовской губернии положение с продовольствием становилось опасным. Алексис Бабин в своем дневнике скрупулезно фиксирует увеличение очередей у хлебных магазинов в ноябре 1917 года. К концу декабря положение стало критическим. “31 декабря 1917 года. Утром я прочел большевистскую листовку на заборе относительно намечаемых обысков частных домов города с целью изъятия сокрытых от властей запасов продовольствия. Обыск будет производиться строго по разработанному плану между 9 часами утра и 5 часами вечера” (Указ. соч. С. 120).
Еще хуже была ситуация в Москве. Норма потребления хлеба по карточкам сократилась до одной четверти фунта. Георгий Соломон в своих мемуарах “Моя жизнь среди красных вождей”, живущий в это время в гостинице “Метрополь”, где проживала в это время средняя большевистская номенклатура, пишет: “Надо отметить, что “Метрополь” был в сферах, не знаю почему, не в фаворе, и потому пайки там были слабы, значительно хуже, чем, например, в Первом доме Советов, где и пайки были обильнее, и обеды гораздо лучше…Все пайки были крайне нерегулярны. Например хлеб. Каждому полагалось в соответствии с разрядом определенное количество хлеба в день (от четверти фунта до фунта), правда, плохого, ржаного хлеба, недопеченного и со всякими примесями: соломы, щепки, песка. Но часто проходили дни и недели, а хлеба не давали. Жители “Метрополя” голодали, волновались и, наконец, обращались к спекулянтам на Сухаревку, Охотный ряд” (Г. Соломон. Среди красных вождей. – М.: Современник – Росинформ, 1995. С. 142).
Возникла парадоксальная, но характерная для Советского государства ситуация: населению было запрещено заниматься самообеспечением, его обмен вещей на продовольствие назывался спекуляцией, что грозило серьезными неприятностями, а государство обеспечить население не могло, хотя и декларировало это. Но желание выжить брало свое, и, несмотря на запрет, население несло свои оставшиеся пожитки на черный рынок, меняя на продовольствие. Причем с рынка питались все, включая комиссаров и чекистов, которые сами его запрещали и разгоняли. В народе шутили: “Национализация торговли означает, что вся нация торгует”.
Даже железные люди старой закалки, такие, как сама баронесса Врангель, мать черного барона, вынуждена была заниматься торговлей, в советской транскрипции – спекуляцией. Баронесса под своей фамилией работала в большевистском Питере в городском музее Аничковом дворце и ходила в солдатских мужских сапогах. “Я променяла их как-то за клочок старого солдатского сукна в два с половиной аршина. Такими гешефтами все тогда занимались. Сперва как-то было стыдно, а потом так привыкли, будто всю жизнь это и делали” (Врангель М. Д. Моя жизнь в коммунистическом раю. – АРР. Т.3. С.200).
Голод был тяжелой, но не последней проблемой, организованной новой властью городскому обывателю. Болезненным и унизительным являлось, как это названо в “Собачьем сердце”, уплотнение. “Появился жесткий декрет, регламентирующий выселение из квартир, – писал Готье в своем дневнике от 13 сентября 1918 года, имея в виду постановление Моссовета о порядке реквизиции жилых помещений и движению имущества. – Это не что иное, как обставленный правилами грабеж”. Московский обыватель Окунев сообщает: “Теперь в редком доме нет вселения и выселения. То было бессистемно, теперь жилищные комиссии производят это по всем правилам искусства: разбили квартирующих на шесть категорий, подразделяемых на параграфы, причем шестая категория литер Б имеет в виду: буржуа, ликвидирующих свои дела и живущих спрятанными капиталами. У них отбирают все и выдается походный паек: пара белья, подушка, одеяло – то есть, что полагается красноармейцу, уезжающему на фронт” (Указ. соч. С.216-217).
Помещения требовались не только беднякам, вселяющимся в дома богачей, но и массе вновь образованных учреждений. Киевский юрист Гольденвейзер писал в своих воспоминаниях: “Учреждения растут как грибы, плодятся и размножаются. Все организуется, реорганизуется и вновь организуется: для всего нужны новые и новые помещения. Из Харькова вскоре после занятия Киева большевиками должен быть переселен новый Совнарком и иже с ним: по этому поводу в Киев были присланы квартирьеры с поручением реквизировать, кажется, три тысячи комнат” (Гольденвейзер А. А. Из киевских воспоминаний. – АРР. Т.6. С. 237). Тот же Гольденвейзер рассказывает нам, как все это происходило. “Огромный дом, в котором мы жили, оказался первой жертвой комиссии по стратегическому переселению буржуазии. Эта комиссия и руководящие ей стратегические соображения были каким-то вопиющим издевательством над здравым смыслом. Во главе ее стоял восемнадцатилетний стратег Шейнин. Через несколько дней наш домовой комитет получил приказ о выселении. Приказ гласил, что жильцы первых трех этажей должны в течение 24 часов оставить свои квартиры. Взять с собой разрешалось по две смены белья на каждого члена семьи, по одной ложке, вилке и ножу, все остальное было предписано оставить в квартирах”.
Массовая кампания уплотнения захлестнула всю страну. Под ее развитие кто-то решал свои жилищные проблемы. Интересны воспоминания Соломона о жизни в большевистском общежитии “Метрополь”. “Конечно, всякие возлюбленные начальства (соткомы) и лица, живущие в “Метрополе” по протекции, были хорошо забронированы и их не могли касаться”. Однако старого чиновника бывшего министерства торговли и промышленности С. Г. Горчакова, оставшегося на советской службе, жившего в “Метрополе” с женой, замужней дочерью и ее ребенком, отправили прямо на улицу. Не спасло Горчакова и то, что оба его сына были в Красной Армии, а один получил даже орден Боевого Красного Знамени. Даже личное заступничество высокого большевика Красина не спасло. Как любая большевистская кампания, уплотнение тоже было доведено до кошмарного абсурда, который местами переходил в гротеск. Работник военного комиссариата в Петрограде М. Смильг-Бенарио повествует, как председатель Охтинского совета начал борьбу за большое старинное здание, построенное еще Екатериной. Председатель совета был одновременно и военным комиссаром и решил забрать помещение под казарму для мобилизующихся красноармейцев. Здание, за которое велась борьба, с екатерининских времен было больницей, и с екатерининских времен это была больница для умалишенных (Смильг-Бенарио. На советской службе. – АРР. Т.3. С. 154-155).
Апогея компания достигла в ноябре 1918 года, что констатировала сама большевистская газета “Известия”: “Переселяет комиссия по несколько раз всех, кто так или иначе попадает к ней в руки, при этом не разбирают: под один ранжир подгоняют буржуазию и советских работников, ответственных и безответственных, рабочих и коммунистов. Переселяют, выселяют и уплотняют абсолютно всех без разбора”.
Дворников в ревизуемых домах не было. Всю работу во дворах и на улицах по очистке, сгребанию снега, грязи и мусора должны были производить интеллигенты, в советской транскрипции – буржуи. В порядке трудовой повинности направляли на работу по разгрузке и перегрузке вагонов, на рытье окопов, на рубку дров в лес. С распространением эпидемии холеры и тифа городские обыватели должны были рыть для умерших могилы.
Окунев в дневнике от 13/26 июля 1918 года широко цитирует газету “Правда”, которая громит буржуазного сынка: “Ты воспитан и вскормлен чужим трудом, ты благодаря преступлениям своего отца вырос в довольстве и неге, ты хочешь продолжать преступный путь своих предков, поэтому ты враг рабочих и крестьян, которые хотят уничтожить всякое порабощение и всякую нужду. Я тебе не могу доверить винтовку, но я тебя использую как рабочую силу. Я поэтому призываю своим декретом от 20 июля тебя в тыловое ополчение для черной работы под присмотром тех, у кого в руках есть винтовка. Вот тебе лопата, вот щетка, а если ты уклонишься от ополченской службы, я тебя разыщу и предам суду трибунала, который будет тебя судить как изменника, а имущество твое и твоих родных я конфискую и употреблю в обеспечение семей красноармейцев” (Указ. соч. С.205).
Смильг-Бенарио, работник Центральной комиссии в Петрограде, рисует широкую картину деятельности трудовой комиссии. Интересен его рассказ, как командующий 6-ой армией Гитис потребовал прислать на нужды северного фронта в Вологду партию рабочих на рытье окопов и строительство блиндажей в количестве 500 человек. Председатель Петроградского Совета Зиновьев рекомендовал в случае нехватки рабочих арестовывать на Невском буржуев и присылать на работу в Вологду. Автор повествует о широких злоупотреблениях и взяточничестве в руководстве комиссии. “Удручающее впечатление производили на меня председатели районных комиссий. Это были в большинстве грубые, жестокие, невежественные люди, которые не умели как следует хотя бы подписать свое имя, и некоторые не имели, конечно, никакого понятия, как организовать все дело. В особенности вспоминается мне личность председателя Выборгской районной комиссии товарищ Абрамов. Этот товарищ Абрамов имел лицо типичного алкоголика и преступника. Впоследствии Абрамов был назначен председателем Центральной трудовой комиссии. По-видимому, сам Зиновьев считал, что такого сорта деятельность годится лишь преступникам” (Указ. соч. – АРР.Т.3. С.166).
Даже не касаясь проблемы красного террора, понятно, что городское население не могло уверовать в грядущий коммунизм и серьезно боялось умереть с голоду, не дождавшись победы мировой революции.
Рабочий класс в 1919 году фактически перестал существовать. Чтобы не умереть с голоду, подавляющая его часть воевала на фронтах гражданской войны или ушла в деревню, с которой не прерывала своих отношений. Наиболее активная часть занялась мешочничеством, спекуляцией или кормилась каким-нибудь ремеслом.
Дикая экономическая и политическая линия новых властей вызывала у городской интеллигенции отвращение и ужас и гигантское неверие, что власть с такой политикой может долго продержаться. Все мемуары полны разговоров о сроках крушения нового режима. Но время шло. Домашние вещи, которые можно было поменять на продукты, таяли. Необходимо было что-нибудь предпринять.
Каковы были возможные стратегии городской интеллигенции в этот момент?
– уехать за границу, эмигрировать. Этим путем пошла верхушка интеллигенции с деньгами и связями.
– попытаться сыграть в орлянку с судьбой и стать торгашом-мешочником. Но частная торговля была запрещена, продовольствие конфисковывалось в дороге, опасность в разы превышала выгоду.
– стать ремесленником и продавать результаты своего физического труда: складывать печки, чинить башмаки, ремонтировать одежду и т.д. На это способен был далеко не каждый. В своих воспоминаниях работник провинциальной кооперации Д. И. Нацкий из Маленькой Лебедяни рассказывает: “Мы решили поставить железную печку (чугунную купить было нельзя). Эту печку нам поставил слесарь Угумнов. До революции он имел в Лебедяни скобяную лавку. Некоторое время он служил в райпотребсоюзе, но потом его уволили как бывшего торговца. Когда я пришел к нему заказать печку, Угумнов спросил меня, сколько я получаю жалованья. Услышав мой ответ, он сказал: “А я этим молоточком много больше заработаю”. Дело было в 1919 году, и Нацкий работал совслужащим (Нацкий Д. И. Мой жизненный путь. – М.: Издательство государственной публичной исторической библиотеки России, 2004).
– был героический путь: встать на борьбу с новым режимом вооруженным путем. Лишь небольшая часть интеллигенции пошла на это. Это был героический поступок: нужно было бежать на юг, на Дон, где был основной очаг сопротивления. Подавляющее большинство было на это неспособно и приняло участие в забастовке служащих, бойкотирующих захват власти большевиками. Продержалась забастовка несколько недель. Причем в феврале 1918 года Готье сообщает по поводу этих событий в своем дневнике: “Вчера я узнал из нескольких источников, так что сомнений не остается никаких, что из полутора миллионов пожертвований, которыми располагал стачечный комитет городских служащих, один миллион был украден” (Указ. соч. С.115).
Еще любопытнее обстояло дело в провинции, в Саратове, где из солидарности со столичными служащими библиотека не работала один день, а университет два дня. Эти события фиксирует в своем саратовском дневнике Алексис Бабин: “1 декабря 1917 года утром я обнаружил двери заведения, где обычно давал уроки английского языка, закрытыми. Пришедший на мой звонок швейцар объявил, что вчера вечером директор отдал приказ не пускать никого в связи с однодневной забастовкой сотрудников всех общественных учреждений, проводимой в знак протеста против своеволия большевиков и по отношению к государственному самоуправлению и местной печати… Из школы я пошел в университетскую библиотеку, где намеревался скоротать утро, но и она была закрыта. На доске объявлений висело послание, подписанное ректором. В нем он сообщал, что понимает чувства студентов, объявивших забастовку и со своей стороны поддерживает их своим приказом приостановить занятия на один день”. Бабин рассуждает и недоумевает: “Русская склонность отвечать на любое угнетение и проявление бесчеловечности отказом работать, по-моему, сродни русской неспособности сделать чего-либо для избавления от несправедливости”.
2 января 1918 года ситуация американцу ясна, и он выносит свой приговор: “Триста тысяч саратовцев находятся в полной власти трех или четырех тысяч вооруженных негодяев. Наша так называемая интеллигенция ни на что не способна. Ее мысли, сила духа столь же немощны, как и мускулы. Нельзя надеяться, что она окажет сопротивление” (Указ. соч. С.121).
Все описанные стратегии требовали от человека поступка, на который он не был способен. Оставалось последнее: идти на службу к власти, которую боялись за ее жестокость, ненавидели за ее несправедливость, презирали за ее некомпетентность. Специалисты всегда продавали свой труд, но после 1917 года разница стала принципиальной. Раньше можно было продавать свой труд богатым людям. Теперь капризность работодателя объяснялась тем, что он был единственным на рынке. Этим работодателем было советское государство.
Окунев в своих дневниках фиксирует массовое возвращение служащих на работу мартом 1918 года. “Городские и банковские служащие становятся на работы. На саботаж средств нет” (Указ. соч. С.163).
Любопытны воспоминания Владимира Борисовича Лопухина, до 1917 года камергера и действительного статского советника, кавалера многих орденов, директора департамента общих дел МИДа.
В октябре 1917 года Владимир Борисович отверг предложение Троцкого остаться в МИДе. До убийства Урицкого Лопухин пытался заняться коммерцией. Большинство не уехавших высокопоставленных бюрократов после октября 1917 пытались, используя свои связи в России за границей организовать, как бы их сейчас назвали, консалтинговые фирмы в надежде на посредническую деятельность между оставшимися в первые месяцы после переворота предпринимателями, советским правительством и иностранными капиталистами. Сам Лопухин получал зарплату в московском обществе “Экрос”, организованном его московскими родственниками, где он работал в качестве экономического консультанта. В Питере он организовал собственную фирму “Гермес” с покупкой статуи одноименного божества и арендой помещения. Обстановка была еще не совсем ясной, и некоторые бывшие, не потерявшие деньги в банковских вкладах, финансировали предприятие. “Так, один только инженер Чуев, разбогатевший на крупных подрядах, упираясь и не видя для себя никакого интереса, не веря в успех дела предприятия, уступая настояниям входивших в общество бюрократов, рассудив, что кто знает, может еще пригодится, отвалил паевых пять тысяч рублей” (Лопухин В. Б. После 25 октября. // Минувшее. Т. 1. – М.: Прогресс – Феникс, 1990. С. 61). Все эти предприятия, возникшие в Москве и Питере, после убийства Урицкого подверглись красному террору. После разгрома дутых консалтинговых фирм Лопухин задумался о будущем. Иллюзий не было: социально-экономическую ситуацию он обрисовал точно: “Прежде кроме правительства работу давали богатые люди. Теперь их не стало. Предложение работы сосредоточилось в руках одного правительства. К нему только осталось обращаться всем ищущим труда, за исключением лишь работающих на определенную клиентуру специалистов, занимающихся либеральными профессиями” (Там же).
В это время в Петрограде начались вспышки холеры. За две недели декады июля 1918 года в больницы города поступило 6228 больных холерой. Постановление о мобилизации буржуев на рытье могил и захоронение трупов было опубликовано 14 июля. Лопухин решил не рисковать. В эти дни он встретил на улице своего старого знакомого, бывшего старшего делопроизводителя Министерства иностранных дел Андрея Владимировича Сабанина, который прозрел раньше Лопухина. “Довольно покобенились и поголодали. Пора приниматься за дело. Но работать как следует можно только по специальности. Предложу свои услуги наркоминделу”. Через несколько лет Лопухин устроился через своего школьного приятеля Бонди к бывшему генералу Апушкину, ставшему при большевиках управляющим делами железнодорожной продовольственной организации помощником управляющего.
Сущность новой власти в динамике ее развития показал юрист Гольденвейзер в вышеупомянутых киевских воспоминаниях. Большевики устанавливали свою власть в Киеве четыре раза. Первый период – захват власти большевиками в 1918 году – он называет “романтическим периодом молодости”. Это был жестокий, но яркий спектакль с расстрелом офицеров, притеснением местного населения, революционными песнями и яркими, зажигательными речами. Сейчас бы это назвали революционным драйвом. Второй период – до захвата города деникинцами в 1919 году – Гольденвейзер называет “временем зрелости” новой власти. “Пребывание советской власти в Киеве в 1919 году совпадает с эпохой ее полного расцвета. Размах строительства был у нее еще неудержимо широк. Никакие досадные сомнения в осуществлении затеянных нововведений еще не появились. И большевики строили и строили. Строили они учреждения. Ничего иного они и тогда не были в силах создать. Но учреждения создавались поистине без удержа” (Указ. соч. С.247). Третий период – после ухода добровольцев в 20-ом году – автор называет “большевистскими буднями”. “С первых же дней прихода большевиков в конце 1919 года было видно, что они полиняли и выдохлись. Исчезло увлечение юности и энергия зрелого возраста. Наступила усталость”. Очевидно, что к 20-ому году то благосостояние, которое было накоплено обществом до 1917 года, закончилось. Все было разрушено, уничтожено, проедено. “Советские учреждения обрели свой характерный облик – собрание недоедающих и озябших людей с подавленной волей, в апатии и праздности. Наступившая зима наложила этот видимый отпечаток на внешность советских канцелярий. Эти полупустые комнаты с железными печками, эти люди, сидящие за своими столами в пальто, платках и перчатках, эта наносимая с улицы грязь – все это сливалось в картину необычайно стильную, но бесконечно унылую. Поржала после прежней расточительности скудость во всем – в бумаге, в мебели, в перьях, в пишущих машинках. Почти в каждой комнате торжественно разрезался и делился между присутствующими дурной черный хлеб – пресловутый паек – символ советского существования” (Указ. соч. С. 275).
Гольденвейзер пишет, что большинство интеллигенции пошло на службу к советской власти в периоде зрелости. В большом фаворе у коммунистов была просветительная часть. Каждое уважающее себя учреждение имело или “культпросвет”, или “агитпросвет” отдел. Сюда и метнулась, выражаясь современной терминологией, интеллигенция. Наиболее богатым было военное ведомство. “Народный комиссариат по военным делам, окружной военный комиссариат, губернский военный комиссариат – все имели свои просветительские школы, читальни, кинематографы и клубы” (Указ. соч. С.247).
Сам автор на короткое время устроился в юридическое отделение Киевского совнархоза, где к тому моменту было уже пять юристов. “В юридических отделах бюрократическая экспансия, составляющая неизбежный атрибут социалистического хозяйства, выкристаллизовалась особенно явно и особенно явно доходила до полного абсурда. Раз все советские учреждения главным образом обслуживали своих служащих, то их юридические отделы, естественно, должны были заниматься главным образом оказанием тем же служащим юридической помощи. Наш юридический отдел и был бесплатным консультационным бюро для сотрудников совнархоза” (Указ. соч. С. 243)._Отсиживать полагалось сначала 7, а затем, после введения военного положения, 8 часов. “При полной невозможности заполнить это время, мы, как гимназисты, читали принесенные из дома книги. Мы скоро усвоили себе чиновничью психологию, защищали свои штаты и ставки и не жаловались на отсутствие работы” (Там же).
Нарком внешней торговли Георгий Соломон в своих воспоминаниях рисует эффективность работы наркоматов в самой Москве при решении общественных государственных вопросов даже при поддержке решения этих вопросов бюрократами высокого уровня. Военному ведомству было необходимо огромное количество лент для пишущих машинок. Составленные сметы для закупки этого товара за границей были огромны. Проконсультировавшись с инженерами-специалистами, Соломон посчитал, что изготовление лент для всей России возможно почти домашним способом. Через несколько дней инженеры показали готовый образец. Стоивший всего 67 рублей. Для изготовления требовалось около трех пудов льняной пряжи, около 10 пудов краски и несколько сот пудов бумажной макулатуры. Наркомвнешнеторг Соломона не имел права производить товары, но он, заручившись поддержкой Чрезвычайной комиссии по поддержке армии, во главе которой стоял Рыков, получил разрешение на производство опытной партии лент. Чтобы получить необходимый материал, нужно было обратиться в ряд ведомств. Всего, пишет автор, их было около 80. Льняную пряжу можно было получить в Главльне, бумагу – в Главбумаге, краску – в Главкраске; нужны были и другие ингредиенты, рассыпанные в небольшом количестве в других ведомствах. Для получения льна Соломон обратился в Главлен, где начальником сидел старый большевик Ногин. После созвона и “перетирания” вопроса было согласовано решение, что Ногин наложит положительную резолюцию на просьбу Наркомвнешнеторга. Был послан инженер в Главлен с соответствующей бумагой. Инженер вернулся через 4 дня и сообщил, что поручение он не выполнил. Несмотря на то, что Ногин подписал бумагу немедленно, три инстанции под ним требовали дополнительных документов, а четвертая инстанция, та, от которой непосредственно зависела выдача просимого льна, не нашла оснований, на которых Главвнешнеторг может получить лен. Кроме того, четвертая инстанция заявила о своем несогласии с технической экспертизой в связи с тем, что ленты надо ткать в несколько раз шире, а потом в бобинах разрезать на ширину, требуемую машинкой. Инженер возражал, что резаная лента, пройдя один раз через машинку, будет в ней застревать. Соломон опять звонит Ногину. Тот недоумевает: ведь он же поставил разрешающую резолюцию, обещает “наскипидарить” работников, чтобы дело двинулось. Ободренный его уверениями, Соломон просит инженера одновременно двигать дело в Главкраске и Главбумаге. Через несколько дней Главвнешнеторг получает входящую от Главльна с отказом на получение льна, подписанную Ногиным. “Не может быть! – кричит Ногин в трубку. – Это значит, что они мне подсунули, я и подписал. Эти сволочи просто не хотят, чтобы вы исполнили работу”. Одновременно Главвнешнеторг вел оживленную переписку с Главбумагой и Главкраской. “Около двух месяцев прошло, а я так ничего и не добился, – пишет Соломон. – Впрочем, нет, добился: через два месяца после начала этого дела мой инженер неожиданно по доносу Главбумаги был арестован по обвинению в намерении спекулировать макулатурой… Пришлось хлопотать о вызволении его” (Указ. соч. С.214). А между тем, по рассказам инженера, огромное количество макулатуры гнило под дождем и разъедалось грязью во дворе Главбумаги.
Анатомию работы советского учреждения – Главка, сложившегося сразу после прихода к власти большевиков, в 19-20 гг. описал Рапопорт, полтора года работавший управляющим отделом в Главном лесном комитете. Здесь циркулировали сметы и отчеты на миллиарды рублей. В ведении управления состояли все предприятия по механической, а также кустарной обработке дерева по всей России, включая Украину, Сибирь и Кавказ. Общее число предприятий Рапопорт определил около 2000. “Еще более гадательным, как пишет автор, являлось число рабочих на этих предприятиях. В отчетах фигурировали цифры от 44 000 до 200000 работников. В 1919 году общий отчет по промышленности в Совнаркоме делал Ларин. Он обратился в Главк, чтобы ему предоставили сведения по следующим пунктам: число заводов, работающих и неработающих, число рабочих и служащих, количество потребленного сырья и технических материалов, количество выработанных лесных материалов, истрачены суммы денег. В качестве премии на каждого участника обещали два фунта сахара и четверть чая. В статистико-экономическом отделе Главлескома нашли сведения только с 5 заводов. В толстых делах управления также ничего не нашли. Отчет был составлен “логическим путем”. Взяли приблизительное количество заводов, интуитивно определили число работающих станков, путем умножения на 25 – число рабочих, и таким же “гениально” простым путем получили все нужные цифры. Главку подчинялись Гублескомы и Гублесы в губернских городах, уездлескомы в уездных городах. На местах, как меланхолично пишет автор, было еще лучше, чем в центре. Так, Владимирский Гублеском присылал в Москву отчеты. Когда появились сомнения в их даже приблизительной правильности, то при проверке за 1920 год оказалось, что подавались сведения с предприятий за 1916 год, причем предприятий давно сгоревших.
Руководство Главка имело весьма смутное представление о работе отрасли. Когда в 1920 году выяснилось, что потребность в обработке древесины огромная, один из руководителей Главлескома Кабанов решил вопрос просто: “Ну что же, придется приказать построить надлежащее количество заводов”. “Надо знать, – пишет Рапопорт, – жалкое стояние существующих заводов, полное отсутствие материалов и технических сил, чтобы вполне оценить эту фразу” (И. Рапопорт. Полтора года в советском Главке. – АРР. Т.2. С. 100).
На верху системы управления в главке и н местах стояли проверенные революцией коммунисты. “Для коммунистов не требуется никакого стажа, кроме партийной принадлежности. Во главе Украинского Лескома стоял студент одного из первых курсов медицинского факультета Малюта. До своего нового назначения в короткий срок проваливший лесозаготовительную кампанию на Урале, во главе Гублескомов стояли и стоят слесаря, сплавщики и даже шарманщики — председатель Витебского Гублескома Плющев, вовремя сбежавший с казенными деньгами”. (Указ. соч. С.103). В низу советского учреждения стоят канцелярские служащие. Из них довольно большой процент составляют “советские барышни”, механически переворачивающие бумаги, ничего в них не понимающие, чрезвычайно голодные и злые от своих мизерных зарплат, постоянно опаздывающие на работу.
Сдавшаяся большевикам интеллигенция пришла в конторы ответственными служащими. Их зарплата мало отличается от зарплат “советских барышень”. “Но к двум возможным выходам – умереть с голоду или спекулировать – для высших и средних служащих присоединяется третий – злоупотребление по службе, и по этому пути пошло громадное большинство” (Там же).
Коммунистический режим пытался упразднить личную заинтересованность, связанную с частной собственностью. Но заинтересованность эта неизбежно направляется в нелегальное и часто вредное для самого производства дело. “Нет ни одной сметы, ни одного проекта, ни одной хоть сколько-нибудь существенной бумаги, за которой не скрывался бы чей-нибудь движущий ее частный интерес, не имеющий ничего общего с интересом социалистического производства и обычно ему совершенно противоположный”, – решительно пишет Рапопорт. Только непосвященный видит в снегопаде бумаг полную бессмысленность. “Так как каждая бумага рождает целую переписку ряда учреждений, то наблюдатель иногда не сразу может определить, за какой из этой цепи бумажек скрывается личный интерес и в чем он состоит; но стоит вглядеться повнимательней, поговорить с участниками переписки, и вы неизбежно увидите где-либо тот же скрытый двигатель личной выгоды” (Там же).
“Мутки” начинаются с составления годовой сметы завода или целого Гублескома. Главлеском отпускает по смете громадные суммы денег. Дать отчет можно совсем по-разному. Например, доставку можно оформить как за 20 км и за 50. Получается громадная экономия в расходах, о которой центр не может знать. Посылать проверить каждую бумажку, отправляемую из центра в регионы, возможностей нет, и, наконец, когда приезжают проверяющие, “это тоже только люди, которые хотят есть”. Формально все в порядке. На расходах по доставке леса на завод имеются расписки крестьян-возчиков в получении денег и продовольствия за возку.
При строительстве или реконструкции регион получает из центра – конечно, не безвозмездно – такое количество материалов, которого хватит на несколько объектов. При правильно организованной работе предприятие может строиться годами, а материалы переходят с казенных складов на нелегальный черный рынок, где их опять покупает отдел снабжения реконструируемого предприятия.
Гублескомы прифронтовой полосы получают приказ сворачиваться при наступлении противника. Слух может оказаться ложным. При эвакуации теряются документы. Гублеском обращается с запросом в Москву о посылке новых пил, топоров, продовольствия, денег.
В области частных подрядов на заготовку дров ничего не делается без взяток. “Берут при подписании договоров, берут за отвод лесных площадей, берут – за выдачу авансов, берут за отпущенное продовольствие и инструменты, берут при приемке дров, берут за подлоги в обмере дров – словом, всех возможностей взять не перечесть” (Указ соч. С.104).
“Взятки дают не только частные лица, но и учреждения: Продросмет не отпустит Главлесу пил, Наркомпрод – продовольствия, Главкожа – кожи без смазки”. “Кроме денежных взяток, распространены и подношения натурой. При гигантской дороговизне в столице несколько фунтов масла, мешок муки намного ценнее пачки советских денег”.
“Берут и совершают злоупотребления целыми организациями, товариществами, берут и в одиночку. Все отлично понимают друг друга с полуслова и даже без слов; атмосфера взяточничества всецело царит в учреждениях. Соблюдаются правила: не пойман – не вор. Пока служащий не попадется на удочку агента-провокатора или не проворуется уже слишком неловко, ни у кого не возбуждается вопрос: каким образом этот человек, более того – коммунист, получающий максимум 25–30 тысяч в месяц, может тратить сотни тысяч за вечер на вино, карты и тому подобное?” (Указ соч. С.105).
Личный интерес, по мнению Рапопорта, единственный стимул деятельности при советском режиме. “И в коммунистическом хозяйстве единственной живой и организующей силой является индивидуальный интерес. Выбитый из обычного русла, он продолжает течь под почвой и обходится производству во много раз дороже всякой “прибавочной стоимости”, давая несравненно меньшие результаты” (Там же).
Подведем итоги.
Социально-экономическая политика, проводимая красной элитой при строительстве советского государства, вела к полному обнищанию массы городской интеллигенции. Интеллигенция не только потеряла свои сбережения в результате национализации частных вкладов, но и вынуждена была менять нажитое имущество, чтобы не умереть с голоду. Она пережила не только физические лишения, связанные с недостатком продовольствия, ее уплотняли, гнали на рытье окопов, заставляли копать холерные могилы. Красный террор тоже не добавлял любви городским обывателям к Совдепии. Строительство новых памятников Марксу, Марату и Разину не могло компенсировать бессмысленную государственную конфискацию частных библиотек и полное уничтожение свободы прессы. Такую власть боялись и ненавидели. Но ресурсов борьбы с ней не было. Интеллигенция оказалась беспомощной и совершенно импотентной в отстаивании своих собственных интересов. Придя на службу в советские учреждения, советские специалисты находились под властью и контролем профессиональных, но неграмотных революционеров. Они должны были демонстрировать не только лояльность, но и пламенную любовь к новому режиму. Это вызывало не только ненависть, но и презрение, что отчетливо видно по воспоминаниям. Отдавая должное безбашенному большевистскому драйву, его бесшабашности, они удивлялись утопизму, глупости и непрофессионализму деятельности новых руководителей.
Николо Макиавелли в “Государе” утверждал, что любая власть держится на насилии и авторитете. Один из интереснейших современных социологов и экономистов, близкий к Валлерстайну, итальянец Джованни Арриги вернулся к идеям Макиавелли. Изучая экономику Сицилии, Арриги назвал все пространство между насилием и авторитетом серым пространством, то есть пространством коррупции. По мнению Арриги, чем больше разведен авторитет и насилие, тем больше пространство коррупции (Джованни Арриги. Деньги, власть и истоки нашего времени. – М.: Издательский дом “Территория будущего”, 2006).
В 1918 году цитируемый нами Лопухин встретился на даче в Павловске с тогда уже очень старым адвокатом Анатолием Федоровичем Кони. Компания обсуждала вопрос, когда уйдут большевики. Мудрый старик заметил: “Большевики уйдут, большевизм останется”.