Опубликовано в журнале Волга, номер 4, 2008
Родилась в 1968 году в Воронеже. Публиковалась в журналах и альманахах «Октябрь», «Подъем», «Вавилон», «День и ночь» (Красноярск), газетах «Ковчег» (Киев) и «Русская мысль» (Париж), воронежских изданиях. Автор книг «Забытое искусство быть любимым» (1995) и «Девочка-речь» (1997).
За столько лет, что шли с тобой навстречу
вокруг неровной горестной Земли,
мы с двух сторон – без умысла, конечно, –
и физику, и химию прошли.
В крапиве, в лопухах, беды не чуя,
у входа в бывший детский райский сад
не ждут ни Менделеев, ни Мичурин:
им нечего нам больше рассказать.
Ты слышишь: где-то за вечерним чаем
Коперник вопрошает невпопад:
“Ну как там, вертится?” – и Дарвин отвечает:
“Все вертится. Но как-то знаешь, брат…
Бог создал мир что надо, без изъяна,
всех поселил, как обещал, в раю.
Но подвела злодейка-обезьяна:
переврала теорию мою”.
Досадно. Дарвин был хороший парень.
Но нам с тобою дальше – вон туда,
где правильный, улыбчивый Гагарин
рукой усталой машет навсегда.
Не спотыкайся. Нам все время прямо.
Вперед и вверх. Я знаю, как пройти.
Понаблюдай: вон там гуляет дама
с собачкой Павлова по Млечному Пути.
Перекурить? Конечно, мы устали.
Но ничего. А знаешь? Мы – смогли.
И нам роднее и понятней стали
все пятна и неровности Земли.
* * *
Наизусть, минуя все алфавиты мира,
наклоняясь снова к своей природе,
перегнешься через ее перила:
не с того языка тебя переводят.
Взглядом до себя дотянешься, еле-еле:
облака внизу, туман, и уже светает.
Человек лежит на уступе пустой постели,
как из текста выпавшая запятая.
* * *
Все руины, трибуны и паперти смотрят в лица
ангелам, играющим в высшей лиге.
Пальцы стираются о страницы
при попытке перелистать все книги.
В небесах ползут трамваи и колесницы,
по углам прорастают крапива и незабудки,
и глаза саднят, давно перестав слезиться,
от старанья прочесть все буквы.
Не приходит осень, как будто тебя забыли
посреди кошмара с флагами и шарами,
в букваре, где мама шесть лет не стирала пыли,
паутину не обметала, не мыла рамы.
* * *
На закате сон невесом и зыбок.
Ночь теперь не ждет и приходит первой –
запирает дверь, закрывает ставни.
Кровь твоя несет разноцветных рыбок,
узниц золотых – на свету, наверно,
переливчатых, как глаза и камни.
Не поранив век – видеть их свеченье,
различать плавники и лица.
Спи, моя любовь! – очень-очень поздно.
Надо только лечь и не шевелиться,
и тебя несет ночью по теченью
на спине: потолок и звезды.
Это навсегда, это будет трудно –
жить с забытым сном через годы неба,
и желанье знать, и его исполнить.
Спи, моя любовь, и однажды утром
в сердце заплывет золотая рыба,
рыба – в о т о н о, умереть и вспомнить.
* * *
Машинка бывает стиральной, печатной и швейной.
Синёва напишет стишок, чтобы ближе к народу,
а то все какие-то рыбы, и птицы… и шеи
чудных одиноких рептилий, забывших, как в воду
входить и дышать, чтоб касанием легким и пеньем…
И руки приветливо ноют от тряпки и швабры,
когда наконец отскребаешь и пену, и перья,
чешуйки, ресницы и губы, и детские жабры.
* * *
Пилой земли и наждаком небес
мы содраны и сделаны, как надо,
расставлены с любовью или без
отдельно от весны и листопада.
Не вспоминай, как грызла нас земля
поломанными, ржавыми зубами.
Теперь гудят, как трубы, тополя
и небо подметают перед нами.
Мы вызубрили каждый поворот –
как статуи, которым без природы
вмонтировали ключик и завод –
негнущиеся, злые пешеходы.
И навсегда, с семи и до семи,
как люди на карнизе Эрмитажа,
мы движемся по краешку земли
и отделяем раму от пейзажа.
* * *
Собирать облака, оставляя гербарий неполным,
сочетать равновесия, падая в теплую тьму,
совмещая в себе точку роста, росы и опоры –
а кому же еще? Не тебе – так потом никому.
Возвращая пространство, уже на конечной трамвая
надеваешь лицо и опять понимаешь, что влип,
что пейзаж не меняется, снова тебя забывая
в окружении тварей, соседей, кентавров и рыб.
Угол зрения падает, мимо опущено веко,
и в знакомой системе зеркал третья чаша весов
вдруг становится видимой. Движется черная ветка,
наклоняется ночь, осыпается мокрый песок,
строчка рвется на тонком тире, как непрочная нитка,
распадается текст по наметке цитаты сквозной,
и на правильном месте успеет возникнуть калитка,
выпуская тебя, – и смыкается сад за спиной.
* * *
Сквозь тебя смотрели – а ты им в ответ кивал,
взятый в плен ресницами, веками, берегами, –
как в дверном глазке качается океан,
шар земной изнутри, аквариум вверх ногами.
Полушарие линзы, вывернутый зрачок,
слепота медузы, ветра тугие жабры,
поцелуй, все глубже, леска, тупой крючок.
Пусть столетие целое ты лежал бы
в темноте, за влажной и теплой еще щекой
полусонной, тебя не родившей рыбы, –
благодарный, блаженный и никакой.
Все планеты, все елочные шары бы
отражались в изгибе высохшего стекла,
отдалялись, вращались и возникали,
как друг с другом танцующие тела,
по горячей радужке бьющие плавниками.
* * *
Роспись наскальную память взамен отдаст,
мокрой тряпкой с доски письмена стирая.
Марья Ивановна! Им настает абзац,
тезаурус, бестиарий.
Скоро в дверях толпиться им надоест,
двинется в путь их караван непарный,
весь алфавит, вся фауна здешних мест,
ангелы и кентавры.
Хмурый, небритый, проснувшийся кое-как,
бог их лепил без скальпеля и перчаток.
Братской могилы вымученный столбняк,
перечень опечаток.
Пальцев не хватит, чтобы перелистать,
взгляду остаться негде – одни помарки.
Сколько нас умерло, лишь бы однажды стать
первыми в зоопарке.
Ставь запятые, покуда не замели
прямо с урока в рай на последнем слоге,
с койкой в ковчеге, в списке всея Земли,
в дарвинском каталоге.