Опубликовано в журнале Волга, номер 4, 2008
* * *
Очень давно, едва начав читать толстые книги, я задался вопросом: почему одни писатели нумеруют главы арабскими, а другие римскими цифрами? Почему одни прибегают к делению текста на части, тома, книги, а другие нет?
Ответа не нашел. Можно было бы начать приводить примеры, но совестно – каждый ведь может взять и сравнить, хоть Толстого, хоть Достоевского, хоть кого хошь.
* * *
К своим очень смешным рассказам Пантелеймон Романов вызывающе не затруднялся подыскивать заголовки.
“Крепкий народ”, “Нераспорядительный народ”, “Дружный народ”, “Мелкий народ”, “Терпеливый народ”, “Гостеприимный народ”;
“Хороший комитет”, “Хорошая наука”, “Хороший характер”, “Хорошие места”, “Хороший начальник”, “Хорошие люди”;
“Плохой председатель”, “Плохой человек”, “Неподходящий человек”, “Плохой номер, и т.д.
Есть ли у нас серьезные работы по заголовкам? Я когда-то интересовался этим (начал с Лескова, крайне изобретательного не только в заголовках, но в определении жанров своих сочинений), но как обычно, забросил. А ведь название много говорит о сути писательской. А еще – “Как вы яхту назовете, Так она и поплывет”. По воспоминаниям Бунина, Леонид Андреев заставил М. Горького исправить название первой его знаменитой пьесы “На дне”, которая первоначально именовалась “На дне жизни”. Сам Андреев иногда импрессионистски резок и практически изобретателен: “Красный смех”, “Рассказ о семи повешенных”, “Конь в Сенате”, “Предстояла кража”, “Рассказ, который никогда не будет окончен”, “Тот, кто получает пощечины”, но чаще неизобретателен. Горький же явно не трудился над названием: у него есть 4 “Жизни…”, 5 “Рассказов о…”, 21 текст просто “О…”, 3 “Случая с…”, есть, правда, неожиданный “Город Желтого дьявола”. Бунин, кажется, почти, как и Горький равнодушен к названию. Ведь редко-редко – загадка, вроде “Петлистые уши”, “Я все молчу”, но фокус в том, что очень часто предельно простое – “Господин из Сан-Франциско”, “Солнечный удар”, оказывается многомерным. В этом он как бы следует Льву Толстому. У А. Куприна яркие названия наперечет: “Механическое правосудие”, “Запечатанные младенцы” вот и все.
Все они учились у Чехова, а он?
У Антона Павловича, как и в его “свадебной” Греции, всё есть. И бесконечные “В…”, бесчисленные заголовки – краткие существительные или имена героев. Но зато есть и “Анна на шее”, “Весь в дедушку”, “Володя большой и Володя маленький”, “Герой барыня”, “Глупый француз”, “Женщина с точки зрения пьяницы”, “Живая хронология”, “Забыл!!!”, “Идиллия – увы и ах!”, “Интеллигентное бревно”, “Контрабас и флейта”, “Кухарка женится”, “Лошадиная фамилия”, “Мошенники поневоле”, “Невидимые миру слезы”, “Пересолил”, “Разговор человека с собакой”, “Скрипка Ротшильда”, “Спать хочется”, “Стража под стражей”, “Толстый и тонкий”, “Умный дворник”, “Человек в футляре” и др. – бесконечно!
Вот Достоевский – тут уж и поиски, и находчивость, и ерничанье, почти неприличное – “Чужая жена и муж под кроватью” и дерзость почти безумная – кто бы еще мог назвать роман – “Идиот”?!
А Гоголь… одним только (хотя есть и “Нос”, и “Вий”), одним только “Мёртвые души”! – поставил рекорд непобиваемый!
* * *
“Писать не хочется, да и трудно совокупить желание жить с желанием писать” (Чехов – брату Александру 15 апреля 1894)
* * *
“Сердито, по-хохлацки, поглядел” (А. Чехов. В родном углу)
* * *
“…существо узкое, пьяное и злое” (А.Чехов. Муж)
Это – уже из Достоевского.
* * *
В рассказе Чехова “У знакомых” меня очень поразили строки “С неумением брать от нее (от жизни – С.Б.) то, что она может дать и со страстной жаждой того, чего нет и не может быть на земле”. Когда узнал, что они записаны им на телеграмме и потом включены в рассказ, понял, что они настигли его, как откровение.
* * *
Случалось, он использовал чужое. Все помнят мальчика Паву из Ионыча, который по велению хозяина “А ну-ка, Пава, изобрази!”” на потеху гостям трагическим тоном– “Умри, несчастная!”. А вот глуповатенький Капитон из комедии Островского “В чуждом пиру похмелье”: “Представь что-нибудь нам… Капитон Титыч (трагически) Изумлю мир злодействами, и упокойники в гробах спасибо скажут, что умерли!”
* * *
“За границей пиво удивительное. Кажется, будь такое пиво в России, я спился бы”. (Чехов – сестре из Милана 29 сентября 1894)
* * *
“Николай Андреевич Капитонов, нотариус, пообедал, выкурил сигару и отправился к себе в спальную отдыхать. Он лег, укрылся от комаров кисеей и закрыл глаза, но уснуть не сумел. Лук, съеденный им вместе с окрошкой, поднял в нем такую изжогу, что о сне и думать нельзя было. Не надо в другой раз лук в окрошку класть, а то околеешь от этой изжоги”. (А.Чехов. От нечего делать).
Или скверная кухарка была у нотариуса, или великий писатель не всегда в ладу с русской гастрономией, что, впрочем, отмечал и сам В.В.Похлёбкин.
Окрошку без лука приготовить нельзя, но изжогу в правильно приготовленной окрошке лук никогда не даст. Потому что его следует не бросать живьем, просто порезанным,, но очень долго, до посинения и лука и того, кто его растирает, растирать вместе с солью, пока не образуется от огромного пука лука, небольшое количество пенистой сопливой кашки. Вообще приготовление окрошки требует любви к ней, большого терпения и тщательности. В последние годы докатились до того, что заправляют окрошку колбасой!
А из классической литературы мы можем узнать, что для этого употреблялся сухой белужий бок или вяленый судак, в любом случае сушеная речная рыба. И сейчас, не оскорбляя себя и окрошку колбасою, следует купить воблы, желательно настоящей астраханской, что и пожирнее, но вместе с тем посуше, пожестче, изрезать ее узкими ломтиками, и замочить в небольшом количестве кваса хотя бы на часик. Квас, разумеется, лучше готовить самому, но ладно. Еще секрет правильной окрошки в том, что, отделив в сваренных яйцах желток от белков, белки следует мелко покрошить, а желтки, в фарфоровой посуде, долго растирать с горчицей, постепенно ее подбавляя.
А еще обязательно и ни в коем случае не следует пренебрегать редисом, каковой нужно натирать на терке, пересыпать солью, отчего он даёт обильный шипучий сок.
А не следует класть в окрошку ни свеклы, ни моркови. (Холодный свекольник – отдельное самоценное чудо) А вот свежие огурцы обязательно, причем или мелко резать или даже на крупную терку.
И – последнее! Никогда не следует делать окрошку только на одном квасе, но непременно смешав его примерно в пропорции три к двум с кефиром! Ну и петрушкой посыпать, конечно, укропчиком.
А перед самою подачею, уже в налитую тарелку подложить ложку-другую тертого хренку со сметаною и побросать льда. Эх!
* * *
У т е ш и т е л ь н ы й. Да ведь сыр, почтеннейший, когда хорош? Хорош он тогда, когда сверх одного обеда наворотишь другой, – вот где его настоящее значение. Он всё равно, что добрый квартермистр, говорит: “Добро пожаловать, господа. Есть еще место”. (Н. Гоголь. Игроки).
* * *
В последнее время все большее внимание к Александру III.
Мудрено ли!
Положительным цифрам места здесь не хватит. Нехорошо, правда, что обязательно всё у нас с подтекстом. “Патриоты” – с обожанием, потому что инородцев гонял, евреев не любил, с Европой свысока изъяснялся. “Либералы” с неприязнью по той же самой причине.
Но что ни говори, бурный экономический рост, общий, редкий для России политический покой что-нибудь да значат.
А самый безсобытийный классик русской прозы – это Чехов.
А что если так.
Когда-нибудь в русской истории имена писателя Чехова и императора Александра III будут связаны неразлитно.
Разве весь Чехов – не свидетельство всепоглощающего ощущения стабильности (или застоя), покоя (или скуки), предчувствия грядущих перемен (потрясений), которым отмечен уникальный для России период правления царя-миротворца?
Оговорюсь на всякий трусливый случай прежде всего в том, что никоим образом не собираюсь апологетизировать царя и установившийся при нем порядок. Народ зря прозвищ не давал, и миротворцем Александра Александровича прозвали не только за отсутствие войн (в Средней Азии повоевали и результативно), но за общее ощущение мира, отсутствие явных реформ, резких движений и проч.
Разве мир Чехова не иллюстрирует именно это ощущение мира, лишенного движения? Не будет конца примерам – напомним лишь “самый” – “Трех сестер” – героев и ситуаций с настроением куда-то двигаться, бежать к какой-то настоящей жизни. А какая эта другая жизнь? Куда и зачем они собираются уезжать, если и там, куда они сбираются то же самое – т. е. стабильное, почти без намека на “перемены” “безвременье”.
Если взглянуть на большинство повестей, рассказов и пьес Чехова с заявленной мною точки зрения, то станет очевидна конгениальность его сюжетов, идей, а главное поэтики, эпохе Александра III. Ну, скажите, можно ли было в другие времена написать немалую повесть о том, как некий петербургский чиновник поселяет у себя даму, а когда она ему надоедает, переезжает на другую квартиру, сообщив ей при этом, что находится в служебной командировке. (Не знаю, почему мне пришел на ум именно “Рассказ неизвестного человека”).
Конечно, таков не только Чехов, но и та современная ему литература – Лейкин, Потапенко, Щеглов и проч,, которую он с невиданной скоростью и силой перерос.
* * *
Для Саратова имя Алексея Петровича Боголюбова не чужое – основал здесь Радищевский музей и художественное училище. Входящих в музей встречает портрет роскошного могучего седобородого старца работы И.Е.Репина, младшего товарища Боголюбова. В экспозиции много его работ.
И все же не ошибусь, если скажу, что даже интеллигентному саратовцу известно о великом земляке (Алексей Петрович родился в Кузнецком уезде Саратовской губернии – ныне это Пензенская обл.) две-три строки: внук Радищева, маринист, передвижник, основатель музея. Более того, и большинству искусствоведов могло быть еще знакомо разве что его многолетнее пребывание во Франции? да как следствие его – прививка барбизонской школы к русскому пейзажу.
Не странно ли: ведь передвижник! Но в советской литературе о передвижниках имя Боголюбова очень часто оказывалось в “и другие”. Тенденция эта сильна даже в изданной в перестроечные времена книге главного исследователя передвижничества Фриды Рогинской “Товарищество передвижных художественных выставок”. Ключ отыскивается в примечательной оговорке исследователя: “Даже те из передвижников, которые по происхождению не принадлежали к разночинцам, как Клодты (бароны) или Мясоедов (дворянин), по образу своей жизни и по самосознанию принадлежали к трудовой интеллигенции”. Ну, и далее он естественно выступает как “сложная и противоречивая фигура” с соответствующим выводом: “В то же время деятельность Боголюбова, способствующая развитию демократического искусства, сочеталась с его верноподданнической привязанностью к царствующему дому”.
Да что там привязанностью! – тесною дружбой с Александром III, которая позволила царю пошутить в собственноручно написанной поздравительной телеграмме Боголюбову по поводу открытия в Радищевского музея:
“Благодарю сердечно за телеграмму и радуюсь освящению Радищевского музея, которому от души желаю успеха и процветания на пользу художества и искусства в России. Саша”.
Вообще угрюмый на портретах царь не был чужд юмора.
Когда Оболенский доложил Государю о предложенном обеде в честь моряков в Большом Петергофском дворце и спросил, провозгласит ли Государь только тост в честь эскадры или скажет речь, то Государь ответил, что будет тост за Францию, за адмирала и эскадру, на что Оболенский доложил, что в таких случаях по этикету следует играть гимн, и Государь ответил, что так и следует поступить. “Но, Ваше Величество, это Марсельеза”. – “Но ведь это их гимн, значит, его и следует играть”. – “Но, Ваше Величество, это Марсельеза…” – “Ах, князь, Вы, кажется, хотите, чтобы я сочинил новый гимн для французов; нет уж, играйте тот, какой есть”.
Вот в связи с Боголюбовым и Александром записи из дневника Госсекретаря А.А.Половцева.
“Вечером прогулка по Неве с Боголюбовым, который, живя во Франции в Париже, влюбился в тамошние учреждения по части изящных искусств и предлагает немедленно уничтожить все у нас существующее и ввести то, что существует во Франции. Как это легко и какие тут были бы последствия”. Почти постоянно живя в Париже, Боголюбов был своеобразным культурным атташе России во Франции, много помогая русским художникам.
“Завтракать приходит Боголюбов и рассказывает, как был на днях у государя, по обыкновению завтракал там и после завтрака излагал свои мысли о реформе Академии Художеств. Уговаривал он государя купить коллекцию Шпицера, но это, кажется, не удастся. Государь выразил ему желание увидеть фотографии, снятые с этой коллекции, кои я и послал ему немедленно.
“…подходит государь, подтверждает, что считает оконченным дело о покупке коллекции Базилевского; выражает опасение, чтобы не произошло какого-нибудь спора или недоразумения. Заверяю, что присутствие Боголюбова служит достаточным обеспечением”
“10 июня 1886. Приезжает завтракать Боголюбов. Весьма обиженный тем, что он представлял в Петергофе вчера государю свою картину “Открытие морского канала”. Государь был очень мил и любезен, как всегда, а Владимир Александрович, увидав картину Савицкого, сказал: “Какая дерзость представлять государю пьяных солдат”. Императрица и Елизавета Федоровна старались пред Боголюбовым смягчить резкость этой выходки”.
Картина Савицкого – “На войну” изображает сцены проводов на вокзале рекрутов на войну против Турции.
Заметим, что Владимир Александрович – великий князь, сын Александра II. Елизавета Федоровна – принцесса Гессенская. И она, и царица извиняются перед живописцем за поведение брата царя!
* * *
Странные у меня случались “догадки”.
Когда-то написал я пародию “С “Веной” в венах” на книгу Олега Михайлова “Куприн” в ЖЗЛ (1981). Там была сцена, где пьяный Куприн и Алексей Толстой на лихаче едут к девкам. И Толстой спрашивает: “А И., а ты больше с одной или двумя больше любишь?” На что Куприн отвечает: “Щенок! С тремя!”
И вот в недавно опубликованном дневнике Ф. Ф. Фидлера читаем: “Потом он (Куприн) сказал, что любит иметь дело с двумя женщинами одновременно. Владея одной, он целует и ласкает другую, лежащую рядом” (Ф. Ф. Фидлер. Из мира литераторов. – М.: Новое Литературное Обозрение, с. 386). Нет, в самом деле, бином Ньютона я, конечно, не открыл, но как в мою дурацкую башку в 1981 году прилетело почти именно то, о чем Фидлеру рассказывал Куприн в 1904-ом?
* * *
Вспоминается и хорошее. Как-то году в 72-75, в журнале “Волга”, была очередная “большая” редколлегия. Состав ее был тогда обширен – от Кирова до Астрахани, от Калинина до Волгограда, от Ярославля до Пензы, От Костромы до Куйбышева, да еще Татария, Калмыкия, Чувашия, Мордовия, Мари, тогда еще без Эл. После редколлегии, естественно, состоялось “товарищеское застолье”. Оно проходило в большом кабинете ресторана речного вокзала. Среди приехавших членов редколлегии была Маргарита Константиновна Агашина из Волгограда. По завершении банкета, который состоялся на втором этаже, спускаемся – мне как бы поручили ее сопровождать, или я сам нашелся – не помню, спускаемся по лестнице, и вижу среди оркестрантов своего приятеля саксофониста Юру Колчина… Извинившись, я обогнал Маргариту Константиновну и шепнул Юрке, что эта пожилая женщина – автор “А где мне взять такую песню”, и пока я возвращался к Агашиной, саксофон уж мягко загудел всем известную мелодию, а следом встал и заиграл и оркестр. Как тихо радовалась она, как приятно было мне.
* * *
На днях по телефону между прочим один очень известный современный беллетрист сказал мне, что разочаровался в Гоголе, прямо так и сказал: обнаружил я, что писал-то он не очень…
А у меня как раз был открыт 2-ой том, начало, там, где о ленивом времяпрепровождении Тентетникова: “…он глядел вместо того на какой-нибудь в стороне извив реки, по берегам которой ходил красноносый, красноногий мартын – разумеется, птица, а не человек; он глядел, как этот мартын, поймав рыбу, держал ее впоперек в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, и глядя в то же время пристально вздоль реки, где в отдаленьи виден был другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу”.
Что это? Что-нибудь чуть близкое к этому можно встретить у другого русского писателя? Помещик отворачивается от зрелища покоса его лугов и глядит на чайку с рыбой в клюве, которая в свою очередь пристально глядит на другую чайку, еще не поймавшую рыбы, которая пристально же глядит на первую чайку.
Даже авторы “Записок охотника” и “Обыкновенной истории” едва приближались к ничем не замутненной эпичности, не искривленной сколько-нибудь “идеей”, по выражению Лескова (в “Железной воле”) “не свободной направленческой узостью”…
* * *
Утомленная совесть нежно с телом прощалась.